(Шкрабы - школьные работники)
1
Осень. Над полями летят журавли косым треугольником, в сухом прозрачном воздухе висит паутина. Теплый вечер кладет косое крыло на низкие крыши, беззвучно волочит его дальше - в гору, где в лучах закатного солнца вспыхивает ржаная солома на гумнах. Скотный барский двор с каменными столбами пусто смотрит черными раскрытыми воротами, как черным разинутым ртом, и в них с горы, с похолодевших гумен, неторопко спускается мягкая безветренная ночь.
Головтеевский учитель Сергей Иваныч Пирожков режет ножницами табак-махорку мелкой окрошкой. Табаку на школьном огороде уродилось пятьдесят восемь курней, и лицо у Сергея Иваныча очень довольное. Напевает он вполголоса "Интернационал", свертывает папироску потолще из зеленой, душистой махорки и думает о том, насколько ему хватит табаку, если курить пятнадцать раз в день? Есть у него помидоры с огурцами и десять пудов ржаной муки, заработанной нынешним летом. Может быть, головтеевские мужики привезут вовремя дров, вставят вовремя стекла в худых, перебитых окошках, поправят печь, а УОНО {Уездный отдел народного образования} положит жалованье рубля четыре в месяц - тогда Сергею Иванычу можно жениться.
Густо пахнет свежей махоркой со стола, в углу на кровати сонно мурлычет большой серый кот. В комнате с двумя окнами горит керосиновая лампа с привернутым фитилем. Ходит Сергей Иваныч из угла в угол, попыхивая душистой самосадкой, и думает все о том же - об одном и том же...
Хорошо, что табаку хватит на четыре месяца, хорошо и то, что есть помидоры с огурцами. Что же будет дальше - никому не известно. Вообще надо меньше думать об этом. Возможно, что УОНО положит жалованья не четыре рубля, но больше. И брюки с пиджаком продержатся не полгода, как предполагает Сергей Иваныч, а больше.
А вот и учительница Катерина Васильевна стоит на пороге, повязанная белым платочком. Табаку у нее нет, и помидоры с огурцами она не сажала, но сегодня ей принесли в подарок восемь арбузов, четыре дыни и две огромных тыквы. Зимой из тыквы можно печь пироги с начинкой, а из корок тыквенных получается очень густой, очень крепкий чай, не хуже китайского.
Человеку совсем немного надо, и Катерина Васильевна греет комнату головтеевского учителя счастливой улыбкой.
- Знаете что? - говорит она. - Мне сегодня хочется погулять.
- Почему же сегодня? - спрашивает Сергей Иваныч.
- А вот так!.. Хочется и - все. Желаете, я угощу вас тыквенным пирогом?
Катерина Васильевна садится за стол, нюхает душистую махорку сморщенным носом, чихает, смеется, весело говорит:
- Крепка!
Ну, вот и вопрос.
Катерине Васильевне хочется погулять, а почему головтеевскому учителю не быть настоящим кавалером, как в городе? У него пятьдесят курней табаку, кадушечка огурцов, кадушечка помидоров и десять пудов ржаной муки, заработанной нынешним летом, Но это не все. Главное, ему необходимо жениться и жить хорошей семейной жизнью с той самой девушкой, которая так похожа на Катерину Васильевну: характером, ситцевым платьем, белым платочком и веселым звонким смехом.
Минута раздумья.
Сергей Иваныч накидывает пиджачок с заплатанными рукавами, надевает зеленую фуражку, купленную по случаю у прохожего человека, ловко подсовывает Катерине Васильевне городской фасонистый кренделек, и в тишине головтеевской ночи, тайно влюбленные, идут они мимо уснувших берез за церковной оградой.
Чиркает месяц коротким изогнутым ртом по темному небу, ярко загорается крест на колокольне тоненькой свечкой. Потом опять висит над землей тяжелая туча с широкими рукавами. Спит поповский дом с застывшими окнами, спит земля и черная пустая скворешня над школьным крылечком. Только рядом, вот тут, под ситцевой кофточкой, не спит девичье сердце, наполненное радостью от молодости, от полученных в подарок арбузов с тыквами. Чувствует Сергей Иваныч, как и у него бьется сердце, и хочется ему, чтобы два биения были в одно и две радости слились в одну радость.
Кладбищем, мимо поломанных крестов, идут молча, выходят на бураковскую дорогу и по мягкому остывшему песочку дружно, плечом к плечу, шагают в гору - туда, где барская разоренная усадьба, старые многолетние березы под окнами.
Трудно подходить к настоящей, полной жизни, когда два биения - в одно и две радости - в одну, а все-таки надо начинать, ибо эта неизбежно, все равно придется начать, и Сергей Иваныч говорит мягким встревоженным голосом:
- Знаете, сколько табаку у меня уродилось нынешний год?
- Да?
- Пятьдесят восемь курней.
- Ох, вы совсем богатый человек! - улыбается Катерина Васильевна.
- И ведра четыре помидор.
- Четыре?
- Угу.
- Хорошая помидора?
- Очень хорошая!
Громко вскрикивает гусь на реке, в Головтееве подвывает собака. Сверху из-за черного облака выглядывает месяц кривым пожелтевшим носом, в траве у плетней мяукает брошенная кошка. Катерина Васильевна ласково говорит, прижимаясь плечом:
- Ночь какая тихая! Правда?
- Очень тихая! - отвечает Сергей Иваныч. - Будто нет никого, и мы только двое на всей земле. Идем вот здесь, по этой дороге, и никто не знает, о чем мы думаем...
- Я знаю! - улыбается Катерина Васильевна.
- Вы?
- Да.
Маленькая ладонь в дрогнувшей руке Сергея Иваныча становится горячей.
- Неужели вы знаете, о чем я думаю?
- Знаю.
- Ну, скажите!
- Не скажу.
- Тогда и я знаю, о чем вы думаете! -улыбается Сергей Иваныч.
- Знаете?
- Знаю.
- Подождите!
Катерина Васильевна высвобождает руку и в темноте, только под узеньким месяцем, быстро-быстро вертит пальцами, чтобы попасть пальцем в палец. Если попадет, значит, правда. Ворожба не сбывается, и Катерина Васильевна, скрывающая радостную тайну, хитро посмеивается.
- Не выдумывайте, пожалуйста, ничего вы не знаете!..
