"Пересвет", литер.-худож. альманах, кн. II, изд-во Н.В. Васильева, Москва 1922 г. Стр. 108. Цена не указана.
"Костры", кн. I. Москва 1922 г. Стр. 190. Цена не указана.
Среди произведений обоих сборников останавливает на себе внимание молодой беллетрист А. Яковлев. Цельность, непосредственность чувствуются в нем. Зоркий глаз наблюдателя, непринужденность выражения, мягкая лирика, гармонирующая с простотой повествовательного тона. Вот признаки, рисующие настоящего писателя. Это плюс. Но автор еще на путях и моментами колеблется. Нет твердой писательской поступи. Есть уклоны к недоговоренности, неясности, получается налет какого-то мистицизма, так невыгодного для молодого писателя, переполненного здоровыми ощущениями жизни - земного, реального. В рассказе "Рок" ("Пересвет") проходят первые дни революции. Генерал Рогов с женой бегут из столицы в уездный городишко на Волге спасаться от гнева "взбунтовавшейся" черни. Сначала в городке - тишина, потом - красный октябрь. Генералу когда-то цыганка предсказала: "бедный будешь, жалкий будешь, и твой сын убьет тебя". Действительно, сын генерала Дмитрий Рогов, принявший Октябрьскую революцию, расстреливает отца, как противника революции. Это - логика, воля революции, но автор подменяет этот закон каким-то предопределением, волею рока. Не в меру обвеян мистицизмом и священник Герасим в его взглядах на революцию, на русский народ в его исторической перспективе. Другого взгляда не указано.
Получается впечатление, что и автор так же воспринимает мир, так же умиленно стоит перед церковностью.
- Скоро подует тихий ветер, и мы увидим Господа.
В рассказе "Жених полуночный" ("Костры") после шума революции автор погружает нас в деревенскую тишину, далеко от города, "с его дешевой суетой". По полям ходит дрема. Петр Николаевич, герой рассказа, вошел в этот сон, остановившись ночевать в деревенской семье, и тут с ним творится что-то невероятное. По крайней мере он и сам не мог понять.
"Старуха дошла до самой кровати и вдруг опустилась перед ней на колени. Бородач (мужик) и высокая женщина опустились тоже чуть позади старухи.
- Батюшка, не погуби! - зашамкала старуха, кланяясь в землю. - Помоги Христа ради!
Все трое кланялись в землю, просили:
- Помоги.
- Внучку-то мою возьми на ночь. Пусть с тобой поспит. Невеста она у нас, а еще не рожала. А кто ее возьмет замуж, если у нее ребенка не было? Ребенка надо. Возьми, кормилец, на ночку с собой.
Петр Николаевич не мог ни проснуться, ни понять. Пришла внучка. Легла под одеяло. Так и произошло все в каком-то сне.
Петр Николаевич после спрашивал:
- Сон или не сон?
Закрыть глаза - и все явь "было, было, было". Открыть... "Ямщик в запыленном чапане, поля, тарантас, дорога". "Нет, это сон". "Что же, что же было?"
Автор и здесь как будто намеренно не договаривает, чтобы сохранить дымку навеянной поэзии от простоты и цельности взглядов деревни на половую жизнь. Рассказ выдержан в строгих тонах, лишен обычной сексуальности, неприятного привкуса порнографии - облагорожен красотой целомудрия в высоком смысле. Но таинственный глазок автора и здесь выглядывает. Думается, что это у автора временно, "под влиянием", и он уйдет от этого, делающего его похожим кое-на кого, а у него должно быть свое лицо и очень интересное. Иначе - здесь опасный уклон.
---------------
Б. Пильняк оригинален по приемам, по подходу, по конструкции сюжетов, которые берет, но иногда образы его дробятся. Хорошо схвачены бытовые черточки, психологические моменты, юмор, немножко философии, - но иногда это не спаивается, а летит мелким пухом ("Метель"). Он любит московскую старину как поэт. Она дает ему хороший музыкальный тон, чарует прелестью минувшего. Местами чувствуется деланность. Непринужденную музыку нарушает холодок рассудительности от обобщений, выводов. В рассказе хорошо показан дьякон. Очень хорош конец. В нем чувствуется подлинное дыхание революции.
---------------
Евгений Замятин в рассказе "Сподручница грешных" ("Пересвет") обвеян иносказаниями, смыслами не от мира сего. Конечно, он - большой мастер, знает, где слово поставить. Не обвесит и походу не даст. Скупой человек, слова ценит на вес золота. С этой стороны комар носу не подточит. Но то, что он дает - не ново для наших дней. Таинственно и не нужно для тех, кто "не зажигает лампаду".
Вот: "про какую-то собаку генеральскую, про Серафима Саровского. Напакостила собака на паперти, а он, батюшка, жезлом своим святительским тут же на паперти ее и пригвоздил".
