Про Федю с Васей, про их
родных и про о-о-очень хороших
знакомых, то есть про нас с вами.
Незастрахованный дом, в котором проживал Егоров Миша, по неизвестной причине погорел. Из огня Мишу вытащила верная овчарка Джуди. Он пошёл с ней босиком и без штанов в гостиницу. Там сказали, что без документов не поселят. Он попросил хотя бы одолжить до утра штанишки. Ответили: «Бог подаст». Тогда он обошёл друзей с просьбой о ночлеге. Друзья сказали, что жильё в аренду не сдают. В вытрезвителе за койкоместо запросили сто рублей наличными или документы. У Миши стало складываться впечатление, что человеку без наличных и без документов в цивилизованном городе, вступившем в рыночные отношения, негде переночевать.
Наутро пришёл он в местный «Белый дом». Сидевшая там рыночная номенклатура удивилась: «Мы-то здесь при чём?» Егоров сказал, что рассчитывает на благотворительную акцию. Ему ответили: «Акции только в банке. Хочешь есть — умей вертеться».
Вертеться Егоров не умел. Стыдно сказать, воровать и то не научился к рынку. В службе занятости населения он тоже рассчитывал лишь на благотворительную акцию, но там потребовали трудовую книжку, которая у него сгорела. Он отправился в отдел по социальной защищённости. Здесь в его положение вошли и пообещали месяцев через десять, когда в бюджет, может быть, поступят деньги, выдать пять рублей, чтобы обеспечить ему на пути в рынок равные стартовые условия с другими россиянами, но потребовали справку из милиции, что он не занимается разжиганием межнациональной розни. В милиции спросили адрес. Егоров сообщил, что погорел. «Бомж, значит, — обрадовался следователь. — Видите ли, мы теперь бомжами не занимаемся, потому что «бомж» тоже звучит гордо». — «А кто мне справку тогда выдаст?» — «Видите ли, справки мы выдаём только гражданам, а вы на территории ни одной из суверенных республик не проживаете, поэтому вы не гражданин».
В знак протеста Егоров объявил перед «Белым домом» голодовку. «Требую к себе человеческого измерения», — написал он на фанерке. Верная овчарка Джуди села рядом.
Подскочил какой-то репортёр и попросил поделиться мыслями о статусе Гагаузской республики. Вышедшая из булочной старушка половинку бублика дала овчарке Джуди. Миша думал, что Джуди оставит ему втихаря хоть немного, но она сглотнула разом всё.
Мимо как раз проходил член общества любителей животных.
На следующий день в газете был указан номер счёта в банке, на который следует направлять взносы в фонд помощи собаке, находящейся на иждивении у бомжа. Счёт Джуди в банке стал стремительно расти. Коммерческое «Буратино», делая себе рекламу, внесло полмиллиона. Коммерческий «Золотой ключик» переплюнул, выложив аж миллион.
У Егорова стало складываться впечатление, что человеческое измерение ему теперь не нужно. Как единственному правоспособному родственнику известной в городе собаки, ему любезно предоставили кредит под её миллионный счёт. Половину он потратил на изготовление трудовых книжек, паспортов, свидетельств о рождении. Он разослал их на хранение в банки разных суверенных государств. «Бережёного бог бережёт, — сказал он репортёру. — А то вдруг пожар!»
В предновогодний вечер приятели командировали меня с Черёмушкиным за закуской. В магазине в связи с подступающим праздником была тьма народа. А нам быстро было надо, потому что ожидавшие нас приятели могли закуску и проигнорировать.
— П-п-прикрой с т-т-тылу, — скомандовал мне Черёмушкин, он всегда в экстремальных ситуациях начинал непроходимо заикаться.
Я пристроился ему в тыл и ввинтился следом за ним в перёд очереди. Черёмушкин, улыбнувшись продавщице, произнёс:
— С-с-сы… с-с-сы… с-с-сырков пять штук.
Продавщица, покраснев, пробила чек и подала сырки.
— Иш-шо не всё, — сказал Черёмушкин. — Иш-шо ч-ч-чесноку.