Хорошо идти вот так, по бураковской дороге, плечом к плечу, чувствовать друг друга, смеяться и совсем не думать о худых, невставленных окнах. Хорошо нечаянно локтем толкнуть одному другого, на минуточку заглянуть в глаза, увидеть в них спрятанные мысли и сейчас же сделать вид, что ничего не видно, и никто на всей земле, ни один человек не знает, о чем они думают. Всегда бы вот так - плечом к плечу, рука с рукой - и год, и два идти... и целую жизнь.
А когда приходят в барскую усадьбу, садятся на скамеечку под слабо трепещущими березами, проколотыми месяцем, получается просто, легко и не страшно.
- Вам холодно? - спрашивает Сергей Иваныч.
- Нет, мне не холодно! - отвечает Катерина Васильевна.
- Нет, вам холодно! - упорно беспокоится Сергей Иваныч. - Сядьте вот так! Не так, не так! Возьмите мой пиджак.
- А вы?
- Я могу без пиджака.
- Сергей Иваныч, вы же простудитесь!
- Ничего подобного! Разве можно простудиться около вас? Мне совершенно не холодно. Да, да! Положу голову вот так - мне и не холодно...
Он совсем будто нечаянно целует ее в левую щеку, торопливо говорит:
- Ну, вот! Ругайте меня, такого дурака...
Катерина Васильевна молчит, улыбаясь украдкой...
В бурьяне у прогнившей веранды путается месяц, на тонких переломанных ногах ползает котенок с длинной золотистой шерстью. Вверху над скамеечкой перешептываются березы. Прямо на колени Катерине Васильевне падает холодный листочек. Прижимает она его к вспыхнувшим губам, чуть-чуть поворачивается и - опять улыбка, прямо в лицо, в самое сердце Сергею Иванычу.
- Катенька, милая, да?
- Да.
Есть весеннее солнце и темной ночью в сентябре, и светит оно особенно ярко только раз во всю жизнь, когда два биения - в одно и две радости - в одну.
Молодо, горячо открывается Сергей Иваныч, словно на исповеди. Пусть все, все до капельки знает эта девушка, сидящая рядом с ним на скамеечке в старом, опять зацветающем, шумно поющем саду. Любви случайной, на один день, на одну неделю, он не хочет. Ему нужна не женщина как женщина, а женщина-друг, женщина-подруга, с которой можно радость разделить и горе выпить пополам. И нет ни одной девушки лучше Катерины Васильевны. Нет ни одних глаз лучше вот этих, ни одной улыбки лучше этой. И все ему нравится в ней, решительно все: и характер, и сердце, и ум, и белый платочек на голове, и даже (это нисколько не смешно!), даже маленький пальчик-мизинчик с обкусанным ноготком, потемневшим от черной работы. Молодец пальчик-мизинчик! Он работает, много работает, и такой именно пальчик и нужен Сергею Иванычу, чтобы совместно работать вдвоем. Каждый человек бывает раз в жизни поэтом, вот и он, Сергей Иваныч Пирожков, тоже поэт. И если Катерина Васильевна не станет смеяться над ним, тогда совсем не страшно. У него имеются помидоры с огурцами, десять пудов ржаной муки, заработанной нынешним летом, и упрямый мужицкий характер. Был голод - пережил. Была болезнь - вылежал. А с Катериной Васильевной вынесет и не это. Конечно, УОНО положит жалованья не четыре рубля, но больше, и они займутся самообразованием: выучат кое-что из Карла Маркса, познакомятся с "материализмом". Теперь нельзя без этого, необходимо знать политическую программу. Сам Сергей Иваныч - не коммунист, но желает работать с коммунистами на общую пользу. Хочет ли этого Катерина Васильевна?
Пронизанная радостью, она отвечает;
- Да! Вместе с тобой.
Вот и все.
Надо только любить друг друга, ценить, уважать, поддерживать в трудную минуту, как добрым друзьям, и тогда совсем не страшно будет в глухих головтеевских полях.
И опять отвечает Катерина Васильевна, пронизанная радостью:
- Да!
А потом, возвращаясь с барской усадьбы, где два биения в одно, она говорит обиженным голосом:
- Слушай, Сережа, Панкратовы нарочно прислали мне арбузы с тыквами, чтобы унизить...
- Тебя?
- Ну, конечно! Они же знают, что у меня нет ничего, и если арбузы окажутся зелеными, значит, обязательно - насмешка тут. Давай на будущий раз ничего не брать от мужиков, чтобы не расстраиваться после...
Становится тихо и грустно.
Медленно налезает мохнатое облако на вспыхнувший месяц, режет его надвое черным заостренным крылом, торопливо прячет его под себя. Слышно в темноте, как в дому у дьячка жалобно плачет ребенок. У Сергея Иваныча с Катериной Васильевной тоже будет ребенок, станет плакать вот так же, в эту пору, а мужики нарочно принесут зеленых арбузов. УОНО положит жалованья не четыре рубля в месяц - только три, вышлет их через три месяца, сердито скажет: "Слушайте, гражданин Пирожков, что вы знаете о Карле Марксе?"
- Ты о чем думаешь, Сережа? - мягко спрашивает Катерина Васильевна.
- Так, пустяки! - встряхивает головой Сергей Иваныч. - Тыквы с арбузами мы обязательно выкинем к черту и, если надо будет, посеем своих на будущий год.
Но дома, в маленькой комнатке, сидя на кровати в одиночку, думает он все о том же, об одном и том же: можно ли ему иметь ребенка?
А голые стены, голый непокрытый стол, кучка рваных букварей на столе отвечают ему:
- Нет, нельзя! Это преступление.
- Преступление?
- Да.
Что же ему делать, если не хочет он любви случайной на один день, на одну неделю?
Молчат голые стены, молчат буквари на столе.
В окно пробивается светлая полоска.
Утро.
На дворе у попа с дьячком поют петухи.
2
Устал Сергей Иваныч, ослаб неожиданно. В полдень пишет письмо:
"Многоуважаемая Катерина Васильевна! Сегодня ночью мы объяснились в любви. Вам известно мое отношение, которое вы наблюдали, но, как честный человек, я должен предупредить вас, что - ."
Сергей Иваныч ставит тире и точку, потом еще тире и точку и так дописывает всю строку: тире и точка - . - . - . -.
