Наталья Григорьевна
И всё-таки она вышла замуж. Не то чтобы очень хотелось, но такой шанс упускать было нельзя. Гришка хоть и раздолбай где-то, но для семьи расшибётся: потому и дом, и машина (и ей на свадьбу подарил хорошенький ярко-красный «Гольф»), и техника по последнему слову. И домработницу оставил — «мы будем беречь твои нежные пальчики». Марина немедленно села за руль (да... это не жигулёвская классика), объездила все знакомые теплицы и украсила дом роскошной экзотической зеленью.
Всё было, в общем, хорошо. Лишь лёгкая грусть пробегала по лицу при взгляде на Наташкин портрет в гостиной — кто ж мог предположить, что сожрёт подругу коварный рак. Два года мыкался Гришка в одиночестве, знакомился с кем-то, расставался без особых раздумий, а потом пришёл к ней. «Пойдём, Мариш, за меня замуж — не могу я один». Марина, конечно, слегка обалдела от такого с огромным букетом его появления, а от предложения — ещё больше. «Ты что вдруг, Гриш? А ну как у меня кто-то есть?» — «И что тебе этот кто-то? Тормоза проверить да гвоздички на Восьмое марта принести? А квартира? Так и будешь в своей малометражке задыхаться? Выходи за меня, Мариш, — всё тебе будет. Мне жена нужна. В конце концов, Натаха лучшей твоей подругой была...»
Маринка размышляла недели две. На самом деле — лишь закончила длящийся третий год бестолковый роман с тем самым кем-то, продала машину, приоделась и, надравшись как следует, оплакала всю свою непутёвую жизнь. А назавтра позвонила Гришке и согласилась.
Свадьба была предельно скромной и даже без свидетелей: заехали в загс, потом — в ресторан, а потом — в большой, когда-то уютный дом. «Ты не смущайся, делай тут всё по своему усмотрению. Только Юркину комнату не трогай — не любит он». И не трогала. Юрка — единственный сын этой когда-то успешной семьи — учился теперь в Сорбонне и дома бывал крайне редко. О женитьбе отца он узнал из отцовского e-mail’а, глянул равнодушно на приаттаченную фотографию мачехи и углубился в дебри Сети, — личная жизнь отца его давно не интересовала.
Маринка наслаждалась. Ей так хотелось во всём угодить Гришеньке, что порой, убираясь в кухне или на лестнице, буквально сталкивались лбами с домработницей Алёной. «Ну что же вы, Марина Николавна, я сама!» — «Ну хорошо, хорошо. Да мне всё как-то неловко...» «Ничего, привыкнете», — улыбалась понимающе Алёна.
Довольно скоро Марина забеременела. Она заметно округлилась, похорошела, и Гриша любил поглаживать её живот: «Растёт наша девочка». Он непременно хотел девочку. «Наша Натуська», — с именем определились сразу и без споров.
Натуська родилась в светлый январский день, и Гришка аккуратно выложил под окном Маринкиной палаты красными розами огромное: «Спасибо за дочь!» Марина была счастлива.
Возвращение домой совпало с приездом на каникулы его старшего сына. «Гляди, Юр, сестрёнка у тебя!» Юра вежливо улыбнулся, чуть тронул «рукопожатием» крохотную ручку: «Ну здравствуйте, Наталья Григорьевна!» На что Наталья Григорьевна выпустила из ротика огромный пузырь и нахмурилась. «Ну будет вам, ещё наиграетесь», — Марина уже переоделась и спешила накормить малышку. «Вся жизнь впереди, ла-ла, ла-а-ла», — пропел счастливый папаша и унёс своё сокровище в детскую, увлекая туда же и Марину.
И побежали радостные денёчки — Маринка чуть свет летела к своей малышке, а та спала ещё, удивляя спокойствием Алёну, за небольшую доплату сразу согласившуюся ещё и на роль няни. Юры как-то не было особенно заметно — всё гулял по старым знакомым да сидел в Ленинке, а может, и не сидел, кто ж его знает, только проверять и не думали. Через две недели он так же тихо уехал, пожав руку отцу и потрепав за ушко сестрёнку: «Пока, мелочь!»
Дочка росла. Училась держать головку и ползать, грызть игрушки в ожидании зубов и есть из ложечки. Скоро и памперсы не понадобились — уж больно хорош оказался горшок с забавной обезьяньей мордочкой. Маринка, казалось, утопала в счастье. Как и положено, до первого годовалого юбилея каждый месяц торжественно отмечался день рождения Таточки, дом заполнялся цветами и игрушками.
