1
На станции Гурьяну попалась бабенка: тоненькая, остроносая, ботинки на высоких каблуках. Идет, будто на ходулях, и все подпрыгивает, из стороны в сторону покачивается. Поглядела на Гурьяна круглыми воробьиными глазами - сразу и пришпилила на все четыре кнопки. С места сдвинуться не может Гурьян. Глядит ей в веселый, играющий зад, обтянутый узенькой юбкой, слова в нутро провалились. А она, шишига, опять мимо прошла, опять задела Гурьяна круглыми воробьиными глазами:
- Вы, товарищ, не из деревни будете?
Покосился Гурьян, оттопыривая губу, лицо сделал будто сердитым:
- Ну, и что же такое?
- Можа, довезете меня?
- С багажом или порожняя?
- Багаж у меня незначительный.
- Т-а-а-ак!
Больше и сказать не сумел Гурьян. Врезалась бабенка в самое сердце - сразу бы проглотил вместе с ботинками на высоких каблуках. Очень уж сложеньем увлекательная. Говорит, сама зубы показывает, нарочно подкашливает, отряхивается, волосы на голове поправляет. Как не посадишь такую пичужку?
- Ладно, довезу. Сколько заплатишь?
- А вы сколько намерены взять?
- Больше давай, годится.
Она улыбается:
- Какой вы неуважительный, товарищ! Женщину нужно бесплатно довезти.
Растопырил ноги Гурьян, думает: "Чего получится, если на самом деле дарма посадить?"
Поглядел в глаза воробьиные, неожиданно сказал:
- До какого села?
- До Романова.
- Романово за нами пятнадцать верст!
- Там пешком дойду, если попутчика не найдется...
- По какому делу туда?
- Мама живет, повидаться хочу...
Завлек Гурьяна голосишко бабий, иголкой тоненькой пролез в нутро, и глаза воробьиные заволокли хозяйские мысли.
- Чего с тобой делать? Садись!
Тащит бабенка сундучок, гнется под ним, ногами семенит, юбкой узенькой разные буквы пишет между коленками.
- Ох, товарищ, помогите на минуточку!
Вскинул Гурьян сундучок воробышком на плечо, улыбается.
- Чего еще там у тебя? Давай в эту руку!
- Какой вы сильный!
- А что?
- Я не подниму.
- Слабый вы народ из городов - кишкой тонки!
- Как?
- Шучу. Двадцать фунтов всурьез принимаете...
С этого и началась Гурьянова тоска. Уставил сундучок в телегу, пологом накрыл, чтобы пыль не приставала. Вытащил чапан из-под соломы, расстелил, будто жене-молодушке, ласково приговаривает:
- Наверно, мягко любите сидеть - не наш брат!
- Ничего подобного, я к этому не избалована, сама из крестьянского происхожденья.
- Все-таки другая сословья у вас!
- Ну, скажете! Если костюм на мне городской, нынче и в деревнях такая мода пошла. Вообще на это не надо внимания обращать.
Ходит Гурьян вокруг лошади, дугу поправляет, поперечник подтягивает. Почесал гриву у мерина, в морду кулаком сунул, чтобы веселее держался, сам все думает: "Интересная штука может получиться!"
Бабенка тоже охорашивается, гребешки в волосы втыкает, глазами косит, платочек беленький на два узелка завязывает:
- Вы, товарищ, курящий?
Выплеснул Гурьян из левой ноздри, вытер пальцы о наклеску, крякнул:
- Хорошенького можно.
- Пожалуйста вам папироску.
И сама дымок пустила через обе ноздри.
- Эге!
Совсем не хозяином стал Гурьян.
Вытянула бабенка ноги в ботинках, заняла всю телегу. А ботинки у нее, как у мужика, с голенищами до самых коленок, на голенищах пуговки в два ряда, тесемочкой перевязаны. Негде сесть Гурьяну! Рядом - неловко. Хотел на наклеске устроиться, чтобы поглядеть, какая из этого штука получится, а бабенка говорит:
- Вы, товарищ, напрасно там садитесь! Разве не хватит нам места двоим?
Проклятая! Гурьян ее посадил, она же Гурьяпу командует. И ссунуть теперь у Гурьяна силы не хватит. Глядит он словно в тумане, во всем теле озноб начинается. Зачем она рядом сажает? И ноги вытянула, будто на кровати. Кабы не случилось чего! Не вытерпит Гурьян и дотронется до этого ботинка. Любовь которая, она не разбирает, а у Гурьяна на любовь похоже. Вдовый он, к тому же революция нынче: понравился человек, и живи, сколько хочешь, невенчанным...
