Борис Пильняк

ВОЛЧИЙ ОВРАГ



     Агренев  в детстве, ребенком, слышал из разговора матери о
том, что вот Нина Каллистратовна Замоткина с дочерью ходила  --
сегодня  утром  в девять часов -- к фельдшерице Часовниковой на
квартиру давать пощечину Часовниковой, которая разбила семейный
очаг, потому что у ней  была  связь  с  Павлом  Александровичем
Замоткиным,  мужем  Нины Каллистратовны. Тогда Агреневу-ребенку
ярко представилось, как Нина Каллистратовна за руку с дочерью и
с ридикюльчиком  в  другой  руке  --  идет;  походка,  конечно,
необыкновенна,  раз  идут  на квартиру давать пощечину, -- надо
было, должно-быть, итти в  присядку  или  раскорякой,  что  ли;
семейным  же  очагом  было нечто, вроде маньчжурки, обязательно
железное, раз идут  за  него  давать  пощечину;  и  чрезвычайно
любопытно,   как   Нина   Каллистратовна  придет  на  квартиру,
размахнется рукой и -- даст; и походка, и квартира, и  руки  --
все   имело   для   ребенка   сокровенный   смысл,  чрезвычайно
любопытный.
     Это осталось в воспоминаниях  от  детства,  от  маленького
городка,  провинции,  где  все было необыкновенно, как детство.
Здесь, в Волчьем овраге, вспомнил это Агренев -- и  затосковал.
Никто,   никогда  не  пойдет  давать  за  него  пощечин.  Какое
варварство -- пощечины, и нет никакого решения -- в  пощечинах.
Была  осень,  и,  когда  стоял в овраге и ждал Ольгу, низко над
головой пролетели журавли, выстраиваясь в  стрелку  и  курлыкая
нестройно.  Потом  с горизонта на востоке небо стало наливаться
свинцом, небо стало зимним  и  над  головой  вспыхнула  голубая
Вега.  Ольга  пришла неожиданно, опоздав, сразу -- вся с головы
до ног -- став на обрыве оврага, чтобы опуститься к Агреневу  в
овраг -- в овраг.



     Александр   Александрович   Агренев,   семейный   человек,
инженер-металлург, и Ольга Андреевна Головкина, учительница  --
девушка,  живущая  с тетей, окончившая восемь классов гимназии.
Ее все звали Оля Головкина, и это было неправильно, потому  что
она носила древнюю русскую фамилию, славную еще Петром Первым и
сенатором  Головкиным.  Но  тогда  еще,  при  Петре Первом, эта
фамилия  соскочила  в  низы,  чтобы  оставить  в  этом   городе
Головкинскую   улицу  и  дом  на  Головкинской,  сдачей  внаймы
которого жила тетя. Агренев знал, что тетя -- имени ее  Агренев
не  знал  --  старая  дева,  имела  одну радость, Олю, что тетя
вечерами сидела у окна без лампы, поджидая Олю, и Оля, поэтому,
возвращаясь со свиданий, обходила квартал, чтоб заместь  следы.
О  тете  никогда не говорилось прямо, лишь вскользь упоминалось
слово, как вещь, -- тетя. Оля же была милой девушкой, о которой
трудно говорить, очень похожей на ивовую лозинку, такую хорошую
провинциалочку. Город разметался  по  холмикам  среди  полей  и
древних  каменоломен, всей энергией своей город истекал в завод
на том конце, -- и случайный разговор, бывший весной  в  начале
знакомства  между  Агреневым и Олей, -- был в стиле и города, и
Оли: Агренев сказал к чему-то:
     -- Бальмонт, Блок, Брюсов, Сологуб...
     Оля перебила его поспешно, милая лозинка:
     -- Я вообще иностранных писателей мало знаю...
     В городе, ни в гимназии, ни в библиотеке, ни  в  журналах,
не  знали  ни  о  Бальмонте,  ни  о  Блоке,  --  но  Оля любила
декламировать на память Козлова и говорила по-французски. Завод
жил темной, нехорошей, трескотной  жизнью,  нищенки  --  рваной
снизу и непривычно роскошной сверху, -- и завод пугал городок с
его  Головкинскими,  Загорными,  Спасскими улицами, городок жил
среди полей,  придавленный  заводом  и  все  же  живущий  своею
какою-то жизнью.
     За  городом,  в  противоположной стороне от завода, в мрак
лежал овраг, который назывался Волчьим оврагом. Правее, к реке,
была роща, куда ходили гулять парами. В овраг никто  не  ходил,
потому  что он был совсем не поэтичен, без деревьев, скучен, не
глубок и не страшен. Но он  шел  по  холму,  господствовал  над
окрестностью  и,  если  лежать в канавке у его верха, видно все
кругом на версту, а лежащие -- сокрыты: Александр Александрович
Агренев был семейным человеком.  А  мальчишки-пастухи,  которые
пасли  на  лугу  стадо,  заприметили,  как каждый вечер летом с
большака на велосипеде сворачивал в  овраг  мужчина,  а  потом,
мимо них, проходила тоже в овраг девушка, спешащая, как гонимая
ветром  лозинка:  мальчишки,  как  подобает мальчишкам, кричали
вслед девушке всякую мерзость.
     Оля все лето просила Агренева привезти ей книг,  почитать,
--  как  она  не  заметила,  что  за  все  лето ни разу книг не
привозил он ей.



