Владимир Соловьёв

/роман/

Дорога так крута, трудна, опасна,

Так гложет душу бесов лживых вой..

Но прочь сомнения, то не напрасно,

Дорога приведет меня домой.

Часть первая. Беспутье

I

В одну из суббот июня 1989-го года к окошку билетной кассы на железнодорожной станции подошел хорошего сложения мужчина с красиво посаженной на крепкой шее русоволосой головой. Ироничные светло-серые глаза его излучали веселую взрывную силу и одновременно мягкий ин­теллект.

-      Один билет на любой ближайший поезд в любую сторону,- попросил он вежливым, приятным баритоном.

-      Не мешайте работать, гражданин,- с кокетливой ленцой парировала миловидная кассирша.

-       И в мыслях не было вам мешать,- добродушно возразил мужчина.- Если не устраивает предложенная формулировка, можно поконкретней: один билет на ближайший поезд восточного направления в пределах трех-пяти рублей за проезд.

Вручив ему билет, кассирша тисо вслух произнесла: "Каких только дураков на свете не бывает'"

Через четыре часа пути поезд, в котором устроился мужчина, оста­новился у незнакомого вокзала. Мужчина вышел на платформу и, жмурясь от яркого июньского солнышка, огляделся: до виадука было далеко. Спрыгнув на рельсовый путь, он со спортивной легкостью метнул свое тело на платформу, примыкавшую к зданию вокзала. Пройдя сквозные двери здания, он очутился на просторной площади и сразу привлек своим праздным видом внимание куривших у пивной цыганок,- одна из них, под­скочив к нему, скороговоркой забубнила:

-       Давай погадаю, дорогой. Всю правду тебе скажу. Судьба твоя завид­ная, долго жить будешь, повидаешь много, большая любовь у порога ка­зенного дома тебя ждет, всю правду про нее скажу, позолоти руку,- из пестроты цыганского одеяния высунулась готовая к позолоте смуглая, костяная, прокуренная насквозь ладонь.- Позолоти, не бойся, дорогой. Сколько не жалко. Трехкопеечную монету положи. Увидишь, одна сторона почернеет, значит, верное гаданье.

Мужчина достал из брючного кармана рублевую бумажку, положил ее на костяную ладонь и попросил:

-      Угадай, дорогая, дорогу до какого-нибудь книжного заведения.

-      Не туда твоя дорога, дорогой. Любовь на пороге казенного дома тебя ждет..

-      Кого она не ждет то, дорогая? Ладно, не знаешь, где книги водятся угадай тогда, где краеведческий музей.

Лицо у цыганки посерело.

Опять не знаешь? Ну хоть к столовой какой-нибудь угадай, как до­браться.

-      Пойдешь прямо,- оживилась цыганка,- дойдешь до памятника вожди, опять прямо иди, поперек широкая дорога ляжет, перейдешь ее - увидишь другой памятник вождю, на столовую рукой покажет.

Поблагодарив, мужчина хотел идти, но цыганка мертвой хваткой вце­пилась в его руку:

-      Погоди, дорогой. Положи трешник - скажу, кто смертный враг твой, караулит он тебя, каждую твою ошибку караулит, положи трешник, дорогой.

-       Вра-аг? У меня-я? - удивился мужчина.- Ты меня с кем-то путаешь, цыганка. На, возьми трешник, и всего доброго тебе.

Он двинулся было прочь, но прокуренные пальцы опять клещами вце­пились в рукав его рубашки.

-      Погоди, дорогой. Я честная цыганка, я так деньги не беру. Идем в сторонку, всю правду тебе скажу.

Он шагнул следом за ней от тротуара и приготовился слушать правду.

-      Положи еще трешник,- начала цыганка, протянув уже освобожденную от четырех рублей ладонь.- Положи, ценное будет гаданье, правду говорю.

Липо мужчины, игравшее весельем, поскучнело.

-      Ты повторяешься,- заметил он.- И трешников у меня больше нет, один десятирублевик только.

-      Давай десятирублевик,- не растерялась гадальщица,- я трешник сдачи дам,- и на ее ладони возникла скомканная трехрублевка.

Не успели ее пальцы скрючиться вокруг этой трехрублевки, как муж­чина спортивно четким движением схватил трешник и сунул в свой карман.

-      Квиты,- сказал он весело.- Рубль оставляю за предсказание дороги до столовой, а от трешника освобождаю, раз ты честная.

Лицо несостоявшейся гадальщицы скривилось в ведьмину гримасу. Вне­запным рывком она вырвала несколько волосков из шевелюры своего обид­чика и, сжав их в когтистом кулачне, скороговоркой пробурчала закли­нание:

-      Смерть за твоей спиной, несчастный. Проклятый будешь, один будешь, страдать будешь.

-      Спасибо на добром слове,- сказал он добродушно и пошел, погляды­вая по сторонам в ожидании предсказанного памятника. Памятник дей­ствительно вскоре показался. За ним была шоссейная магистраль, а через квартал по другую сторону шоссе открылась площадь с другим па­мятником, рука которого простиралась в направлении столовой.

Пообедав, мужчина разыскал книжный магазин и задержался здесь в техническом отделе, просматривая книги по теории и практике электро­техники. Ни одна из книг не показалась ему достойной приобретения, и он собрался уже было уходить, как вдруг увидел в уголку витрины скром­ную брошюрку с нескромным наименованием: "Теория эфира". Судя по уценке стоимости, успеха у покупателей брошюрка не имела. Бегло ее пролистав, он приобрел ее, пробив в кассе сорок пять копеек. Выйдя из магазина, он купил газету и завернул в нее "Теорию эфира" так бережно, точно это были куриные яйца или стеклянная посуда, потом так же бережно уложил покупку в сумку.

Побродив по незнакомым улицам, он присел в сквере на скамью и крутнул монетку: заночевать в гостинице или возвращаться. Выдало воз­вращаться. Он пошел на вокзал и взял билет на девятичасовой вечерний поезд. До девяти было еще два часа. Он решил скоротать их: знакомством с территорией по другую сторону от рельсовых путей. Спустившись с виадука, он очутился в тени вековых лип. В глубину сквера шла аллея,- она привела его к четырем расположенным впритык друг к другу магази­нам. Двери трех из них: продовольственного, промтоварного и молочногобыли уже на замке. Из дверей четвертого - булочной-кондитерской, - вы­скочила девочка лет пяти, следом за ней вышла молодая женщина с двумя нагруженными доверху хозяйственными сумками. Он сделал шаг навстречу:

-      Мадам, похоже, нам с вами не разминуться. Мне вас цыганка нага­дала как раз на пороге казенного дома встретить.

Женщина, быстро на него взглянув, потупилась. У нее была редкой чистоты и атласности кожа на лице и открытой часта груди. Отдав дол­жное этой прелести, не забыл он оценить и остальное. Сложена, как величавая славянка. И лицо приятное, - не то, чтобы очень уж красивое, а именно приятное, даже милое, даже более, чем милое.

-      Нет-нет,- остановил он ее,- не пытайтесь меня обойти, не полу­чится,- цыганка, которая мне вас нагадала, кристально честная была.

-      Я устала, извините,- отвечала женщина.

-      а я, думаете, не устал? - возразил он. - С утра на ногах. Да когда судьба, усталость не поможет. Давайте ваши сумки, они вам тяжелы.

-      Не надо, мы привычны.

Он присел на корточки перед девочкй, глядевшей на него во все глаза, представился:

-     Меня зовут дядя Слава. А вас, барышня, как?

-      Ксюша,- девочка солнечно улыбнулась и протянула ему руку.

Поцеловав ее крохотные пальчики, он скосил глаза на стоявшую в ра­стерянности женщину:

-       Это твоя мама, Ксюша?

Ксюша утвердительно кивнула. Женщина пошла к аллее. Он догнал ее.

-      Давайте отнесем сумки и поужинаем в ресторане,- предложил он вкрадчиво.

-       Нет,- последовал уверенный ответ.

-       Тогда в кино?

-      Нет.

-      Ну хоть в интимной близости то не откажете?

-      Нет.

-      Я так и знал,- улыбнулся он.

Женщина, спохватившись, покраснела, но улыбка у мужчины была такая обаятельная, что ей ничего не оставалось, как ответить беззащитной, целомудренной улыбкой.

-      Давайте ваш сумки,- он выхватил их у нее и, не оглядываясь, пошел к виадуку.

Ксюша радостно поскакала впереди. Спустившись на другом конце ви­адука, он обернулся. Женщина, глядя себе под ноги, остановилась. Не поднимая глаз, она с неловкостью произнесла:

-      Не провожайте меня дальше, Я замужем.

-      Какая прелесть! - восхитился он.- Вы всерьез полагаете, что это веский довод?

-      Не провожайте,- мягко повторила она и медленно стала поднимать к нему глаза.

Под воздействием этого замедленного их движения мужчина ощутил нечто странное. Пронеслись как будто очень важные, но ускользнувшие из памяти провалы лет прежде, чем его и ее взгляды наконец соединились. Ее глаза смотрели заторможенно, словно преодолевая дымку непомерного пространства. "Продавщица так смотреть не может,- подумалось ему.- Точно разглядывает моих дедов, прадедов и что под землей, и что за облаками". Так же заторможенно она протянула к нему руки. Он отдал ей сумки и изумленно произнес.

-      Какие у вас глаза!

-      Какие? - доверчивая нотка просочилась в ее голос.

-      Затрудняюсь в точности сказать. Сказать "красивые" слишком мало. Будь я художником, назвал бы неземными. Но я человек технический, поэтому скажу конкретней: они у вас инопланетные,- от их взгляда родная планета уходит из-под ног.. Ладно, идите кормить мужа. Счастья вам.

-      И вам счастья,- сказала она как будто с облегчением.

-      Одну минуту,- окликнул он, когда она пошла.

    Она обернулась, глянула "инопланетным" взглядом.

-      Как вас зовут?

-      Наташа.

-      Фамилию не скажете?

-      Фадеева.

-      А я Слава Левенцов.

Подскочила Ксюша, протянула на прощанье руку. Он поцеловал ей паль­чики и, заговорщицки подмигнув, сказал: "Пока".

В третьем часу ночи он спрыгнул с тормозящего поезда у ближнего конца платформы,- у этого конца между рельсами был настил из бетонных плит, служивший внештатным переходом. От перехода шел ближайший путь к расположенной неподалеку от вокзала девятиэтажке, где Левенцов снимал жилплощадь,- "пещерку у вокзала", как он ее называл. Через несколько минут он был в своей "пещерке". О жилом ее назначений напо­минала лишь кровать. Остальное: кульман, развешанные на проволоках у потолка чертежи, электросхемы, массивный самодельный стол с токар­ным станком и слесарными тисками, стеллажи вдоль стен с механическими и электрическими приборами,- говорило в пользу производственной ка­кой-то мастерской. Окинув это техническое убранство веселыми глазами, Левенцов поздоровался с ним вслух: "Привет!" После теплого душа он пошел на кухню, где поздоровался с содержимым холодильника,- то был приличный кусок вареной колбасы. Он съел колбасу, обильно сдабривая ее острым томатным соусом. Потом вернулся в комнату и повалился спать.

II

В одиннадцатом часу утра Левенцов поднялся, сделал гимнастику, принял холодный душ и пошел здороваться с содержимым холодильника. Содержимое скучно ответило на приветствие лишь скрючившимся от пожи­лого возраста кусочком сыра. Зато в кухонном шкафу обнаружился при­личный запас чая. Завтрак получился необременительный для желудка и поощрительный для интеллекта.

"Ну-с, что имеем? - жизнерадостно произнес Левенцов, вернувшись в комнату.- За десять лет не очень, прямо скажем, упорного труда двенад­цать образцов, ни один из которых не отвечает требованиям. Пусть так. Но нам тридцать пять всего, до выноса вперед ногами успеем что-нибудь. Тем более, государственные мужи уверяют, будто перестройка обеспечит зеленую улицу изобретательству, Мы, конечно, без комплексов, и государственным мужам не верим, тем более, их женам, а все-таки присту­пим к изобретению тринадцатого образна".

И достав толстую рабочую тетрадь и кипу листов с выписками, он углубился в интеллектуальную работу.

В шестом часу вечера, несмотря на увлеченность делом, ему захоте­лось есть. Он обследовал карманы. Было семь рублей. "Неплохо,- поду­мал он,- особенно если учесть, что до получки всего четрыре дня".

Путь к ближнему продовольственному магазину пролегал мимо ближнего вино-водочного. Это был единственный в городе вино-водочный, продол­жавший работать и по воскресеньям, несмотря на яростную антиалкоголь­ную кампанию. После того, как первый государственный муж объявил, что в результате сделанной им перестройки трезвость стала нормой жизни, очередь у магазина перестала кончаться даже ночью. Левенцов замедлил шаг. Потом не заметил даже, как протиснулся к стоявшему в очереди близко к двери знакомому лицу. Знакомое лило, поняв с полувзгляда, кивком пригласило вклиниться в очередь впереди себя. Через четверть часа Левенцов располагал двумя бутылками девятнадцатиградусного "Хе­реса". и еще больше рубля оставалось на закуску. В продовольственном магазине очередь отсутствовала только в двух отделах: хлебном и рыб­ном. В хлебном он взял батон белого за двадцать пять копеек, в рыбном - банку ивасей за семьдесят.

Не заходя в свою комнату, он постучал в дверь соседней, которую снимал сорокашестилетний отставной военный летчик Глеб Иванович Татищев.

-      Входи,- раздался из-за двери хриплый и все-таки красивый, сильный голос Татищева.

Войдя, Левенцов увидел привычную картину: Глеб Иваныч бегал с ды­мящей сигаретой во рту по комнате и ругался с телевизором. Вго темные глаза зло горели, седеющие усы зло топорщились.

- Идиоты! - сообщил он, кивнув на работающий телевизор.- На безал­когольных свадьбах у них веселее! Фруктовые соки вместо водки! Как будто мы не знаем, что гости втихаря уже махнули, чтобы дотерпеть до ухода телевизионщиков! Пропагандисты хреновы! Сами то на своих свадь­бах водку кушают,- за продажную пропаганду не по две, небось, бутылки получают, как простой народ. Анас художественной самодеятельностью кормят - смотрите, как в безалкогольных худколлективах беззубые ста­рухи песни поют. Тошнит хуже, чем от водки. А еще, знаешь, от чего тошнит? Сейчас скажу. От иностранщины. Ага. Прямо за..ли этими своими "консолидациями". А еще больше "регионом"- через каждое слово его повторяют, точно матерщинники. Перестройщика что-ль передразнивают?

-      А ты их выключи, они нам не указ, - сказал Левенцов, помещая на столе рядом с ломящейся от окурков пепельницей бутылки с "Хересом".

Татищев выключил ненавистный телевизор. Левенцов растворил окно. В прокуренную комнату хлынул шум железнодорожного и автобусного вок­залов, рев автомашин с шоссе и рычание бульдозеров, сносивших по дру­гую сторону дороги старые строения,- на их месте замышлялся крытый рынок.

Приятели устроились за столом на табуретках. После первых: же глотков уличного грохота как не бывало.

-       Неплохо,- сказал Левенцов, приканчивая мелкими глотками свой стакан.- Вообще то странно: виноградники, говорят, все вырубили, а вино в продаже неподдельное. Случись такая вырубка у капиталистов, мы с тобой натурального вина бы не увидели,- живо цену на него взвин­тили бы. А тут хоть две бутылки в руки, да не хуже, чем у государст­венных мужей.

-      Ой ли?

-      Во всяком случае, не суррогат.

-      Отведаем еще и суррогата.

-      Вот интересно, Глеб Иваныч, отчего ты такой пессимист? Пенсия у тебя больше, чем у меня зарплата. Квартиру скоро, говоришь, дадут. Выпивай себе, закусывай, газеты с книжками почитывай и в ус не дуй!

-       Думаешь, сладко очень в ус не дуть? Ты вот инженер, изобретаешь что-то, а тут в голове ни шиша, одни военные премудрости. Хотел ус­троиться на работу по линии политпросвещения,- я ведь политработником последние пять лет служил,- не берут, из моды эта линия выходит. А без дела тяжко. Иной раз день по году тянется.

-      А ты почаще из пещерки выходи. На природу выезжай или в другой город, с женщиной познакомься какой-нибудь. Я, как на люди стал по субботам выезжать, хандру преодолел.

-      Наездился я, Слава. Всю страну, пока служил, объездил. А насчет женщин скажу,- они для меня после смерти моей Вероньки не существуют. Ага. Ни к чему это. Надо свой крест нести..

Разговор складывался невеселый. Почувствовав это, приятели ско­ренько допили вино и расстались. Татищев включил телевизор. Левенцов вспомнил о Людмиле Николаевне.

Людмила Николаевна была пышная сорокадвухлетняя блондинка. Она заведовала продовольственной ресторанной базой,- в силу этого обсто­ятельства в ее двухкомнатной квартире, кроме излишеств вроде осетро­вой икры и балыков, имелось также все необходимое, чтобы пережить десяток русских перестроек. Но не в силу этого обстоятельства вспом­нил о ней Левенпов. Он вспоминал о ней лишь в минуты духовного упадка, обусловленного воздействием спиртного.

В сомнении остановился он перед дверью ее квартиры: звонить или не звонить? Сомнение овладело его разумом настолько глубоко, что рука, заждавшись разумного решения, сама надавила на звонок. Дверь отвори­лась. Людмила Николаевна стояла на пороге с картинно повисшими руками, ожидая поцелуев. При виде ее голых, вызывающе плотских рук, запрокинутой томно головы с рассыпанными вокруг шеи волосами и особенно пло­тоядного блеска ее глаз ему расхотелось целоваться: сладко чересчур. Осторожно обойдя ее, он снял ботинки, прошел в комнату и опустился на диван перед включенным телевизором. Людмила Николаевна села рядом, навалилась телом. Он в рассеянности отодвинулся и, напустив на себя грустный вид, сказал:

-      Я у тебя в последний раз.

Это сообщение не вызвало в ней абсолютно никаких эмоций. Он сооб­разил, что по пьянке, видно, уже говорил такие вещи, и Людмила Нико­лаевна выработала иммунитет.

-      Я правду говорю,- сказал он неуверенно.- Нечестно с моей стороны приходить к тебе.

-      Почему? - безмятежно удивилась она.

-      Я не могу жениться.

-      Почему? Разве ты больной? Ты норма-альный. Побольше бы таких "больных",- она плотоядно улыбнулась.

-      Не в этом дело,- возразил он терпеливо.- Дело в том, Людмила Николаевна, что у меня есть Дело.

-      А у кого дел нет? Дел у всех хватает.

-       То дела, а у меня - Дело. Дело жизни. Одно единственное, которое я не променяю ни на какие прочие дела, в том числе, и на семейную жизнь, хотя бы даже и с такой замечательной женщиной, как ты.

-      Не понимаю,- искренно призналась она.- Дай бог каждому, конечно, всего одно лишь дело, только так не бывает,- на дню и то по десять дел.

-      Которые на дню по десять,- не дела, а суета сует, Людмила Никола­евна. Суета ради собственной уютной жизни. А цель моего Дела - чтобы все люди стали лучше жить. Понимаешь?

Она отрицательно качнула головой. Потом спросила:

-      А какая тебе польза, что другие станут лучше жить?

-      Во! В этом все и дело! Мне лично пользы никакой. Мне, наоборот, зарплаты не хватает, потому что больше половины из нее идет на Дело, и на семью не остается ни копейки. Мне надо одному.

В глазах Людмилы Николаевны мелькнуло будто понимание. После дол­гой паузы она с наигранным спокойствием проговорила:

-      Врешь ты все. Плохо человеку одному. И разве я тебе обуза?Зарплаты мне твоей не нужно.

Она поднялась и ушла в другую комнату. Вернулась в одном коро­тенькой, прозрачненькой сорочке.

Утром она потащила его на кухню, где на стол было накрыто, как для праздничного ужина. Между делом, как бы невзначай, она задала привычный свой вопрос:

-      Когда придешь?

-      Тебе надо расширять словарный запас, Люда,- ответил он.- Тем более в свете вчера мною сказанного.

Она остановилась у плиты с беспомощно повисшими руками, с жалким взглядом не желающих верить глаз. Спросила с тихой обреченностью:

-      Что же не сказал, какое у тебя единственное дело?

-      Да по части техники,- ответил он, смутясь.- одну вещь изобретаю. Планировал электрический движок, способный конкурировать с нынешним автомобильным, но чувствую, надо брать пошире..

-      Уж не машину ли собираешься купить? - глаза у Людмилы Николаевны блеснули одобрительно.

-      Не совсем правильно ты поняла. Машины в их нынешнем виде я не люблю, поэтому отчасти и занялся изобретательством,- хочу заменить их экологически чистыми электромобилями.

-      Интересно,- сказала она как будто с пониманием, затем спросила.- Ты, правда, больше не придешь?

-      Правда. Будь великодушной, не серчай.

-      Нет,- возразила она кротким голосом,- такую жестокость нельзя простить,- и вдруг ее глаза сверкнули.- Будь ты проклят со своим проклятым Делом!