- Товарищ, чего вы стесняетесь?
Сел Гурьян бочком, пожимается. Одна нога в телеге, рядом с ботинкой, другая - через наклеску висит. Страшно обе ноги класть.
А бабенка зубы скалит:
- Товарищ, да вы, ей-богу, напрасно так садитесь! Давайте сюда эту ногу!
Не успел Гурьян и подумать хорошенько, что из этого может получиться, а она Гурьянову ногу теребит, горячих углей под сиденье подкладывает. Загорелась Гурьянова нога, вспыхнуло все тело. На второй версте Гурьян закружил вожжу на наклеску, бросил в ноги фуражку с подпотевшей головы.
- Вам жарко, товарищ?
- Народ вы больно необышный!
- Почему?
- К примеру теперь, и ботинки у вас в городах на сапоги похожи.
- Мода такая.
- Чудно!
Тронул Гурьян голенище подплясывающим пальцем, надавил пуговку на голенище покрепче, чувствуя, что сейчас он провалится сквозь землю, и вдруг неестественно громко закричал:
- Сколько стоит такая штука?
Бабенка не рассердилась, только юбкой чуть-чуть пошевелила.
- Вы женатый?
- По какому случаю вам нужно знать?
- Разве секрет?
- Бывает иногда!
- Я вот не скрою, если не замужняя. Пожалуйста!
Глянул Гурьян сбоку на русую овечью кудерку, выпавшую из-под беленького платочка, сразу выпустил весь воздух, распирающий грудь.
- Вдовый!
- Почему не женитесь?
Ударил Гурьян мерина кнутовищем по костлявому заду, крякнул, распутал вожжу на наклеске, опять замотал. Окинул тревожными глазами поле, узенький проселок, по которому прыгала тележонка, увидал около своей ноги другую ногу в городском подзывающем ботинке, неожиданно сказал:
- Я когда-то хорошо жил: две лошади было у меня, корова с подтелком, восемь овец и масла с яйцами невпроед. Чаю захочу, простого не пил: каждый раз с топленым молоком. И жена покойная не жаловалась на мой характер. У людей которых нет ничего, у нее - платье за платьем, потому, что я не скупился на это. Умирала она, говорила мне: ты, говорит, Гурьян, не мучай себя, найди подходящую женщину и женись через сорок дней после моей смерти...
- Давно она умерла?
- Год скоро будет!
- И вы не женились?
- Тут, видишь, какая штука! - задумчиво сказал Гурьян. - Три бабы находились для меня, ну, я испорченный маленько стал: не нравится, да и на тебе. Одна, понимаешь, сама напрашивалась, в дом ходила, чтобы соблазнить, а я не хочу. Люблю, чтобы расположение было к этой женщине, обоюдное согласье...
Поглядела бабенка на Гурьяна круглыми воробьиными глазами, вздохнула и вдруг легла на спину.
- Какую вам женщину надо?
Гурьян отвернулся. Оглядел переднее колесо, свесив голову через наклеску, плюнул, опять взглянул на вытянутые ноги.
- Тут сразу не скажешь!
- Почему?
- Точка выходит, сурьезная штука...
А бабенка подвинулась ближе:
- Вот не женитесь, и рубашка у вас нестираная. Разве вы старик?
- А ты откуда знаешь?
- Ну, какой старик! Это же по лицу видно. Поставь вас в хорошую жизнь, чтобы жена наблюдала по вашему характеру, тогда и не похожи будете на теперешнего человека.
Гурьяну стало душно.
Руки ослабли.
Мерин в оглоблях будто оторвался от земли, плыл по воздуху, уронив левое ухо, и сам Гурьян с нелепой улыбкой на губах будто растаял в синем играющем воздухе. Мельком увидел маленький, не бабий живот бугорком под ситцевым платьем, осторожно подумал: "Она, наверное, играет со мной!"
Выпрыгнула бабенка из телеги, весело крикнула:
- Назад не оглядывайся!
- Зачем?
- Не полагается вашему брату.
"Играет! - опять подумал Гурьян. - Сейчас дотронусь до нее, будто нечаянно..."
А бабенка сзади окликает:
- Товарищ, почему вы не остановите лошадь? Я же не догоню.
Повернул Гурьян голову назад, встретился с круглыми воробьиными глазами. Ударили они в Гурьяново сердце мелким играющим огоньком, будто два ружья мелкой охотничьей дробью.
"Ну, конечно, играет!"
- Какой вы недогадливый, товарищ!
- Тпру! Седай скорее.
- Да я не влезу отсюда!
- Ах ты, мать честная!