А первая годовщина и вовсе стала настоящим праздником: были приглашены все друзья и немножко родственников. Ко всему — приехал на каникулы Юра, и праздник получился двойным. Гости умилялись малышкой, уважительно посматривали в сторону старшего, восхищались Маринкиными успехами в области цветоводства и озеленения.
Ближе к ночи, когда няня унесла Татусю спать и большинство гостей разъехалось, Марина прошла со старой школьной подругой Ланой на открытую веранду, устало села в кресло и закурила.
— Всё никак не бросишь?
— Да я и не пыталась. Две-три сигареты в день — разве это курение?
— Счастливая. А у меня меньше пачки никак не получается. И чего только не делала — всё без толку.
— Лан, я и без сигарет счастливая — самой не верится. Кто б мог подумать...
— Да, Мариш, выпал тебе счастливый билетик. А что Гришка — не обижает?
— Нет, что ты. Иногда, правда, Наташей называет, да я уже привыкла, не огорчаюсь — тоже ведь можно его понять.
— Можно. Жаль, Натаха сына не видит — вот чем гордиться-то! А ты как с ним?
— С Юрой? Нормально. Лан, он взрослый человек, всё понимает. Сестрёнку любит.
— А красавчик-то какой!
— Красавчик? Юра? Не замечала...
Вот с того самого вечера и стала смотреть Марина на пасынка немножко другими глазами. И ведь правда оказался Гришкин сын редким красавчиком, да ещё и умницей — тут же и Сорбонна к месту вспомнилась.
А как кончились каникулы, провожать в аэропорт, конечно, не поехала — так уж было заведено, но губку нижнюю, из окна рукой помахивая, таки прикусила.
«Кумпарсита»
Однако за украшенными ангелом-Татусей буднями зимнее подзабылось, тем более что девочка оказалась очень скорой в перемещениях и крайне любопытной. Марина с няней дежурили в детской в очередь, радуясь общению со стремительной болтушкой Таточкой. Не выговаривая и половины алфавита, малышка отчаянно старалась донести до условно понятливых взрослых свои крошечные проблемки и новые открытия.
С началом же тёплого сезона детской оказалась вся прилегающая к дому территория, включая гараж, сауну и прочие хозпостройки. Особенной любовью пользовались мамины клумбы и альпийские горки с озерцами и водопадиками — на одних можно было нарвать цветов, на других — скормить их разноцветные лепесточки рыбкам. После очередного разорения прелестной грядки петуний Марина строго-настрого запретила девочке заходить дальше гамака и персональной песочницы — в гамаке можно было хотя бы вздремнуть, пока прораб в обличье ангела возводил рядом очередной шедевр песочной архитектуры.
В один из таких густо-солнечных дней и приехал Юра — «Надолго. Придется проходить здесь практику». Марина, разомлевшая на солнце и несколько подуставшая от непрекращающейся болтовни Татуськи, вяло улыбнулась пасынку и, нехотя покинув гамак, пошла в кухню — дать новые распоряжения Алёне. Но поскольку ангела-строителя нельзя было оставлять ни на минуту, попросила:
— Ты посиди с ней чуть-чуть, я мигом.
— Хорошо. — Неожиданно они встретились взглядом, и стало ей почему-то страшно неловко.
— Я скоро.
Марина обнаружила вдруг выступившую над губой испарину, полыхнувшие румянцем щёки. «А красавчик-то какой!» — вспомнились слова подруги. «Господи, да что это я? Он же мне в сыновья годится».
Юра действительно годился ей в сыновья, — Наташка выскочила замуж, едва окончив школу, и немедленно родила. А Маринка всё мыкалась, всё искала стандартного принца на белом коне. Пару раз выходила замуж, но больше года ни с одним не прожила — принцы оказывались с изрядными изъянами. Хорошо хоть детей не успела нарожать. И вот теперь счастливая жена и мать нервно грызла губы, повторяя: «Да что же это? Он же мне в сыновья...»
Кухонную кондиционерную прохладу Марина приняла как облегчение.
— Алёна, приехал Юра, готовь на всех. Ну, и на вечер надо бы что-нибудь необычное придумать.
— Да что ж тут необычного, за необычным в город надо ехать.
— Хорошо, я съезжу в город, а вы тут за Татуськой присмотрите.