Сидит неподвижно, прижимая лоб левой ладонью. Глупо смотрит в окно на попова теленка и упорно думает о теленке: сколько в нем пудов, если зарезать его на мясо? Почем дадут за пуд, если продать это мясо на базаре? Сколько можно выручить денег? Денег получается много, целая куча и все новенькими бумажками. Вдруг поднимается ветер, раскидывает бумажки в разные стороны, и несколько миллионов через худые, невставленные окна залетают в комнату головтеевского учителя. Сергей Иваныч выписывает книжек, занимается самообразованием: нельзя теперь без этого. Надо выучить кое-что из Карла Маркса, познакомиться с "материализмом". А теленок вскидывает задние ноги, задирает грязный хвост и несется мимо школы от большой, громко лающей собаки.
На кровати, растянувшись, валяется серый кот с прокушенным ухом.
Встряхивая головой, Сергей Иваныч пишет:
"- . - . любить нам друг друга нельзя, потому что я не имею возможности, чтобы содержать ребенка. Прошу не сердиться на меня и понять мое нравственное состояние. Я думал об этом целую ночь и пришел к убеждению, что не имею права обманывать вас. Если вы не будете сердиться на меня, вы придете ко мне сегодня вечером, и мы поговорим обо всем, как добрые друзья. Помните? А если не придете, я увижу, что вы рассердились, но я очень прошу вас не сердиться. До свиданья. У_в_а_ж_а_ю_щ_и_й в_а_с П_и_р_-_о_в".
Сергей Иваныч тягостно смотрит на слово "у_в_а_ж_а_ю_щ_и_й", на слово "П_и_р_-_о_в" и совсем неожиданно рвёт письмо на мелкие клочья. Долго ходит по комнате, останавливается около двери, манит кота. А когда кот, прыгая с кровати, трется около Сергея Иваныча, выгибая спину, он беззлобно выталкивает кота в сени.
Опять пишет, но уже маленькую, совсем маленькую записочку:
"Милая Катенька! Приходи немедленно, мне нужно поговорить по очень серьезному делу. Твой С_е_р_г_е_й".
На пороге стоит сама Катерина Васильевна, повязанная белым платочком. Глаза у нее вспыхивают молодым, задорным блеском, смеющиеся зубы блестят. Сейчас она была за церковью, нарвала там пучок молоденького полынку, связала его в маленький веник и пришла убрать неубранную комнату. Она, конечно, знает, что все мужчины ужасные неряхи, и вот тому примеры: почему паутина в углах? Почему окурки на полу? Почему белье под кроватью? Ой-ёй-ёй!
Такие дела ей не нравятся, и она немедленно примется за работу. Только что за записка лежит на столе у Сергея Иваныча? Кому он пишет любовные письма? Можно посмотреть?
- Так, пустяки! - неохотно отвечает Сергей Иваныч.
Катерина Васильевна два раза перечитывает маленькую записочку, встревоженно смотрит на Сергея Иваныча.
- Серьезное дело? Какое?
- Так, пустяки! Ты узнаешь после...
Долго молчали.
Катерина Васильевна свертывает записочку трубочкой, обрывает ей уголки, грустно смотрит на душистый полынковый веник, брошенный у порога, и вдруг поднимается, горько обиженная. Сергей Иваныч берет ее за руку:
- Не сердись! Мне нужно поговорить...
- О чем?
- Я сейчас скажу.
- Ну, говори!
- Садись!
Ходит по комнате Сергей Иваныч и, словно урок повторяя, рассказывает о том, что жениться им нельзя, потому что нет материальной возможности. Вопрос этот надо отложить до тех пор, пока не выяснится окончательно: положит ли УОНО жалованье и в каком размере.
Катерина Васильевна не верит: она же совсем не такая женщина, которой нужен богатый жених. Она прекрасно понимает, что они бедные люди, но неужели совсем нельзя жить бедным людям? Ведь вчера Сергей Иваныч сам говорил, что им не страшно вдвоем и будут они поддерживать друг друга, как добрые друзья. Ну, ну, ну!.. Катерина Васильевна совершенно не знала, что он такой трус и так скоро отказывается от своих слов. Вот она не боится нужды и все уже высчитала наперед. Да, плохо! Да, трудно! И все-таки она не такая, чтобы падать духом. Если же не любит ее Сергей Иваныч, не нравится она ему, тогда другое дело, и она не станет напрашиваться насильно. Пусть он успокоится и выбирает себе другую невесту, которая нравится больше...
Щеки у Катерины Васильевны наливаются горячим румянцем, губы дрожат. И нет в эту минуту ни одной девушки прекраснее ее, ни одна девушка не говорила так искренне. Загораживает ей дорогу в сенях Сергей Иваныч и торопливо, громко и шепотом приносит самые страстные, горячие клятвы, что любит он только ее, только одну ее и готов войти с ней в любую жизнь - самую разоренную, и, любя друг друга, в двое рук устраивать эту жизнь, опустошенную голодом, войной и невежеством... Надо только подумать... Честное слово, надо подумать о ребенке!.. Не может он, Сергей Иваныч, как порядочный человек, обманывать другого человека, не имея материальной возможности... Катерина Васильевна роняет две слезинки - уже не горечи и обиды - сами выкатились из глубины застучавшего сердца.
- Перестань, Сережа, брось!..
И опять хорошо.
И опять хочется громко смеяться и бить глупого Сергея душистым полынковым веником по рукам, чтобы не лез обниматься. Ну, какой он глупый! Какой он смешной. Неужели бедным людям совсем нельзя жить? Для чего же тогда молодость? А эти руки, которые все могут делать? А эти глаза, которые всему смеются? Так, без причины смеются, потому что хочется смеяться. Ребенок?
- Брось, Сережка, не болтай!
Катерина Васильевна в беленьком платочке - настоящая хлопотунья-хозяйка. Подвязалась стареньким фартуком, чтобы не перепачкать последнюю, прости господи, юбчонку, засучила рукава, насадила душистый полынковый веник на ухватный черенок и ловко так, проворно обметает потолок, голые стены и нарочно, нечаянно будто, тычет в бок смешного Сергея ухватными рожками.
- Ой! Ушибла я тебя?