Упав на стул, она истерично зарыдала. Он воровски, на цыпочках, прошел в переднюю, осторожно отвел защелку замка и опрометью скатился вниз по лестнице. На улице облегченно вздохнул и пошагал домой. Но­чью прошел дождь, было свежо и чисто. Влажный ветер доносил из-за города, с полей, какие-то волнующие запахи. Левенцов не испытывал ни раскаяния, ни угрызений совести, ни жалости к покинутой Людмиле. Груз обязывавшей связи был сброшен наконец, и это веселило душу. Но когда он, забежав домой, стал бриться, в ушах неприятно зазвучало: "Будь ты проклят со своим проклятым делом". Вспомнилась цыганка: "Проклятый будешь, один будешь, страдать будешь". Левенпов даже бритье приостановил, пораженный сбывшимся по первому пункту предсказанием. "Однако!"- пробурчал он с неудовольствием. Но неприятное воспоминание быстро позабылось под наплывом связанного с ним приятного,- о Наташе.

III

Трехэтажный осточертевший корпус. Отристачертевшая табличка у две­рей: "Проектное конструкторское бюро гидравлики". За секунду до во­сьми ноль-ноль Левенцов проскочил проходную и, переведя шаг в прогулочный режим, двинулся к отысячечертевшему зданию своего отдела. Рабочее место у него в дальнем от входной двери углу: стол впритык к обеим стенам, а с тыла прикрывает кульман. На доске кульмана отритысячачертевший проектный чертеж персективной топливной системы для судового двигателя. Левенцов косо глянул на него. Сколько таких "пер­спективных" образцов выдал он за время работы в ПКБГ - проектном конструкторском бюро гидравлики! Все они "Зарубались", не отвечая ГОСТам, ОСТам, правилам Регистра, Требованиям Минсудпрома, Минрыбхоза, Минморфлота по унификации, стандартизации, технологичности, экономич­ности и прочей "ичности". "Молодо-зелено",- посмеивались в ответ на его бунтарские речи технологи, нормоконтроль, заказчик. А начальник отдела, когда Левенцов жаловался, что ему совестно соцобязательство каждый раз на одно и то же брать, успокаивал: "Зато мы за счет твоих разработок планы по НИИ перевыполняем". Это был парадокс: в ПКБГ при­ходилось "убивать" лучшее время суток без всякой надежды принести пользу человечеству, и за это ему платили деньги, а дома он занимался Делом, которое, верил, принесет пользу человечеству, но деньги платил за это сам.

Восемь минимум часов. Четыреста восемьдесят минут. Двадцать восемь тысяч восемьсот секунд, каждая из которых тянется по часу.. Облокотясь о стол, он устроил голову в ладонях и скоро задремал.

Его разбудил парторг, профорг и председатель общества трезвости Егор Агапович Сорокин.

-     Профсоюзное собрание сегодня,- сообщил Сорокин.- Принятие соцобя­зательств. Ты не думаешь по своей теме взять?

-     Нет,- отрицательно помотал головой Левенцов.- Не думаю, я давно уже не думаю. Как только пересеку проходную в эту сторону, так сразу и не думаю. Без пользы, понимаешь?

У парторга, профорга и председателя общества трезвости Сорокина был абсолютно трезвый взгляд на вещи, поэтому многих вещей он абсо­лютно не понимал, как не понял теперь и сказанного ему коллегой.

Левенцов поднялся и подошел к Скобцевой Алле. Она заканчивала чертеж форсунки. Остановясь за ее спиной, он залюбовался: Юная Алла работала, как прожженный профессионал,- сноровисто, быстро, цепко и вместе с тем раскованно. Длинные красивые пальцы левой ее руки, словно бы едва касаясь, обхватывали поворотный механизм линейки, пальцы пра­вой так же изящно держали профессионально заточенный карандаш. Голова склонена с величественной грацией. Светлые волосы без излишних выкру­тас заворачиваются к заколке у затылка. Энергия и свежесть ощущались в ее стройненькой фигурке. Скользнув взглядом по красиво облегающей бедра юбке, он вдруг отметил, что Алла рослая, а производит впечатле­ние миниатюрной.

Она оглянулась.

-      Отлично! - кивнул он на чертеж.- У тебя талант, ты далеко пой­дешь.

Она махнула пальцами с забавно беспечным выражением, как если бы сказала: "Надо как-то время убивать", а вслух произнесла:

-     Далеко ходить я не люблю.

-      Тогда ты не просто талантлива, - ты гениальна.

Вернувшись на свое рабочее место, Левенцов остался один на один со служебным временем. Служебное время являло собой нечто прямо про­тивоположное времени в обычном понимании. Если время в обычном пони­мании было чем-то ускользающим и неосязаемым, то служебное, наоборот, осязалось так прилипчиво, что хотелось дать ему по роже. Левенцов давно оставил попытки обмануть служебное время, убегая мыслями к домашним разработкам. Служебное время, точно сторожевой пес,ненави­дящий все неслужебное, загоняло мысль в загон служебных. Восемь чавов. Четыреста восемьдесят минут. Двадцать восемь тысяч восемьсот секунд, каждая из которых тянется по часу..

Наконец стрелки часов подползли к пяти. Привычно удивясь этому очевидному невероятному, Левенцов ощутил, как радостно встрепенулись мысли, но тут же вспомнил, что сегодня профсоюзное собрание. "Пропа­дите вы пропадом с вашими социалистическими обязательствами!" - нехо­рошо подумал он.

Собрание длилось больше часа.

-      Почему такой грустный? - спросила Алла Скобцева, когда Левенцов пошел с ней рядом к проходной.

-      Да хотелось бы по-человечески поужинать, а деньги кончились, потому и грустный.

-      Десяти рублей достаточно? Больше у меня с собой нет, завтра принесу,- она вынула из сумки десятирублевик.

Однако! - признательно изумился он.- С такой купюрой и в ресторан не стыдно. Не составишь компанию? В "Трех тополях", говорят, марочное сухонькое подают.

-      Вперед, к "Трем тополям",- воскликнула с улыбкой Алла.

Этот самый непрестижный в годы "застойного" застольного веселья ресторанчик держался теперь лишь за счет своего наплевательского от­ношения к девизу: "Трезвость - норма жизни". Такое отношение провоци­ровалось географическим положением,- ресторан располагался на глухой окраине, куда редко добирались инспектируощие лица.

Сухого вина не оказалось, зато был марочный портвейн "Алабашлы"! Бутылка стоила как раз ровно десять рублей.

-      Как в сказаке! - обрадовался Левенцов и закзал бутылку.

Официантка записала и спросила, покосясь на Аллу:

-      Что будем есть?

-      Как что? - удивился он.- Портвейн и будем есть.

Через минуту обиженная официантка поставила на их стол, глядя в сторону соседнего, бутылку с марочным портвейном. Алла, достав из сумки пачку "Космоса", закурила.

-      Ты давно куришь? - спросил Левенцов.

-      Нет, балуюсь иногда,- сказала она и беззаботно хлопнула пальцами о ладошку.- Замуж как выйду, так и брошу. Только замуж, видно, мне не светит.

-      Отчего же? Ни внешностью, ни умом Бог вроде не обидел.

-      Ума лишку малость дал, - мне с двадцатипятилетними младенцами неинтересно. А тридцатилетние разобраны.

-      Не все,- возразил он.- Меня вот не "разобрали".

-      А интересно, почему?

-      Потому что у меня есть дело, которое я ставлю даже выше женщины.

-      А если полюбишь?

-       Убегу тогда.

-      Откажешься от счастья? Ты безумец!

-      Благодарю за комплимент, но я его не заслуживаю. Просто я отдаю себе отчет в том, что личное счастье без всеобщего невозможно. А по­скольку до всеобщего еще не близко, любое дело, приближающее к нему, приблизит к собственному счастью вернее, чем любимая женщина.

-       Интересно. А ты не откроешь мне, какое у тебя Дело?

-      Открою. Я изобретаю сверхэнергоемкий электрический аккумулятор, способный вытеснить бензиновые двигатели.

-       И ты думаешь сделать это в одиночку? Насколько я знаю, целые КБ и у нас, и за рубежом над этим бьются, а ничего путного вроде не выходит.

-      Зато я не завишу от заказчика, не связан узостью программ. Не получится аккумулятор, что-нибудь получше, может, выйдет,- например, энергетический источник на каком-то новом принципе, сверхмощный и сверхминиатюрный. Кладешь такой источник размером со спичечную коробку в свою сумку, и тебе не страшны стихии,- он обеспечит и отоплением, и освещением, и добудет пищу, а с помощью промежуточных устройств перенесет куда угодно. Не лишняя вещь в приближении общественной гармонии.

-      Никогда бы не подумала, что ты такой романтик, Слава,-у тебя такая здоровая ирония по отношению к окружающему..

-      Ты полагаешь, только к окружающему?

-      Нет, я знаю, ты и к себе беспощадно ироничен. Тем более странно.. Неужели ты вправду веришь, что изобретения могут нас приблизить к счастью? Мой отец рассказывал об ужасах чернобыльской аварии. Он до­бровольно туда поехал, он врач был. Других спасал, а сам не уберегся .. Когда он умирал, я проклинала изобретателей атомной энергии.

-       Девочка..- произнес Левенцов с оттенком укоризны.- Я понимаю твое горе. Но зачем так огульно об изобретателях? Знаешь, мне трид­цать пять уже. Ни кола, ни двора, ни семьи, ни близкого человека. Мои родители погибли в автокатастрофе, сестер, братьев нет. Я, как про­клятый, сажусь каждый вечер к рабочему столу и до ночи ломаю голову над безнадежным делом, которое, как ты заметила, вряд ли сделает че­ловечество счастливей. Знаешь, какие непростые монологи на этот счет крутятся у меня в голове даже ночью, в сновидениях! Иногда думаешь, может, я наркоман от изобретательства..

-      Прости, Слав, я действительно глупая девчонка. Давай переменим тему. Я, Слав, написала заявление на увольнение. Бизнесом займусь. Тянуть здесь лямку за гроши не для меня, я пожить хочу.

-      Не понял, ты бизнесом заняться хочешь или пожить? Совместить два этих противоположных полюса, по-моему, никак не можно.

-      Увижу, что не можно, брошу бизнес.

-      Не так все просто, девочка. Бизнес - это деньги, а деньги для неокрепшей молодой души - наркотик. Живи лучше простыми радостями, они надежней. Ты такая юная, у тебя такой веселый ум, такая красота, здоровье,- чего тебе еще? Нет ценней валюты!

-      Разве природной валюте денежная повредит?

-      Еще и как!

-      Не верю, я уже решила.

-      Тогда удачи тебе в бизнесе. Но жаль. Мне тебя в отделе будет нехватать.

-      Только в отделе, Слав?

-      Не знаю..

Проводив .Аллу из ресторана, Левенцов вдруг увидел, как замечательно хорошо на улипе. Дневная жара сменилась уже вечерним ласковым теплом, схлынул транспортно-людской поток, было тихо. Улица, по которой он в рассеянности брел, проходила мимо парка. Он завернул в него и в тени деревьев вспомнил про аллею, на которой встретился с Наташей. Он по­пытался вспомнить ее лицо,- не удалось: в памяти складывалось притя­гательно приятное, но расплывчатое, без конкретных очертаний. Отчет­ливо вспомнился только ее голос. Какое целомудренное было в этом го­лосе спокойствие и какой чеканной ясности согласные, смягчаемые при­дыханием! А неисчерпаемая нежность. Прямо, как автономное живое существо, воспринимался ее голос. Как одушевленная ласка женщины, сча­стливо утомленной наслаждением,- женщина этого чуточку стыдилась, даже сознавала чуточку вину как будто, и это отражалось в голосе так мило.. Вспоминать Наташу было приятней, чем трудиться над изобрете­нием. И Левенцов неожиданно подумал: "Гитару бы, в приятели шута, пить с ним вино всю ночь, грустить, глядеть на звезды, песни петь да затевать проказы во дворце принцессы!"

IV

Наташа пришла домой с работы в девятом часу вечера. Муж, как всегда, лежал на диване в одежде и ботинках, только плевал на пол не раз в пятиминутку, как всегда, а гораздо чаще. Такое изменение режима пока­зывало, что он или чем-то сильно опечален, или не принял во весь день хотя бы граммов сто одеколона, а точней - и то, и другое вместе.

Ксюша дралась, как всегда, с сиамской кошкой. На плевки отца она внимания не обращала. Он всегда плевался. Он даже ночью, если бывал пьян не до "отключки", специально просыпался, чтобы плюнуть. Скосив к жене порыжевшие от трезвого дня глаза, он в очередной раз плюнул и сердито буркнул:

- Завтра отправляют.

-      А говорил, участковый дал отсрочку.

-      Ага, верь ему! Ты, говорит, помнишь, о чем мы вчера с тобой говорили? А я говорю, я тебя вчера в упор не видел. А он говорит, ну тогда собирайся. Оказывается, он меня вчера пьяного до дома вел, а я и не помню. На два года. В Удмуртию. Лагерь, говорит, в живописном месте. Готовь шмотки - это я тебе. Завтра к часу.

Наташа, опустясь на стул, с осуждением глядела на рыжие, непролазно густые, нечесанные космы мужа.

-      Так устала сегодня,- пожаловалась она.- Машина за машиной: то сахар, то конфеты..

Муж сплюнул. Наташа, вздрогнув от прострела в перетруженной пояс­нице, принялась выкидывать из шкафа на пол нестиранное белье. Муж, прищурив один глаз, другой скосил на нее:

-      Ты не очень, там казенное дадут.

Она молча отмахнулась. Всю ночь она стирала, штопала, готовила съестное. Утром муж ушел попрощаться с друзьями, и назад друзья при­несли его в "отключке". В себя он пришел лишь незадолго до отправле­ния на сборный пункт. Наташа стала выговаривать ему за безответственность.

-      Напоследок, - Возразил он грустно. - Два года теперь выпить не дадут. А то и насовсем излечут. Поседеть ведь можно, как подумаешь.

Время на сборном пункте тянулось медленно. Провожавшие украдкой наливали алкоголикам "на посошок". Наташа ничего на посошок взять не догадалась, и муж учащенно плевался. Она с трудом подавляла зевоту от бессонной ночи,не зная, о чем приличествует говорить при проводах в противоалкогольный лагерь. Наконец подошел автобус.

-      Напиши, если что надо,- сказала она на прощанье.

-      Ничего мне не надо. Ксюшу береги и себя,- муж ткнулся лицом ей в грудь, и она еле разобрала приглушенное.- Прости, Наташа.

          Она долго смотрела вслед ушедшему автобусу. Потом вспомнила об оставшейся дома без присмотра Ксюше. Но Ксюша в одиночестве не скучала. Отсутствие мужа ощутилось в десятом часу вечера. Обычно в это время он приходил с работы. Он работал слесарем на автобазе, и там у них было принято после окончания рабочего дня поговорить о политике. Когда выпивка кончалась, кто-нибудь из шоферов садился за руль и мчался за добавкой. Для продолжения разговора. Когда кончалась добавка, ехали за следующей. В общем, домой муж приходил в десятом часу вечера. Она вдруг осознала всю безмерность срока, в продолжение которого не будет мужа. Неутомимо, как всегда, носилась по полу, по стенам и по потолку вперегонки с сиамской кошкой Ксюша. Как всегда, бубнил не выключавшимся вечерами телевизор. Но без лежавшего на диване мужа стало пусто. Вспомнилось его прощальное "прости". Вспомнилась его прямо ребяческая радость, когда она давала ему утром пять рублей на опохмелку.

Ночью, несмотря на бессонную предыдущую ночь, она долго не могла заснуть без привычного мужниного храпа. В пять утра гнусаво запищал будильник. Не открывая глаз, она нажала кнопку, чтобы он замолк, и несколько минут лежала, сопротивляясь властной силе жестокого слова "Надо!"

Когда она пришла в магазин, у приемного окна во дворе уже стояла машина с черным хлебом. Зам.заведующей Лукьяновна, предав анафеме опаздывающего грузчика, приказала начинать разгрузку без него, груз­чик Саша пришел, когда машину уже разгрузили. Увидев в широком проеме задней двери его худенькую, малорослую фигурку, продавщицы дружно прыснули. Не рассмеяться при виде его испуганно-сосредоточенного пья­ного лица было невозможно. Года полтора назад Саша, будучи слегка нетрезвым, запнулся о порог задней двери и упал вместе с коробкой, в которой было четыре тоехлитровых банки гранатового сока. Банки вдребезги разбились. Саше пришлось за них платить из своего кармана, вдобавок он ушибся. С тех пор он переходил этот порог со всеми доступ­ными ему мерами предосторожности.

В шаге от непредсказуемого препятствия он остановился и носком ды­рявого ботинка стал ощупывать пролегавшую к порогу территорию, как если бы это была лужа неизвестной глубины. Убедившись, что "неглубоко", он перенес через порог правую ступню и короткими рывками подтянул к порогу левую, потом, сосредоточась, перебросил и ее через порог и, сразу про него забыв, зашагал без напряжения, как по суху. "Все ржете, лошадушки,- добродушно поприветствовал он продолжавших смеяться про­давщиц. Зам.заведующей Лукьяновна, грозно переваливая на непомерно толстых ногах свое объемистое тело, двинулась на Сашу, точно крепостная башня. Приблизясь на дистанцию в три шага, дала залп отборной брани, от которой пятидесятилетний Саша стеснительно потупился. Мощ­ную "артподготовку" Лукьяновна завершила угрожающе: "Ставлю перед заведующей вопрос о твоем увольнении". Такой фразой заканчивались все ее посвященные грузчику монологи.

Едва открыли магазин, как пришла машина с белым хлебом. В помощь грузчику Лукьяновна направила Наташу. Лотки с хлебом выскальзывали из пьяных Сашиных рук, батоны сыпались на землю, под машину. Он с кряхтением садился на помост и, неуклюже нагибаясь, вылавливал их от­туда, словно рыбу, острием крюка, прямым назначением которого было доставать лотки от дальнего борта машины. "Поймав" батон, он рукавом халата старательно размазывал пятнышки мазута по всей его поверхности, потом начинал "охотиться" за следующим. Они затратили на разгрузку больше часа против тридцати минут по норме. Как раз пришла Лариса Гелиевна, заведующая магазином, и устроила им разнос. Саша после этого пошел с бурчанием на двор курить. Наташа встала за прилавок в хлебном,

сменив Лукьяновну.

Утренний поток народа схлынул, время потянулось медленно. Люба, отпускавшая по соседству кофе, соки, булочную мелочь, пожаловалась на духоту.

-      Да, жарко,- согласилась с ней Наташа.

-     Вчера было не так жарко, правда?

-      Да, сегодня жарче.

-       Я не люблю, когда жарко.

-       Я тоже.

-       Время полдесятого всего.

-       Да, скорей бы обед.

-       До обеда еще глаза вытаращишь.

-      Только бы не привезли чего, я так устала. Обе ночи не спала. Мужа на два года в ЛТП отправила.

-      Счастливая,- восхитилась Люба.- Мне бы своего куда отправить. Хоть бы на недельку.

Жуткий вопль и последовавший за ним залп разъяренной брани прервал их разговор. Кричала работавшая в кондитерском Лукьяновна. Саша, у которого немного тряслись с похмелья руки, высыпал пятьдесят килограм­мов сахарного песка не в контейнер под прилавком, как намеревался, а Лукьяновне на больные ноги. Лукьяновна разбушевалась не на шутку. Саша благоразумно удалился, поэтому ее гнев перешел на покупателей.

В обеденный перерыв Наташа пошла в столовую. Есть в такую жару не хотелось, можно было обойтись булкой с кофе, но она давно заметила, что перерыв не ощущается, если остаться обедать в магазине. Лучше бегом по жаре в столовую и обратно, чем неприязненно поджатые губы заведующей да пустые разговоры. Когда она вернулась из столовок, во дворе стояли две машины: одна - с соками, вторая - с печеньем трех сортов и индийским чаем. Вся наличная живая сила была брошена на раз­грузку, лишь Лукьяновна осталась "держать оборону" на всех прилавках.

В четвертом часу пустили поступивший чай в продажу. Талоны на чай еще не напечатали, пришлось отпускать его вместе с сахаром по "сахар­ным" талонам. Лукьяновна написала объявление: "Чай отпускается на два сахарных талона пачка",- и прикрепила его на самом видном месте на витрине. Как по волщебству, мгновенно набежал народ. Объявление Лукьяновны вызвало всплеск страстей не меньший, чем если бы это было постановление горисполкома об отмене в городе закона Ньютона по части силы тяжести. Надо отдать должное Лукьяновне - секунд двадцать она отвечала на вопросы смирно. Но вот одна старуха, протиснувшись к ви­трине и прочитав объявление, сняла очки и посмотрела на Лукьяновну с улыбкой превосходства: "Тут написано: чай на сахарные талоны. А сахар тогда на какие?" Захлебнувшись нелюбовью, Лукьяновна не ответила. Тогда старуха сделала надменное лицо: "Обманываете народ! Себя небось не забываете»" В ответ Лукьяновна, не выдержав, дала жаргонным залп". К витрине продралась еще одна старуха, в магазине хорошо известная. Материлась она изощренее Лукъяновны, и прокуренный бас у нее был погуще, и не боялась она никого, поскольку, будучи героиней войны, имела справку, что благодаря контузии может доходить до состояния, в котором за свои действия не отвечает. Дуэль между нею и Лукьяновной закончилась сокрушительным поражением последней. А героиня войны продемонстрировала неплохие вокальные способности, запев негритянским басом: "И никто на свете не умеет лучше нас смеяться и шутить.."