Она легко сбежала с крыльца, подошла к песочнице, где у кудрявого прораба появился талантливый помощник: девочка с восхищением смотрела на строгие стрельчатые башни замка, выстроенного длинными пальцами брата.
— Юрочка, ты пойди переоденься, прими душ, отдохни с дороги, а я пока в город съезжу, куплю чего-нибудь к ужину.
— А как же Татуська?
— А Татуське пора отправляться спать, вон и Алёна уже за ней идёт.
Алёна забрала, причитая, отчаянно брыкающегося ангела, Юра поднялся к себе, а Маринка выкатила из гаража «Гольф» и аккуратно выехала за ворота.
«Красавчик», — думала Маринка, выруливая на трассу. «Красавец!» — поправляла сама себя, паркуясь у супермаркета. Она блуждала у заваленных продуктами полок и всё никак не могла избавиться от наваждения чуть раскосых, с лукавинкой глаз, от роскошной гривы волос, тёмной волной укрывающей пол-лица. «Разрешите?» — чей-то голос вывел Маринку из ступора, и она обнаружила себя стоящей посреди прохода к мясным прилавкам. «Да что это я — на ужин же надо...» И, более не отвлекаясь ни на какие мысли, быстро и сноровисто набрала целую корзину вкусностей. Притормозила на минуту у винных стеллажей, но потом решила, что мальчика из Франции уж ничем не удивишь, собрала стандартный набор белых, красных, сухих, креплёных и — не удержалась — взяла из стеклянной витринки скромный на вид «Двин».
Обратная дорога целиком ушла на раздумья о меню праздничного ужина: конечно, ничего французского, исключительно a la russ*: блинчики с икрой, знаменитый Алёнин курник, поросёнок... Нет, один реверанс в сторону Европы всё-таки будет: разноцветные розетки сыров под красное, а может быть, даже и фондю. С такими исключительно гастрономическими мыслями Марина подъехала к дому и принялась разгружать багажник. «Алёна, помоги мне, пожалуйста, там немного, — внесла она первые пакеты в кухню. — Как дети?» — «Спят». — «Ну вот и хорошо».
За обсуждением деталей («Может, обойдёмся курником, блинами и закусками? А поросёнка я завтра сделаю. Не съедим ведь, а разогретое Григорий Георгиевич не любит». — «Можно и так. Только тогда хоть парочку цыплят табака поджарь — совсем без мяса нехорошо». — «Ну как же без мяса, а курник?» — «Курник — не то, непременно нужны шейки-бёдрышки!») хохотали от души, позабыв обо всём на свете, когда на пороге материализовался вдруг юный бог в набедренной повязке с кудрявым ангелом на плече. Ангел тёр кулачками заспанные глазёнки, а бог лукаво улыбался:
— Здравствуйте, кормилицы, мы проснулись.
Алёна немедленно бросилась к Татуське, а Марина так и застыла с куриной тушкой в руках: юноша был ослепительно красив.
— Извините, Марина Николаевна, я не одет, — пасынок истолковал её молчание по-своему, — но наш ангел требовал немедленно соку.
Марина словно очнулась:
— Да-да, конечно, сейчас Алёна... — и, не договорив, положила в тарелку курицу и бросилась мыть руки.
— Я, с вашего позволения, пойду оденусь?
— Да-да...
Марина нашарила в ящике столешницы сигареты, вышла в сад и закурила. Руки дрожали. «Да что же это?..»
Приехал Гриша. Пришлось снова сесть за руль и загонять машину в гараж — двум авто на небольшой площадке у дома не развернуться.
— Мариш, ужин намечается персон на десять, так что вы уж придумайте что-нибудь с Алёной, ага? Я там кое-что привёз, чтоб тебе не мотаться.
— А я — уже. Ну да ничего, лишним не будет.
Марина чмокнула мужа и пошла разбирать покупки.
— Алёна, поросенка всё же жарим, — сказала она, входя в кухню с двумя огромными пакетами, — и варим лобстеров, будь они неладны.
Приготовление большого количества еды — «большим приёмам — большие объёмы!» — превращалось обычно у Марины с Алёной в целое, но довольно забавное приключение. И когда бы они ни начинали, не хватало, как правило, каких-нибудь двадцати-тридцати минут, и всё из-за крохотных канапе — фирменного блюда дома. Доморощенные поварихи мечтали, что «вот подрастёт Татуська — будет им в этом деле помощница».