Хочется Сергею Иванычу, чтобы Катенька еще разок толкнула его нечаянно, но она отгоняет прочь, гонит из комнаты в школу.
- Иди, иди! Пересчитай там книжки.
А сама подтыкает юбку повыше, моет, старательно моет пол, прикалывает на стену картинки из уцелевших журналов за 1904 год и, когда все готово, ласково кричит в приотворенную дверь:
- Сережа!
- Да?
- Можете удивляться.
Сергей Иваныч удивляется долго и никак не может поверить: потолок не его, пол не его, стены не его и кровать не его. Откуда картинки взялись? Откуда наволочка свежая на подушке? А откуда столько солнца в маленькой, просветлевшей комнатке? И окошки наполовину замазаны газетной бумагой, и день немножко пасмурный, тучки по небу ходят, наверное, дождик будет, а в комнате горит и светит невидимое солнышко. Это в глазах оно, в глазах у Катеньки, Катерины Васильевны.
- Милая! Милушка! Да?
- Угу!
Целует ее Сергей Иваныч в теплые, смеющиеся губы, весело машет руками.
- Новоселье, так новоселье! Садись на это место, отдыхай, а я поставлю самовар. Нет, нет, не вставай, я сам поставлю... Сиди!
Он громко стучит самоварной трубой, опрокидывает самовар разыгравшимися ногами, быстро вытирает тряпкой пролитую воду, шумит, дурачится, подпевает:
Своей-ю собствен-ной ру-кой!
Вот и свадьба, свадебный стол после долгих сомнений: густой морковный чай без сахара, мягкий ржаной хлеб, заработанный нынешним летом, вкусные, просоленные огурцы, кровянистые помидоры, посыпанные перчиком, и кусок уцелевшей селедки из го-лозтеевского кооператива. Можно жить бедным людям, надо только любить друг друга, ценить и уважать...
Разглядывая себя в непрочитанном самоваре, Катерина Васильевна говорит:
- Завтра обязательно песком вычищу его. А зеркало есть у тебя, Сережка?
- Было где-то вот такое.
Смех.
- Покупать не будем?
- Зачем его?
- Налить тебе еще стаканчик?
- Налей!
Вот и свадьба.
По вымытому полу важно ходит большой серый кот, трется в ногах под столом, сладко мурлычет. Ему дают селедочные кости - пусть угощается, такие праздники нечасто бывают. Катерина Васильевна берет кота на колени, гладит ему теплую спину, пристально смотрит в зеленые прищуренные глаза.
- Ох ты, Васька, Васька, Василий Котович! Не будешь меня царапать?
Сергей Иваныч тоже говорит коту, показывая на молодую жену:
- Знаешь, кто это? То-то!
А вечером перетаскивает богатство Катерины Васильевны: сундучок с поломанной корзинкой, два чугунка, старые ботинки, которые можно починить, железную кровать на деревянных ногах, бумажную коробку из-под изношенной шляпы и большую связку книг - повести с романами - приложение к "Ниве".
- Вот так мы! - говорит Сергей Иваныч, нагибаясь под ношей.
- Брось, Сережа! - дергает его за рукав Катерина Васильевна. - Поп в окошко смотрит...
- А плевать мне на него!
- Тише дурачься, нехорошо.
- А чихать мне на него!
Вот теперь по-настоящему: два биения - в одно и две радости - в одну...
3
Осень.
Длинная головтеевская осень с черными вечерами. Дует ветер, льет дождь, глухо позвякивает оторванное железо на поповской крыше. Поп Алексей в серых мешочных штанах, обутый в липовые калоши, поданные за упокой души умершего лапотника Михалева, сгорбившись, стоит на крылечке, по-мужицки сосет самосадку, обжигая усы, по-мужицки сплевывает под ноги и еще дальше - на переднее колесо у бочки возле ворот. На своем крылечке стоит дьячок Панафеев в распоясанной рубахе, громко спрашивает попа Алексея:
- Батюшка, у вас теленок дома?
- Дома.
- А новость вы слышали?
- Нет.
- Интересную штуку пишут о капитализме!.. В Москве уже торгуют вовсю...
- Да не может быть?
- Честное слово! Коммунист один рассказывал в исполкоме...
А тощая, захудалая дьячиха, беременная восьмой месяц, выносит из сеней маленького котенка, кидает его на дорогу далеко от крыльца.
- Сволочь!
- За что? - спрашивает дьячок Панафеев.
- Молоко слакал из горшочка.
- Ах, сукин сын! Пошли иди Шурку, пускай отнесет на огород подальше, а то опять притащится назад...
Осень.
Не летают журавли над полями, не висит тонкая паутина. Низко упало почерневшее небо над головтеевскими крышами, перекидывается с гумна на гумно мокрая, приблудная ворона с разинутым ртом. Каркает в самое ухо, в самую душу и медленно, большими кусками вытаскивает оттуда недавнюю радость. Скрипят ворота под горой, грызутся собаки, ругаются мужики. Раскорякой идут они, вымазанные грязью, тяжело хлопают широкими мордовскими лаптями. (Мордовские лапти лучше русских: лыка меньше берут и ногам вольготнее.) Каждый день проходят мимо школы головтеевские мужики, едут на лошадях: с гумна, на гумно, в поле, из поля, в жиденький лесок на горе. Утром и вечером привозят они солому, хворост, выбранную картошку, посеянную на новине в вырубленном лесочке, тащат зеленые арбузы - последыши. Не попа Алексея жалко - душу свою. Кто картошек подол высыпет на поповское крылечко, кто арбузов зеленых бросит у ворот - годятся теленку.
И каждое утро поп Алексей кричит с своего крылечка дьячку Панафееву:
- Вам не давали?
- Мало! - откликается дьячок.
- А вы намекните!..
Осенью, в осеннюю грязь, когда сильно дует в окошки, иначе и нельзя, как только сесть рядом, прижаться друг к другу и поддерживать друг друга хорошими разговорами.
- Тебе, Катюша, не холодно? - спрашивает Сергей Иваныч Катерину Васильевну.
- Мне? Нет. А что?
- Может быть, холодно?
- Ну, я привыкла к этому!..
- Ты скажи, когда будет холодно.
- А ты не озяб?