В помощь Лукьяновне Лариса Гелиевна перебросила на "чайный фронт" Наташу. Грузчик Саша между тем, обливаясь потом и бурча проклятия в чей-то смутный адрес, еле поспевал подтаскивать к чаю мешки с сахар­ным песком.

В шесть вечера Наташа, как всегда, пошла отпрашиваться на пятнад­цать минут, чтобы сходить в детсад за Ксюшей. Лариса Гелиевна, как всегда, недовольно покривила губы. С приходом Ксюши магазинная кошка в панике вскарабкалась по отвесной каменной стене под потолок. Ксюша накинула на шею Саше веревочную петлю и стала водить его, счастливо покорного, по хозяйственной половине магазина между стоп коробок, ящиков, мешков. Заливистый и беззаботный Ксюшин смех, чуть от простуды с хрипотцой, и все же нежный, разнесся до торгового салона и преобра­зил в улыбки лица уставших продавщиц.

Без одной минуты в семь приятно звякнул крюк на двери,- кончена работа.. Через полчаса, сопровождаемая крутящейся, как спутник, до­черью, Наташа вышла в тишину вечерней улицы. Тишина казалась фантастической. Было странно, что редкие прохожие не лезут с чеками под нос. Как будто из знойной пыли она вдруг окунулась в чистую, ласковую воду. Расслабясь, она ощутила усталость во всем теле. Дома они сварили с дочерью сосисок с картошкой и поужинали. Ксюша принялась носиться впе­регонки с сиамской кошкой. Наташа, включив телевизор, разделась, разо­брала постель и, полулежа на подушке стала смотреть кинофильм, но не досмотрела, сон сморил.

Ночью снился муж. Он плевался и настойчиво что-то ей доказывал, беспрерывно повторяя: "Дура!" Это любимое его к ней обращение звучало во сне так ласково, что она в тоске проснулась, будильник показывал половину третьего. Стоял он не на тумбочке возле кровати, а на книж­ной полке над столом,- это означало, что на работу не вставать сегодня. Вместо ненавистного будильника разбудит утром Ксюша. Они приготовят что-нибудь вкусненькое на завтрак, потом, может быть, шитьем займутся. "Хорошо как! - изумилась Наташа, сладко потянувшись.- Целый день сво­бодный! Никто не будет утром клянчить пять рублей на опохмелку, ни о ком не надо беспокоиться, как бы не попал в милицию или не избили ..- В дремотном ее сознании греховно шевельнулась мысль.- Без мужа лучше!"

V

Томили духота и неподатливая изобретательская идея. Левенцов пошел к Татищеву. У того и дверь, и окно были раскрыты настежь, и все-равно сигаретный дым стоял так густо, что некурящий Левенцов закашлялся. Татищев зло смотрел на экран телевизора,- показывали "Прожектор пере­стройки". При появлении Левенцова он щелкнул выключателем и зло пожаловался:

-      В детство впали с этими своими хозрасчетами, подрядами, почина­ми,- прямо ликбез устраивают. Научи дурака богу молиться, так он лоб прошибет!

-      А меня, Глеб Иваныч, сомнения одолевают, живу ли я, когда забы­ваюсь над своими разработками. Знал бы точно, что не живу, бросил бы. Гулял бы, женщин бы любил,- от жизни отрекаться глупо, земные радости не зря дарованы. Но скажи, разве ты не жил за штурвалом самолета?

- Чепуха,- буркнул Глеб Иваныч.- За штурвалом жизнь не слаще, чем у станка. Жил я, когда вот возвращался домой со службы - это да. Особенно если в непогоду. Ввалишься, бывало, в квартиру весь промерз­ший, а дочь как закричит: "Папка присол!"- и больше, кажется, ничего не нужно. С разбега в мои спецбрюки - ляп. А жена ФЭН свой достает,- молнию на куртке у меня из ледяной корки выплавить. А Роза - кошка у нас была такая,- с поднятым хвостом кругами ходит, знает, что делика­тесы из НЗ сейчас в ход пойдут. НЗ на случай пурги все в городке дер­жали. Ага. Знаешь, что такое пурга на Новой Земле? Сейчас скажу. По неделе, бывало, из дома нос не высунешь. Люди в трех шагах от дома замерзали. Ничего не видно потому что,- так снегом крутит. И не слышно - ветер воет. И с ног сбивает. Раз Коля Сахаров, мой сослуживец, звонит в пургу по телефону, нет ли у меня дома чего выпить, а то, мол, от пурги скучает. "Есть,- отвечаю, только бери с собой лопату дверь из-под снега доставать". Я навстречу ему изнутри с лопатой. Вижу просвет уже, и вдруг Колин вопль. Глухой такой вопль, замогильный прямо. Выкопался я, смотрю, Колю моего ветром приклеило к сугробу. Он из дома в шинели вместо куртки вышел впопыхах, так вот шинель ему на голову задрало - и носом в сугроб. Мужик под два метра ростом, бога­тырь, а только и смог, что продержаться до моего подхода. Вцепился в сугроб пальцами,- на Новой Земле лежалый снег, что камень,- и кричит. Не подоспей я, переташило бы его через сугроб - ищи потом Колю в по­ле. Розу нашу я как раз в ту пургу у подъезда подобрал. Полумертвая была, потом такая умница, красавица! За сутки нас о пурге предупреж­дала. Ага. Бывало, начнет Вера на улицу Маринку собирать, а Роза хвост трубой, шерсть дыбом, спину горбом и рычит, как тигр, к двери Маринку не пускает. Значит, жди пургу. Ни разу не ошиблась. А в хоро­шую погоду всегда с Маринкой вместе. Вроде и не интересуется, как там детвора резвится, а стоит Маринке за угол дома скрыться, сейчас же на другое место переходит, чтобы из поля зрения ее не выпускать. От собак ее оберегала. Как бешеная, на них кидалась. Ага. Своих, пра­вда, не трогала, чужих только. Одну незнакомую ей лайку на моих гла­зах инвалидом сделала. Та раньше медведей белых не боялась, а тут кинулась ей эта зверюга на загривок и до тех пор трепала, пока в полное расстройство нервную систему у собаки не привела. А не уберегла Маринку..

Татищев замолчал и позабыл про сигарету, продолжавшую дымиться в его пальцах. Глаза его сделались далекими, про гостя он забыл.

Левенцов тихо удалился в свою комнату, где ждал рабочий стол с чертежами, книгами, набросками. Он сел за него, но тут же поднялся и в бездумье подошел к окну, поглядел через дорогу, кирпичная кладка стен будущего рынка возвышалась уже на полметра над землей. На ум ему пришли строки из Крыловской басни: "За счастьем, кажется, ты по пятам несешься, а как на деле с ним сочтешься,- попался, как ворона в суп.." Познанное жизненным опытом однозначно говорило: никакие стройки, ни­какие научные открытия, никакие изобретения сами по себе ни счастья, ни обыкновенной радости не принесут. Радость даруется иллюзией. Прав­дой никогда. Ради чего тогда мучать себя проклятым своим Делом, если знаешь, что завершение его радости тебе не даст? Радость только пока делаешь, а как остановился.. Дело, выходит, не в самом Деле. Но в чем? Видно, если хочешь быть счатливым, будь им, и какая разница, в душе твой рай или наяву. Но зачем тогда в этом мире правда?

Так всегда. На каждый новый вопрос налипал десяток новых, выстраи­валась заколдованная цепочка, из которой невозможно было вырваться. Вырваться ему удалось лишь с помощью иллюзии: он вспомнил о Фадеевой Наташе.

VI

Через месяц после отправки мужа в ЛТП Наташа получила известие о его смерти. Какой-то очумевший от трезвой жизни алкоголик ударил его молотком по голове. В похоронных хлопотах для слез не оставалось времени. Когда же, похоронив, она собралась наконец отдать должное умер­шему слезами, обнаружилось, что она или разучилась плакать, или опоз­дала с этим. Ее это неприятно поразило. Укоры совести так беспокоили ее, что она даже обрадовалась выходу после недельного перерыва на работу.

Грузчик Саша был, как всегда, слегка опохмелившись, и Лукьяновна, как всегда, кляла его и грозилась поставить перед заведующей вопрос о его увольнении, пришла машина с белым хлебом. Разгрузив ее напару с Сашей, Наташа почувствовала, что и похороны, и укоры совести в связи с так и не оплаканным ею мужем ушли куда-то, стали сном полузабытым. Толпа народа уже нетерпеливо стучала в дверь снаружи, требуя открытия. Толпа не знала, что у кассирши технические неполадки с животом. Лу­кьяновна не велела открывать, пока кассирша че выйдет из уборной. Но кассирша не выходила. Лукьяновна свирепо крикнула: "Открывай'" Наташа сняла с дверной скобы замок и встала за прилавок в хлебном. Толпа ринулаь к ней, торопясь взять "интервью":

-     Хлеб мягкий?

-      Средний,- отвечала, уводя в сторону глаза, Наташа.

-     Что значит, средний?

-     Ну.. Не очень мягкий.

-      А черный?

-     Тоже не очень.

-     Так он у вас вчерашний что ли?

-     Да..

-     Машину только разгрузили, а хлеб вчерашний! Почему?

-     Такой привезли..

-      А почему в ваш магазин никогда мягкого хлеба не привозят?

Наташе было стыдно лгать. Но что поделаешь, если заведующая не разрешает пускать в продажу свежий хлеб, пока не продан весь вчерашний.

Взяв "интервью", особо рьяные обожатели свежего хлеба покинули магазин, остальные встали в очередь у кассы. А кассирша все еще си­дела в туалете. А толпа по-прежнему не знала, что у нее технические неполадки с животом. В толпе поднялся ропот, переходивший в бунт. Магазин открыли на пять минут позже, хлеб вчерашний, а тут еще и кас­сиршу жди! Когда же появившаяся наконец кассирша, подойдя и открыв дверцу кассы, сделала вдруг непонятное толпе лицо и, ни слова не ска­зав, опять умчалась, народному терпению пришел конец, посыпались угро­зы пожаловаться в горисполком, написать в газету, потребовали жалоб­ную книгу. Лукьяновна села сама за кассу, и инцидент был таким обра­зом исчерпан.

Тут из хозяйственной половины магазина донесся жуткий Сашин вопль. Наташа, выбежав в приемное помещение, увидела Сашу сидящим на полу с разбитои головой в окружении рассыпанных буханок черного хлеба, который он выгружал с машины.

- Об тележку? - спросила она сочувственно.

Саша, размазывая кровь по голове далеким от стерильности рукавом халата, утвердительно кивнул. Сваренная из металлических уголков те­лежка, на направляющие которой он устанавливал лотки, была сконструи­рована таким образом, что человек среднего роста, вдвигая в нее лоток, непременно разбивал себе голову о верхний уголок каркаса всякий раз, как забывал о нем. У конструктора тележки была, видимо, задумка тес­тировать внимательность у работников прилавка,- в пользу этой версии говорило отсутствие амортизирующей окантовки на каркасе. Не только Саша с его феноменальной невнимательностью разбивал себе здесь голову. Разбивали и продавщицы. И даже профессионально сверхвнимательные кас­сирши. А один раз, сунувшись за тортом "Сказка", разбила себе голову об тележку сама Лариса Гелиевна. Но у женщин были прически и спец- кокошники на голове, смягчавшие удар, а у Саши регион, которым он соприкасался с железякой, был абсолютно голым, без единой волосинки. Даже образовавшийся в этом регионе от контактов с железякой бугорок не спасал во всякий следующим контакт от кровопролития. Видимо, по этой причине из всех работников магазина только он изредка задумывался, отчего это никого, и его в том числе, не интересует, почему тележка именно такая, а не другая, и проходила ли она испытания при сдаче в эксплуатацию продторгу.

После обеденного перерыва пришли две машины: одна с пряниками и печеньем, вторая с соками. Наташа помогала Саше разгружать их. Выби­тая из ритма недельным перерывом, она сильно устала. Когда заведующая ушла, она взяла стул из ее комнаты и, поставив его за прилавком, села. Но Лариса Гелиевна неожиданно зачем-то возвратилась. Увидев Наташу сидящей, она подняла истошный крик. Накричавшись, опять ушла, избавив Наташу от неприятной процедуры выпрашивания пятнадцати минут, необхо­димых для отлучки в детсад за Ксюшей. Но вот наконец весело звякнул крюк на двери. Еще один день жизни кончен.

Выйдя с дочерью на улицу, Наташа вспомнила об убиенном муже. Но усталость была так велика, что мысли о нем расплывались в нечто не­определенное, безрадостное и в то же время беспечальное, и это не казалось уже ей кощунственным. "Живым - живое",- рассудительно поду­мала она.

Заметив исчезновение только что скакавшей рядом дочери, она глянула вперед и замерла на месте. Перед Ксюшей сидел на корточках Слава Ле­венцов и о чем-то с ней беседовал. В одной руке Ксюша держала подне­сенную им шоколадку, другая ее рука лежала на его плече. Наташа ощу­тила прилив крови к голове, из тела разом выскочила усталость.

Левенцов поднялся. Она двинулась к нему с опущенными вниз глазами, ощущая, как пылают щеки. Подойдя, подняла глаза и ясно увидела в его взгляде ласку.

-     Здравствуйте,- тихо произнесла она.

-     Здравствуйте. Но я уже здоровался сегодня с вами.

В удивлении у нее слегка поднялись брови.

-      Мысленно. Я заходил к вам в магазин и смотрел, как вы работаете.

Щеки у нее сделались пунцовыми.

-      Белый халат вам так к лицу, - продолжил он. - Вы в нем похожи на обаятельного медицинского работника. Впрочем, вам, похоже, все к лицу. Как и этот траурный наряд. Простите. Мне про ваше горе Ксюша сообщила. Давайте сумку, я вас провожу.

-      Не надо, прошу вас,- встрепенулась она.

-      Через виадук хотя бы.

Когда они перешли через виадук, она остановилась и сказала:

-      Не провожайте дальше.

Он молча возвратил ей сумку, поцеловал пальчики у Ксюши и пошел к вокзалу.

-      Подождите! - крикнула она.

Он вернулся. Ее глаза в волнении то вскидывались на него, то опу­скались. Наконец она спросила, запинаясь:

-      Вы не в этом городе живете?

-      Не в этом.

-      Вы женаты?

-      Слава Богу, нет.

-      А сюда вы приезжаете..

-      Единственно ради вас.

-      Вы..— она смешалась, смолкла и лишь с мольбой смотрела на него,

-      Можно, я приеду к вам еще? - попросил он мягко.

Лицо у нее посветлело, она расслабленно произнесла:

-      Я вам буду рада. Но только.. через год, не раньше.

VII

Начатая в 1985-ом году очередная Российская перестройка успешно завершилась в 1991-ом: в продовольственных магазинах осталась одна лишь ячневая крупа, в промтоварных - одни расчески. Затеявший пере­стройку государственный муж говорил между тем по телевизору: "Мы идем правильным путем, товарищи'" Но хотя говорил он это бодрым голосом, народ видел, что уверенность в нем пошатнулась. Чтобы развалить все до конца, нужен был свежий государственный муж,- прежний явно при­томился.

Свежий муж сыскался. Народ охотно связал с ним надежды на светлое будущее, потому что, в отличие от прежнего, только и долдонившего об интенсификации, интеграции да консолидации, новый коротко и ясно поклялся за год обеспечить каждую российскую семью коттеджем, участком земли и минимум одним автомобилем. Как было такому государственному мужу не поверить! Большинство сотрудников безучастного к политическим перипетиям Левенцова безоглядно поверило. Коммунисты отдела, за исключением начальника, его зама и Сорокина, один за другим покинули ряды КПСС.

Парторг Сорокин утратил в одночасье и чин председателя общества трезвости, и чин профорга. Чин профорга у него перехватил ставленник отдельских "демократов", а руководимое им общество трезвости после введения продталонов на вино распалось. Удары судьбы потрясли Егора Агапыча. Он на глазах утрачивал неутомимость. Продталоны на вино он намеревался выбросить, но узнав, что "отоварить" их в городе все-равно невозможно по причине отсутствия вина, назло кому-то сохранил. Стоя как-то в очереди за яйцами, он увидел, как к магазину подкатил авто­фургон. Очередь за яйцами мгновенно рассосалась,- все бросились на улицу к закрытому еще окошку. Взяв яйца, Сорокин поинтересовался, какой продукт будут в том окошке выдавать. "Водку'"- с радостным возбуждением ответили ему. Какой-то мужчина ходил вдоль очереди и предлагал по десятке за каждый водочный талон. Сорокин ринулся было к этому мужчине, но вспомнил, что он коммунист, и спекулировать не имеет права. Тогда дьявол подскочил к другому его уху и стал нашеп­тывать про дефицитность непознанного Сорокиным продукта. И Егора Агапыча как будто приковало к очереди. Через пару часов у него ока­зались две бутылки водки, придя домой, он поставил их на стол и долго глядел на них оловянными глазами. Ни разу в жизни он не пробовал спиртного. Он даже от лекарств отказывался, если они были на спирту. Но дьявол продолжал шептать про дефицитность. И захотелось вдруг попро­бовать. Как надо употреблять в пищу водку, он не знал, но слышал, лучше залпом. Так он и сделал. Налил полный стакан и выпил залпом. Оказалось, совсем не трудно. Он даже не поморщился, как некоторые считающие себя опытными выпивохами. Через пять минут он с гордостью подумал, какой он, оказывается, рубаха-парень. Еще через несколько минут пришло осознание того факта, что в материалистической природе нет ничего такого, что было бы ему не по плечу. А еще через некоторое время ему открылось, что стоит сейчас организовать демонстрацию про­теста против нарождающейся "демократии", как жизнь вернется на круги своя. Выпив для храбрости еще стакан, он пошел на улицу организовы­вать демонстрацию. Где и с кем он "Демонстрировал", Егору Агапычу не запомнилось. Наутро он проснулся в городском медвытрезвителе. Через  полмесяца на предприятие пришла из милиции бумага, содержание которой злопыхатели распространили через призму собственного видения. И бли­жайшие сотрудники Сорокина узнали, что парторг и бывший председатель общества трезвости, оказывается, тихий пьяница, не вылезающий в сво­бодное от работы время, из медвытрезвителя. Начальник исключил Сорокина из КПСС, оставшись в партии вдвоем со своим замом. Для Сорокина это была последняя, роковая капля. Он наварил дома самогонки и запил, начисто забыв про службу. Через месяц его уволили по 33 статье.

Со смакованием "обсасывали" это происшествие в отделе. "Всех их, партократов, в шею гнать!" - слышалось в курилках, коридорах, туале­тах и на рабочих местах. Сотрудников безучастного к, политическим пе­рипетиям Левенцова с головом накрыла эйфория освобождения от тотали­тарного режима. Инициативные организовали даже сбор подписей под телеграммой в поддержку нового государственного мужа. Тех, кто отказывался ставить подпись, клеймили старым добрым: "Враг народа".

Приближалось 17-е марта, день всенародного референдума по вопросу, сохранить или не стоит СССР и ввести ли в РСФСР чин президента. Та­тищев, более обычного возбужденный в ожидании решающего дня, спросил у Левенцова, "да" или "нет" думает он ставить 17-го в бюллетене.

-       Ни "да", ни "нет" не думаю, - ответил .Вячеслав.- 17-го будет вы­ходной, и я отправлюсь в лес на лыжную прогулку - сезон закрыть. При­глашаю и тебя, полезней для здоровья.

-      Это когда решается судьба отечества! - возмутился Татищев.

-      Глеб Иваныч, ты что, всерьез что ли эти политические игры при­нимаешь? На все невзгоды мира надо отвечать улыбкой, ибо серьезная точка зрения на жизнь, как свидетельствует опыт, ведет к банкротству. Самое великое делается со временем не важней, чем тень от дыма.

-      Важнее тени от дыма только "перпетуум мобиле", который ты изо­бретаешь,- произнес Татищев мстительно.

-      Зачем так, Глеб Иваныч? Думаешь, я не болею за отечество? Болею. Да ведь когда Время вынесет свой приговор, обжаловать тут бесполезно. Если бы за сохранение империй Александра Македонского, Чингис Хана, Тимура Тамерлана, британской, Римской и всех прочих проголосовали на референдуме, думаешь, они бы не распались?

-      На те империи мне наплевать, я не в них живу,- возразил Татищев.

За день до референдума он накупил в киоске кипу газет и принялся их читать. "Безмозглые! - ругался он в процессе чтения не столько по адресу одобряющих развал Союза, сколько на тех, кто агитировал за сохранение СССР так в лоб, так примитивно, такими осточертевшими ло­зунговыми штампами, что невольно возникало желание поступить наоборот.- Ничему их, безмозглых, жизнь не научила!"