Персон, однако, собралось не десять, как обещал Гриша, а все двадцать, и бедная Алёна едва поспевала менять приборы. Но очень скоро гости начали вставать, гулять с бокалами в руках по окрестностям — настало время традиционных канапе, которые и были торжественно вынесены и выставлены на предварительно очищенные от бывшей снеди столы. Марина с Алёной вздохнули с облегчением и сбежали в кухню — от общего шума.
Марина закурила:
— Нет, Алён, что ни говори, а помощницу на такой вот случай брать надо. Ну ты посмотри — мы ж все в мыле. Хорошо ещё, Татуська с отцом спокойно сидит.
— Справляемся мы, Марина Николавна, справляемся. — Алёна всегда протестовала против приглашения в дом ещё одной «хозяйки». — Вы б приняли душ да переоделись — вот всю усталость и снимет.
— И то верно — пойду-ка я в душ.
Освежённая, румяная, закутанная в пушистый халат Марина почти бегом бежала к гардеробной и потому таки подвернула на сырых ещё купальных тапочках ногу и, если бы не оказавшийся на её дороге Юра, наверняка упала бы, пребольно ударившись.
— Ой, спасибо, — поблагодарила машинально, мгновенно вспыхнув до корней волос.
— Ничего-ничего, мне даже приятно, — улыбнулся мягко, завораживающе пасынок. Сейчас, в его объятьях, она разглядела, какая ровная, гладкая кожа у этого мальчика, как нежно пульсирует голубая жилка на шее.
— Спасибо. — Марина высвободилась из его рук, развернулась и пошла обратно.
— Куда же вы?
— Ах, да, мне же... Спасибо! — она рассмеялась и отправилась в гардеробную.
Переодеваясь, никак не могла избавиться от ощущения его рук, от мягких полутонов голоса, от нежной синеватой жилки на шее. «Совсем мальчик... Но какой мальчик!..» Пробежав глазами возможные к вечеру платья, остановилась на чёрном, с глубоким, чуть не до попы декольте, выгодно подчёркивающем её всё ещё очень красивую спину.
— О, Мариночка, ты нынче бесподобна! — Гриша тут же подхватил жену и закружил в так подходяще случившемся танго.
При всей своей кажущейся неуклюжести он прекрасно танцевал — сказывались вечера, проведённые на «бальных танцах» ещё в школе, ещё с Наташей. Танго было его «коньком», и Марина всегда с удовольствием танцевала с мужем. Гости, как правило, были далеки от таких сложностей, и супруги почти всегда солировали, наслаждаясь ещё и восхищёнными взглядами и аплодисментами.
— Именно! — Гриша подошёл к поднявшему вверх большой палец сыну. — Учись!
— Учись? — Юра вскинул левую бровь. — Маэстро, — обратился он к исполняющему обязанности диджея соседу Сашке, — «Кумпарситу»!
— Без проблем, — с сомнением улыбнулся Сашка: он-то не первый раз на такой вечеринке и прекрасно знал, что переплюнуть Григория ещё никому не удавалась.
Первые аккорды, и: «Мадам, разрешите вас ангажировать?» — протянул он руку мачехе.
Маринка слегка растерялась сначала, но вызов приняла — протянула навстречу ладонь. И немедленно очутилась в таком завораживающем, таком горячем и нервном танце, что забыла о том, где она, что она и зачем она. Смело, уверенно, дерзко вёл её партнер через тайны и страсть, через встречи и расставания — жаркие объятья сменялись холодным неспешным отчуждением, головокружительные обводы — прохладными проходами. Так Маринка не танцевала никогда в жизни. Естественно, когда он на последних аккордах уронил её спиной на колено и, едва касаясь, провел по её губам белой розой, обозначая, прорисовывая поцелуй, публика просто взревела от восхищения.
Юра с поклоном подвёл партнёршу к отцу:
— Учиться?
— Это тоже входило в обязательную программу?
— Нет. Это по собственному желанию. — Он поцеловал руку даме и отошёл к столу с напитками.
Марина заметила капельки пота, выступившие на его лбу, и ей мучительно захотелось стереть этот пот ладонью — и немедленно стало стыдно этого своего желания.
Она потом долго не могла уснуть — не могла отделаться от ощущения его рук на спине, на талии, на шее, от тонкого запаха белой розы.