Народу это не понравилось. Продавщицу стали упрекать в потакании лезущим без очереди, а Черёмушкину бросили жуткое обвинение в отсутствии у него совести. Черёмушкин посмотрел с любовью и сказал:
— Ид-дите на-на-на…
Продавщица зажмурилась, очередь притихла. Черёмушкин продолжил:
— На-напротив через дорогу, в т-том магазине на-на-народу меньше.
Преодолевая заикание, он за какие-нибудь десять минут поведал продавщице, что нам ещё кильку пряного посола, полкило квашеной капусты и два килограмма колбасы.
Когда продавщица взвесила колбасу, Черёмушкин попросил порезать её тоненькими ломтиками. Народ опять заволновался. Продавщица всё же стала резать колбасу. Когда она подала её, Черёмушкин вдруг вспомнил:
— Иш-шо банку неоч-ч-чищенных томатов.
Продавщица сняла с полки банку неочищенных томатов.
— Почисти их, пожалуйста, раз они нечищеные, — сказал почти без заикания Черёмушкин.
В очереди стало тихо. Потом кто-то неуверенно хихикнул. Через секунду весь народ, как по команде, грянул дружным, выстраданным смехом. Черёмушкин, посмотрев с любовью, поздравил всех с наступающим Новым годом, и мы с ним поспешили к ожидающим нас приятелям.
Похоронив старуху жену, пенсионер Тимофей Кривошеев затосковал в деревне. Живший в городе сын предложил переезжать к нему.
Справил Тимофей новоселье в квартире сына и стал настраиваться на счастливую жизнь на новом месте. Всё было вроде бы неплохо, но вот как ни старался Тимофей не обращать внимания на городские шумы, они всё-таки скрадывали счастливую жизнь в городе. Ревели за окном автомашины. Визжали, грохотали, лязгали трамваи. Надоедливо гудели трубы отопления. Рычала, точно страшный зверь, одна из стен — это у соседей по-русски, во весь напор, лилась вода из крана. Слава Богу, было хоть разнообразие — периодически у соседей по-русски включался магнитофон или телевизор. Кроме того, ото всех стен смеялись, плакали и матерились одновременно. Тимофей пытался отгадать, какой звук — по радио, какой — по телевизору, какой — на самом деле. Всевозможные стуки по стенам отгадывать было неинтересно. Интересно вот собаку было отгадать. Она без утомления лаяла где-то рядом, но, сколько ни лазил Тимофей под кровать и в гардероб, обнаружить её нигде не удалось. Ночью под гудение отопительной системы кто-то пилил пол ножовкой. От уханий молота, работавшего на близко расположенном заводе, Тимофея подбрасывало на кровати. Под утро такое подпрыгиванье обычно усыпляло, но тут же за окном взвизгивал и грохотал первый утренний трамвай.
Как-то раз, проводив домашних на работу, Тимофей пошёл купить продтовары по оставленному невесткой списку. Перед бетонным домом, где он жил, была бетонная ограда, за которой строился другой бетонный дом. В город было два пути: слева — по досочке через вырытый строителями ров, справа — через проложенные над землёй трубы теплотрассы. Со второй попытки Тимофей вскарабкался на бетонную опору теплотрассы, залез на трубу, вцепился носком ботинка в противоположный конец опоры и благополучно сполз на землю с другой стороны теплотрассы. И тут дорогу ему перешёл чёрный кот. Тимофей был русским человеком, поэтому он без раздумий полез назад через теплотрассу. В запасе был ещё путь по досочке через ров. Досочка была сантиметров десять шириной, далеко под ней внизу темнела глинистая жижа. Говорили, в этой жиже бесследно исчезают трубы. Опустят строители трубу, а пока за следующей сходят, первой уже нету. Тимофей, однако, благополучно миновал этот филиал Бермудского треугольника и, сделав в магазине все закупки, нагрузился двумя сумками.
Шёл дождик, когда он подошёл назад ко рву. Ноги на осклизшей глине разъезжались, и разумнее было бы прорваться к дому через теплотрассу, но тогда пришлось бы огибать целый квартал, а Тимофей был русским человеком. Разведя руки с сумками в разные стороны, как противовесы, он ступил на доску… Он даже не понял, как всё произошло. Он только ощутил вдруг себя сидящим на доске верхом, с военной выправкой — застарелый радикулит счёл момент наиболее подходящим, чтобы намертво заклинить спину. Нельзя было не только шевельнуться, но и бросить сумки, потому что в одной из них лежали пятьдесят рублей, а в другой была бутылка водки. Тимофей сидел верхом на доске смирно и лишь, глядя в поливавшее его дождём небо, кротко спрашивал: «Господи, за что?»