В первом часу ночи, вконец расстроенный, он взялся было за "Аргу­менты и факты", но читать уже не смог, глаза от усталости зарезало. Он решил проглядеть лишь заголовки. В глаза ему бросилась фотография, взятая "Аргументами и фактами" из американского журнала "Лайф". На переднем плане фотографии рука полицейского сковывала наручниками вывернутые за спину руки у мужчины, уличенного, как поясняла короткая приписка, в потреблении наркотиков и торговле ими. С дальнего плана фотографии смотрела, горестно прижав к губам кулачок, пятилетняя дочь этого мужчины. Невинная детская любовь к отцу в ее глазах, была так кричаше перемешана со стыдом и ужасом, таким взрослым было страдание, застывшее в лице и во всей ее не по-детски сжавшейся фигурке, что бывший офицер Советской армии Глеб Иванович Татищев, внезапно, как ребенок, всхлипнул. Долго глядел он на фотографию. "За что же дети то страдают? - спрашивал он у бога.- За что страдает эта девочка в Со­единенных Штатах? Разве так уж виноват ее отец? И полицейский? Никто не виноват, жизнь только виновата. Почему? И разве что-нибудь изменит­ся, если я за СССР проголосую?".

Через день, в воскресенье 17 марта в десятом часу утра Левенцов постучал к Татищеву,- тот лежал еще в постели.

-      Я передумал закрывать сегодня лыжный сезон,- жизнерадостно объя­вил от порога Левенцов.- Ты прав, Глеб Иваныч, гражданский долг надоб­но исполнить. Вставай, пойдем голосовать, погода чудная.

-     Знаешь, я тоже передумал,- смущенно пробурчал в ответ Татищев.- Ты прав, ничего мы своими голосами не изменим.

-     Ну раз ты так считаешь, я тоже, пожалуй, не пойду. В конце кон­цов такие веши профессиональные политики решать должны, а не народ,- у народа своих забот хватает. Ты свои винные талоны отоварил?

-     Давно.

-     Ладно, пойду тогда свои попробую. Жди, я быстро.

Через час Левенцов вернулся веселее прежнего.

-     Смотри,-сказал он, выставив на стол четыре бутылки дешевого портвейна.

-     Раньше ты и марочному так не радовался,- съехидничал Татищев.

-     Что поделаешь, радуюсь тому, что бог послал.

Первый и второй стаканы они выпили без закуски. Потом Татищев .вспомнил, что у него в холодильнике сто граммов сыра, - это была норма на сырный продталон. Левенцов, покопавшись в своем холодильнике, нашел три яйца. Сделали яишенку. Татищев нашел еще банку "салата закусоч­ного", так что сервировка для постперестроечного времени, выражаясь на американо-русском, получилась очень даже ничего. Они выпили по третьему и закусили. Потом Левенцов стал потягивать постперестроечное вино, как марочное. Поглядывая между глотками в окно на подводимое уже под крышу здание будущего рынка, он в задумчивости произнес:

-      Как ты считаешь, Глеб Иваныч, что безнравственней: спать с неза­мужней, но нелюбимом женщиной или с любимой, но замужней?

          Татищев, подумав минут пять, сказал:

-     Юрка Гагарин по этому моменту так высказывался: "Если нельзя, но очень хочется, то можно". Ага!

-      Я тоже так считаю,- поведал с грустным видом Левенцов.- А у меня вот и любимая, и свободная, да ехать далеко.

-      Настаивает на браке? - сочувственно спросил Татищев.

-      Да нет, такого разговора не было. Она просто велела приехать через год. Прошло уж два почти, а я чем дальше, тем больше боюсь ехать.

-     Зря-я! Съезди да поговори, ага. Может, она тоже брак не обожает.

-     Да нет, она не из таких.

-     Тогда сам дурак. Ага.

Прикончив все бутылки, они пошли гулять на улицу. К вечеру приоб­рели на купленные с рук талоны еще вина.

Наутро Левенцов, проснувшись, к ужасу своему увидел, что он в постели у Людмилы Николаевны. С похоронным выражением в лице он под­нялся, без сопротивления что-то съел на кухне, выпил кофе.

-     Когда придешь? - спросила Людмила Николаевна, едва он заторопился

на работу.

-     Через год, - ответил он.- Не раньше.

И не успела ошарашенная Людмила Николаевна спросить, что это значит, как он выскочил из квартиры и стремглав скатился вниз по лестнице.

VIII

Жизнь делалась несладкой,- это ясно виделось по мрачнеющим лицам покупателей. Наташа и за собой заметила, что улыбаться стала реже, а смеяться, кажется, и вовсе разучилась. И сотрудницы, даже самые смешливые, смеяться перестали. И. грузчик Саша невеселый. И несноснее день ото дня характер у Ларисы Гелиевны. Ее мелочные придирки угне­тали. Она даже Лукьяновну, своего зама, доводила такими придирками до сердечных приступов. Скверно было на работе. К моменту закрытия вечером накапливалась такая душевная усталость, что по пути домой Наташе не доставало сил отвечать на вопросы Ксюши,- та, повзрослев, не скакала туда-сюда, как прежде, а чинно шла рядом и беспрестанно задавала и задавала наивные свои вопросы. Отвечая ей невпопад, Наташа взглядывала иногда вперед с надеждой, но нет, загадочный Слава Левен­цов не появлялся больше.

Продторг между тем лихорадило в преддверии перемен, связанных с приватизацией торговых точек. Однажды Наташа пошла на общее собрание в продторге. Речей было много - одна другой непонятней. Рядовым работ­никам предлагалось внести денежные взносы в планируемое на базе прод­торг а товарищество с ограниченной ответственностью. Обещались фанта­стические дивиденды в будущем. Один из выступавших обратил на себя внимание. Это был директор хлебозавода Борис Павлович Кулагин. Обра­щаясь не столько к сидящим в зале рядовым работникам, сколько к столу президиума, за которым было продторговское руководство, он предложил взять на баланс хлебозавода 43-ий магазин. То, что речь идет о магазине, в котором она работает, до Наташи дошло лишь когда сидевшая в первом ряду Лариса Гелиевна возмущенно крикнула:

-     Еще чего! Нам и в продторге хорошо.

-     Вам - это кому: лично вам, Лариса Гелиевна или коллективу мага­зина?- улыбнулся Борис Павлович и, глянув в зал, спросил:

-      Есть тут представители коллектива 43-го?

Наташа подняла руку.

-       Ба, Лариса Гелиевна, не стыдно вам таких красавиц в тени дер­жать? - воскликнул директор хлебозавода и игривым голосом добавил.- Лоб расшибу, но отцарапаю вас у продторга. Как ваша фамилия, красавица?

-     Фадеева,- спокойно ответила Наташа.

-     А зовут?

-     Наташа.

-      Ну так как, Наташа, под мою юрисдикцию пойдете? - он смотрел на нее с откровенным любованием.

-      Это не от меня зависит,- спокойно ответила она.

На следующим день, в самый разгар работы, когда пошел народ с за­вода, Лариса Гелиевна крикнула ее к телефону.

-      Фадеева? - услышала она в трубке голос директора хлебозавода.

-      Да, Фадеева.

Лариса Гелиевна стояла рядом, сверля раздраженными глазами.

-      Имею предложение к тебе,- сказал директор.- Поскольку магазин рано или поздно перейдет ко мне, я обязан позаботиться о профессио­нальном росте..

В незанятое трубкой ухо доносились возмущенные крики очереди из торгового салона. Лицо Ларисы Гелиевны багровело.

-     Простите, я очень занята сейчас,- сказала Наташа в трубку,- по­купатели там кричат.

-      Запиши телефон. Как освободишься, непременно позвони, - И дирек­тор продиктовал ей номер телефона.

Когда схлынул народ и ушла в продторг заведующая, Наташа набрала продиктованный Борисом Павловичем номер телефона. Услышав властное директорское: "Слушаю", она представилась:

-      Это Фадеева Наташа.

-      Прекрасно! - голос в трубке стал игривым.- Так вот Наташа, забо­тясь о профессиональном росте своих кадров, я забил вакантное место для тебя на бухгалтерские курсы, бухгалтер нынче все-равно что канцлер в прошлом веке - сверх престижно, перспективно. Возражения имеются?

-      Нет, я очень вам признательна, но..

-      Потом будешь благодарить. Завтра с паспортом и документом об образовании.. У тебя десятилетка?

-      Да. И торговое училище еще.

-      Прекрасно. С этими документами завтра к десяти утра приходи к. вечерней школе, знаешь, где она?

-      Да.

-      На втором этаже там приемная комиссия. Скажешь, ты от Кулагина, и отдавай документы, больше от тебя ничего пока не требуется.

На следующий день ее без единого вопроса зачислили на бухгалтерские курсы. Учеба должна была начаться в сентябре, занятия планировались в вечерние часы. Наташа написала заявление Ларисе Гелиевне с просьбой сократить ей рабочее время в дни занятий. Разгневанная Лариса Гелиевна заявление не подписала. Наташа решилась позвонить Кулагину.

-      Нет проблем,- жизнерадостно воскликнул тот, узнав о ее неудаче.- Иди завтра со своим заявлением к директору продторга. Я ему позвоню.

И он действительно тут же позвонил Василию Петровичу Цуканову, директору продторга:

-      Как головка, Вась, после вчерашнего? - спросил он ласково.- Но­рма-ально? Слушай, и у меня на удивление. Это потому, что коньяком запили вместо кофе. Слушай, к тебе завтра придет обаятельная продав­щица из вашего 43-го магазина, Фадеева Наталья. Ей заведующая заяв­ление там какое-то не подписывает,- взгляни. Ага.. Э, нет, Вась, я вперед. Да, слушай, ты не забыл, что у Фемидыча после завтра именины? Как у какого Фемидыча? А говоришь, головка в норме! Нельзя, Вась, про Фемиду забывать, хоть и с опохмелья, я вот ему про твою забывчи­вость то доложу. Хотя его люди и так наш разговор сейчас записывают. А-а, вспомнил! Насчет подношения подумай. Я думаю уже.. Так насчет Фадеевой Натальи из 43-го не позабудь. Она заявление к тебе пойдет подписывать, не забудешь? Ну бывай.

Назавтра Наташа пришла к директору продторга. Василий Петрович в полсекунды пробежал глазами ее заявление и, ничего не спросив, черка­нул на нем размашисто: "Просьбу удовлетворить".

Сентябрь уже был близок. Наташа с Ксюшей готовились к предстоящей им обеим учебе. После завтрака, как на праздник, шли они в город вы­сматривать и приобретать к началу занятий учебники, тетради, каранда­ши, линейки, авторучки. Вернувшись с покупками домой, радостно листа­ли приобретенные книги. Ксюша, знавшая уже алфавит, училась самостоятельно читать. Они даже телевизор перестали включать по вечерам.

И вот пришло первое сентября. Утром Ксюша поднялась раным-рано и сразу начала собираться к выходу в "большой свет". Целый час крутилась перед зеркалом. Подходя к школе, они увидели море цветов. Это был чу­десный праздник. Празднично одетые .учительницы с добрыми улыбками собирали своих первоклашек. А вечером ощутила себя первоклассницей и Наташа,- занятия бухгалтерских курсов проводились в одном из классов городской вечерней школы.

Скоро однако Наташа почувствовала, как трудно совмещать работу с вечерним обучением. В свободные от работы дни надо было выполнять домашние задания. На отдых времени не оставалось. Работа - курсы - сон, и больше ничего. Хорошо, что хоть дочка выросла,- никаких забот с ней, все сама умеет.

В октябре дохнуло холодом, будильник стал пищать еще гнусавее.

На курсах после магазина клонило в сон, а поздним вечером, когда Наташа укладывалась спать, в голове промелькивало: "Ну кончу курсы. Ну повезет устроиться бухгалтером. А дальше? Ксюша вырастет, замуж выйдет, и одна я одинешенька". Всякий раз в связи с такими мыслями она вспоминала Славу Левенцова. Это было удивительно. Покойный муж, как живой, перед глазами,- и ничего, а Славин облик и вспомнить то как следует не удается, но стоит лишь о нем подумать, все сразу милым делается.

А на работе только и разговору было, что о слухах по приватизации торговли. Однажды в обеденный перерыв заявился Борис Павлович Кулагин. Молодцевато выскочил из машины и по-спортивному пружинящими шагами направился прямо к двери. Наташа открыла ему и опустила глаза, увидев любование в его энергичном взгляде.

-      Где начальство, девушки? - властно спросил он у Лукьяновны.

-       В продторге,- буркнула Лукьяновна.- К четырем придет, сказала.

-       Прекрасно, обойдемся без нее. У меня имеется предложение к тру­довому коллективу. Как вы знаете, грядет обвальная приватизация, ваш продторг - закоренелый консерватор. Ваше руководство будет до послед­него тянуть. А чем раньше этот вопрос решить, тем лучше. Предлагаю перейти под юрисдикцию моего хлебозавода. Если вы проголосуете за переход ко мне, то так оно и будет. Собрание в продторге по этому вопросу завтра. Все в ваших руках, подумайте.

Остановив взгляд на Наташе, Кулагин попросил:

-      Закрой за мной, пожалуйста.

Она не пошевелилась, но сидевшая рядом Люба подтолкнула ее, и она пошла, директор следом. Вынув дужку замка из скобок двери, она подняла глаза. "Надоело в подневольных здесь? - проговорил он тихим, вкрад­чивым, дружелюбным голосом.- Потерпи немного, одна перспективная за­думка есть".

Вернувшаяся из продторга Лариса Гелиевна, узнав о приходе Кулагина, принялась стращать: "Он вам тут золотые горы, верно, наобещал за пе­реход к нему? А знаете, почему у него на заводе зарплата большая? Потому что он муку по мафиозным каналам по дешевке достает. Раньше за это посадили бы, а теперь всем наплевать. А вы подумали, что будет, если ему каналы эти перекроют? Чем он тогда зарплату будет .вам платить? Вышвырнет вас на улицу и умоет руки. Сам то он не пропадет, миллионы уже нахапал. А вы что будете делать? Нет, девочки, и не берите в го­лову переходить. Продторг - это надежно, держитесь за продторг. Ди­ректор у нас человек дальновидный, в авантюры не полезет и интересы наши соблюдет. Со временем акционируемся, дивиденды станем получать, первыми людьми станем в городе, увидите".

Перспектива стать первыми людьми продавщиц заворожила, и назавтра они большинством проголосовали против отделения от продторга. Лариса Гелиевна торжествовала. Атмосфера в магазине день ото дня делалась все хуже. Наташа, избегая тяжелых мыслей, мечтала о несбыточном, о собственном магазине, пусть самом маленьком, но своем. Она бы очень хорошо все в нем устроила. Главное, чтобы коллектив был, как одна семья. Чтобы так же уютно было на работе, как и дома. И чтобы и тело не перетруждалось. Она бы. не стала, как Лариса Гелиевна, следить, как бы кто не присел без дела. Она, напротив, следила бы за тем, чтобы сотрудники не забывали устраивать раз в час десятиминутный отдых,- для этого достаточно иметь в резерве одного профессионального работ­ника. Обидно было, что о такой несбыточной сказке долго не мечталось. Но были и другие, не казавшиеся такими сказочными мечты, и среди них первая о Славе Левенцове.

IX

"Опять два выходных, как песок сквозь пальцы'"- с грустью думал Левенцов, глядя воскресным апрельским вечером в окно на рыночный массивный корпус. Огромный козырек гофрированной крыши рынка холодно отражал теплые лучи опускавшегося солнца. После долгих зимних сумерек с их тусклыми оранжевыми фонарями и черным снегом по обочинам шоссе яркий солнечный свет в восемь вечера казался нереальным, возникало ощущение какой-то светлой невесомости и одновременнно какого-то успо­каивающего беспокойства,- так бывает, когда хочешь вспомнить что-то очень важное, связанное с глубинным смыслом жизни и никак не можешь.

Но стоило перевести взгляд на землю, и светлое чувство пропадало. Все обозримое пространство за окном было усеяно рваными клочьями бумаги, разломанными ящиками, битым бутылочным стеклом, пробками и прочим мусором. У рынка, сданного в эксплуатацию и вступившего, как и все многострадальное отечество, в рыночные отношения, недоставало средств на дворников. Рынок планировался под изобилие сельскохозяйст­венной продкуции,- городские власти имели неосторожность поверить государственном мужам, которые клялись, что освобожденный от совхоз­ных пут российский фермер завалит рынок мясом, овощами, коровьим и птичьим молоком. Фермер ни с птичьим, ни с коровьим, ни даже с ко­зьим молоком на рынок не явился. Фермеру было не до рынка,- собствен­ную шкуру бы спасти. Вместо баснословного дохода рынок, как и все прочее, стал приносить в городскую казну одни убытки. За отсутствием производителей городские власти пустили на рынок спекулянтов. И мер­твый рынок вместе с прилегающей к нему огромной территорией, как по мановению волшебной палочки, ожил. Откуда что взялось: от марсианских ковров до тульских пистолетов! Такую продукцию однако покупатель ка­ждый день не ел, рынок загружался лишь по субботам и воскресеньям, поэтому на дворников вырученных денег не хватало.

Ветер разносил бумажные клочья во все стороны, вынуждая дворников расположенных поблизости домов прибегать к нелитературным выражениям. Одну из березок под окном у Левенцова раздавил автомобиль, та же участь была уготована и остальным березкам,- мест для стоянки автома­шин возле рынка не хватало, водители ставили их впритык друг к другу у домов. Под окном справляли малую нужду. Лучше было не смотреть в окно воскресным вечером.

Левенцов пошел к соседу, тот ругался с телевизором.

-     Точно младенцев кашей, кормят этими своими акциями, приватизациями, западными цивилизациями! - радостно пожаловался Татищев.- Ког­да хозрасчетами, починами, подрядами кормили, и то не так противно было. От одной дури уши, в другую кинулись. Тогда для партократов счастливое будущее строили, теперь для бизнесменов. Тьфу, слово то какое мерзкое:"бизнесме-ен!" Еще одно мне уж больно нравится, как его.. А, во: "менеджмент", язык сломаешь. Ведь есть же русское слово: "управление",- чего оно не нравится то им, зачем язык то выворачивать? Дилерами, брокерами, маркетингами сыплют. Прямо мертвечина! А то нач­нут распрекрасным дореволюционным прошлым умиляться: "Расстегайчиков-с, блинчиков-с с семужинкой-с пожалуйте!" Ладно, Чехову, Куприну, Вересаеву не верят, почитали бы об этом прошлом обыкновенную статистику. Три четверти населения безграмотны, повальное невежество, болезни, голод, нищета, а им, видите ли, "расстегамчики-с" увиделись! "Конфетки- бараночки, словно лебеди, саночки.." Слушать тошно.

-     А ты не слушай, Глеб Иваныч. И газеты не читай. Чтобы настроение себе испортить, денег на газеты не надо тратить, достаточно вон взгля­нуть через дорогу.

-      Тебе, я вижу, на все плевать. Спрятал голову в изобретательство свое, и хоть потоп!

-      Ох, и ехидный ты, Глеб Иваныч, все бы тебе подковырнуть! Не прячу я голову под крыло. Зарплаты, правда, стало не хватать на по­ездки по городам и весям, зато пешком больше стал гулять. Информации об отечестве, во всяком случае, больше получаю, чем ты из телевизора.

-      И что тебе говорит твоя информация?

-      Говорит, что жива Россия. Правда, вместо панельных девятиэтажек для трудящихся стали строить двухэтажные коттеджи для бизнесменов, но опасности для отечества в том не вижу, все-равно трудящиеся потом коттеджи отберут. Решеток вот еще на окнах многовато стало..

-      Спасибо, это хоть заметил. И после этого еще утверждает, что опасности не видит, я вот вижу. Не просто многовато этих решеток нынче, а .все окна зарешечены, - я хоть и не часто по городу хожу, но это то заметил. Сталинское время дерьмом все еще не притомились поливать, а при Сталине, как сами же говорят, всего несколько миллионов за решеткой были. И невиноватых то, если по правде, не так уж много угождало за решетку. А теперь все, повально все, и правые, и винова­тые. И отстреливают теперь невиноватых, как опять же сами "демократы" подтверждают, куда больше, чем при Сталине. И ты после этого опасно­сти не видишь?

-       Пока не вижу. Ну подумаешь, осточертевшие перестроечные транспа­ранты заменили отысячачертевшими рекламными, - плевать! Как раньше не замечали откровений вроде: "Партия - ум, честь и совесть эпохи",- так и теперь до лампочки обещание какого-то "МММ-нет проблем" сделать зо­лотым наш ваучер. Кстати, ты свой ваучер еще не пропил?

-      Нет,- обеспокоился Татищев.- я и забыл про него. А что?

-      Да они все дешевеют. Давай в следующий выходной пропьем?

-       Давай! - оживился Глеб Иваныч.- А насчет замены транспарантов, знаешь, что скажу? Сейчас скажу. Те, прежние, про "ум и совесть", на­род воспринимал, как безобидную забаву пристроившихся к власти мараз­матиков. Ага. А новые не безобидны, потому что концентрируют внимание на паразитических способах обогащения. Приобщают к западной цивилиза­ции, то есть. Ага. Я недавно прочел, оказывается, в романо-германских языках нет аналога русскому слову "совесть". У них там вместо совести "сознание", а это ведь как небо от земли! И после этого талдычут, что они цивилизация! И эта сознательная "бессовестная" цивилизация учит нас, как жить!

-      А помнишь, Глеб Иваныч, как ты радовался в 91-ом, в августе?