Грех
Наутро Марина проснулась поздно и обнаружила пустой дом и записку у зеркала: «Не волнуйся, мы уехали в дельфинарий. Тебя будить не стали. Алёну взяли с собой. Не скучай, мы скоро. Гриша». «Ну вот и славно, отдохну-почитаю». Марина любила поваляться в гамаке с книгой, но удавалось это нечасто: или всё время занимала Татуська, или в гамаке кто-нибудь уже лежал. Она освежилась в душе, выпила соку, направилась во двор и обомлела: в гамаке кто-то лежал.
— Юра? А почему ты не поехал со всеми?
— Марина... Николавна, ну что я — дельфинов не видел? А вот в гамаке поваляться... — улыбнулся лукаво, — вы же вот тоже предпочли гамак.
— Меня не взяли. Впрочем, теперь это уже не имеет значения — гамак занят, — и она звонко расхохоталась.
Юра немедленно спрыгнул с предмета раздора и в низком поклоне, подмигивая всё же лукаво, предложил даме:
— Ну что вы, как я могу...
— Спасибо, — Марина ответила жеманным книксеном и присела на краешек.
— Где ты научился так танцевать? — Пасынок не уходил, и надо было продолжать этот необязательный трёп.
— Там, — Юра неопределённо махнул рукой в сторону запада. — Там тьма всяческих курсов, танцзалов, чему угодно можно за пару месяцев научиться. А знаешь, как надо заканчивать «Кумпарситу»?
Марина, уютно улегшись в гамаке, и не заметила, как юноша перешёл на «ты», но вдруг почувствовала себя абсолютно беспомощной, когда он наклонился над её лицом и тёмная прядь его волос коснулась её щеки.
— Как? — Она знала, что последует, но сопротивляться не могла.
— Вот так, — он наклонился, едва коснулся губами её губ и добавил жарким шёпотом: — А потом ты должна была бросить мне белую розу. — И рассмеялся, отпрянув так же неожиданно. — Я пошёл купаться. Приятного отдыха!
«Какой уж тут теперь отдых...» — Марина почувствовала, как пылают щёки, как опять выступила над губой предательская испарина. Она честно пыталась прочесть хоть пару фраз в принесённой книге, но — тщетно. И вдруг поняла, что нестерпимо хочет купаться. Забежать в дом за купальником — пара минут, и вот она уже на берегу неказистой, но чистой речушки Малинки, бросает полотенце и с наслаждением ныряет в воду, как после бани — в снег.
— Решила составить мне компанию? — Юра неожиданно возник перед её лицом, как только вынырнула.
— Да нет... при чём тут... жарко... — Марина оправдывалась и отчаянно прятала глаза.
— Жарко? Да, пожалуй...
Он просто приблизился — глаза в глаза — и поцеловал её. И действительно стало жарко.
«Господи, да что же это? — Она бежала домой, наскоро завернувшись в полотенце, готовое в любой момент соскочить и продемонстрировать всем её наготу. — Да что же это?»
Она вдруг подумала, что купальник так и остался валяться у самой кромки воды, и надо бы за ним вернуться. «Нет! Ни за что!» Марина вбежала в спальню и, трясясь мелкой дрожью, забилась под одеяло.
— Ваш купальник, мэм, — опять он, и эта его набедренная повязка (ну почему повязка — обычное полотенце).
— Юр, уходи. Уходи от греха!
— С каких пор ты стала верующей? — Он сбросил полотенце и нырнул под одеяло...
Ушёл он, только когда услышал шум подъехавшей машины:
— Я — к себе. Ну, а ты отдыхаешь после купания, — он поцеловал её плечо, поправил одеяло и вышел.
Марина действительно не могла вот так сразу встать и идти встречать родных — смешанные чувства глубокого блаженства, растерянности и вины не давали даже подняться. «Как же я Гришке в глаза смотреть буду? Господи, что же я наделала?!»
В коридоре послышались голоса:
— Купались. Плавали наперегонки через Малинку и обратно. Видимо, немного утомилась.
— Маринка-то? Наперегонки? Ты б тоже подумал сначала, лось! Это тебе — раз плюнуть, а она — девушка нежная...
С этими словами Гриша вошёл в спальню.
— Умаялась, родная?
— Да мы тут... на Малинке...
— Тсс, я всё знаю. Полежи-полежи, отдохни.
Он поправил одеяло, поцеловал жену в лоб и вышел.