Когда его сняли с доски, руку его, в которой была сумка, где лежали деньги, с трудом разжали шофёрской монтировкой. Другую руку, в которой была сумка с водкой, монтировкой разжать не удалось.
К концу рабочего дня я опять не успел одолеть начатый с утра кроссворд, зато вспомнил, что осталось три дня до 8 марта, а дома нет праздничных поздравительных открыток. Я решил приобрести их по пути с работы, но начальник, как всегда, задержал. У него такой стиль работы: весь день кроссворды разгадывает, а после пяти работать начинает. Вырвавшись наконец от него, я помчался к почте, но её дверь закрылась перед моим носом, хотя, судя по часам, до закрытия оставалось ещё пять минут. Когда работница почты выпустила одного из последних посетителей, я, придержав дверь, поднёс к глазам работницы часы и попытался пройти внутрь. Женщина не пустила. Тогда я обрушил на неё накопившееся от неподатливого кроссворда раздражение. Я старался подоходчивее объяснить ей разницу между инженером и почтовым клерком. Увидев слёзы раскаяния на её расстроенном лице, я успокоился и ушёл. Про открытки я тут же позабыл, они мне, в сущности, и не нужны были, я их всё равно всегда позабываю отправлять. На улице была отличная погода. Я погулял, и мною овладело чувство доброты ко всем живущим. Оказавшись случайно опять возле почты, я заглянул в окно и остановился в удивлении. В пустынном полуосвещённом помещении сидела в одиночестве та самая женщина, на которую я обрушил накопившееся от кроссворда раздражение. Она проверяла какие-то бумаги, с безнадёжным видом поглядывая на часы. Управившись с бумагами, она потянулась к сумочке, но тут открылась внутренняя дверь, и другая женщина, видимо начальница, положила на стол новую кипу бумаг. Моя знакомая безропотно принялась за работу. Увидев, какое у неё кроткое, печальное лицо, я вдруг ощутил необходимость получить по морде. Я по опыту знал, что если за дурной поступок жизнь не бьёт немедленно по морде или, на худой конец, по заду, то дело швах — значит, покровитель твой на небе плюнул на тебя. Поэтому, не получив по морде, я обеспокоился…
Прошло полгода. Как-то к концу рабочего дня я опять не разгадал начатый с утра кроссворд, зато вспомнил, что дома у меня нет лука. Я решил зайти за ним по пути с работы, но задержал начальник. Когда, вырвавшись от него наконец, я подбежал к магазину, в двери стоял здоровенный грузчик, не пускавший внутрь. Я показал ему на часы, по которым до закрытия оставалось ещё пять минут. Грузчик не пустил. Тогда я обрушил на него накопившееся от неподатливого кроссворда раздражение. В ответ грузчик многозначительно произнёс: «Выйдем?» «Куда?» — не понял я. «Там есть уголок за магазином». Мне было всё равно, где объяснять ему разницу между грузчиком и инженером. В «уголке за магазином» грузчик полминуты слушал мои объяснения очень внимательно, а потом вдруг — «приложил» свою лапу к моей морде. В голове загудело, а когда наступило просветление, я догадался, что это нашло меня наконец наказание за почтовую работницу. Я попросил грузчика: «Дорогой, это ты за прошлое мне дал, а хотелось бы и за сегодня получить. Уважь, а…» Но грузчик, посмотрев на меня как-то странно, удалился. И я так и остался при сомнении, любит ли меня по-прежнему небесный покровитель или разлюбил.
— Я по рекомендации электронно-вычислительной машины, абонентный номер девяносто семь, — сказал Корчажкин открывшей ему дверь молоденькой для своих шестидесяти старушонке.
— Значит, я ваша суженая, — улыбнулась старушонка. — Давайте без церемоний, раз судьба. Приносите ваши вещи, деньги.
Через час Корчажкин вернулся с чемоданом и деньгами.
— Вы кто? — спросила суженая, но, заметив его удивление, припомнила. — Ой, это вы! Я, знаете, рассеянная, не увижу полчаса и уж забыла. Деньги не забыли принести? Давайте.