Сидят они, будто два зайца на маленьком островке, в маленькой комнатке с двумя окнами на дорогу, смотрят в черное, осеннее небо над селом и думают о том, что необходимо выучить кое-что из Карла Маркса, познакомиться с "материализмом" и работать вместе с коммунистами на общую пользу. Катерина Васильевна запрокидывает голову, экзаменует:
- Слушай, Сережа, ты помнишь, чем отличается республика Советов от буржуазной республики?
- Помню.
- Чем?
- Потому что буржуи там во главе с министрами, разные соглашатели, а у нас рабочая диктатура.
- А что такое РСФСР?
- Это я знаю. Ты потруднее спроси.
- Ну, подожди! Кто был Плеханов?
- Плеханов-то?
- Да!
Оба смеются.
Трудно все-таки удержать на память без привычки разные слова политические. Хорошо бы словарик такой приобрести или книжек больше накупить. Дорого очень.
Когда выдается сухой осенний денек и выше поднимаются облака над Головтеевом, молодые шкрабы с двумя веревочками идут в нагорный лесок, будто прогуливаются. Дружно идут, плечом к плечу.
- Наплевать! - говорит Сергей Иваныч. - Натаскаем сами воза два.
- Конечно, натаскаем, - успокаивает Катерина Васильевна.
- Тебе не тяжело?
- Ну, вот еще! Я же привыкла к этому, до шестнадцати лет работала в поле. Посмотри, какие у меня мускулы!
Сергей Иваныч щупает на руке Катенькины мускулы, дает ей пощупать свои, и вот так - с шутками, обоюдно-согласные, решившие протерпеть до конца, нагружаются они вязанками хворосту, по-стариковски выгибают спины, но идут дружным, веселым шагом. Правда, немножечко неудобно таскать дрова на себе, но ведь это временно. Уберутся мужики с полей и огородов, покончат с делами, выйдут на собранье. Выйдет к ним и Сергей Иваныч, скажет о том, как необходимо ученье каждому человеку, и тогда председатель совета поставит на голосованье:
- Товарищи, согласны, чтобы дров на школу?
- Согласны!
- А окошки с печкой?
- Согласны!
Катерина Васильевна тоже подтверждает:
- Потерпим, Сережа! От этого не надо расстраиваться...
Поповская служба дороже.
Сегодня поп Алексей сразу попал на крестины, на похороны, и прямо из-под горы, с двух "праздников" заходит к Сергею Иванычу. Пьяненький от пирогов, от жирной самогонной икоты, выхаживает он по маленькой комнатке бойкими солдатскими шагами, громко уверяет, что никак нельзя народу без религии жить, и, если по совести признаться, народ этот немножко дурачок, которого надо полтораста лет учить. Да, да! Именно полтораста, потому что в крови у народа тяготение к церкви от дедов перешло, от крепостного права. И будь тут двадцать восемь революций, этого не уничтожить никакому Карлу Марксу. Ясно! Пусть кто-нибудь докажет, что поп Алексей - контрреволюционер. Ничего подобного! Он тоже социалист, только особого склада, на манер католика с протестантом, которые не признают православной церкви, и душа человеческая всегда стремится к слиянию с богом, хотя бы путем недоказанным. Если хочет Сергей Иваныч не быть дураком, пускай переходит в духовные. Факт! Были у дьячка худые окна - вставили. Дымила печка в трех местах - починили. Это к псаломщику такое отношение. А если священника взять? Ни один человек не устоит, кроме заведомых коммунистов, не верующих в бога, и те придут перед смертью к нему, потому что капитализм возрождается, мелкая собственность...
Рассказывает поп Алексей уверенно, весело, на прощанье говорит:
- А вы напрасно невенчаны живете. Старики недовольны вашим поступком, и самим вам неудобно покажется после. Давайте обвенчаю! С вас подешевле возьму. Если денег нет, в рассрочку сделаю.
Он ловко подмигивает, нащупывая круглым глазом молодых невенчанных шкрабов, смеется:
- Чубуки! Вздумали в бога не верить... Коммунистическая партия... Советская платформа. Эх вы, чалобоны, милые люди!..
4
Не все умирает осенью в полях под тяжелым дождем, не все холодеет в глухую осеннюю ночь. Пусть худые окна в головтеевской школе, пусть дымит развалившаяся печь. Сергей Иваныч не коммунист, но желает работать с коммунистами на общую пользу вместе с Катенькой, Катериной Васильевной. Хоть немного, совсем немного, но, любя друг друга, ценя и уважая, будут они с ней устраивать степную, далеко от города заброшенную жизнь, опустошенную голодом, войной и невежеством, станут класть по маленькому-маленькому камешку. Каждый человек бывает поэтом, вот и он, Сергей Иваныч, поэт. Не все только д_е_н_ь_г_и, не все только б_р_ю_х_о. Есть вещи, за которые совсем не платят деньгами, и никто никогда заплатить не сумеет...
Падает первый снежок двадцать восьмого октября, ударяет предзимний морозец, вяжет, кует жидкую грязь, сковывает головтеевскую речку в отлогих берегах. По первому снегу легким уверенным шагом идет Сергей Иваныч в головтеевский союз молодежи. Но союза нет. Был и - нет. Только плакат в исполкоме висит, а на плакате молодой паренек лицом к восходящему солнцу, на котором исполкомские мухи насажали темных пятнышек, будто черного пшена насеяли по желтому загоревшемуся полю. И надпись внизу, вырванная посредине на курево:
Товари диняйтесь
Долой капи да здра
Пусть в Москве торгуют вовсю. Пусть дьячок с попом Алексеем уверяют, что возрождается капитализм наподобие иностранных держав, но зачем так мрачно в Головтеевском исполкоме? Неужели только д_е_н_ь_г_и? Неужели везде? Вот секретарская лысинка, утыканная редкими волосочками. Вероятно, он, секретарь, разорвал плакатную надпись, свертывая кривую увесистую ножку согнутыми чернильными пальцами. А вон член исполкома - головтеевский мужик с потными, упаренными волосами. Это он с трудом выводит восемь букв своей фамилии и, поднимая от стола отяжелевшую голову, густо дышит через обе ноздри, будто на гору поднялся. Но где же союз молодежи?
Был! Спросить надо у Мишки.
- А Мишка где?
- Дома, наверное.