И Марина заплакала. Она плакала горько — как плачут впервые изменившие мужу и впервые ему солгавшие добропорядочные супруги, и сладостно — как плачут впервые испытавшие всю прекраснейшую гамму физических удовольствий и лишённые их доселе женщины.
Скоро Марина уже дня не могла прожить, чтобы не прикоснуться хотя бы мельком к Юриным коже, волосам — благо, под эту лукавую нежность вполне можно было маскировать родственные чувства. И погода благоприятствовала их влечению — жаркая, томная, она сама звала на речку, в лес, в прохладу. И уже вполне привычно было лгать Грише и уворачиваться от подозрительных взглядов Алёны. Марина была счастлива.
Марина была счастлива ровно до той минуты, как на очередной вечеринке Юра — её ласковый мальчик — станцевал «Кумпарситу» с прелестной блондинкой в вызывающе дорогом платье. И самое неприятное — он поцеловал её, откинув на колено, а она бросила ему розу. Публика ревела от восторга.
Марина кусала ногти и не могла найти повода подойти к пасынку: девицы всех возрастов кружили около него, а та, что танцевала, вообще повисла на его руке. «Ненавижу! Мою “Кумпарситу”!» Она теперь считала, что всё началось именно с «Кумпарситы».
А когда выяснилось, что Юра не ночевал дома, уехав провожать ту самую девицу, Марина аж взбеленилась:
— Как он мог?! Мы же тут волнуемся!
— Успокойся, Юра — большой мальчик, и ему тоже нужно отдыхать, — Гриша никак не мог понять, что так вывело из себя его прежде спокойную жену.
— Отдыхать с девками?
— Да хоть бы и с девками — в чём проблема? Дорогая, Юра — уже очень большой мальчик.
Марина с трудом подавила в себе гнев и ушла купаться — одна.
Юра появился только к ужину.
— Как отдохнулось? — с понимающей улыбкой спросил отец.
— П'гелестно, п'гелестно! — блудный сын, повторяя грассирующего в «Анне на шее» Вертинского, очень и очень явственно дал понять окружающим, что время провёл замечательно и скорее несколько устал, чем собственно отдохнул.
Марина смогла остаться с пасынком наедине только на следующий день.
— Как ты мог? Почему? Зачем?
— Почему? Зачем? Зачем и почему эти вопросы? Я свободный человек! Мне понравилась девушка, и я провёл с ней чудесную ночь.
— А я? Как же я?
— А причём здесь ты?
— А как же всё, что с нами было? Это что — просто так?
— Воспринимай как небольшое приключение.
— Приключение?! Но я... я же люблю тебя! Я не представляю своей жизни без тебя!
— Марин, всё это глупости — пройдёт. Расслабься. — Он обнял её и прошептал на ушко: — Завтра наши в аквапарк собираются — расслабимся напоследок вместе, хочешь?
— Напоследок?
— Напоследок. Вечером я уезжаю. Так ты хочешь?
— Хочу. Я тебя всегда хочу.
— Ну вот и ладушки. А вот плакать не надо — глазки покраснеют.
На следующий день Григорий повёз Татуську и Алёну в аквапарк. Марина вскочила ни свет ни заря, но из спальни не вышла, а когда перед самым отъездом заглянула Алёна — сделала вид, что крепко спит. Но как только машина выехала за ворота, Марина вскочила и... и в спальню вошёл Юра.
— Я не вовремя?
— Ты... нет, все уехали.
Разметавшись по кровати, они отдыхали.
— Сегодня уезжаешь?
— Угу. Вечером.
— А когда обратно?
— Зимой. Недели на две.
— Слушай... А давай я к тебе приеду.
— Куда — ко мне?
— Во Францию. Куплю тур и приеду.
— А давай. Снимем меблирашку и оторвёмся по полной программе. Давай — приезжай.
Вечером Гриша вывел из гаража джип, Юра побросал в багажник сумки, перецеловал всех провожающих, сел в машину, и они уехали.
Маринка, как полагается, улыбалась вслед, уговаривала Татуську помахать ручкой, а Алёна всё ворчала куда-то в сторону:
— Ну вот и хорошо, от одной занозы избавились.
— Какой занозы, ты о чём?
— А то сами не знаете. Эх, нехорошо всё это, грех один.
Маринка вдруг поняла, откуда это словечко — «грех» — оказалось в её лексиконе: Алёна всё чуть чего грехом пеняла. Вот и запуталось словечко в тенётах высшего Маринкиного образования.