Колрчажкин отдал наличные, и суженая, усадив его в комнате на табуретке, сняла крышку с кастрюли, возле которой отдыхала кошка. Кошка со злобной мордой отпрыгнула на подоконник. Хозяйка пятернёй подцепила из кастрюли какую-то осклизлую массу, издавшую жуткий запах, и плюхнула её в тарелку. Облизав пальцы, она доверительно поведала:
— Это мне в столовой по знакомству. Вам ложку принести? Не надо? Я сама, знаете, попросту люблю, без ложек.
В подтверждение своей простоты она запихнула в рот руками полкилограмма массы и, придерживая её, лезущую назад вместе со вставленными челюстями, жизнерадостно прошамкала:
— А что же вы не кушаете?
— Я, когда ем, зубы вынимаю, — ответил Корчажкин.
— Ой, какие мы с вами одинаковые! Я тоже попросту люблю. Это я перед вами постеснялась.
С этими словами суженая выплюнула в пятерню обе вставные челюсти и ловко кинула их на подоконник. Сидевшая там кошка, понюхав их, со скорбной мордой метнулась под кровать.
— Расскажите о себе, — попросила суженая. — Давно вы неженаты?
— Год как, — поведал коротко Корчажкин.
Старушка в ответ два часа рассказывала историю своего первого замужества. Закончив наконец, она поощрительно произнесла:
— Расскажите теперь о себе. Вы неженаты?
Корчажкин неуверенно мотнул головой. Голова не остановилась, начала мотаться дальше. Воспользовавшись заминкой, его суженая принялась рассказывать историю своего замужества повторно. Когда она пересказала её в третий раз, Корчажкин объявил, что терпеть не может, когда одно и то же повторяют раз по десять.
— Неправда ваша, — смиренно упрекнула суженая. — Три раза только повторила. Кстати, вы деньги обещали принести.
— Я их отдал вам! — воскликнул он, и голова у него перестала наконец мотаться.
— Ничего вы не давали. Думаете, бесплатно буду вас кормить?
Корчажкин с похоронным выражением поднял чемодан и пошёл на выход.
— Вот ветрогоны мужики! — оскорбилась старушонка. — Четвёртого электронная машина посылает, а без толку.
Трагедия в двух действиях
Действие первое
Федя с Васей на заработках
Совхозные бычки стояли за жердяной оградой по брюхо в навозной жиже и заинтересованно глядели на дорогу, наполовину грунтовую, наполовину посыпанную щебёнкой. В полдень на дороге показалась древняя телега, влекомая пенсионного возраста кобылой. В телеге были Федя с Васей. Завидев их, бычки ринулись к ограде. Слабенького рыженького вдавили головой в просвет между жердями и, протащив по ним, притиснули к столбу. Телега встала. Вася с Федей сбросили в навозную жижу доску и ступили на неё, как на подручное плавсредство. Вася, вытаскивая мешок, оступился и ушёл по пупок в навозную трясину. Федя подхватил мешок. Вася в трёх словах поведал бычкам о своих интимных отношениях с их матушкой, выразив тем самым порицание им за неаккуратность в туалете. Оглядываясь на бригадира, стоявшего на берегу навозного болота, Вася с Федей стали сыпать комбикорм в тянущийся вдоль ограды жёлоб. Аромат кормёжки вызвал у быков свалку. Зажатый меж жердями рыженький закатывал глаза. «Ушёл!» — воскликнул Федя. Бригадира и вправду не было. Мешок полетел назад в телегу. Бычки глядели вслед уезжающим Васе и Феде с тупым недоумением.
Через час «кормильцы» возвратились с двухлитровой банкой самогона. Уселись у навозного болота, выпили, закусили свеженьким огурчиком. Сердитые Васины глаза сделались совсем не злыми, а добрые Федины заволоклись нежданно грустью.
— Чего это ты взгрустнул-то? — удивился Вася.
— Скотину жалко, — отвечал со светлой грустью Федя. — Поехали домой, Вась, ну их, эти заработки!
— Самому надоело. Завтра опохмелимся и поедем.
Бычки смотрели на них неодобрительно, они знали по опыту, что за такими посиделками назавтра будет полное оздоровительное голодание. А застрявший в жердяной ловушке рыженький глядел на небо: повисшее там пушистенькое облачко было очень живописное.