-      Кто ж тогда, мог знать, как обернется! Теперь то вижу: не наши тогда победили.. Иной раз так бы и грохнул телевизор оземь! Ага. Ты вот, счастливый, не смотришь его, а я видел, как они аплодировали одной своей "не нашей", когда она с государственной трибуны брякнула насчет художников: "К станку их!" Еще видел, с какими фашистские улыбками провозглашали: "Место под солнцем заслуживает лишь сильнейший!" У них прямо супербольшевистская ненависть ко всему хорошему, что сделано Советской властью! Я тебе так скажу, вражды к  и х цивилизации я не имею, но я русский, я русскую цивилизацию люблю. Особенно за нестяжательство, которое наши "ненаши" теперь на смех поднима­ют.. Чего ты улыбаешься?

-       Выражение понравилось: "Наши ненаши". Я долго голову ломал, как поточнее обругать, извини за выражение "музыкантов", которые русские мелодии обрабатывают, то бишь, уродуют под современный стиль. "Наши ненаши",- точнее не придумаешь. А, знаешь, на Западе есть немало та­кого, что можно обозначить обратным выражением: "Не наши наши". В му­зыке - испанские танцы или итальянские песни, например. В литературе - американский "Гекльберри Финн" Марк Твена или испанский "Дон-Кихот" Сервантеса. Сколько таких славных Дон Кихотов на Руси!

-      Согласен. Только наши "ненаши" там другое увидали: коттеджи, "мерседесы", казино, жратву..- Откуда только это дерьмо у нас берется?

-     Рынок!

-       Да нет, дерьма всегда хватало. Не рыночное, так другое. Ага. Я когда на службе замполитом стал, знаешь, как воевал с показухой! Еще солдафонство. И эти, как их, уж забыл.. Во, стукачи! У меня до пере­хода в политорганы одно всего взыскание только было, а тут, как зам­политом стал, посыпались. Кто-то там напьется, кто-то с чужой бабой переспит, а виноватый кто? Замполит, конечно! Стукач "стукнет", особист приедет - и получай командир с замполитом по взысканию. Плохо, мол, личный состав воспитываем. Ага. Как будто личный состав у нас не прожженные асы, а малолетки из кадетского корпуса! Думаешь, осо­бист не понимал, что мы не виноваты? Понимал, да не сделай он нам гадость, с него самого спросят: почему не отреагировал? Такая вот система.

-      Она везде такая была, не только в армии.

-     Зато порядок был,- возразил Татищев собственному ходу мыслей.- А теперь хоть пулемет дома заводи, хоть голый выходи на улицу,- всем все до лампочки.

- Образуется, Глеб Иваныч. Не вечно же бардак!

С этими словами Левенцов пошел в свою комнату к своим изобретатель­ским наброскам. Посидев немного над ними, он почувствовал, что дело нынче не продвинется. "Ладно, лягу-прилягу" будем делать,- решил он.- Утро вечера мудренее".

X

Ему снился дивный сон. Он шел по лугу, с отрадой вспоминая какое-то замечательное время. Откуда ни возьмись, подскочил, играя, белый жеребенок, не успел Левенцов на него налюбоваться, как двое появив­шихся откуда-то парней накинули на шею жеребенку веревочные петли и повалили его на землю. Они стали связывать его, жеребенок задыхался. Левенцов раскидал парней в стороны и стал распутывать веревочные узлы на белой шее. И вдруг увидел, что это и не жеребенок вовсе, а Наташа. Он, оказывается, рвал ворот ее платья, обнажая грудь. Наташа не сопротивлялась, лишь смотрела на него своим туманным взглядом во­просительно. Он ощутил подступающее сладострастие, но вспомнил, что у него есть Дело, и поднялся. Наташа тоже поднялась. Поправляя платье, она косила взгляд лукаво-вопрошающе. "Нам расстаться надо",- сказал он ей. Она замерла испуганно, потом с покорностью кивнула, но глядела все-таки с надеждой. Ему стало стыдно, со стоном он проснулся. Было полседьмого.

В задумчивости он собрася на работу. Придя в отдел, сел перед кульманом и минут десять оловянно глядел в чертеж когда-то перспек­тивной топливной системы. Потом достал из стола лист бумаг и и написал заявление на двухдневный отпуск за свой счет. Начальник без лишних слов подписал заявление,- такие отпуска теперь за недостатком средств на зарплату в ПКБГ не возбранялись.

Он вышел за ворота. На улице тишина, неспешность. Он шел, забыв про ПКБГ, рыночное сумасшествие, даже про то, что у него есть Дело. Придя домой, он занял у Татищева тысячу рублей, сунул в дорожную сумку плащ и пошел к вокзалу, купив по пути хлеба с сыром, благо время продталонов миновало, и продуктов, хоть и зарубежных, в мага­зинах делалось все больше. Пока он дожидался поезда, погода по-апрель­ски резко вдруг сменилась: подул холодный ветер, набежали тучки, по­шел дождь со снегом. Отправляться в такую погоду в путешествие в пропускающих воду дермантиновых кроссовках было, конечно, неразумно. В поезде он залез на полку и погрузился в расслабленно-мечтательное состояние. И не прошло, казалось, и нескольких минут, как поезд за­тормозил у знакомого вокзала.

Он вышел на платформу и приятно удивился: ни холода, ни дождя, ни ветра. Сияло солнце. В теле у него заиграла легкость, в голове - ве­селье. Перейдя через виадук и миновав липовую рощу, он с волнением вошел в Наташин магазин. Прямо от порога глянул в сторону хлебного отдела и слегка обеспокоился: вместо Наташи хлеб отпускала тощая, пожилая женщина. В других отделах Наташи тоже не было. Он потоптался у одного прилавка, у другого, потом в растерянности вышел из магазина, прошелся туда-сюда по липовой аллее. Мысли мало-помалу сфокусирова­лись на главном: "Не уезжать же в неизвестности!" Он вернулся в ма­газин и обратился к продавщице в хлебном:

-      Простите, мне бы Фадееву Наташу увидать.

-      Завтра ее смена,- буркнула продавщица, даже не взглянув на него.

Легкость в тело и веселье в голову вернулись, и он уже непринуж­денно произнес:

-      Простите, а не могли бы вы сказать, где она живет?

-      Не знаю,- ответила сурово продавщица.

Он подошел к другой, молоденькой, работавшей в кондитерском, и приветливо ей улыбнулся. Девушка тоже улыбнулась во всю ширь кругленького личика.

-     Не могли бы вы позвать заведующую? - попросил он тихо.

Девушка незамедлительно хватнула воздуха и завопила так, что стекла в окнах зазвенели: "Лариса Ге-елевна!" Через минуту открылаеь слу­жебная дверь, и Левенцов увидел плотненькую женщину лет сорока пяти с сердитыми глазами. Шагнув к ней, он сказал:

-      Мне хотелось бы увидеть Фадееву Наташу, не могли бы вы сообщить ее домашний адрес?

-      Зачем вам? - строго спросила Лариса Гелиевна и начальственно поджала губы.

-      Простите, но я, кажется, сказал, зачем: мне хотелось бы ее увидеть.

-      Зачем? - со стойкостью оловянного солдатика повторила Лариса Гелиевна.- Вы родственник ее?

-      Да, и довольно близкий. Я ее законный муж.

Лицо у Ларисы Гелиевны сделалось белее ее накрахмаленного спецкокошника, а тонкие губы пополнели. Она силилась сделать вдох, но у нее никак не получалось.

-      Вы, кажется, хотите что-то сказать? - поинтересовался Левенцов.- Вы, может, как и моя жена, полагаете, что я умер? Нет, я не умер. Меня похоронили по ошибке.

Лариса Гелиевна стала задыхаться. Он терпеливо ждал, когда она грохнется в обморок. Но она устояла.

-      Документ, удостоверяющий личность, у вас есть,- произнесла она поджатыми губами.

-       Разве у вас здесь следственное отделение? Мой документ в милиции на проверке. А мне не терпится повитать свою законную жену.

-      Что вы бошку то мне дурите? - вскинулась Лариса Гелиевна,- если вы ее муж, то чего же, где она живет то, спрашиваете?

-      Дело в том, что моя дочь Ксюша говорила, что перед тем, как за­копать на кладбище, меня стукнули молотком по голове,- с тех пор у меня плохо с памятью.

-      А-а-а,- Лариса Гелиевна нервно захихикала, выражение лица сдела­лось у нее заискивающим. – Знаете, я сама ее адреса не знаю, я позвоню в продторг. Вы немного подождете?

-      Даже много.

Много однако ждать не пришлось, через десять минут явились два милиционера. Лариса Гелиевна кивком головы показала им на Левенцова. Ребята оказались  попонятливей Ларисы Гелиевны. Выйдя с ними на улицу, Левенцов в три фразы объяснил им ситуацию. Один из милиционеров, не долго думая, вернулся в магазин и потребовал у заведующей Наташин адрес. Милицию Лариса Гелиевна почитала, как один из главных атрибутов мировой культуры, поэтому требование выполнила безоговорочно.

Получив адрес, Левенцов тепло попрощался с хорошими ребятами и отправился на поиски Наташиного дома. Спустя час он его нашел, дом был из серого кирпича, двухэтажный, с двумя подьездами со стороны двора, кипевшего сляпанными из чего Бог послал сараями. Он наугад вошел в один из подьездов и прямо на первом этаже очутился перед ис­комым номером квартиры. Дверь на его звонок открыла худенькая девочка с живыми, дружелюбными глазами.

-     Мое почтение, барышня,- поклонился он. - Вас не Ксюшей величают?

Девочка, не ответив, спокойно и внимательно разглядывала его и вдруг засияла симпатичнейшей улыбкой.

-      Дядя Слава!

-      Так точно, барышня, ваш покорный слуга. У вас изумительная память. Надеюсь, у вашей мамы тоже.

-      Мама пошла куда-то по делам, - сообщила Ксюша и тут же радостно воскликнула.- Ой, вот она!

Он оглянулся. В дверях подъезда стояла, замерев, Наташа. Не изме­нившаяся ничуть, спокойная. И взгляд все тот же: заторможенный, ту­манный. Он шагнул к ней и остановился, потом еще шагнул. Колдовские ее глаза очутились перед ним так близко, что ему показалось, смещается пространство..

Очнувшись после поцелуя, он смущенно оглянулся. Ксюша, ставшая невольной свидетельницей молчаливого слияния маминых губ с губами дяди Славы, тоже смутилась и  юркнула в квартиру. Он заметил, что его руки еще не выпустили Наташу из объятий. Он неловко отстранился.

В ее глазах мелькнуло беспокойство.

-     Вы стыдитесь?

-     Нет,- возразил он твердо, затем, уже с сомнением, добавил.- Я робею.

Наташа опустила глаза. Он обнял ее и, лаская губами волосы у ее виска, спросил:

-      Поклонник у тебя не появился?

 Она отрицательно мотнула головой.

-      Странно. И замуж ни за кого не собираешься?

Она судорожно вздохнула и тревожно вскинула глаза:

-      А Вы?

-      Я замуж никогда не выйду!

Она улыбнулась, потом посмотрела на часы:

-      Соседи с работы сейчас придут.. У нас ведь коммуналка. Я бы вас пригласила, но..

-      Не надо, - поспешно оказал он. - Мы просто погуляем. К восьми ты освободишься?

Она утвердительно кивнула. Попрощавшись с ней до восьми вечера, он пошел в столовую. Потом обследовал окрестности, примечая уединенные места.

Наташа вышла ровно в восемь в элегантном летнем пальто и элегантных туфлях. Он тоже надел на себя свой видавший виды элегантный плащ. О намеченном маршруте при появлении Наташи он тут же позабыл. Ноги сами понесли куда-то.

Они шли по пустынной асфальтовой дороге. По обеим сторонам тяну­лись в один ряд бревенчатые избы, огороженные палисадниками. В пали­садниках на кустах сирени набухали почки, в воздухе стоял густой ве­сенний запах. Было удивительно покойно, тихо, и в этой тишине постукивали по асфальту Наташенькины туфельки. Его пробирал озноб, хотя вечер был на редкость для апреля теплый. "С чего бы?"- праздно шевелилось в гслове. И вдруг он сообразил с восторгом: "Да ведь я действительно робею!" Избы, набухающие почки, отчетливая ясность мирных звуков, идущих от жилья, уходящая в загадочную даль дорога,- все было так волнующе знакомо, близко, так сверхтелесно ощущалось, такую восхитительную пробуждало свежесть в теле, что невольно возни­кало подозрение: не таит ли жизнь про запас свое главное сокровище?

-      Вы назад когда поедете? Сегодня? - услышал он Наташин голос и ответил:

-      Может, и сегодня, я расписание поездов никогда не запоминаю, даже когда в командировки по работе езжу.

-      Вы так вот прямо и приехали?

-      Настолько прямо, насколько прямы .рельсы, - улыбнулся он. Потом сказал серьезно.- Я по тебе скучал. Три года все-таки..

-      Я вас ждала.

-     Прости меня.

-     За что?

-      За сомнения. Я не был уверен, что ты ждешь. Кроме того, у меня есть дело, с которым я так свыкся, что.. Я изобретаю одну вещь.

-      Ой, расскажите!

-     Нет, не хочу портить вечер.

-     Вы.. кем работаете?

-      Инженером в конструкторском бюро. Похоже, уходить придется, зар­плату перестают платить. Приеду вот и устроюсь грузчиком в ваш мага­зин. Возьмете?

-     Это не для вас, - серьезно произнесла она.

-     Почему? Я мужик здоровый.

-      Вам будет тяжело морально. Не с кем словом перемолвиться, вы понимаете? Я сама давно бы ушла, если бы не дочь, - женщине найти работу теперь ведь не просто. Но я все-таки надеюсь..

Наташа остановилась. Глаза у нее стали затормаживться, наливаясь колдовскими чарами. Поддаваясь их гипнозу, он приблизился вплотную к ней. Ее глаза темнели, обволакивали, он проваливался в волшебство таинственного ощущения, чувствуя, как уходит из-под ног планета. Из космической прекрасной дали до его ушей донесся сказочно прекрасный шепот: ''Я люблю вас. Я никогда вас не забуду".

Они целовались посреди дороги. Потом, ошеломленные, шли дальше. "Вот так всегда бы и идти,- думал он.- И ну их к шутам изобретения!"

Уже сияли звезды, когда они подошли к шлагбауму у пересекавшей дорогу одноколейной железнодорожной ветки, становилось холодно. На­таша робко попросила:

-      Давайте повернем назад, я озябла. И ноги от туфель устали, я так давно в них не ходила. И на работу в пять вставать.

Они вернулись к ее дому в первом часу ночи.

-      Я тебе на диване постелю, - сказала, судорожно вздохнув, Наташа.- Позавтракаешь утром с Ксюшей и поедешь.

-      Нет, Наташенька, спасибо. Не буду затруднять. Подремлю на вок­зале, мне завтра на работу не идти ведь.

Он в страхе ожидал ее вопроса: "Когда приедешь?",- но она лишь легонько прикоснулась губами к его подбородку и шепнула: "Счастливо тебе доехать",- и скрылась в темноте подъезда.

-      Наташенька, - окликнул он.

-      Она вернулась, вопрошающе подняла глаза.

-      Наташенька, подожди меня один год еще,- сказал он неожиданно.- Может, у меня получится с изобретением. Тогда, возможно, будут деньги, и мы.. И я тогда к тебе приеду, и мы.. Подождешь еще год, Наташа?

Она утвердительно кивнула, он ощутил ее крепкое объятие и поцелуй, потом простучали ее каблучки в темноте подъезда, и стало тихо. Он постоял во дворе в ожидании, когда зажгется свет в окошке, но свет не зажегся. Он прощально посмотрел на спящий дом, на звезды над его крышей и двинул он к вокзалу.

XI

Наташа лежала в темноте с открытыми глазами и уснуть даже не пы­талась. В пять утра гнусаво, как всегда, запищал будильник. Она под­нялась на удивление легко. И на работе, несмотря на бессоннуо ночь, было необычно легко и весело, она даже потихоньку засмеялась после разговора с героиней войны, - той самой, что довела однажды до истерики Лукьяновну.

-     Хлеб не подешевел еще? -спросила у нее старуха.

-      Нет,- ответила с игривостью Наташа.

-      О чем правители то думают? - возмутилась героиня.- Апрель уже, а все не дешевеет! Раньше в марте всегда понижали цены. Не буду пока брать, подожду. Может, еще подешевеет..

В обеденный перерыв в магазин пришел г ость из городской администарции. Лариса Гелиевна при его появлении подобралась, как для пры­жка, лицо у нее то краснело, то бледнело, гость извлек из дипломата кипу бумаг и, увесисто плюхнув ее на стол, объявил собравшемуся коллективу:

-      Это законы о приватизации. Зачитывать не буду,- если есть желание, смотрите. Согласно этим законам наш магазин должен быть приватизиро­ван коллективом до 1-го сентября, в противном случае мы продадим его с аукциона.

-      Нет такого закона,- вскинулась, побагровев, Лариса Гелиевна.- Есть закон о приоритете прав трудового коллектива. Захочет коллектив - приватизируемся, не захочет - останемся в продторге, а продавать нас без нашего согласия нет закона.

Коллектив молчал, после долгой паузы, гость промолвил:

- С вами все ясно, рекомендую все-таки подумать. Повторяю, если не решитесь на приватизацию до 1-го сентябри, магазин будет продан с аукциона.

Остаток дня после обеденного перерыва прошел тихо. Заведующая ушла куда-то. В шестом часу уборщица Филипповна крикнула Наташу к телефону. Звонил директор хлебозавода.

-      Имеется интересное предложение, - сообщил он.- По работе, разу­меется. Во сколько ты освободишься?

-      Полвосьмого, как всегда,- ответила Наташа.

-      Жду на выходе.

Ровно в полвосьмого она вышла. Вечер был такой же чудный, как и накануне, когда она гуляла с Левенцовым. "От Славы бы услышать: "Жду с интересным предложением",- мечтательно подумала она.

Директорский "мерседес" стоял поодаль в стороне, противопложной той, в какую вел ее обычный путь домой после работы. Кулагин пригласил ее в машину.

-      Зачем? - воспротивилась она.- Разве нельзя сказать так, о чем хотели?

-      Нельзя,- снисходительно улыбнулся он,- Разговор сопряжен с ком­мерческими тайнами. Мы сейчас подъедем к месту твоей будущей работы, - это рядом.

-      Последняя фраза заинтересовала и одновременно успокоила ее.

-      Я лучше сзади сяду,- сказала она мягко.

Он без лишних слов открыл дверцу заднего сиденья. Они проехали три квартала и остановились у кирпичного одноэтажного строения быв­шего кафе.

-     Здесь ты и будешь работать, - кивнул на строение Кулагин. - Пред­варительная договоренность с городской администрацией у меня имеется. Я сказал, что одна крупная специалистка в области торговли желает приобрести это строение в собственность под булочную-кондитерскую. Надеюсь, ты не откажешься стать владелицей магазина, которому по осо­бому графику будет поставляться все наисвежайшее с хлебозавода?

-      Владелицей?! - сладко ужаснулась Наташа.

-       Ну конечно, - небрежно обронил Кулагин.- Можно было бы взять и на баланс хлебозавода, но в зтом случае оперативного простора у тебя поменьше будет.

-      Но кто мне его купит, у меня ведь денег только от получки до получки!

-      Нет проблем, кредит я обеспечу.

-      Но как же я расплачиваться буду?

-       Обычно. Сделаешься юридическим лицом, заведешь счет в банке и будешь с прибыли делать отчисления на погашение долгов. Кроме того, какой-то процент от прибыли будешь отчислять мне, как вкладчику,- остальное все себе и на зарплату продавщицам. Бухгалтерскую специаль­ность ты освоила, остальному научу. Будешь приходить ко мне на завод для согласования всех вопросов. Ну а организация торговли целиком бу­дет на тебе. Идет?

-      Ой, мне прямо не верится.

-      Стало быть, согласна?

-       Я должна подумать.

-       Мудро. Только думать желательно недолго. На это зданьице не одни мы с тобой глаза положили,- перехватчики имеются.

-      Я завтра вам отвечу.

-      Идет! - с подьемом заключил Кулагин. - Куда теперь поедем?

-      Зачем? Разве еще коммерческие тайны есть?

-      Ты чудо! - рассмеялся он.- Мы с тобой таких дров наломаем! Так куда везти, к тебе домой?

-      Да.

-       Адрес?

-      Улица Лесная, дом 338,- в самом конце почти.

Машина быстро набрала большую скорость. Кулагин лихо крутанул в один проулок, потом, не сбавляя скорости, в другой, и не успела Наташа прийти в себя от приятнейшего ощушения боковых мягких перегрузок, как они уже мчались с жуткой скоростью по шоссе, круто спускавшемуся к туннелю под железную дорогу. Ее натруженное за день тело нежилось в обволакивающем сиденье. Сиденье словно бы ласкало ее плавными и мякгими толчками. Они нырнули, слегка снизив скорость,в темноту тун­неля, тут же выскочили из него на свет, и мотор без напряжения помчал их на подъем, как будто прямо в небо! "Хорошо как!"- подумала она, закрыв глаза. Под мягкое укачивание она погружалась в сладкую дремоту. Реальность чуточку сместилась, ей казалось, это Слава мчит ее в заме­чательную жизнь, увозя от магазинного кошмара.

Ощутив остановку, она очнулась, Кулагин, поворотясь к ней, смотрел с улыбкой.