Осень
С отъездом Юры как-то сразу кончилось лето. Холодные утренники уже не пускали Татуську в одном платьице в песочницу, и большую часть дня семья проводила дома. Лишь иногда, в погожий, по-летнему тёплый денек, можно было прогуляться к реке или в ближайший лес — за грибами. Один раз Гриша вывез семейство в приезжий зоопарк, откуда девчушка вышла в слезах и с требованием немедленно выпустить из тесной клетки тигра.
С прогулок к реке Марина возвращалась грустной, с припухшими веками, и всё отговаривалась пронизывающим ветром. На самом деле опустевший песчаный пляж будил в ней воспоминания, от которых мучительно хотелось попасть обратно в лето, и сами собой лились слёзы. «Да что ж такое?» Зато Алёна всё прекрасно понимала и осуждаючи качала головой.
С наступлением настоящих холодов Марина совсем расклеилась: могла вдруг заплакать ни с чего, целыми днями не выходить из спальни и всё больше жаловалась на мигрени. Редкие вечеринки только раздражали её.
— Ты устала. Я всё понимаю — ты привязана к ребёнку, ничего и никого больше не видишь. Может, тебе съездить куда-нибудь — развеяться? Хочешь, куплю тебе какой-нибудь тур: в Европу, в Египет... ты только скажи, — уговаривал её Гриша.
— Ой, какой тур — я так устала, еле на ногах стою.
— А хочешь — в Париж? Там красиво сейчас. Съезди на недельку, отдохнёшь.
— В Париж?..
— Да! Походишь по магазинам, прикупишь себе шмоток, хочешь? Дамы твоего возраста обожают по осени посещать Париж. У меня жена одного приятеля съездила — другим человеком вернулась: весёлая, довольная, нарядов три чемодана привезла. Хочешь?
— Не знаю...
И всю следующую неделю не выходил из головы Париж, но не Эйфелева башня, Елисейские Поля и невразумительные «шмотки», а Юра — недостижимый и желанный, которым, казалось, пропитан здесь каждый камушек, каждая песчинка на опустевшем пляже, и ощущать это было невыносимо.
Как невыносима была и забота Гриши — уж ни в чём не виноватого, и тем ещё болезненнее отзывавшаяся в Марине. Гриша — вот кто раздражал её более всего: и его простецкие шутки, и эта прямота, и монотонность. А как её бесила его склонность к полноте!
Невинный же Татуськин говорок, где Марине всегда чудился «дядя Люля», способен был довести до бурной и затяжной истерики.
— Марин, может, тебе к доктору сходить? Может, это нервное что? — уговаривал её муж.
— Да не пойду я ни к какому доктору! Отстань! — И тут же, понимая, что опускается до подлости, стремилась загладить вину: — Гришенька, милый, ты не обижайся на меня, дуру. Ну ты же видишь — нехорошо мне...
— Может, всё-таки съездить тебе куда?..
— Да! Съездить! — она внезапно, вдруг приняла решение. — Съездить!
— Куда? Скажи — куда, и завтра ты будешь там.
— В Париж.
Париж
Через неделю Марина, вовсе не от холода дрожа всем телом, сошла с трапа самолёта компании Эр Франс в аэропорту «Шарль де Голль».
— Здравствуй, — услышала она знакомый голос и, если б не была вовремя подхвачена за талию, наверное, рухнула бы на французскую землю. — Ну что ты, девочка моя, ну не надо. Возьми себя в руки.
Марина только сейчас осознала, что плачет, что ноги её не держат, а держит её Юра.
— Как я тебя ждала!
— Это не ты, это я тебя ждал: на сколько задержали вылет?
Она рассмеялась: и это в нём не могло не восхищать — Юра мог свести к невинной шутке всё, что угодно.
— Пойдём, я покажу тебе Париж. Где твой багаж?
— Вот, — она показала маленькую сумочку.
— Вот и замечательно. Пошли.
Он обнял её, и они отправились ловить такси.
— Смотри, вон Триумфальная арка... Елисейские Поля... Эйфелева башня...
Но смотреть она могла только на него:
— Юра... Юрочка... как давно я тебя не видела!
— Насмотришься ещё. У тебя на сколько виза?
— Три недели осталось.
— О, да это есть манифик!
— Что?
— Прекрасно!
— Поехали к тебе.
— Ну что ты, ко мне нельзя. Впрочем, если тебя устроит компания троих раздолбаев...