Собака, это - не суть собака. Только присказка. Зиновий Лукич убил монастырского сторожа и решил убить еще игуменью по постановлению, чтобы "все денежные финансы монастыря в пользу крестьян села Манаенок".
Пришли мужики убивать игуменью, а она их и "пригвоздила" любовью, да лаской, как Серафим - собаку, напакостившую на паперти. Развязка рассказа надумана и мало убедительна.
---------------
Леонид Андреев в посмертном романе "Дневник Сатаны" ("Костры") уже совсем непонятен читателю. В каждом слове его нужно расшифровывать, разгадывать, отпирать. Вочеловечившийся Сатана ведет дневник, Андреев наполняет его схемами, афоризмами, умными, но холодными словами. В последнем своем произведении покойный писатель не поднялся выше себя и нового художественного слова не сказал. В одном месте дневника Сатана говорит: "Я становлюсь посредственным романистом из бульварной газетки и лгу, как бездарность". То же можно отнести и к Андрееву. Он охватывает период 1914 года и наших дней. Сатана-миллиардер все время чего-то боится, терпит первое крушение около Италии, ведет хитрую игру и в конце концов проигрывает. Конечно, в романе затушеваны большевики, революция и страх перед революцией и ненависть к ней. В сборнике помещена 1-ая часть романа. Подробная рецензия на роман в целом дана в книге 1-ой "Красной Нови" Нурминым.
---------------
Иван Новиков в рассказе "Жертва" ("Костры") развел целую историю на 55 страницах про "ужасно" испорченных деревенских ребятишек братьев Болдыревых: Никандра 12 лет и Леньку лет 9 - 10.
Ребятишки, конечно, испорчены "революцией", принесшей развращение "темному" люду. Отправились они в Москву за хлебом из голодной деревни, зашли к сестре Маланье, гулящей девке. Никандр хотел усыпить ее порошком, чтобы потом обворовать сонную - не удалось. Пригрела их добрая старушка, пахнущая просфорой. Никандр и ее решил обворовать ночью. Старуха проснулась от разбитой чашки. Никандр ее убил.
Несмотря на множество "психологических" углублений, Новикову не быть Достоевским и из Никандра смотрит автор, авторская надуманность, потуги напугать, выявить страшное лицо революционного быта, раскрашенное в один черный цвет.
Конечно, революция имеет отрицательные стороны быта, этого никто не скрывает. Может быть, подобный случай и был в жизни - ребятишки-убийцы, но ведь нельзя же так "увлекаться". Если это и было, то гораздо проще, и не к чему здесь делать "художественных" обобщений темной России через ребятишек. Иначе надо было подойти, коли чувствовалась писательская потребность в этом. Не надо мудрить. В рассказе много длиннот. Нет художественной правды. Нет спокойствия художника, тлеет скрытый уголек обывателя, а этого не должно быть у писателя.
---------------
В стихах И. Эренбурга "Зарубежные раздумья" слышится "виноватый стук" в Россию, в Москву, где "люди шли с котомками и дни свои огромные тащили, как кули". Поэт помнит
Старуший вскрик и бред
И на стене всклокоченный
Не вышедший декрет.
Однако верит:
... днями дикими
Они в своем плену
У будущего выкупят
Великую весну.
И Москва забудет "обиды всех разлук".
---------------
Иван Новиков в московской повести "Липа" ("Пересвет") мягко воспевает старую Москву. Нарисовав мрачную действительность "наших дней" в рассказе "Жертва", он говорит:
...Как некогда забьюсь
В тени ветвей и давней, давней былью,
Поэзией минувшего упьюсь.
Он видит:
Призраки той царственной Москвы,
Что пенилась в кружале и харчевне,
Но не склоняла гордой головы
И, гордая, держала стяг свой древний.
В "Продавце мяса" - сцены XI века - А. Глоба рисует ужасы голода и местами художественно вливает их в нашу действительность.
---------------
Борис Зайцев в "Дон-Жуане" поет: "мир отошедшему, вечный покой отходящим в страну искупления".
---------------
Нового слова "старыми" не сказано, молодые обещают сказать.
Н. Степной. Семья. Роман в трех частях под редакцией и с предисловием Евг. Лукашевича. Самара. Государственное Издательство, 1922г., стр. 152.
На Всероссийском конкурсе Лито роман Степного "Семья" получил первую премию. В предисловии своем Евгений Лукашевич пишет, что Степной писатель пролетарский: "первый еще в 1919 году подошел вплотную к современности. Взял жизнь в том разрезе, который нам ближе всего, который нам больнее всего - взял семью и самое интимное, самое сокровенное, скрашивающее все беды, придающее смысл всему нашему существованию, - призвание человека взял, творчество проснувшейся личности, коллектива в искусстве и литературе. Взял семью новую и литературу новую, писателя нового, только что вырвавшегося из низов к творчеству, - жадного, торопящегося жить, но еще неопределившегося, бескрылого. В романе этом обнажен и поставлен ребром вопрос: "быть или не быть семье".