-     Уже приехали? - удивилась она.

-     Поедем дальше, если хочешь.

-      Ой, нет, зачем, вон мой дом.

Он задним ходом подрулил машину к ее дому, вылез и, открыв дверцу, принял ее хозяйственную сумку. Прощаясь, он сказал:

-     Не забудь, завтра ты обещала дать ответ.

Назавтра в четыре часа дня измаявшаяся раздумьями Наташа вошла в будку телефона-автомата и, набрав Кулагинский номер, сказала в трубку обреченно: "Я согласна".

XII

Алла скинула в прихожей туфли, прошла на кухню, потом в библиотеку. Алевтина Владимировна Скобцева, ее мать, сидела в кресле у окна с раскрытой книгой. Алла, неслышно подошла по толстому ковру и мягко повернула книгу вверх обложкой. Это был роман Стендаля: "Пармская обитель".

- Охота тебе такую старомодщину читать! - пожала Алла плечами.

Сорокатрехлетняя Алевтина Владимировна, сохрнившая редкую в такие годы привлекательность лица и женственно полнеющего тела, глянула на дочь своими вдумчивыми, красивыми глазами и сказала:

-      Если бы над чтением этой "старомодчины" дала себе труд посидеть нынешняя молодежь, глядишь, перестали бы днем водкой торговать, а вечером "новомодчину" смотреть по телевизору.

-      Тебе бы легче стало, мам?

-      Да хоть бы лавки их цыганские исчезли с улиц, и на том спасибо. А то давят на глаза, как фальшивая нота на уши.

-      Мам, а подыскала место,- сообщила Алла. - С понедельника к работе приступлю.

-      Сгораю от любопытства.

-      В коммерческой лавке продавщицей, мам.

           Лицо у Алевтины Владимировны потемнело.

-     Лучше не работай вовсе. Продержимся как нибудь, пока по душе что-нибудь не сыщешь. Мы с твоим отцом четыре года жили на стипендию да тебя еще растили и, как видишь, ничего, не померли.

-     Я же не насовсем в продавщицы, мам, я своё дело заведу, я..

-     Не юродствуй! – на лице у Алевтины Владимировны проступили розовые пятна. – Водкой она будет торговать!

-     Не водкой, мам, там промтовары.

-     А тряпками что, лучше? Добро бы еще тряпки у них на человеческую одежду походили, а то действительно ведь тряпки размалеванные – клоуны в такие одеваются, чтоб посмешнее было.

-     Я в такие не ряжусь.

-     Конечно, тебя образовали, воспитали, вкус привили эстетический, а ты из благодарности клоунским вкусам хочешь поспособствовать. Не стыдно, дочь? Покойный твой отец..

-     Оставь в покое покойного отца, мам. Все равно я не переменю решения. Скоро твоей зарплаты, мам, хорошо, если на баранку к чаю хватит. На шее у тебя сидеть я не желаю. И баранкой довольствоваться не хочу. И ты по-другому взглянешь, когда у нас ни в чем не станет недостатка. До тебя просто не дошло еще, что мир переменился, - сегодня надо  выбирать одно из двух: или эстетические вкусы, или блага.

-    Господи, о каких ты благах говоришь? У меня есть память о твоем отце, о родине, которая была, пока не появились коммерсанты, о свет­лых идеалах, которые для нас были поважнее, чем баранка к чаю. У меня есть крыша над головой,- нам с твоим отцом ее бесплатно дали. У меня есть все, какие еще блага? Впрочем, кажется, уже не все. Единственную мою дочь бес попутал! Уж лучше возвращайся, доченька в ПКБГ. Или устройся няней, медсестрой, уборщицей, дояркой,- кем угодно, только не торговкой. Это то же воровство, неужели ты не понимаешь?..

-   Библиотеку, мам, придется заложить на время, мне нужен начальный капитал.

Алевтина Владимировна посмотрела на дочь недоверчивым, долгим взглядом, потом поднялась и пошла из библиотеки в спальню. Спустя немного пошла за нею Алла. Сев рядом с матерью на диван, Алла обняла ее, виновато-ласково сказала: "Вот увидишь, мам, все будет хорошо".

И действительно, продавщицей в комке она проработала всего три месяца, цепко вглядываясь, вслушиваясь, вникая, она получила пред­ставление о конъюнктуре и, главное, наметила точки приложения капи­тала в планируемом обогащении. Незавидную стезю новоявленных россий­ских коробейников она рассчитывала обойти. Она поглядывала на них, таскавших с оловянными глазами огромные саквояжи с вокзала на рынок и обратно, с тем раздражительным сочувствием, какое вызывает нера­зумный щенок или котенок, выпрашивающий милосердие у двери, из кото­рой его вытолкнули. Нет, ущербная игра не для нее. Она вышла на один радиозаводик, свертывающий в финансовых тисках производство устаревшего образца проигрывателей. Пришлось идти на риск. Она заложила свои и мамины золотые вещи, папину библиотеку, заняла еще уйму денег и налегке отправилась на тот заводик самолетом. Действуя где крас­норечием, где деньгами, где личным обаянием, ей удалось перекупить у заказчика одну из последних партий. Отправив проигрыватели железной дорогой, она налегке вернулась домой. Груз пришел через трое суток. Все эти дни мать демонстративно не разговаривала с ней. Зато успех предприятия превзошел все ожидания. Предложенные магазинам проигры­ватели были охотно приняты и распроданы в пять дней. Алла выкупила и золотые вещи, и библиотеку, и с долгами расплатилась, а с вырученной суммой вышла на производившую дубленки фабрику, находившуюся всего в тысяче километров от их города. Рекогносцировка показала, что за­казчик здесь покруче, чем на радиозаводике, - за перекупку можно было и здоровьем поплатиться. Алла вышла на директора. Он оказался бравым мужчиной лет пятидесяти.

-     Одна ночь - и партия дубленок ваша по установленной цене, - за­явил он напрямик.

-    Цену мы подрегулируем, - ответила она. - Я не за дубленку имею в виду цену, а за ночь. Не партию, а ранг постоянного заказчика для меня - и ночь ваша. Только непременное условие - предохранитель.

-   Принимается,- сказал директор.

Выйдя наутро после беспокойной ночи из гостиницы, она заглянула в магазин фото-музыкальных товаров и не поверила глазам: в продаже были пластинки с мелодиями тридцатых-пятидесятых годов! Она закупила все, что были в магазине, отправив их домой по железной дороге в одном контейнере с дубленками.

Пластинки разошлись в два дня по "бешеной" цене. Алле как-то не пришло в голову, что покупали их те, кому приходилось выбирать: или чай с баранкой, но без музыки, или чай с музыкой, но без баранки. Сбыт дубленок занял больше месяца, потому что приходилось осторожни­чать, - на рынке Алла и не мыслила высвечиваться с ними, сбывала через знакомых, приобретенных во время работы продавщицей. Чистая выручка опять превзошла все ожидания. Теперь у нее был капитал, с которым не стыдно выйти в зарубежье.

ХIII

Волна рыночной истерии не пощадила и бывшего конструктора 1-ой категории, парторга, профорга и председателя общества трезвости Сорокина. После увольнения за продолжительную неявку на работу по причине пьянства спиртное не только подсознательно, но уже и созна­тельно осточертело его душе, не говоря про тело. Походив по разным службам в городе, он увидел, что в в согласии со специальностью и при­родными дарованиями на работу теперь не берут. Ни конструкторы, ни парторги, ни профорги, не говоря уж об уволенных за пьянство специ­алистах по трезвости нигде не требовались. Егор Агапыч растерялся. Целыми днями стал он просиживать у окна, оловянно глядя на массивный корпус рынка /Егор Агапыч жил в том же доме, что и Левенцов/. Целыми днями "пилила" его за разгильдяйство подурневшая характером жена. Он не обращал внимания, пока не услышал от нее как-то утром, сев за стол, что еда кончилась, не говоря уж про задолженность за электри­чество и по квартплате. Как это ни шло в разрез с представлениями о нравственности, пришлось идти в городскую службу занятости. За отсутствием вакантных мест по специальности, ему предложили "перестро­иться" из инженера в каменщики. Егор Агапович не чуствовал в себе никакой склонности приносить пользу человечеству на чуждом душе по­прище. Он без раздумий отказался перестраиваться. Отказался он и от идущего вразрез с его коммунистическими мыслями пособия по безработице.

Жена в ответ на такой "коммунистический" поступок мужа стала вы­давать ему на завтрак чайную ложку сахарного песку и осьмушку хлеба. Кипятку, правда, было хоть упейся,- ни газ, ни воду не догадались еще за долг по квартплате отключить. Но однажды утром Егop Агапыч ни осьмушки черного хлеба, ни пайки сахарного песку не получил. Он посмотрел на жену оловянными глазами. Та подала письмо от сына. Сын сообщал о намерении жениться и, кроме духовного благословения на столь отча­янный в рыночное время шаг, просил благословения материального. Соро­кин понял, что пришло время взяться за первую из трех составляющих воспитавшей его организации, то есть, за ум, и одновременно предать забвению вторую и третью составляющие, то есть, честь и совесть.

И вот июльским утром 93-го бывший парторг очутился в компании торговцев на рыночной толкучке. Тряпки он приобрел на деньги, взятые в долг. Не ахти какие были тряпки: футболки, трусики, носочки, зато много - огромный битком набитый саквояж. Это было все, что у него было, - больше ничего, кроме долгов и подурневшей характером жены не оставалось. "Кто не рискует, тот живет на пособие по безработице", - утешал себя Сорокин рыночным девизом. Слева от него стояла с шерстяными свитерами и платками полная, краснощекая, беспрерывно курившая женщина лет сорока, справа был пенсионного возраста мужчина, - этот торговал кроссовками. "На двоих будешь?" - предложил мужчина, достав бутылку водки. Сорокин отказался. Мужчина выпил "на одного", придя вскоре в ностальгическое расположение духа, он принялся вспоминать славное доперестроечное время:

- Щас што! Дал на лапу, продал, купил, перепродал, в банк деньги положил – скучища. А бывалоча, будь здоровчик, спецы были. Изворачи­ваться потому что приходилось. Власть давила! Один мой корешок из заключения пришёл, рассказывал, на партийца там донесли. Не в зоне, конечно, - в городе большом пост какой-то занимал. Всего и предпри­нял, что родственникам в Москву казенным самолетом бочонок рыбки переправил. Щас бы похвалили за смекалку, а тогда из партии погнали и с поста. Крутое было время! Головой ворочать приходилось. Я сам, не похвалясь скажу, при случае был не промах. Раз за ночь с мукомольного завода тридцать пять мешков пшеницы вынес. Думаешь, просто было?С "мерседесами" меня не ждали, - все тридцать пять мешочков по одному на горбу пер. Через забор! Потому как в проходной несговорчивый ох­ранник. И все шито-крыто, комар носа не подточит. А все-равно поса­дили. Тогда бизнесменов всех сажали. Жена, паскуда, по пьянке осер­чала, донесла. Говорю, крутое время было. Щас што! Хоть полдержавы тащи на все четыре стороны, поделись только с кем надо. Я, думаешь, выручку от этих шлепанцев, - он презрительно кивнул на свой товар, - всю себе возьму? Хрен то, - Папе половину. Потому как торгануть дал. Не поделись попробуй с ним - уроет. Он нас таких, как я, всех через хрен кидает..

-       Сколько вашему папе лет? - не сдержал удивления Сорокин.

-      В сынки мне годится, на пятнадцать годков моложе. По сто второй сидел, откупился.

Сорокин понял, что сосед "поплыл" с одного стакана. Внезапно из толпы к Сорокину протиснулись три добрых молодца в пестро размалеван­ных широченных шароварах и футболках, - прямо арлекины, только без колпаков на коротко стриженых головах. Сорокин обрадовался, почему-то решив, что они станут его первыми покупателями. Один из "арлекинов" раскрыл перед самым носом у Сорокина сумку, где внавал лежали деньги, и, меланхолично жуя жвачку, деревянно посмотрел. Придя от этого де­ревянного взгляда в недоумение, Сорокин глянул оловянно.

-       Чего глаза то лупишь! - возмутился другой "арлекин". – Отстегивай три штуки, живо!

Сорокин опять не понял: что за "штуки" и откуда их отстегивать?Арлекины переглянулись, один покрутил пальцем у виска, другой сказал:

-      Не прикидывайся дурой, дура. Кидай три, не то..

До Сорокина наконец дошло, он вспомнил газетную статью про то, как на рынке у торговцев вымогали деньги. Но он был не робкого де­сятка.

-       Не мешайте работать, - сказал он с важным видом. - Не то, милици­онера позову..

   Не успел он договорить, что хотел, как на голову его обрушились удары. Он упал. Придя в себя, услышал громкий топот разбегавшихся обидчиков, затем увидел свой вывороченный наизнанку саквояж, - напол­нявшие его футболки, трусики, носочки мелькали из-под частокола ног толпой валивших покупателей. Он кинулся выручать товар, но тут штаны - его единственные, сохранившиеся со времен тоталитаризма парадно-повседневные штаны, исполосованные бритвой подлых вымогателей, - свали­лись с тощих бедер, оголив убожество старомодных латанных трусишек. Придерживая их, он пополз, выхватывая из-под ног толпы свои товары. Собрать удалось меньше третьей части. "Ты в первый раз что ль, милый?" сочувственно спросила соседка слева. - Теперь тебе здесь нельзя, уходи, житья не дадут". А сосед справа смачно сплюнул и сочувственно сказал: "Бандюги!"

Заколов в поясе штаны булавкой, которую подарила ему соседка, быв­ший парторг пошел жаловаться милиционеру. Подходя к нему, он вдруг увидел трех своих обидчиков, - "арлекины" тоже шли к милиционеру. От увиденного в следующий момент Егор Агапович в недоумении остановился. Его обидчики дружески поздоровались с милиционером за руку и оживленно с ним заговорили. Глаза у Егора Агапыча сделались пустыми, он дви­нулся в непредназначенном для перехода месте через дорогу. Он не от­давал себе отчета в том, куда идет. До его слуха донесся приятный женский голос, окликнувший его по имени. Он обернулся. Ему делала при­глашающий жест рукой бывшая его сотрудница по ПКБГ Алла Скобцева. Он двинулся назад. Он не знал, что Алла видела все, что с ним произошло на рынке, а про то, что его штаны превратились в набедренную повязку, он в нахлынувших переживаниях забыл, поэтому подошел к бывшей сотруд­нице без всякого стеснения. Алла предложила ему сесть в свой "жигу­ленок" для делового разговора. Сорокин тупо посмотрел на свой отощав­ший саквояж, который машинально волочила по земле его рука.

-       Давайте его сюда, - Алла открыла дверцу заднего сиденья. - А сами с той стороны, - кивнула она на правую переднюю. Когда они сели, пред­ложила. - Хотите выпить?

-      Чего? - оживился несколько Сорокин.

-       Есть коньяк.

-       Вино не пью, - разочарованно ответил он. - Кваску бы..

-       Квасные бочки теперь перекрашивают в пивные. Попейте вот апель­синового сока, - она протянула ему импортную пластмассовую емкость. - Я слышала, про вас болтали, будто вы из вытрезвителя не вылезаете. Я не верила, конечно, я только фактам верю.

-       В вытрезвитель я один раз попал. Когда из партии исключили..

-      Егор Агапыч, у меня к вам предложение. У вас как с деньгами, вы работаете где-нибудь?

-      Не берут нигде.

-       Я хочу предложить вам стать моим компаньоном, поскольку человек вы, я знаю, обязательный. Я бизнесом занялась, Егор Агапыч. Недавно мне пришлось отказаться от услуг человека, питающего, как оказалось, слабость к выпивке. Черт те что по пьянке из Вьетнама мне привез - барахло, а не товар. Вообще то во Вьетнаме у меня, как и в Эмиратах, Турции, Китае поставщики народ довольно честный, да пьяного сам бог обмануть велит. Хотите попробовать? За одну ездку туда-обратно - это максимум неделя - будете зарабатывать в среднем тысяч триста. Ваше дело - только привезти, реализация - моя забота. Или, если не хотите за границу ездить, есть другое цело - дубленки будете возить. Только сами их будете реализовывать. Навар примерно тот же.

-      Я лучше за границу буду ездить, - прошептал Сорокин. У него от невероятной удачи не только глаза, а и все тело стало оловянное.

-      Тогда идемте, я вас экипирую для заграницы, - сказала она, сколь­знув взглядом по его набедренной повязке.

      -       Она повела его на рынке по рядам. Выбирая ему джинсы, она попутно обучала, как отличить качественный товар от второсортного. Они обошли более десятка торговцев прежде, чем ей на глаза попались джинсы, ко­торые имело смысл примерить. Тут возникло затруднение. Сорокин не хотел, чтобы бывшая его сотрудница участвовала в примерке, но она настаивала на участии, мотивируя это тем, что только сама сможет одеть его, как надо. Сошлись на том, что она не будет подглядывать за процессом снятия набедренной повязки, а будет смотреть только когда он оденет на себя примеряемые штаны. Так и сделали. Алла глядела в другую сторону до тех пор, пока он не сообщил, что он в штанах, Едва взглянув, она приказала их снимать, хотя снимать ему очень не хоте­лось, хороши были новые штаны. Он надел и снял таким же порядком все разложенные торговкой джинсы - все они Алле почему-то не понра­вились. Она приказала достать те, что были у торговки в саквояже. На пятых штанах из саквояжа стыдливость у Сорокина притупилась, он даже перестал одевать между примерками свою набедренную повязку. Алла за­ставила вывернуть саквояж с товаром наизнанку и нашла-таки штаны, пригодные для поездок за границу. "Цену мы подрегулируем", - сказала она торговке и, продемонстрировав великолепную осведомленность в та­ких вещах, как стоимость проезда до места приобретения товара, прямые, косвенные и накладные расходы вплоть до учета размера партии и издер­жек морального порядка, убедила, что назначенную цену надо снизить в одну и три десятых раза. Ошарашенная торговка согласительно кивнула головой.

-     Тем же порядком для Сорокина были приобретены шикарные ботинки, куртка, саквояж, белее удобный, чем у него, и кое-что еще по мелочи. Сверх того Алла выдала ему для назначенной на послезавтра поездки в Эмираты десять инженерных месячных получек на карманные расходы.

-     Когда Егор Агапович, с иголочки одетый, пришел домой и, небрежно кинув на стол три инженерных месячных получки, сказал жене: "На не­делю тебе хватит? Через неделю я приеду", - характер у нее на глазах изменился к лучшему.

ХIV

Наступил октябрь 93-го. Жизнь бесповоротно шла в тупик, - Jleвенцов видел это и без телевизора. Инфляция, разруха производства, нищенская оплата честного труда, огромные барыши бесчестного, суверенитеты, войны, грызня государственных мужей, - все эти атрибуты рыночных реформ, принимаемые многими за главные приметы тупика, его особенно не волновали. Он помнил из истории, что передряги в сфере материального бывают в любой стране, а уж в России непременно. Не в материальных передрягах было дело. Жизнь шла в тупик в силу куда белее страшной вещи - духовного упадка. Он с растущим беспокойством замечал, что понятие "человечество", служившее ему главным стимулом в работе над изобретением, утрачивает для него высокий смысл, заложенный воспита­нием доперестроечного времени. Глядя по базарным дням в окно на ки­шащую людьми рыночную площадь, он саркастично усмехался: "И это на­зывается человечество!" Все неотступнее делались сомнения в целесооб­разности изобретательского творчества, на которое он "убивал" теперь все дни и вечера без перерывов.

Каждую субботу его неудержимо тянуло сесть в поезд - и к Наташе. Денег для поездки можно было бы при определенном усилии достать. Ос­танавливало другое. Он ясно обещал ей год назад внести определенность в их отношения по своем приезде. Но о какой определенности можно было говорить, когда весь мир "поехал".

"Надо нести свой крест, как говорит Глеб Иваныч", - утешал он сам себя. И как проклятый, вопреки желанию и всякой логике, садился по вечерам, а в выходные дни - с утра, к столу с изобретательскими раз­работками. Однажды в субботу он просидел над разработками с раннего утра до вечера, забыв даже пообедать. Мозг, несмотря на это сохранял поразительную, хотя и не совсем здоровую - лихорадочную - ясность. Ему казалось, что ускользавшее годами вот-вот будет схвачено за хвост. Но в последний момент ускользавшее снова ускользало.

"Черт побери!"- воскликнул он в отчаянии. И тут увидел на стуле у торцевой стороны стола незнакомого вертлявого мужчину, одетого в сверкающую белизной сорочку с черной бабочкой и в иностранного покроя черный смокинг. Черные глаза мужчины смотрели снисходительно.

-    Вы кто? - спросил Левенцов с враждебным изумлением.

-    Родственная вам душа. По этой причине предлагаю сразу перейти на "ты",- ответил незнакомец.

-      Я вижу тебя в первый раз, с чего ты взял, что ты мне родственник?

-      С того, что мы оба из породы Беспокойных.

-       Ошибаешься, нервы у меня в порядке.

-      Это верно, нервы у нас, Беспокойных, здоровей, чем у Консерваторов.

-      Благодарю за комплимент.

-      Не стоит благодарности, это не комплимент, а факт.

-      Тебе Глеб Иваныч дверь открыл?