В комнате у себя Сергей Иваныч говорит Катерине Васильевне:
- Надо работать, Катюша! Ты понимаешь, какое положение? В нашем селе сто сорок восемь дворов и одна-единственная газета, которая пришивается к исполкомским делам. Видал сейчас ребятишек пьяных - чуть-чуть постарше школьного возраста. Тоска у всех, и глядеть некуда, кроме как в пустое холодное поле за гумнами. Надо придумывать чего-нибудь, так нельзя...
И Катенька, чудная, никогда не перечащая Катерина Васильевна:
- Обязательно надо работать, Сережа.
Вечером Сергей. Иваныч вымеряет классную комнату прищуренным глазом - маловата немного, придется перегородку одну разобрать, а тут, в этом углу, сцену приспособить. Сойдет на первый раз. Катерина Васильевна делает кудельные бороды с кудельными усами: тоже сойдет на первый раз. Сам Сергей Иваныч будет разыгрывать тяжелые роли - драматические, а Катерина Васильевна больше всего способна на комические. Может, она старушку представить и даже старика, если приклеит себе бороду из кудели...
Думает Катерина Васильевна, кого помощником взять, а Егорка, хромой красноармеец, тут как тут. Услыхал, что учитель союз молодежи отыскивал, даже ужинать не остался - прямо в школу поскакал на хромой ноге. И хотя Егорка постарше годами молодого союза, ну да ничего - сойдет на первый раз: очень любитель он до разного представления. Попробовал голос Егоркин Сергей Иваныч, говорит:
- Голос у тебя залетный, ты мне пригодишься.
- По какому случаю, товарищ учитель?
- Спектакль будем устраивать... Станешь помогать?
Рад Егорка, наперед вылезает. Я, говорит, такую спектаклю устрою, товарищ учитель, всем праздникам будет праздник.
- Ну, ну! улыбается Сергей Иваныч. - Ты человек сознательный.
- Я вот какой сознательный! - хвалится Егорка. - Вопьюсь в это дело, меня насильно не оторвешь... Мы и шествие устроим по улице, как в городе, пускай глядят на нас, кому хочется.
Увидал он утром Дуняшу Маерову, первую запевалу во всех хороводах, и ласково так подсыпается к ней с левого уха:
- Дунь, желаешь послужить рабоче-крестьянскому народу?
- Когда?
- Приходи в училищу завтра вечером!
Пришла Дуняшка, а народу в училище - будто свадьбу справляют. Илька с Захаркой басами ревут, Тяпа с Култыногим тенорами подхватывают, потолок готовы вышибить от большого удовольствия. Тут еще Аринка Сапронова дискантом кроет, соловьем разливается:
Смело, товарищи, в ногу!
Сам Сергей Иваныч за регента управляет. Махнет железной палочкой-рогулечкой - все утихнут. Еще махнет - все начинают:
Духом окрепнем в борьбе...
Долго не могла приладиться Дуняшка, а как залезла голосом в самую гущу да поплыла по высоким нотам с одной на другую, даже Егорка-красноармеец подпрыгнул на одной ноге:
- Мертвых поднимем, истинный господь!
Слушают мужики под окошками, переглядываются.
- Чего они задумали?
- В бога не веруют...
А Егорка - выдумщик здоровый. Вернулся домой со спевки, дудку налаживать начал, чтобы громче кричала. Сделал одну в четыре дырочки - не берет. Сделал другую на восемь дырочек, прижал три дырочки тремя пальцами - в самый раз. Надул щеки и начал выводить тому подобные мотивы. Услыхал ребенок в зыбке тятяшкину игру, сначала заплакал с перепугу, потом смеяться стал, готовый из зыбки выскочить. Услыхали девки - готовы всю ночь простоять перед Егоркиным окошком: очень уж музыка завлекательная.
Разошелся Егорка, даже учителя отсовывает в сторону, чтобы на первом месте стоять. Прошел он с вечера накануне по двум головтеевским улицам и кого увидит из молодых парней с молодыми девчонками, скажет:
- Как услышите, дудка моя заиграет завтра, собирайтесь в училищу!
- Зачем?
- Праздник устроим... Пролетарии всех стран...
5
Утро.
Седьмое ноября.
Падает пушистый снежок, постукивает мороз на головтеевской речке, в отлогих берегах. Ревет Егоркина дудка, будто труба архангельская на страшном суде: поднимаются живые и мертвые, больные и здоровые. Кто в окошко глядит, кто в калиточку из ворот. Только ребята молодые с девками молодыми валом валят на Егоркину дудку. А Егорка уже флаг кумачовый выкинул около школьного крылечка, и надпись на флаге том кривыми, неровными буквами:
Ученье - свет, неученье - тьма.
Долой капитализм!
Сергей Иваныч докуривает папироску из зеленой душистой махорки, волнуется: не выйдет, как в городе, - музыкантов настоящих нет и флаг без золотых кистей. Катерина Васильевна разрумянилась, разгорелась, стоит вместе с певчими, по-девичьи улыбается Сергею Иванычу, смотрит на хромого товарища Егорку. Покрыл Егорка флагом красным молодых парней с девчонками, командует без возраженья:
- Со знаменью вперед! Неси его, Ванек! Певчие, слушайте тон, шагайте в ногу, пойте дружнее! Басам подхватывать, тенорам выносить!
Дернул в дудку сам Егорка, подхватили баса, вынесли тенора, и пошли нарядной стеной по головтеевской улице, прямо с горки, налево от церкви. Торчат из окошек бороды мужиков - лопатами, лопухами огородными, узенькими мочалками.
- Господь судом идет!
Плещется красный флаг под ноябрьским ветерком, вспотел знаменосец Ванек, напирая грудью вперед. Поддают баса, кроют тенора, серебром рассыпается Дуняшкин тонкий голос:
Смело, товарищи, в ногу!
Оборвала узду Леонова кобыленка у ворот, махнула по улице вместе с санишками, ударилась в околицу, в степь, задирая перепуганную голову.
- Пресвятая богородица, спаси нас!
Выскочила Лизарова собачонка на дорогу, тявкнула и - подавилась.
- Что такое на улице делается?
Масленица не масленица, и на пасху не похоже. Девки в полушалках новых, парни - в пиджаках. Ребятишки прыгают, мужики шагают сторонкой, бабы.
Проснулся Матвей Дудаков - голова болела с похмелья - крикнул:
- Марья!
