Борис Пильняк

     Утром  мама  встала такой же, как всегда за эти бесконечно
долгие месяцы: я привыкла звать мамой --  мать  Александра.  На
ней  черное  платье и в руках белый большой платок, который она
так часто подносит к губам.
     В столовой  было  светло.  На  столе  чинно  стоял  чайный
сервиз, и из самовара шел пар. Я уже привыкла, что столовая все
время  напоминает,  будто  мы  уезжаем  на дачу. Это происходит
оттого, что сняты все картины, завешено висевшее здесь случайно
зеркало.
     Я обыкновенно встаю очень рано, моюсь и сейчас  же  берусь
за газеты. Я раньше почти никогда не думала о газетах и они для
меня  были  совсем  безразличны, но теперь я не представляю без
них жизни. К чаю я уже знакома со всем, что делается в  мире  и
рассказываю маме: мама не может читать газет.
     Мама выходит из своей комнаты, бывшей Александра, высокая,
вся в  черном,  и  в  ней  какая-то строгость. Это все так, как
должно быть. Она крестит меня, целует в  лоб  и  губы,  и,  как
всегда,  отворачивается  быстро  и  подносит  платок к губам. Я
знаю, она вспоминает, что Юрий убит, а Александр  --  там...  и
что я одна, ее, осталась с ней.
     За чаем, мы всегда молчим, мы вообще молчим, и только один
вопрос она задает:
     --  Что  в  газетах?  --  и  эту  фразу она говорит всегда
хриплым голосом. И я, очень волнуясь и бестолково,  рассказываю
ей все.
     После  чая  до  двенадцати  я  хожу  около  окон, вижу все
прежний завод и поджидаю почтальона.
     И так, за почтой, газетами, горем матери и моим,  проходят
дни  за  днями.  И  всегда,  когда  я  жду  писем,  я вспоминаю
маленький эпизод войны, переданный мне на эвакуационном  пункте
раненым прапорщиком. Он был легко ранен в голову, но я уверена,
что  он  был психически ненормален или неврастеник. Он лежал на
носилках, смуглый, с черными глазами и с белой повязкой. Я  его
поила, но он не пил чая, отставляя кружку и держа меня за руку,
говорил:
     --  Вы знаете, что такое -- война? -- Не смеете, не можете
знать?.. А я знаю. Все знают, кто там были!.. Шли мы  в  штыки,
понимаете?  --  в  штыки, то-есть резать, колоть, кромсать друг
друга, человеков. В нас пулеметом стреляли. Ну, вот, шел  рядом
со  мной  рядовой  Кузьмин,  и в него сразу две пули попали. Он
упал и, уже ничего  не  соображая,  забыв,  что  я  их  офицер,
как-никак,  протянул  ко  мне  руки и закричал: "Земляче-ек, --
приколи!" Понимаете?! -- "Земляче-ек, приколи!"  --  И  вам  не
понять -- не смеете!
     Он говорил это, то шопотом, то крича.
     Он  говорил,  что этого нельзя понять мне. Но я понимаю...
"Земляче-ек, приколи!" -- в этой фразе для меня слит весь  ужас
войны,  и смерть Юрия, и рана Александра, и горе матери, и все,
все, что дала война, -- слит до боли в висках,  до  физического
ощущения  тоски,  --  "Земляче-ек,  приколи", -- как просто, не
человечески.
     Я эту фразу вспоминаю каждый день, особенно часто в  зале,
когда  жду  писем.  Александр  пишет  редко  и сухо, о том, что
здоров, и опасностей или нет, или они миновали; он  пишет  всем
сразу -- маме, мне и Асе.
     Так было и сегодня, я ждала писем.
     Пришел почтальон, принес несколько писем, и одно из них --
от Александра. Я его вскрыла не первым, поджидая маму.
     Вот оно:

        "Родная Анна.

     Вчера  и  сегодня  --  прорвало  -- тоскую и думаю о тебе,
только о тебе. Когда живешь покойно,  без  передряг,  тогда  не
замечаешь  многого  хорошего, -- это я говорю о тех цветах, что
посылаю тебе. Они растут как раз у окопа, а достать их  страшно
трудно,  потому что можно быть убитым. Так я цветы эти и раньше
видел, но как называются они, не знаю, и очень обидно.
     Прощай. Люблю  тебя.  Прости  за  "армейский"  стиль.  Это
письмо только тебе".

     В  письме  были  две фиалки, две маленьких голубых фиалки,
которые растут сейчас же после снега.
     Я дала -- все же дала -- прочесть это письмо маме  --  его
матери,  --  и  у  мамы  задрожали  губы  и  потекли слезы. Она
заплакала, но в слезах смеялась. И мы обе, я -- молодая и  мама
--  старая,  мы  обе  плакали  и  смеялись  одновременно, тесно
прижавшись друг к другу. Я раньше представляла войну фразой  --
"землячек, приколи". А теперь у меня оттуда -- от Александра --
фиалки, две фиалки, которые еще не завяли.
     Я   замечала  раньше,  что  весна,  лето,  осень,  зима  в
человеческом сознании приходят как-то сразу. Помню  в  детстве,
на  даче.  Все  еще  лето, все как всегда, но вдруг утром подул
самый обыкновенный ветер,  бросились  в  глаза  красные  листья
виноградника,  которые  уже  появились  недели  три, -- и вдруг
сразу  чувствуешь,  что  осень,  сразу  меняется  настроение  и
начинаешь собираться домой, в город.
     Сколько лет я не видела ни осени, ни зимы, ни весны, -- не
чувствовала их?
     А  сегодня  я  сразу  --  после  давно-давно ушедшего лета
почувствовала весну.
     Я только сегодня заметила, что окна у нас замазаны, что на
мне черное  платье,  что  уже  май,  что  уже  в  полях  цветут
колокольчики. Я забыла, что я молодая: сегодня я помню это.
     И  еще  я  знаю, что верю, люблю -- давно люблю -- Шурика,
Александра. И я знаю -- пусть много  ужаса,  много  нелепого  и
безобразного,  но  есть  еще  прекрасная молодость, и любовь, и
весна, и голубые фиалки, растущие на окопах.
     Мы с мамой плакали и смеялись, вдвоем, тесно  сжавшись  на
диване.  Потом  я одна ушла в поле, за завод -- любить, думать,
мечтать... Я люблю Александра -- на всю жизнь, навсегда...