-     Я в таких любезностях не нуждаюсь, без затруднений прохожу сквозь стены.

-      А-а, вот ты кто..

-      Вот именно, твой родственник по духу.

-      Я через стены не хожу.

-      Захотел - прошел бы.

-      Юмор у тебя какой-то мрачный, родственник. А чему, собственно, я обязан..

-      Ты сам позвал.

-      Я-я? Когда?

-     Перед моим приходом. Сила твоего желания открыть новый вид энер­гии перешла предел, за которым уже необходимость, - вот я и пришел.

-      Ты ко всем приходишь, у кого необходимость?

-      К родственным душам только. Консерваторов я не люблю. Особенно поэтов.

-     Погоди, приятель, ты меня, наверно, с кем-то путаешь. Я хотя и не консерватор, но в душе поэт, и..

-     Нет, я не хотел тебя обидеть. Видишь, ли, ты принимаешь за поэзию свой мятежный дух. Тебя вводит в заблуждение тот факт, что даже Байрона поэтом называли и Некрасова, а какие они к шутам поэты! Они же до мозга костей наши, беспокойные. Доведись осуществиться их воззваниям, они сразу бы соскучились и стали с еще большим пылом звать назад, к тому, что проклинали. Такова уж наша беспокойная природа. А поэты.. Кстати, чистых поэтов, которых я особенно не терплю, не так уж много: Фет, Аксаков, Тютчев, Пришвин да еще кой-кто, - ос­тальные при случае делаются нашим братом. В восемнадцатом, к примеру, белые были поэтами, а красные - нашими, а в девяностом поэтами стали красные, белые же переметнулись к нашим. Теперь опять перетасовка: белые нам изменили, зато вернулись красные.

-     По твоему раскладу, родственник, выходит, что ты ставишь меня на одну доску с беспокойными государственными мужами, так я понял?

-     Люблю понятливых!

-       Ошибаешься, дорогой. Я за существующий порядок. Объявят завтра по радио, что другой порядок сделали - за другой порядок буду.

-       Никуда ты от нас не денешься, - криво усмехнулся гость. - Ты изо­бретатель - значит, враг порядка. Создай Бог человека на колесах вме­сто ног, ты непременно стал бы ноги изобретать, не так разве?

-      Возможно, но.. я не для личных благ изобретаю.

- Ха-ха-ха! - посмеявшись, гость взглянул лукаво. - Ты не кривишь душой, любезный? Разве не сказал кому-то кто-то: "Подожди год, может, получится с изобретением, тогда будут деньги.."? Покрасне-ел то как! А нервами еще хвалился!

-      Но я..

-       Да знаю. Хочешь сказать, что мог бы ради собственного счастья плюнуть на изобретение, но плюешь не на него, а на собственное счастье ради счастья человечества. За то и люб ты мне. Нашенская в тебе гордыня! Как у тех дремучих греш.. - прошу прощения, - святых, которые заживо ложились в гроб во имя Бога. Плевать им было, молодцам, на Божий замысел дать человеку радость в земной жизни.

-      По-твоему, людям не нужны изобретения, делающие их жизнь ком­фортней?

-      Люди полагают, что нужны. Люди знают, чего хотят, да не знают, чего им надобно. Спроси любого, чего ему хочется, - скажет: счастья. А спроси, что такое счастье, - несусветную чушь начнет нести.

-      Значит, правильно я понял: не нужны?

-        Хрен его знает, может, и нужны. Но потраченные на них усилия, я бы сказал, безнравственны. Сколько было потрачено, к примеру, на изобретение локатора! А спросить, зачем локаторы? Чтобы издалека видеть самолеты? Но зачем самолеты? Птицы и без самолетов вон летают, а дельфины и без вашего локатора засекают горошину в море за три километра. Им это действительно необходимо потому что. Все дело в необходимости, то есть, в силе желания. Превысит желание предел, за которым необходимость, - пожалуйста, будет сделано, в сто раз умнее можешь стать, в десять тысяч раз сильнее. Совершенство во вселенной ведь давно достигнуто, да не все из него нужно человечеству, - оно, человечество до Совершенства не дозрело. Как это там у Баратынского:

".. Живи живой, спокойно тлей мертвец,

Всесильного ничтожное созданье,

О, человек! Уверься наконец,

Не для тебя ни мудрость, ни всезнанье.."

-      Выходит, и познание, по-твоему, не нужно?

-       Оно обременительно. И оно не делает счастливее, - скорей, наобо­рот. Дарвин вот "познал", что человек произошел от обезьяны, Фрейд открыл, что человек по своей природе существо совсем не благородное, как полагали идеалисты, а жестокое, асоциальное. Разве от таких "поз­наний" человечество счастливей стало?

-      Но без познания и хлеб не вырастишь.

-      Верно, но познание убивает во всем вкус первого глотка. Ученым чуждо чувство меры. Они неразборчивы и творят, если позволишь так выразиться, в состоянии аффекта. Они упиваются от древа познания самым непотребным образом, как пьяницы. В результате имеем то, что имеем: озоновые дыры в атмосфере, отраву вместо пищи, умерщвляющие газы вместо воздуха.

-      Но если изобретатель стремится вернуть человечеству вкус первого глотка?

-       Стоит ли стараться ради человечества? Погляди вокруг: чем оно живет? Жратва, курс доллара, война да секс, - выше этого человечеству не прыгнуть.

-       Ты себе противоречишь, уважаемый. То ты причисляешь изобрета­телей к отряду Беспокойных и говоришь, что ненавидишь Консерваторов, то заявляешь, что беспокойство ни к чему. Где логика?

-       Неправильно ты задачу понял. Задача беспокойных не в том, чтобы приблизить к Совершенству, а совсем наоборот. Мы для того, чтобы не скучно было, благодаря нам человечество вечно будет задумывать одно, делать другое, а получаться будет третье. Да здравствуем мы, Беспо­койные!

-      Послушай, уважаемый, скажи честно, ты кто?

-        А хрен его знает! - гость сделался серьезным. - Тайна моего про­исхождения мне неизвестна. Все мы, дети Вселенной, не знаем, кто мы, откуда мы, зачем.. Выполняем какую-то хитрую задумку Свыше. Но там, Выше, тоже про себя не знают. Круг заколдован.. Ладно, попиз..ли, давай теперь по делу. С теорией эфира ты знаком?

-      Немного. В законченном виде, насколько я понял, ее нет. Я даже в Ленинке в Москве копался - пусто. Десятка два журнальных статей, десятка полтора брошюр. Идея ослепительная, но базы никакой. В сущ­ности, опыты Миллера и Майкельсона да и все. К практике, во всяком случае, теория неприменима - это не мое мнение, это мнение таких великих умов, как Максвелл. Безумная теория, короче.

-       Ай-яй-яй, такой маститый изобретатель, а позабыл такую крылатую фразу: "Эта теория недостаточно безумна, чтобы претендовать на истин­ность"! А если копнуть поглубже, увидишь: истинность совсем и не кри­терий. Разве придуманная Ньютоном теория гравитации к истине близка? Но сколько великих изобретений сделано на базе этой липовой модели! А нелепость, называемая теорией относительности Эйнштейна! А наивность атомных моделей Резерфорда вкупе с Бором! Но бомбу то атомную тем не менее из этой наивности изобрели! Ты разве не уяснил еще, что ни одна из придуманных учеными теорий не имеет к истине никакого отношения? He в истине, брат, дело. Дело в степени уверования в нее. Ты знаком с Маховским принципом "Экономии мышления"? Уверуй ты в истинность теории эфира - нечто стал бы время тратить на изобретение аккумулятора! Кому твой аккумулятор нужен, когда по теории эфира в любой точке пространства в любой момент имеется любое количество энергии любой мощности, которая без всяких промежуточных устройств типа электромобиля перенесет тебя со скоростью, превосходящей в миллиарды раз скорость света, в любую другую точку пространства - хоть на край Вселенной!

-        Однако такая энергия, уважаемый, и убить ведь может. Атомная бомба по сравнению с ней детская забава.

-       Верно, но могущество этой энергии все же не беспредельно. Ну там одну-две-три галактики уничтожит, а дальше, на какой-то ступени, вступает в противодействие закон Совокупного Желания. Всю вселенную не уничтожишь.

-       Тогда я напрасно беспокоился, - усмехнулся Левенцов. - Но, положим, в теорию я уверовал. Сколько времени мне потребуется, чтобы изобрести на ее базе устройство для забора энергии из пространства?

-      Нет проблем. Доставай бумагу и рисуй..

Левенцов очнулся. Гостя не было. Левенцов выскочил в прихожую. Никого. Дверь квартиры заперта. Из комнаты Татищева кричали возбуж­денные чьи-то голоса. Не дождавшись приглашения войти на свой стук в дверь, он толкнул ее. Татищев ругался с телевизором. Увидев приятеля, он стал кричать ему что-то про политику, поминутно кивал с яростью на экран.

- К тебе сейчас никто не приходил, Глеб Иваныч? - перебил его Левенцов.

Татищев ошалело замолчал, потом, досадливо буркнув: "Не приходил", - снова принялся ругать свой телевизор.

Левенцов вернулся в свою комнату, остановился перед заваленным бумагами столом. "До галлюцинаций докатился!"- произнес он вслух неодобрительно. Потом сел за стол, отодвинул к его краю книги, схемы и, достав чистые листы бумаги, за пару часов сделал наброски выношенного годами принципиально нового источника энергии. Затем хладнокровно принялся анализировать состоятельность устройства в техническом ис­полнении. Еще через пару часов он пришел к выводу, что устройство состоятельно. Это было не изобретение, это было открытие, - он это ясно сознавал, но радости почему-то не испытывал. Он не испытывал даже возбуждения, была апатия и каменная усталость. "Какое у нас там сегодня? - вяло произнес он вслух и зевнул, переворачивая не перевер­нутые со среды листки календаря. - Так, суббота, 2-го октября 1993 года, отметим, - как-никак, дата исторического открытия. Недельку надо вы­лежаться дать, - на свежую голову, глядишь, опять "перпетуум мобиле" окажется". Разобрав постель он повалился в нее и заснул, не успев даже как следует укрыться одеялом.

ХV

Наутро он проснулся с ощущением хорошо отдохнувшей головы и тела. Наслаждаясь полудремотными неясными мечтами, он не торопился откры­вать глаза. Мысли постепенно делались отчетливей, конкретней, и вдруг он вспомнил про вчерашнее. Как будто ледяной водой плеснуло в голову. Он пружинисто вскочил с постели. На столе лежали не убранные с вечера книги, схемы и наброски сделанного им открытия. Первым делом он убрал на верхнюю полку стеллажа эти наброски. Он старался не глядеть на них, ему от них становилось жутко. Убрав затем все остальное, он в расте­рянности опустился на кровать: чем же теперь заняться? Бездна времени, которое не знаешь, чем занять, нависла над ним давящей глыбой. Это было страшно. Пытаясь убежать от все сильнее овладевавшего им страха перед этим страхом, он лихорадочно набросился на обычные утренние дела: уборку постели, гимнастику, душ, бритье. Но страх напоминал о себе суетливостью движений, дрожащими, точно с похмелья, пальцами. От сознания, что он пытается убежать от страха перед страхом, сде­лалось совсем уж страшно. Не убрав, как следует, постель, прекратив, едва начав, гимнастику, ограничась вместо душа судорожным каким-то ополаскиванием лица после бритья, он в смятении остановился у окна. Воскресный рынок за окном сонно ворочался тысячами тел. "Продают и покупают, то есть, ничего не делают, а спокойны, - не без зависти по­думал он. - Может, мне другим изобретением заняться? Нет, устал. Не те уж годы. Но что же тогда делать?" Он кинулся к Татищеву, но тот, судя по молчанию телевизора, еще спал. Тогда он пошел на кухню, сфаль­шивив перед собой, будто его, как всегда, интересует содержимое хо­лодильника. Содержимым оказался кусок заморской суррогатины какой-то. Съев его без аппетита, он прислушался: не зашумел ли телевизор у Та­тищева? Вдруг выражение отчаяния в его лице сменилось на улыбку. На­таша.. Как же он сразу то не вспомнил? К ней! Немедленно!

Он сунул в сумку плащ и спортивную шерстяную шапку, а шерстяной свитер надел сразу на себя. На подходе к железнодорожной станции он изумленно уставился на балаган коммерческих ларьков. Он проглядел, как тот здесь вырос. Еще вчера, казалось, одиноко торчали здесь на приволье лишь "забегаловка" с претенциозным названием "кафе", газетный киоск да книжная палатка, и вдруг - целый городок! Все в этом городке, от воспроизводимой у одной из палаток через усилитель трескотни на американском языке до ярких, беспорядочных, "шумных" красок, - кричало истеричным криком, от которого закладывало и уши, и глаза. Наименова­ния ларьков, написанные на металлических фронтонах русскими буквами, были все-таки нерусские. Наиболее приближавшейся к русской была над­пись: "Нео-стиль". В витринах ларьков пестрели этикетками поддельные американские, итальянские ликеры, американский, немецкий, голландский спирт, была также водка сомнительной национальности, а на закуску лимоны, апельсины, нерусский шоколад и нерусская жевательная резинка. Из вин в ларьках была лишь известная Левенцову по печальному собствен­ному опыту отрава таинственного производства с этикетками: "Агдам", "Мадера". У кустарей на пятачках между палатками выбор был богаче: грибы, квашеная капуста, шпиг..

Газетный киоск, как и в доперестроечные годы, оказался среди бела дня закрыт. Только в доперестроечные годы на закрытом окошке висела обычно надпись: "Принимаем почту", а теперь была другая: "Принимаем ваучеры". Людские лица тоже разительно переменились. Растерянные, пустые, озабоченные, злые, равнодушные, они как будто ушли в себя со своими личными проблемами. Тревожили выделявшиеся благополучным видом. У таких не только лица, но и монументальные фигуры в единообразной, униформенной одежде, явно отдавали чем-то неродным. В их взглядах, по сравнению с которыми оловянные глаза Егора Агапыча Сорокина пред­ставлялись верхом одухотворенности, было от каменных статуй что-то. Левенцову показалось, что он уже видел этот стандартный сорт людей когда-то раньше, но не в реальной жизни, а во сне или в кино.

В закутке между палатками валялся пьяный с опухшим, небритым, ободранным лицом. Его словно бы не замечали. Еще двое пьяных: мужчина и женщина, - хотя и не валялись еще, но явно тяготели к этому. Кто из них кого ведет, не ясно было: поминутно и тот, и другая повисали на шее друг у друга. Оба были неопределенного внешне возраста. Мужчина был одет в женскую кофту и рваные штаны. На женщине было незастегнутое грязное пальто, из-под которого выглядывало голое совершенно тело. За ними семенила в грязном платьице девочка лет трех, посинев­шая от холода, босая. Первым повалился на асфальт мужчина. Женщина попыталась его поддержать и сама упала. Девочка заплакала. Левенцов, достав носовой платок, опустился перед ней на корточки и стал вытирать ее мокрое, чумазое лицо. Она, перестав плакать, показала пальчиком на пьяных своих родителей и проговорила что-то невнятное, но с явным осуждением. Он приставил носовой платок ей к носу и велел высморкаться. Она исполнила приказание незамедлительно. Родители между тем подня­лись. Держась друг за дружку, они невидяще озирались на прохожих. Левенцов поцеловал девочку в щеку и быстро пошел прочь, но не выдержал, оглянулся. Девочка смотрела на него растерянно. Она прошла немного за ним вслед, оставив позади своих родителей. Он изобразил улыбку на лице и помахал рукой. Девочка в ответ радостно улыбнулась и, подняв свою крохотную ручку, тоже помахала. Он подошел к двум дежурным милиционе­рам.

-      Что мы можем? - возразили они на его призыв что-то сделать. - Про­трезвятся и скажут, отдайте дочь.

-       Она же простудится, на ней ботинок нет!

-      Заберем сейчас, - уныло сказали милиционеры.

-       Я живу недалеко, - сообщил Левенцов. - Я мигом сбегаю за паспортом, и вы отпустите девочку со мной, я куплю ей обувь, пока эти протрез­вятся.

-       Нет, идемте в отделение, начальник выделит сопровождающего, па­спорт не потребуется.

-       Все-равно придется сбегать, у меня денег мало при себе. Отделе­ние вы имеете в виду то, что при вокзале?

-      Да.

-     Хорошо, я мигом.

Прибежав домой, он попросил у Татищева денег.

-      Чем больше, тем лучше, - сказал он. - Потом расскажу, зачем.

Татищев, вынув из бумажника все, что там было, отложил себе тыся­чу, остальное отдал, не считая. Левенцов кинулся на станцию. Девочка сидела в остекленной конторке у дежурного капитана. Увидев Левенцова, она просияла, поднялась навстречу. Капитан открыл ей дверь. Она вы­бежала и, поднятая Левенцовым, уютно устроилась у него на руке, обняв его за шею.

-      А где родители? - поинтересовался Левенцов.

-     Отдыхают, - капитан кивнул на обитую железом дверь, в которой было маленькое квадратное окошечко.

-       Адрес они сказали?

-       Их адрес нам давно известен. Участковый давно ходатайствует о лишении их родительских прав. Наша бумага на этот счет в суде пылится.

-       Вы дадите мне их адрес? Может, как-нибудь проведаю.

Капитан написал адрес и кивнул на стоявшего у конторки сержанта:

-       Он пойдет с вами.

Выйдя на привокзальную площадь, они двинулись наискосок, через автобусную станцию, на рынок. По пути Левенцов купил шоколадку. Де­вочка, держась рукой за его шею, приняла этот дар со счастливым изу­млением и стала любоваться красочной оберткой. Отсутствие родителей ее нисколько не тревожило.

-     Давай знакомиться, - сказал он. - Меня зовут дядя Слава, а тебя как?

Серьезно посмотрев на него, она старательно выговорила:

-      Дйадья Сйава.

-      Совершенно верно, дядя Слава, - подтвердил он. - А тебя как зовут? - он дотронулся до нее пальцем.

-      Наташа, - произнесла она с внезапным удалым весельем и солнечно заулыбалась.

Быстрым движением он притянул к себе ее голову и несколько раз поцеловал. Потом снял обертку с шоколадки. Наташа с сосредоточенным выражением поднесла шоколадку к губам и нерешительно куснула. Подви­гав щечками, оживилась и куснула второй раз, посмелее. Заметив, что дядя Слава за ней наблюдает, она кокетливо потупилась, стесняясь своего блаженства.

Они подошли к рынку. Здесь было несколько вертушек и контроллеры - добрые молодцы с повязками на рукавах. "Рынок брал теперь с покупа­телей по пятьдесят рублей за вход. Сержант провел через контроль бесплатно. Помог он и при выборе вещей для Наташи. Он нарочито строго допросил торговку, откуда, что, почем. Торговка сделалась чрезвычайно любезная. Для Наташи нашлись удобные, теплые и недорогие башмачки, рейтузы, свитер и добротное, хотя немного длинноватое, зимнее пальто. Расплатившись, Левенцов повел приодевшуюся Наташу в столовую. Она с нескрываемым наслаждением, не торопясь, съела бифштекс с тушеной капусткой и картошечкой, потом выпила стаканчик кофе. Из столовой она вышла раскрасневшаяся, как из баньки. Судя по ее счастливому лицу, она, видно, думала, что черные дни в ее жизни миновали. Левенцову было совестно и страшно с ней расстаться. Но сержант поглядывал уже нетерпеливо на часы. Они вернулись в отделение.

-        Они пропьют все это, - хмуро произнес капитан, увидев Наташины наряды.

-      Я буду ходить к ним, прослежу, - ответил Левенцов.

Капитан махнул рукой с безнадежным видом.

-       Если суд лишит их родительских прав, ее куда, в детдом отправят?

-       Куда же еще?

-      Нельзя ли мне ее усыно.. - простите, - удочерить?

-       Это не по нашей части. В детдом, наверно, обратиться надо.

-       Разве обязательно ждать, когда отдадут в детдом? Может, сразу в суд?

-       Обратитесь в суд..

-       Она будет здесь томиться, пока те не очухаются?

-       Сейчас придет машина, отвезем ее в ясли, - у нас с ними догово­ренность на такие случаи.

Левенцов поднял Наташу и сказал: "Я к тебе в гости завтра приду, ладно?" Поцеловав, он опустил ее и пошел на выход. Уже открыв дверь он оглянулся. Наташа, пряча от него полные слез глаза, потупилась, он вернулся, прижал ее к себе и, ощутив ее нежное дыхание и все ее доверчивое, ставшее родным тельце, почувствовал, что сам готов за­плакать. Он мягко начал убеждать ее, что не обманет, что все будет хорошо, надо только подождать немного. Она наконец поверила. Уходя, он опять оглянулся у двери и помахал рукой. Она в ответ тоже помахала.

Он брел по улицам, натыкаясь всюду на чужие лица, чужие рекламные призывы, чужие наименования. Никогда еще ему не было так одиноко. Он чувствовал себя, как человек, вернувшийся из космической экспедиции на родную землю и увидевший, что родного на земле не осталось ничего.

Домой он вернулся в восемь вечера с ноющими от усталости ногами. Татищев, крайне возбужденный, с горящими глазами и дымящей сигаретой бегал по прихожей.

-      Слышал, - схватил он Левенцова за руку. - В Москве народ восстал, бой в Останкино идет, телепередачи отключили.