Улетела, скрылась Марья.
- Там!
Приехал Захар Веретенников из другого села, кричит у ворот:
- Авдотья.
Улетела, скрылась Авдотья.
- Там!
Зашел Иван Кузьмичев в избу, чтобы позавтракать, а в печи на горячих углях похлебка из чугуна плещется.
- Дарья!
Улетела, скрылась Дарья.
- Там!
Гудит Головтеево от Егоркиной дудки, растет "эманстрация", будто снежный ком. Лежал старик Крутоберов на печке - слез. Лежала старуха Сихаева на полатях - слезла. Старик - на улицу, старуха - на улицу. Думали, попы с молебном идут, а как глянули попристальнее, увидали в губах у Егорки длинную дудку, оба сказали:
- Ай-яй-яй!
Когда остановились около школы, Егорка речь произнес:
- Вот, товарищи, сейчас мы по улице ходили со знаменью рабоче-крестьянского пролетариата, а вечером покажем спектаклю. Все приходите смотреть, как будем разыгрывать, а пока, ввиду организации сознательных, крикнем "ура" за всемирную революцию.
Крикнули.
Тряхнули знаменью, еще раз крикнули.
Вечером, разглядывая кудельные бороды с кудельными усами, Сергей Иваныч тревожно спросил Катерину Васильевну:
- Что ты, Катюша, смотришь так?
- Ничего, Сережа, не беспокойся за меня...
- Хворать хочешь?
- Нет!
Сергей Иваныч пощупал ей лоб, мрачно нахмурился.
- Голова очень горячая у тебя...
Катерина Васильевна неестественно улыбнулась:
- Нет, Сережа, не бойся! Полежу до спектакля, она и пройдет. В уши надуло.
Играли долго, было весело, много смеялись над Егоркой в кудельных усах, над Катериной Васильевной, которая выходила мужиком в шароварах. Потом Сергей Иваныч говорил речь о том, как необходимо учиться каждому человеку, а ночью Катерину Васильевну бросило в жар. Сергей Иваныч укрывал ее тоненьким проношенным одеялом, сверху накладывал серенький учительский пиджачок с заплатанными рукавами, сам вытапливал починенную Катенькой печку, но Катерина дрожала мелкой дрожью, сжималась в комочек, силилась улыбнуться.
- Холодно, Катюша?
- Нет, нет, Сережа, пройдет! Лихорадка ко мне привязалась.
- Может быть, чайку согреть?
- Да.
Поил Сергей Иваныч Катеньку чаем, гладил по волосам, а она, стискивая ему руку горячей ладонью, успокаивала:
- Нет, нет, Сережа, пройдет!
6
Дождь и снег.
Воют собаки под горой, ругаются мужики. Низко плывут облака над Головтеевом - белые, черные, рогатые, взъерошенные - целые горы, наметанные огромной рукой. И кажется под ними маленьким, раздавленным пятнышком степное село в сто сорок восемь дворов. Уныло дребезжит колокол на низенькой колокольне. Мрут православные души, много еще православных душ в степном селе Головтееве, и каждая из них торопится в низенькую церковь побывать последний раз под темными сводами. Поп Алексей в мешочных штанах, дьячок Панафеев в кожаном большевистском пиджаке отпевают в два голоса, торопливо постукивают мокрым кадилом. Домой возвращаются веселые, с отяжелевшими карманами, мирно говорят о капитализме наподобие иностранных держав...
Ах, эта осень! Длинная головтеевская осень с черными вечерами.
Катеньке хуже.
Гладит она руку Сергею Иванычу горячей ладонью, просит успокоиться, уговаривает, что все пустяки, завтра она обязательно встанет, надо только достать где-нибудь подсолнечного цвету, который от лихорадки хорошо помогает. Молчит Сергей Иваныч, молча ходит по комнате из угла в угол. Волосы у него торчат щетиной, кулаки сердито сжимаются. Молчат рваные учебники на столе. Молчит серый кот, спрятав голову в пушистую шерсть на спине. Горит и будто совсем не горит привернутая лампа. Только ветер попискивает в незамазанные щели, да жалобно так потрескивает фитиль.
Дождь и снег.
Эх, если бы лошадь была у Егорки! Сейчас бы вот, сию минуту, запряг он ее в тарантас Тимофея Гаврилыча, сам бы сел на козлы и немедленно отвез Катерину Васильевну в Кандалинскую больницу. А если в Кандалинской больнице не помогут, может он и дальше отвезти, так, без копеечки отвезти за семьдесят верст, из уваженья к товарищу учителю, и потому, что он, Егорка, сознательный, смотрит по самому существу, а другие которые - несознательные.
Сидит Егорка на полу около кровати, рассказывает сказки. Хорошо слушать живой человеческий голос, и Катеньке легче. А когда уходит он, она говорит обиженным голосом:
- Сережа, милый, что же ты расстраиваешься? Завтра я обязательно встану и обещаюсь тебе никогда не студиться. Ты уходишь?
- Да!
- За подсолнечным цветом?
- Да!
- Оденься хорошенько, Сережа, шею повяжи моим платком. Слышишь, Сережа, пожалуйста, не простудись...
Стоит Сергей Иваныч на школьном крылечке, стискивая зубы, и быстро-быстро бросается в ветер, в дождь, в мокрый густо падающий снег - искать по селу подсолнечного цвету...
У Климовых - нет.
У Прокофьевых - нет.
У Вавиловых - нет.
У Гришиных есть, но немножко, только для себя...
Будто горит и будто совсем не горит керосиновая лампа в избе Тимофея Гаврилыча. Будто знакомый кто и будто совсем незнакомый сажает Сергея Иваныча за стол и голосом ласковым говорит:
- Выпей!
И еще кто-то говорит:
- Выпей!
Кто-то подает огурец:
- Закуси!
Сергей Иваныч мотает головой, отталкивает угощающего: нет, нет, пить ему совершенно не хочется, у него больная жена, ищет он подсолнечного цвету, который хорошо от лихорадки помогает, а крестьянам села Головтеева необходимо ремонтировать школу. Пусть товарищи крестьяне примут некоторые меры, чтобы дети их не остались без всякого образования...
Опять кто-то кричит в самое yxo:
- Правильно!
А потом подходит председатель совета в большой окладистой бороде, крепко трясет за плечо.