Действие второе
Вася с Федей в очереди
У единственной пивной точки посёлка стояли страдающие от непонятного недомогания. Глядели заинтересованно на дорогу, наполовину асфальтовую, наполовину грунтовую, огороженную частью поваленным, частью повисшим на электропроводах забором. По этой дороге привозили на машине пиво. Вася поставил Федю в очередь, а сам с трёхлитровой банкой стал протискиваться к заветному окошечку розлива. Федя после вчерашней самогонки чувствовал себя неважно. Ему хотелось лечь на заблёванное битое стекло в соседнем скверике и тихо помереть. Когда он наконец решился так и сделать, из-за скверика выкатилась цистерна с пивом. Страдающие от непонятного недомогания дружно ринулись к окошку. Федю прижало к кирпичной стенке и поволокло по ней, шершавой, как по мельничному жёрнову. Волокло почему-то не к окну, а в противоположном направлении. Медленно, правда, но без остановки. Когда, по слухам, окно начало работать, поволокло быстрее. От недомогания Федя стал закатывать глаза. В одно из просветлений он увидел Васю, тот вывалился из толпы с полной банкой и столкнулся с кем-то, рвущимся навстречу. Банка выскользнула. Вася в мастерском броске поймал её в полуметре от асфальта уже пустую. Не совсем, правда, пустую, примерно полстакана пива оставалось. Вася очень внимательно разглядывал остаток. Глаза у него на глазах у Феди стекленели. Внезапно Вася вскинул на людей остекленевшие глаза и, объявив о своих интимных отношениях со всей их матерью, выплеснул на них пивной остаток. Остаток попал весь без остатка в Федино лицо. Руки у Феди были сжаты очередью, вытереть лицо было нечем. Он позвал на помощь Васю, но зов утонул в рёве русской очереди, бессмысленной и беспощадной.
Домой Федя вернулся поздно. Тело у него, подкреплённое лишь двумя таблетками валидола (на другую закуску у них с Васей денег не хватило), нуждалось ощутимо в отдыхе. Добравшись на четвереньках на свой этаж, он умильно стал глядеть на кнопочку звонка. Дотянуться с четверенек было невозможно. Сначала это позабавило его, но скоро надоело. Совсем вот рядом кнопочка, а не достанешь. Любимец жены кот Васька тоже вот так часами мог разглядывать дверь, возвратясь в неурочный час с гулянья. Подражая коту Ваське, Федя замяукал. Послышался щелчок замка, дверь отворилась. Он перелез через порог и оглянулся: может, дверь и закроется сама? Точно, затворилась и на замок защёлкнулась. Жена нежно улыбнулась:
— Ну показывай, свинья.
— Я не свинья, а Федя, — оскорбился Федя. — Не буду показывать, раз свинья. — Вдруг он удивлённо вскинул брови. — А чего показывать?
— Запамятовал, милый? Я напомню. Ты утром взял последние сто рублей и пошёл покупать мне ко дню рождения подарок. Где он?
— А-а, точно! За подарком пошёл. — Повеселев, Федя поднялся с четверенек и, сняв с себя мокрое насквозь пальто, стал его трясти.
— Чего в кармане-то гремит? Остатнее от сотни?
— Не, это валидол. От сердца. — Федя вывернул в пальто карман, оттуда выскользнула миниатюрная вещичка.
— Какая прелесть! — изумилась жена, подняв вещичку, оказавшуюся женскими трусиками с прозрачным передком. — Я и не знала, Феденька, что ты у меня такой эстет. Кому же ты их купил, родной?
— Никому не покупал, — удивился Федя. — Я тебе торт купил, только на него сел Вася.
— Зубы мне не заговаривай! Кому купил трусы, свинья?
— Никому не покупал. Я тебе торт купил. Мне ещё курочка понравилась, только она, стерва, дорогая.
— Интеркурочка, значит, сотенку склевала. Трусы она на сдачу, что ль, дала?
— Не, на сдачу я цыплёнка синего купил.
— На него тоже сел Вася?
— Не, он утонул. Мы с Васей как от Кати вышли…
— Ты ещё и групповым сексом занимаешься, эстет?