-      Только этого нам и недоставало, - с апатией ответил Левенцов, направляясь в свою комнату.

Он разделся и принял душ. Выйдя из ванной, опять подвергся "напа­дению" Татищева, кричавшего что-то про политику. Убежав от него, Левенцов заперся в своей комнате и повалился спать.

В три часа ночи он проснулся с болезненно ясной головой и ощущением тревоги. Он поднялся и принялся ходить по комнате. Тревога все уси­ливалась. Он решил, что это давит разверзшаяся пустота, достигнутая отречением от жизни. Затем в голову пришло, что набросанное на бу­маге потребует еще многих лет черного труда по воплощению в реальную конструкцию, и, следовательно, пустоты не будет. Но тут же он почув­ствовал, что к этому черному труду у него нет ни желания, ни силы, - его, оказывается, занимала лишь творческая сторона проблемы. Чем тогда коротать время? - назойливо крутилось в голове. - Жениться? Но как же тяжко будет, если, женившись на Наташе, он увидит, что даже и она не спасет от пустоты! Какими глазами он тогда посмотрит в дивные "ино­планетные" глаза? Глазами жалкого лгуна, ничтожества, предателя.. Нет, только не это! А что тогда? Истязующая карусель в голове начинала круг сначала.

В конце концов ему начало казаться, что выхода у него никакого нет. Он почувствовал удушье. Это была уже истерика. Он распахнул окно и тут только заметил, что уже рассвело. Он глянул на часы и не поверил глазам: восемь без пяти, - на работу опоздал. "Ну и ладно, - подумал он с апатией и написал заявление на отгул. Сейчас "лягу-прилягу" сде­лаем, а как встану - отнесу". Он лег и забылся ненадолго. Очнулся опять с болезненно ясной головой. "Заболел, наверно", - мелькнуло в голове, и он с надеждой стал прислушиваться к телу. Но нет, ни озноба, ни слабости в теле не было. Со злостью он вскочил с постели, со зло­стью побрился, потом со злостью пошел на кухню приготовить чай.

Из комнаты Татищева доносились пушечные выстрелы. "С утра боевики уж крутят", - сумрачно подумал Левенцов. Поставив на плиту чайник, он постучал к соседу. Не услышав отзыва, вошел. Татищев смирно сидел в кресле перед телевизором, в руке у него дымила сигарета. Судя по внушительной горе окурков, похоронивших пепельницу, можно было подумать, что Глеб Иваныч беспрерывно курил всю ночь. По телевизору действительно показывали боевик: танк на экране бил из пушки прямой наводкой по окнам многоэтажного, знакомого как будто здания.

- Можно к тебе, Глеб Иваныч?

Татищев не пошевелился. "Спит",- подумал Левенцов и тихо подошел с намерением забрать сигарету из руки у спящего. Но Глеб Иванович не спал. Заметив Левенцова, он молча кивнул ему на табуретку и ругнулся в адрес телевизора, но не зло и энергично, как всегда, а потерянно, устало: "Сволочи.." Левенцов долго не мог поверить, что это не кино показывают, а действительный расстрел русских русскими в Москве на Красной Пресне. "Как в 905-ом, - пробурчал Татищев. Через паузу до­бавил. - Про 37-ой еще бубнили, сволочи.."

Бросивший давно курить, Левенцов машинально взял сигарету, маши­нально закурил и сел рядом с товарищем на табуретку. Они курили и молчали, лишь изредка роняя одно-другое слово. Через час Левенцов снял с плиты на кухне выкипевший и почерневший на огне, точно здание на Красной Пресне, чайник.

ХVI

Скобцевой Алле было в этот день не до политики. Накануне вечером позвонил один из ее "челноков" и доложил о возвращении с товаром из Китая. Наутро она приняла у него товар. Для таких операций ей служил бревенчатый дом на городской окраине, который она снимала за неболь­шую плату у владевшей им по наследству отдаленной родственницы. Здесь у нее был и склад, и рабочий кабинет, - заниматься своим бизнесом до­ма, при матери, она избегала.

Приняв товар и пощелкав клавишами калькулятора, она с довольным видом хлопнула пальцами о ладошку и выдала агенту долларовый гонорар, сказав, как всегда: "Премиальные скорректируем по реализации". Отсор­тировав часть привезёного для немедленной реализации, она погрузила ее в свой "жигуленок" и стала развозить по точкам сбыта.

Уже смеркалось, когда она, проезжая у вокзала мимо коммерческих ларьков, услышала веселый оклик:

-       Алка, заворачивай до нас!

Притормозив, она оглянулась и увидела группу знакомых по коммер­ческому делу, окруживших черного цвета "волгу". На багажнике машины были расставлены бутылки "советского шампанского" и стаканы. За "вол­гой" тянулась цепочка других машин, среди которых была пара "мерсе­десов", одна "вольво" и одна "тойота". Ей приглашающе махали рукой. Дав задний ход, она подъехала и вышла из машины. Тут же был наполнен для нее стакан:

-      Давай, Алк, в честь победы над "совками".

Она выпила, потом спросила:

-       А что там?

-      Как крыс, советских голодранцев придушили.. Давай еще.

-       Спасибо, хватит. В "Центральный" собираетесь? - кивнула она на строй машин.

-     Выше подымай. Загородный ресторанчик тут один организовали, грандиозную закусь с шоу обещают. Айда с нами!

-     Спасибо, не могу, устала, на колесах целый день.

Пожелав компании хорошо повеселиться, она села за руль. Ее "жигу­ленок" стал набирать скорость, но внезапно встал, как вкопанный. Сердце у Аллы билось учащенно, она увидела Левенцова. Он шел с отре­шенным видом. Подойдя к окошку одного из незакрывшихся еще ларьков, спросил что-то у торговца. Получив, видимо, отрицательный ответ, на­правился к другому не закрытому ларьку, расположенному в ближнем к шоссе ряду, в трех шагах от Аллиной машины. Перед ларьком пьяно при­плясывал с бутылкой водки в одной руке и стаканом - в другой знакомый ей охранник. Обойдя его и наклонясь к окошку, Левенцов спросил:

-      Вина какого-нибудь нет?

Охранник, перестав приплясывать, схватил его за куртку и потянул к себе:

-       Мужик, наши победили!

Левенцов выпрямился, брезгливо посмотрел на пьяного. Тот отпустил его куртку и наполнил стакан:

-      На, пей, мужик, угощаю за победу.

-      Прости, уважаемый, за какую? - поинтересовался вежливым, мягким баритоном Левенцов.

-      На-а-аши победили! - с пьяной тупостью прокричал охранник, крутя оловянными глазами. - Пей за победу, мужик!

-        Если ты имеешь в виду расстрел в Москве, то там не ваши победили, - возразил Левенцов. - Сатана там победил. И ваших, и наших. Грех за победу сатаны пить.

В оловянных глазах у охранника сверкнуло нечто трезвое, выразившее единственное чувство - злобу. Размашистым движение руки он плеснул водку из стакана в Левенцова. Левенцов уклонился и ударом снизу по­слал стокилограммового охранника в нокдаун. Не дожидаясь, когда тот поднимется, он пошел к переходу через автомагистраль. Алла увидела, как из ларька выскочили еще два охранника, - эти были потрезвее. Вместе с поднявшимся коллегой они кинулись к стоявшему позади ее машины "москвичу". "Москвич" резво рванулся с места и ушел вперед. Она дви­нула свою машину следом.

"Москвич" настиг Левенцова, когда тот подходил к своему подъезду. Преследователи остановили машину впритирку к тротуарной бровке и разом выскочили из нее. Не успел Левенцов опомниться, как очутился, стис­нутый со всех сторон, в машине. Обогнув дом с другой стороны, "москвич" снова выскочил на автомагистраль, Аллин "жигуленок" – следом. Было уже темно, машины шли по шоссе с включенными огнями. Хотя поток был редок, "москвич" на обгон не шел, - это облегчало Алле преследование. За городом "москвич" свернул на проселок. Отпустив его на полсотни метров, Алла выключила фары и свернула следом.

Внезапно огни "москвича" пропали. Включив фары и увидев рощу впе­реди, она тут же опять выключила их. Ее "жигуленок" в кромешной тьме подкрадывался к роще. Дорога сделала резкий поворот, и она увидела огни остановившейся машины. Взревев мотором, с включившимися фарами, ее "жигуленок" ринулся вперед.

Ослепленный кровью, заливающей глаза, Левенцов почувствовал вспышку света, идущего ему на помощь, но связал это с помутнением сознания, а рев мотора принял за гул в ушах от полученных ударов. Боли он почти не  чувствовал, томила лишь досада, что умрет так глупо.

Когда его вытащили из машины, тот, которого он послал в нокдаун у ларька, подошел к нему со стаканом водки и предложил с издевкой выпить "за победу". Левенцов принял у него стакан и огляделся. Окру­жили его плотно. Один стоял за спиной, другой, поднесший стакан, - лицом к лицу с ним, третий - с правой стороны, а с левой подпирал капот машины. "Надо сбивать этого", - подумал он о стоявшем с ним ли­цом к лицу. На вид парень был громада. Мясистая, квадратная голова, бычья шея, отсутствие признаков интеллекта, - все это впечатляло злоб­ной мощью. Но в слоновьей фигуре парня ощущалась рыхлость, и он был пьян, а крепость удара своей правой Левенцов уже на нем проверил. Резким кистевым движением он выплеснул водку в глаза стоявшему справа, пустой стакан с силой швырнул наугад в стоявшего за спиной, и тут же четким ударом снизу послал стоявшего перед ним во второй раз в нок­даун. Без промедления рванулся он к обочине, где был спасительный кустарник, но кто-то успел подставить ногу. В падении ему удалось почти достичь уже кустарника, и тут его ошеломил тяжелый удар в ухо. "Кастет", - зло подумал он, ощутив кровь, обильно хлынувшую по щеке и шее. Он обернулся в ярости с намерением ответить на удар, но не успел, его опередили ударом в лоб над бровью. От крови, хлынувшей в глаза, он ослеп и получил еще удар - по глазу. Тело наливалось сла­бостью. "Не надо было оборачиваться", - подумал он с раскаянием. Чув­ствуя, как противно липнет к телу промокшее белье, он в приступе бессильной ярости поймал вслепую чье-то горло и, свалив подножкой тяжелого противника на землю, принялся его душить. Довести это дело до конца ему не дали, ударив кастетом по затылку. Вскочив на ноги, он почувствовал, что сознание сейчас его покинет. Еще один удар - и все. Собиравшихся его добить вспугнул Аллин "жигуленок".

Алла выскочила из машины и, невидимая за светом фар, скользнула под прикрытие кустарника. Трое кинулись к ее "жигуленку", но тут раздались выстрелы. Трое остановились. Услышал выстрелы и Левенцов. Алла стреляла из кустов по шинам "москвича". Когда машина накренилась, она позвала негромко: "Сла-а-ав". Левенцов поспешил на дружеский при­зыв немедля. Прячась за кустами, они подбежали к "жигуленку". Охран­ники заметили их, когда они уже в него забрались. "Жигуленок" начал маневрировать, разворачиваясь на 180 градусов. Алла сунула Левенцову пистолет: "Пальни в воздух, Слав!" Левенцов пальнул в воздух на уровне среднего человеческого роста. Один из подбегавших рухнул. Левенцов собирался пальнуть в воздух еще раз, но двое благоразумно прыгнули в кусты.

Выведя "жигуленок" на шоссе, Алла завернула его к обочине и оста­новила. Откинувшись на сиденье с закрытыми глазами, она дрожащим голосом произнесла:

-      Как самочувствие, Слав?

-      Нормально, боль начинаю ощущать, - кастетом били. Если бы не ты.. Откуда ты взялась то?

-      Потом, Слав, - сказала она, не открывая глаз. - Я дрожу вся.

Отдохнув, она глянула в сторону проселочной дороги:

-      Заскучали там. Я им, кажется, оба колеса пробила.

-       А я, кажется, подстрелил нечаянно одного. Не дай Бог, убил еще.

-      Не бери в голову. Я их знаю, никчемные людишки, - с этими сло­вами она дала газ, и "жигуленок" весело помчался к городу.

Они приехали домой к Алле. Алевтина Владимировна, взглянув на разорванное ухо Левенцова, на рваные раны под глазом и на голове, на кровавую одежду, промолвила негромко: "Господи, зверье какое!" - затем объявила, что для накладывания швов у нее есть все, кроме обезболи­вающего.

-      Выпей, Слав, - сказала Алла, достав из бара бутылку армянского пятизвездочного коньяку.

-       О-о! - изумился он, взглянув на этикетку. - Пожалуй, безнравствен­но переводить такое добро на обезболивающее. Я лучше потерплю.

Но Алла уже наполнила стакан:

-      Выпей, у нас этого добра достаточно.. Подожди, я лимончик при­несу.

Он пил смакуя, мелкими глотками. В процессе обработки ран и заши­вания их он ни разу не поморщился. Забинтовав его залатанную швами, точно старый футбольный мяч, голову, Алевтина Владимировна сказала:

- Вы мужчина! Идите теперь в ванную, умойтесь. Одежду там оставьте, я сейчас халат вам дам.

После того, как он смыл с тела кровь и надел махеровый, цвета спе­лой вишни, фешенебельный халат, его пригласили к ужину. Стол щедро был уставлен и закуской, и спиртным. Он приналег на марочное вино, женщины выпили по рюмке коньяку. Левенцов и Алла попеременно рассказывали Алевтине Владимировне о приключении.

-         Сам по себе факт избиения меня не удивил, - поведал Левенцов. - Все сейчас злые стали. Но я поражен мотивом. Я прозевал момент, когда агония перестройки обернулась отвратительным мутантом. Я только се­годня его увидел на экране телевизора, я носился по улицам и вгляды­вался в лица. Меня поразило безразличие. Потом этот пьяный вопль: "Наши победили!" Это уже было мерзко. В подонках и прежде не ощуща­лось недостатка, но чтобы принародно ликовать по случаю расстрела соотечественников.. В России на такое ни один подонок не решился бы. Это другая страна, это не Россия.

-      Не бери в голову, Слав, - Алла хлопнула пальчиками о ладошку. - Это временно. У нас с конца прошлого века до 24-го года этого вообще мрак был. Прошло ведь! А мы восемь годков всего лишь в мраке, обижаться нам грешно.

-       Как мы легко о родине! - произнесла с укором ее мать. - Вроде тех оболваненных юнцов, что восклицают: "Истина дороже Родины". Абстракт­ная, расплывчатая, переменчивая в пространстве и во времени истина им дороже единственного во Вселенной образа жизни, без которого они сами обращаются в нечто абстрактное, расплывчатое, переменчивое! От­править бы их в такое место, где ни добра, ни зла, ни трудолюбия, ни лени, ни трезвости, ни безрассудства, а одни лишь голенькие истины, - живо вспомнили бы о родине!

-      Что ты меня родиной все тычешь, мам! - возмутилась Алла. - Люблю я родину, люблю! Только, в отличие от тебя, не идеальную, а какая есть, понимаешь? Ты просто не хочешь себе сознаться, что не в родине дело, а в ностальгии по привычному, которое ты в свое время поругивала крепко, а когда ушло, вдруг мило стало.

-      Поругивала я любя, как поругивают родного человека, - возразила Алевтина Владимировна. - А теперь чужое торжествует, и это чужое я не поругиваю, а отвергаю. Мне вот даже эти эрзац-продукты в глотку не идут, потому что все они не русские.

-      He все, мам. Селедка вон, - Алла кивнула на тарелку с сельдью. - не русская тебе?

-     Не русская, - нарочито по-детски беспомощно произнесла Алевтина Владимировна. - Канадская это селедка, доченька, продавщица мне сказала.

-      Ну и что! Канадскую селедку съешь, нерусской что ли станешь?

-     Господи, какой же ты еще ребенок! Неужели ты не понимаешь, мы же превращаемся в колонию!

Разговор принимал характер семейного спора между матерью и дочерью. Обе они немного рисовались в споре перед гостем, а он искусно делал вид, что потрясен их умом и эрудицией.

В двенадцатом часу ночи он объявил, что ему пора домой, а то зав­тра на работу.

-      Шутить изволите, молодой человек, - возразила Алевтина Владими­ровна. - С разбитой головой - и на работу! Я, как врач, прописываю вам постельный режим минимум на неделю. .Больничный я оформлю. Я вам постелю в библиотеке на диване.

Заснул он быстро, но в третьем часу ночи проснулся с болезненно ясной головой. В голове крутились мысли об изобретении. Перевести мысли на что-нибудь полегче не удавалось. Мыслительный аппарат помимо воли продолжал анализ сделанного им открытия. И вдруг Левенцов замер, задержал дыхание: мыслительный аппарат нашел принципиальную ошибку в сделанных вчерашней ночью выкладках. Изобретенное им, как он и пред­чувствовал, - опять "перпетуум мобиле". Он вздохнул было с облегчением, но голова заработала еще интенсивней, доискиваясь теперь ответа на вопрос, настолько ли ошибка принципиальна, чтобы отвергнуть казавшийся таким блистательным вариант. "Да будь ты проклято мое проклятие!" - выругался он и, с яростью перевернувшись с боку на бок, вдруг засто­нал от боли в рваном ухе. Боль была изрядная, а ругнуться по этому поводу уже не доставало свежести, слишком много энергии отняло предыдущее ругательство. Он принялся подыскивать для головы безболевое положение на подушке, но скоро вынужден был прийти к печальному вы­воду, что такого положения не существует. Обезболивающее действие спиртного кончилось. Становилось хуже даже, чем от мыслей об изобретении.

Тщетно пробовал он уснуть, пристраиваясь на подушке не головой, а шеей. Было такое впечатление, что головные раны связаны с шеей сигнальным устройством, - стоило прижаться к подушке шеей, как тут же остро простреливало в голове. Промучившись так до четырех утра, он поднялся, включил большой свет, одел халат и стал обходить остеклен­ные книжные стеллажи, подымавшиеся в несколько рядов до потолка, по­том посидел у окна, зашторенного портьерой, за массивным, красного дерева, столом на массивном стуле. Потом взял наудачу с полки книгу. Оказался Герцен, "Былое и думы".

Раскрыв книгу наугад, он прочел: "..Чтоб не ходить так далеко, как Китай, взгляните возле, на ту страну на Западе, которой Европа начинает седеть, - на Голландию: где ее великие государственные люди, где ее живописцы, где тонкие богословы, где славные мореплаватели? Да на что их? Разве она несчастна оттого, что не мятется, не бушует, оттого, что их нет? Она вам покажет свои смеющиеся деревни на обсу­шенных болотах, свои выстиранные города, свои выглаженные сады, свой комфорт, свою свободу и скажет: "Мои великие люди приобрели мне эту свободу, мои мореплаватели завещали мне это богатство, мои великие художники украсили мои стены и церкви, мне хорошо, - чего же вы от меня хотите?.."

"Однако.." - усмехнулся он, вспомнив своего гостя из галлюцинации. Вернув книгу на полку, он взял наугад другую. Эта оказалась о Томазо Кампанелле.

Он сел в кресло и, листая книгу, начал выборочно читать, все боль­ше заинтересовываясь и забыв о боли. Его поразило сходство своих взглядов с образцом мышления великого итальянского подвижника. И судьба сходилась в главном. Ни изнурительными каменными мешками, ни жуткими инквизиторскими пытками судьба, слава Богу, его самого пока не проверила, но все-таки он тоже был подвижник, отказавшийся от личной жизни ради будущего человечества.

"Но Кампанелла не сломался, а я вот, кажется, сдаюсь", - подумал Левенцов, дочитывая заключительную главу. - Он стократ мужественнее меня, но мудрее ли? И еще неизвестно, как он повел бы себя, узнай, что по прошествии сотен лет главный вывод его книги "Город солнца", восторжествовав в России, будет затем с улюлюканьем опять отвергнут, - вывод о том, что все зло на земле от частной собственности?"

Уже светало. Голова продолжала сильно болеть. Выключив свет, он подошел к окну и отодвинул портьеру. Окно выходило на уютный двор. Внизу стояла Аллина машина.

В дверь постучали, и вошла сама Алла, свежая и энергичная, одетая в турецкий свитер и американский джинсовый костюм, по куртке которого полукругом шла загадочная надпись по-аглийски: "Будущее будущего". Подойдя к нему, она тронула его забинтованную голову:

-     Больно, бедненький?

-      Не очень. Ты машину всегда под окном держишь?

-       Забыла вчера в сарай загнать, - беззаботно махнула она пальцами. - Я по делам поеду, Слав. Мама в поликлинику ушла. Завтрак на столе на кухне. Поправляйся, к обеду я приеду.

Она медленно потянула к нему голову и, закрыв глаза, поцеловала его в губы. Потом открыла глаза и внимательно на него посмотрела.

-      Мне домой бы надо, - виновато сказал он.

-      Не надо, - возразила она. - Здесь у тебя дом, ясно?

-      Глеб Иваныч будет беспокоиться.

-      Пиши объяснительную записку Глеб Иванычу, я ее доставлю.

-      На работу еще надо позвонить.

-       Сделаю, - сказала она и, взяв у него записку, вышла.

-   Он наблюдал в окно, как она садится в машину.

-   Она помахала ему рукой и укатила.

Конец 1-ой части