- Пей и держись за меня! Митрич, отвези его бабенку завтра в больницу, пускай ее хины напьется там...
Сергей Иваныч хочет обидеться, рассердиться, но председатель совета стучит кулаком по столу.
- Не хочешь снами пить? Митрий, выпрягай лошадь назад!..
Сергей Иваныч выпивает только одну - не ради себя, ради Катеньки, Катерины Васильевны, и - еще одну.
Мчатся тучи,
Вьются тучи!
Сколько их,
Куда их гонят?
Это из стихотворения Пушкина. Это сам Пушкин говорит, обнимая учителя Пирожкова.
- Не зарастет народная тропа!
- Да! - отвечает Сергей Иваныч. - Совершенно верно.
- Вы партийный?
- Нет, пока беспартийный, но желаю работать с коммунистами.
- Дайте вашу "руку, товарищ! Иван Семеныч Портнов, продовольственный работник, всегда к вашим услугам. Выпьем за будущее раскрепощенной России! Я, объективно выражаясь, тоже в некотором смысле беспартийный, но товарищи коммунисты открыто говорят: "Портнов, ты нам лучше партийного. Хочешь в кандидаты перейти?" Вы знаете, товарищ... Сергей Иваныч... Продовольственное дело, образовательное дело - ого! Помните, как в центре говорят: фронт.
Теперь Сергею Иванычу не страшно, а болезнь Катенькина - пустяки. Добьется он подсолнечного цвету, она моментально поправится, и будут они опять устраивать спектакли по праздникам. Сам он будет разыгрывать тяжелые роли - драматические. А Катенька - комические.
Нет Пушкина.
Нет и Некрасова.
Только туман зеленый качается перед глазами, а в этом тумане прыгает лохматое, страшное, с двенадцатью головами, и Сергей Иваныч ясно видит каждую голову, похожую на подсолнечную шляпку. Стоит перед ними головтеевский милиционер, товарищ Никифор, сильно кулаком стучит в грудь:
- Где ж бог у нас? Неужто совсем нет?
- Есть! - кричит кто-то в самое ухо Сергею Иванычу.
- Есть, только не видно!
И опять перед глазами лохматое, страшное, с двенадцатью головами, похожими на подсолнечные шляпки. А товарищ Никифор, головтеевский милиционер, обнимая товарища Пирожкова, настойчиво говорит:
- Есть или нет?
И еще кто-то обнимает с другой стороны:
- Почему ты невенчанный?
- Почему у тебя иконы нет?
И когда Сергей Иваныч отвечает товарищу Никифору:
- Нет!
Товарищ Никифор кричит:
- Арестован! И все остальные арестованы за самовольное происхождение пьянства...
Кто-то падает на пол, кто-то кричит на полу:
- Бей кирпичом!
Падает и Сергей Иваныч, опять поднимается, вылезает в сени, из сеней на улицу, и в ветер, в дождь, в мокрый густо падающий снег, возвращается в комнату, где Катенька дожидается. Кажется ему, что идет он по широкому полю, засеянному подсолнышками, и сколько кругом подсолнечного цвету, сколько дешевого лекарства, хорошо помогающего от лихорадки! Вверху играют жаворонки, кружит блуждающий коршун, а Сергей Пирожков, семнадцатилетний парнишка, едет в учительскую семинарию.
- Сейте разумное, вечное!
Вот и семинария кончена.
Вот и диплом с круглой печатью.
Директорский росчерк.
Это Катенька смотрит удивленными глазами, это она испуганно прижимается.
- Сережа, милый, что же такое?
Сергей Иваныч становится на колени около кровати и стоит на коленях до тех пор, пока не выплаканы Катенькой последние слезы.
Дальше сон...
Дальше бред...
Черный мешок, в котором легко задохнуться, смертная тоска, разрывающая сердце, пересохшие губы и огромный, блуждающий коршун под самым потолком. Спускается он будто бы на ниточке, клюет острым носом в горячечную голову, спрашивает голосом человеческим:
- Почему ты невенчанный?
Потому Сергей Иваныч - артист, а Катенька - артистка. Он играет тяжелую роль - драматическую, она - комическую. У него кудельная борода с кудельными усами, на ней холщовая юбка деревенской нищенки.
А вот и Егорка, хромой красноармеец. Вот и дудка Егоркина на восемь ладов, Тяпа с Култыногим, Илька с Захаркой, Аринка Сапронова, Дуняшка Маерова - целый союз.
- Как же это так?
- Неужто только деньги?
- Есть вещи, за которые совсем не платят деньгами и никто никогда заплатить не сумеет...
7
Белый снег, белая дорога. Стрекочет сорока на церковных березах, серыми кольцами плывет и расходится мягкий дымок над селом Головтеевом. Сухой, морозный, широкий горизонт, светлая радость. А Сережа по-прежнему милый, хороший и славный. Никогда он не пил, никогда не напивался пьяным, и вообще ничего такого не было с ним. Хворает же он оттого, что простудился в ноябре месяце, когда искал по селу подсолнечного цвету. И Катенька опять совершенно здоровая. Она теперь вот какая: одной ногой - в школе, другой - в маленькой кухне за тоненькой перегородкой. Рассказывает ребятишкам про Ленина, про Советскую республику, чем она отличается от буржуазной, разучивает "Интернационал", сама готовит лекарства для Сергея Иваныча. И нет таких лекарств ни в одной аптеке. Выпьет он настойки травяной, посмотрит в лицо, послушает - будто совсем не хворал. Хочется ему выйти скорее па улицу, подышать морозным воздухом, увидаться с Егоркой, поговорить о Егоркиной дудке.
А когда поправляется он, ведет его Катенька за село по белой непомаранной дороге. Он - в больших, разношенных валенках, оставляющих широкий след, она - в теплом платке, с обмотанными на шее концами. По бокам, возле дороги, стоят высокие кусты полынника, увешанные белыми сережками, зажженными солнцем. Все невиданно и ново в тихом безлюдье полей: безгранные дали, увлекающие вперед, и зачарованная тишина с легким похрустыванием под ногами, и воткнутая на бугорке деревянная часовня, надевшая белую пушистую шапку.
Сергей Иваныч стискивает Катенькину руку, радостно говорит:
- Какая ты хорошая, Катька!
[1923]