— Не, мы у Кати выпивали. Я, от неё как вышли, в лужу шлёпнулся. Вода за воротник бежит, а подняться не могу. Вася стал меня поднимать и тоже шлёпнулся. Когда на берег выползли, смотрю, торт в руке, а цыплёнка нету. А у Васи сумка с трусиками утонула. Вот как эти. Жена послала его ими торговать. В трамвае он трусиками себе место занял, когда водительшу пошёл кадрить. А я себе место тортом занял. Он, когда пришёл, на торт прям сел. Смотрю, половинка торта на сиденье, а половинка у него на попе. Я когда из трамвая выходил, он всё водительшу кадрил. Смотрю, с пустой кабиной разговаривает, вагон потому что задний. Юмори-ист!
Жена, зевнув, пошла спать в спальню, Федя поколобродил маленько и угомонился в ванной, подложив под голову один ботинок. Второй ботинок снять он не успел — сморило.
Едва Федя приладил свою хмельную голову к подушке, как почувствовал рядом постороннего. Он открыл глаза и увидел на стуле у кровати хлюста с одним глазом и с антенной в лысине.
— Я из цивилизованного мира, — представился незнакомец. — Агент межнациональной фирмы «Варвар-сервис». Нам нужны специалисты, умеющие ничего не делать.
— Зарплату хоть раз в квартал даёте?
— Чаще. Раз в неделю. Отправляю вас на конкурсные испытания.
И не успел Федя и моргнуть, как очутился в цивилизованном мире перед конкурсной комиссией. Его спросили:
— Кто вы: бизнесмен, политик, журналист?
— Не, я русский.
— Хорошо. Русских варваров мы без экзаменов берём.
— Сам ты варвар, цивилизованная харя! — не сдержался Федя.
На запястьях у него щёлкнули наручники. Его доставили в какой-то не то дворец, не то концлагерь: снаружи колючая проволока, а внутри шикарно, как в метро. Жили здесь грабители, убийцы, воры и развратники. По цивилизованным понятиям это были очень уважаемые люди, поскольку они имели миллионные счета в банках. Для них и набрало слуг агентство «Варвар-Сервис». Феде достался в господины смазливый хлюстик, убийца соблазнённых женщин. Службой Феде он не докучал. Ну там по носу несильно щёлкнет. Или заставит искать под кроватью шлёпанцы, а сам сзади в попу пнёт. Или велит нарядиться в траурный кафтан и почтить минутой молчания юбилей кончины одной из задушенных им жертв. А один раз спрашивает:
— Выпить хочешь? — и протягивает полный до краёв стакан.
Федя выпил, сдвинул брови, подождал немного. Ни в одном глазу!
— Издеваешься, цивилизованная харя! — крикнул он.
— В цивилизованном мире, алкаш, — хохотнул хлюст, — научились удалять из вина спиртное.
Федя прокомментировал такое цивилизованное достижение тремя нецивилизованными словами и вспомнил родину:
— Господи, неужели в России-матушке вино опять когда-нибудь по рупь семнадцать будет? Неужели я до этого светлого будущего не доживу?
В ответ раздался женский голос:
— Доживёшь, Феденька, коли насовсем с вином завяжешь.
Очнувшись, он увидел рядом вместо одноглазого с антенной укоризненно смотревшую на него жену.
Жена нежданно-негаданно объявила Феде, что не пустит больше домой его в нетрезвом виде.
— А какой ещё вид бывает? — удивился Федя.
— Запамятовал? Я подскажу: нормальный ещё вид бывает, Феденька, трезвый то есть.
— Совсем-совсем трезвый? — переспросил он с недоверием.
— Совсем-совсем, родной.
Федя принялся искать ночлег, где пустят и нетрезвого. Один знакомый приятель дал адресок такого пристанища всего в трёх трамвайных остановках от Фединой родной квартиры. Приходит Федя туда, а там народное гулянье. Средних лет женщина с мужественным выражением лица разливала кружкой самогонку из стоящего на столе ведра.
— Мне сказали, у вас можно койко-место снять, — сказал ей Федя.
— Меня Катей зовут, — приветно отвечала женщина.
— А я Федя.