     Потом был вечер, уже в сентябре, после того, как несколько
дней шли дожди и они не встречались, --  когда  случилось  все,
что  должно  было  случиться, что бывает у каждой девушки раз в
жизни. Они встречались всегда в восемь, и восемь  в  июне  идут
совсем  не  так,  как  в  сентябре.  Дожди  прошли,  но остался
холодный  осенний,  опустошающий,  ветер,  и   вечер   грузился
свинцовыми  тучами,  холодом, неуютом. В тот вечер летели на юг
журавли, курлыкая в небе. Трава в овраге пожелтела  и  пожухла.
Днем было солнце, и Оля пришла в белом платье. Пастухи, карауля
стадо, кричали всякую мерзость. Обыкновенно они, Агренев и Оля,
расставались  здесь  же в овраге. В тот вечер, поистине черный,
Агренев провожал Олю до дома, и  оба  они  были  заняты  только
одной  мыслью:  -- о тете, -- что тетя сидит у окна без лампы и
ждет Олю, или она зажгла уже лампу и готовит ужин? -- Оле  надо
было  во что бы то ни стало, чтоб тетя сидела у окна без лампы,
чтобы можно было в темноте пройти в свою комнату, так  как  Оле
надо было секретно от тети переодеться. Они, Оля и Агренев, шли
даже не под руку, а тесно -- рядом, склонив друг к другу головы
и шепчась -- только о тете. Оля не могла думать ни о боли, ни о
радости,  ни о страдании, -- она думала о том лишь, как пройти,
чтоб не заметила тетя. А Агреневу было скучно, жутко и тоскливо
от мысли о скандале. -- И  у  тети  в  окне  был  свет,  и  Оля
Головкина  затрепетала, как лозинка, от света в окне, прошептав
хрипло, как крикнув:
     -- Я не пойду!..
     Но все  же  она  пошла  домой,  лозинка,  гонимая  ветром.
Агренев  условился  с  ней  встретить  ее  на  утро в заводской
конторе, чтобы узнать, -- в сущности, о тете, как  тете,  минул
или нет скандал.
     В овраге, когда Оля, отдавшая все, плакала и прижималась к
его коленам,  в черной ночи совсем над головой, даже слышен был
шелест  крыльев,  пролетели   на   юг   дикие   гуси,   гогоча,
встревоженные  его  папиросой,  десятой под-ряд, -- и защемило:
"на юг, гуси, на юг!.. ты же никуда не уйдешь, раб, ненужный  с
ненужными!",  и  вспомнилась та пощечина, которую ходила давать
за мужа Нина Каллистратовна и которую никто не даст за него  --
Оле Головкиной. "Оля -- ненужное, случайное бремя!" Тогда в тот
вечер от Головкинской улицы через весь город и потом по заводу,
на  инженерский  поселок,  проезжая  на  велосипеде  кратчайшим
путем, ибо за ночным мраком не  надо  было  прятаться,  Агренев
думал не об Ольге, а о тете: о том, что она, старая дева, что у
нее  одно  --  Оля, и Оля скроет от нее свою трагедию, что она,
тетя, целыми вечерами -- целыми вечерами сидит  у  окна,  одна,
без  лампы, -- конечно, не для Оли, а потому, что всю жизнь она
умирает, как умирает город, где знают Козлова, как умирает  он,
Агренев,  как  умерла  девушка  -- Оля. Как сильна жизнь! Какая
трагедия в этих вечерах без огня, у окна