Действительно, Степной взял наболевший вопрос - "Семью" - в условиях нашей современности, в период военного коммунизма и развертывает картину за картиной домашнего семейного ужаса, в котором гибнет творческое, живое, в лице писателя Евгения. Он живет общественной жизнью, занимается литературой, читает лекции по рабочим клубам, проповедует новую семью, общность детей, где говорит:
- Мое и твое должны быть уничтожены, дети должны быть общими. Я признаю только коммунальную семью. Дети должны принадлежать обществу. Слова: мой муж, моя жена, мой ребенок - нечестны, мелкобуржуазны. Пока старая семья существует, нет коммуны.
А Надя, жена, отвечает ему:
- Дурак ты! Ты должен жить, как все живут. Вот, смотри: сосед продал свои папиросы, купил масла, получает паек, а сам не курит. Он еще сапоги получил по твердым ценам, а ты не можешь, жеманничаешь.
Утверждая в жизни общества "Дом матери и ребенка", литератор и коммунист Евгений горячо доказывает, что если в "Доме матери и ребенка" умерло на триста пятьдесят - двести ребят, то почему же наш ребенок должен остаться? Защищать, так всех, для всех заботиться, а не для одного своего. Умирать, так всем.
А Надя мещанка, Надя обывательница, Надя индивидуалистка, дороже всего на свете ставящая своего ребенка, исступленно кричит:
- Молчи! Уходи от меня и производи свои эксперименты, свои опыты над дураками, а я больше дурой не хочу быть. Что за мерзость! Вошь, грязь, нечистоплотность, неряшество. Уходи! К чему ни прикоснешься, все портится, мнется, ломается. Чистенькая клееночка была, а ты грох фуражку на стол, который собирал микробов по улицам. Тебе потому и с большевиками нравится жить, что ты самое обыкновенное животное. Я первого человека вижу, как ты, никакого понятия о красоте.
У самой Нади все понятия о красоте сводятся к своим горшкам, к своим пеленочкам, к хлебу, молоку, дровам, маленькому домашнему уюту, ради которого она и грызет ежедневно Евгения, литератора-коммуниста, отрывает его от общественной работы на общую пользу, отравляет жизнь истерическими выкриками, упреками, руганью, семейным эгоизмом.
В минуту раздумья Евгений ставит вопрос:
- У меня не остается ни минуты свободной. Это смерть. Почти год славной революционной жизни я отдал семье. Нет, надо уйти. Долой семью, она отняла так много.
Но и тут опять кричит Надя на него:
- Ты просто или озорник, или дегенерат. Ты где одеяло развесил? Оно хватает до грязной твоей шинели.
У Евгения не было родных, для него не было предела и он в сто первый раз убеждает жену-мещанку:
- Ты зовешь остановиться и обзавестись отдельной своей хибаркой. Мне это не с руки, для меня весь земной шар - хибарка. И если у меня нет своей хибарки, мне принадлежащей, то весь свет для меня приют - и мое твое мне непонятно: все общее, вся земля, весь свет, все есть дело моих рук и рук таких же, как я, творцов жизни - рабочих. Я и мои товарищи, если еще не создали коллективом такую жизнь, то создадим. Я не пойду один, баста.
Евгений храбрым оказывается только на словах, а в душе, в своих действиях похож на пораженного интеллигента. Ему хочется выйти из круга, в который заперла его семья со своими узко-эгоистическими интересами, но на это не хватает воли. Топчется, кружится, нервничает, кается перед собой, мечтает о широком будущем и не может двинуться с места.
Написан роман неровно. Наряду с прекрасными картинами, полными трагизма и глубокой лирики, есть чрезмерные излишки, длинноты, повторения, так невыгодные в целом для общего впечатления. На художественной работе в романе лежат следы торопливости, непродуманности, вообще-то свойственной Степному. Он уже писатель немолодой, имеет несколько печатных трудов, и все они, обнаруживая в авторе талант бытописателя и горячий живой темперамент свободолюбивого жизнелюба, неприятно раздражают подчас неряшливостью языка, поверхностностью разработки тех мест, которые необходимо художественно углубить.
Автору необходимо обратить самое глубокое и серьезное внимание на свой язык, на художественный рисунок. Чувствуется, что он богат опытом, наблюдениями, случаями и картинами, схваченными им из настоящей жизни, но все это выливается не в меру, затопляет художника.
Издана книга хорошо. Самара вообще является одним из литературных центров Поволжья и обнаруживает несомненный вкус литературной техники. Недурно сделан художественный рисунок на обложке - работа Самарского художника М. Зыкова.