— Выпей, Федя. — Катя налила полный, до краёв, стакан. — За нашего юбиляра Васю. — Она кивнула на пьяного вдрызг мужчину. — Сегодня неделя исполнилась, как его от алкоголизма излечили. Вместе с ним будешь на койко-месте спать. Как, принимаем Федю, Вась? — обратилась она к юбиляру.
Вася сделал попытку сфокусировать на Феде плавающий с шестью степенями свободы взгляд и произнёс многозначительно:
— Пр-рим-мам.
— Правильно, — одобрила Катя, — Федя хороший.
Переночевал Федя с Васей на одном койко-месте, наутро с ним опохмелился, и сделались они закадычными друзьями.
Федя нашёл клёвую работу. Добираться до неё надо было не трамваем, а самолётом. На подъёмные Федя приобрёл пятьдесят бутылок продукта первой необходимости. Стюардесса в самолёте на его вопрос: «Когда взлетим?» — ответила, что лётчики ещё только заправляются. Федя планировал заправиться, когда самолёт будет уже в воздухе, но, узнав, что лётчики уже заправляются, передумал. «Заправился», и сразу всё пошло просто замечательно. Оглянуться не успел, как стюардесса объявила, что они на какой-то высоте с какой-то скоростью, а за бортом сорок градусов. Услышав про сорок градусов, Федя произвёл «дозаправку» в воздухе. И тут же очутился в вертолёте. Здесь произвёл вторую «дозаправку» — глядь, и на земле уже. Какой-то лысый очкарик объяснял, как записывать показания метеоприборов.
Открыв утром глаза и увидев за окном вместо привычной панельной девятиэтажки солнечные сосны, он подумал, что надо срочно к Кате — у неё бражка есть. Но, увидев свой рюкзак с бутылками, вспомнил радостно: «Я же на работе!» Выпил, записал показания метеоприборов и отправился с ружьём в лес на охоту. Подстрелил тетерева, изжарил, выпил, закусил. Прямо замечательная жизнь пошла.
Но через месяц кончился продукт первой необходимости. И тут же появились комары — до этого Федя их не замечал. Едва он лёг спать трезвый, как они принялись барражировать над ухом. Сопротивляться было бесполезно, он не мешал себя кусать. Он думал, комары накусаются и перестанут. Но у тех была фашистская стратегия. В первую половину ночи они не кусали, а только проводили психологическую подготовку. От устрашающего их воя Федя сломался психологически задолго до того, как они облюбовали на его лице места для посадочных площадок.
Наутро у него разболелся зуб. От любой боли он избавлялся одним способом: выпивал бутылку продукта первой необходимости и завинчивал голову струбциной, — чем сильнее была боль, тем сильнее завинчивал. А тут ни струбцины, ни продукта первой необходимости. Когда стало сверлить уже затылок, Федя зарядил ружьё. Сел перед зеркалом. Увидел в зеркале не Федю, а какого-то алкаша с распухшей мордой. Приставил обрез ствола к больному зубу и нажал курок. Ружьё дало осечку. Федя окончательно сломался психологически. Послал «SOS» человечеству по рации. Человечество послало вертолёт. Не сразу, правда, а через два месяца, и прилетевший на вертолёте человек оказался не стоматологом, а представителем по приватизации. Этот представитель сообщил, что трудовому коллективу метеостанции, то есть Феде, предоставляются льготные условия: земля бесплатно, а оборудование по остаточной стоимости — миллиона три каких-то. Узнав, что у «трудового коллектива» в наличности всего пять рублей, приватизатор сообщил, что Федя, как юридическое лицо теперь, может взять кредит в банке.
Прилетел Федя домой, жена на радостях выставила бутылку. Федя брезгливо понюхал и — как утюгом по голове! — сказал, что такую дрянь он теперь не потребляет. Кинув жене сторублёвку, он сказал: «Коньячку хорошего организуй. Завтра на опохмелку ещё кредит возьму в банке». Жена упала в обморок. Федя сам сходил за коньяком. Выпил, закусил луковкой и объявил, что заработал в собственность метеостанцию. «Гектаров сто, — сказал небрежно он. — Хошь сад, хошь огород сажай. И недалеко — всего восемь часов на самолёте. Только надо проценты за кредит платить, а то посадят». Жена опять упала в обморок. Пользуясь случаем, Федя пошёл хвастаться своим приобретением к другу Васе.