     Дома у Агренева горничная  каждое  утро  приносила  ему  в
кабинет  на подносе уже остывший кофе. Агренев уходил на завод,
когда все еще спали. На заводе были драные рабочие, всячески --
нищие до последней степени, остроты Бицки, лязг  вагонеток,  --
на   заводе  был:  завод,  именем  своим  определяющий  все.  В
обеденный перерыв Агренев приходил домой, мылся и  слышал,  как
за  стеной  жена  -- белая Анна -- гремит ложками. И это -- вся
жизнь. Чрезвычайно любопытно, как Нина Каллистратовна придет на
квартиру, размахнется рукой (какой рукой,  --  той,  в  которой
ридикюльчик,  или  предварительно  переложит  ридикюль в другую
руку?) и даст пощечину фельдшерице Часовниковой. Оля  --  милая
Оля Головкина, от которой, как от всех, ничего не надо!
     В  тот  вечер  тогда  пришла  дочь, Ася, сделала книксен и
сказала:
     -- Покойной ночи, папо.
     Агренев  задержал  ее,  посадил  на  колени,  --  любимую,
единственную.
     -- Что же ты делала, Асинька?
     --  А  когда  ты  уезжал  в  поле к Головкиной, мы с мамой
играли в бегающую игру.



     Утром в контору -- якобы по делу -- Оля пришла  такая  же,
как всегда. И Оля радостно сказала:
     --  Тетя  ничего  не  узнала.  Она мне отперла без лампы и
замешкалась в коридоре, и я проскочила мимо нее поскорее. Потом
переоделась и вышла к ужину, как ни в чем не бывало!
     Гонимая ветром лозинка!
     В конторе звонили телефоны, было утро, щелкали на  счетах.
В  кабинете  они  были  вдвоем,  уговаривались, как встретиться
вновь. Оля не хотела итти в овраг, потому что мальчишки говорят
гадости. Агренев не сказал ей, что дома у  него  все  известно.
Прощаясь,  она  прижалась  к  нему,  как  лозинка  в  ветре,  и
прошептала:
     -- А я сегодня не спала всю ночь. Ты заметил, я  никак  не
называю тебя -- у меня нет для тебя имени.
     И просила, чтобы он захватил -- не забыл! -- книг.
     Город  лежал  на  пересечении таких-то широты и долготы. О
городе ничего не знали. О заводе же  печаталось  каждый  год  в
промышленных  ежегодниках  и изредка в газетах, когда бастовали
рабочие  или  заваливало   рабочих   известняком.   Завод   был
акционерной  компанией.  Агренев писал отчеты по своему отделу,
отчеты тоже печатались, чтобы их никто не читал, и там  стояло:
"Инженер  А.  А.  Агренев".  Оля  же  Головкина  писала  только
ведомости  и  дневник,  в  ведомостях  по  своему  отделению  в
начальной школе, против фамилий учеников она ставила баллы.

 


Hosted by uCoz