— Ты живёшь не один?
— Конечно. Одному очень накладно. Сейчас мы снимем тебе небольшую меблирашку, и я буду самым частым твоим гостем.
— Ты не собираешься жить со мной?
— Собираюсь. При условии, что от меня отпочкуется двойник и займётся моей учёбой.
— Прости, я совсем забыла.
Он сказал что-то водителю, и скоро они оказались на довольно скромной улочке. Юра расплатился и отпустил такси.
— Ну вот. Здесь два шага от Сорбонны и полтора — от моего логова.
— Ой, смотри — объявление на русском языке...
— Здесь это никого не удивляет — в Сорбонне полно русских студентов. Зайдём-ка вот сюда, — и он постучал в довольно приличную на вид дверь.
Дверь открыла маленькая дамочка лет сорока, и Юра довольно скоро с ней договорился. Дамочка вручила им ключи, показала куда-то неопределённо вверх, улыбнулась и исчезла.
— Четвёртый этаж, не возражаешь?
— Нет.
— Но тут нет лифта.
— Ничего страшного.
— Да? Вот и хорошо. Тогда — вперёд!
По дороге он рассказал, что квартира со всеми удобствами, но плата за всё отдельно, особенно — за горячую воду. Если похолодает, мадам включит отопление, и это тоже будет включено в счёт. Против визитов она ничего не имеет, лишь бы не шумели.
— А вот, кажется, и наша дверь. — Юра вставил ключ, провернул два раза, и они вошли в небольшую квартирку, чем-то напоминающую обычную советскую «хрущобу»: непритязательная, но довольно уютная гостиная и крошечная спальня с огромной кроватью посередине. Здесь осмотр временно закончился.
Неделю Марина жила в состоянии полного и абсолютного счастья: она едва просыпалась, когда он убегал на занятия, ещё дремала какое-то время, потом принимала душ, тщательно приводила себя в порядок, заходила в кафешку напротив, заказывала кофе и ждала Юру. Приходил он довольно скоро, они пили кофе и шли к ней. А к вечеру шли гулять, и он показывал ей Париж, начиная с чудесной золотой лужайки у Сорбонны и заканчивая самыми известными по туристским каталогам местами. Домой возвращались почти уже ночью, опять заглядывали в кафешку напротив, ужинали и поднимались к себе.
Марина купалась в счастье. Мысль, что скоро придётся возвращаться домой, повергала её в ужас, и только Татуська казалась ей отсюда, из Парижа, единственным светлым пятном на фоне общей серости, надоевшего мужа и вечного ворчания Алёны.
— А у нас строят горки — можно будет кататься на настоящих горных лыжах. Вот приедешь на зимние каникулы...
— На зимние каникулы я не приеду.
— Почему?
Потому что на зимние каникулы запланирована поездка в Альпы с одной очень перспективной мадемуазель. Потому что мадемуазель — дочка какого-то местного воротилы. Потому что брак с ней будет существенным шагом в его карьере здесь, в Париже.
— Брак? Так ты больше не приедешь к нам?
— Почему? Буду навещать... иногда...
Навещать иногда... Значит, вся эта парижская сказка — только сказка, и как только она кончится — кончится всё. Марина не заплакала — она впала в какую-то странную прострацию, повторяя: «сказка... сказка...» В голове у неё помутилось.
— Оставь ты эти дурацкие мысли! Иди ко мне.
Она прильнула к этому до головокружения желанному телу, но в виске билось окончательное: иногда... иногда...
Скоро, разметавшись по кровати, они отдыхали. Юра, кажется, даже заснул. Марина убедилась, что он спит, достала из сумочки нож — всегда носила с собой (на всякий случай) острый длинный стилет, поцеловала нежную синеватую жилку на его шее и полоснула по ней что было сил. Нож вошёл глубоко — по самую рукоятку. Юра дёрнулся, открыл в ужасе глаза, пытался было что-то прохрипеть, но скоро затих, выпустив алую струйку из уголка рта.
Она полежала с ним ещё немного, целуя самые нежные, самые любимые места этого уже не живого тела: окровавленную шею, навсегда изумлённые раскосые глаза, волосы, руки...
— Нет. Никаких мадмуазелей. Ты мой!
Она оделась, не замечая, что вся испачкана кровью, спустилась по лестнице, зашла в кафешку напротив: «Гарсон, кофе!» — и села ждать его возвращения из Сорбонны.