Прыгнул Гурьян через наклеску, подхватил бабенку легким перышком, вскинул, стиснул.
- Ой!
Наступила тьма.
И в этой тьме посыпались искры разные, и в одну минуту сгорел мерин с телегой, сундучок под пологом, тучки полевые, вся земля и все люди на земле. Осталась только бабенка в крепких пылающих руках.
Посадил Гурьян на телегу ее, глянул в лицо дымными глазами, тихонько сказал:
- Не бойся!
И еще говорил: о двух лошадях, о корове с подтелком, о том, что ему нужно жениться и нет никакого греха тут, если по-новому взять. Надо только, чтоб человек человеку понравился, а она ему страсть как нравится, потому что никогда он не видал такой женщины, к которой расположенье имеет. Потребуется ей, он и в Романово увезет, и в город обратно доставит, если дело какое осталось там...
Улыбнулась бабенка, заиграла глазами.
- Вы мне очень нравитесь!
- Чем?
- И лицом и характером.
- На лицо не гляди! - сказал Гурьян деловито. - С лица никогда не разглядишь настоящего человека, особенно в крестьянском положенье. Грязный мы народ, с землей важдаемся. Писари которые, те беленькие, на бумагах сидят.
Опять улыбнулась она:
- Я писарей не люблю!
Гурьян восторженно подхватил:
- Ты не любишь, а я терпеть не могу!
- Почему?
- Линия другая у них. Если замуж желательно выходить, к примеру, за непьющего человека, живущего в домашнем удовольствии, кого хошь выбирай, только не писаря: пьяница на пьянице, и в грудях у каждого чихотка сидит.
Ехали.
Или дорога под гору пошла, или мерину легче стало: все порывался бежать он, дергая телегу, а бабенка в беленьком платочке останавливала его за вожжу, по-хозяйски уговаривала:
- Стой, стой, кочки тут!
Гурьян не перечил. Пусть правит. Можа, и к нему через это привыкнет скорее. Когда выбрались на торную, укатанную дорогу, взяла бабенка ременный кнут на длинном кнутовище, ласково сказала:
- Можно ударить вашу лошадь?
- Айда вали!
- Чего-то жалко...
- Для вашего удовольствия можно!..
Без ножа режет любовь каждого человека, зарезала она и Гурьяна, сделала покорным, улыбающимся широкой неестественной улыбкой. Скажет теперь пассажирка ему: "Слезь, я одна посижу!" - слезет. "Иди вдоль оглобли!" - пойдет. А все ботинки виноваты с узенькой юбкой и русая овечья кудерка на лбу. Наклонился к бабенке, тревожно шепнул:
- Хочешь, потешу тебя для нашего знакомства?
- Как?
Подобрал Гурьян распущенные вожжи, встал па колени, свистнул, гикнул, неистово закричал:
- Малышка, грабют!
Дернулась телега, будто в воздух поднялась, завертелась поднятая пыль, загремели колеса с лубками, попадали назад мимо бегущие десятины. Мерин вытянулся, приложил уши, дробно застучал задними ногами в передок, а Гурьян, стоя на коленях, с растрепанной головой, взмахивая руками, неистово кричал пьяным разыгравшимся голосом:
- Малышка, выручай!
Обогнали пешехода, испуганно свернувшего в сторону, обогнали телегу со спящим мужиком, врезались в посевы, запрыгали по бороздам, готовые сломать деревянные оси. Бабенка, причина любви, испуганно держала Гурьяна за левую руку и вдруг обняла Гурьяна около самых подмышек. Сама обняла, не вытерпела:
- Гурьян Никанорыч, у меня головокруженье.
Глянул Гурьян в глазенки испуганные, увидал любовь промелькнувшую, бросил вожжи.
- Стой, Малышка, будет!
Мерин остановился.
Тогда Гурьян сказал бабенке:
- Чего еще велишь?
- А чего вы можете сделать?
- Все могу, если всурьез дело пошло...
Бабенка прижалась к нему головой:
- Какой вы хороший!
Больше Гурьян ничего не помнит. Как во сне, просил ее выйти за него замуж, рассказал, что он бездетный, что у него скоро умрет мать-старуха и станут они жить вдвоем. Как во сне, видел Гурьян мелкие смеющиеся зубы, ласково-веселые глаза, городские ботинки на высоких каблуках и все хотел обнять их, стиснуть, переломить и заплакать над ними, а она, как во сне, била его по рукам, смеялась, грозила тоненьким пальцем:
- Нель-зя!
Наконец, уставшая от игры, сказала спокойно:
- Хорошо, Гурьян Никанорыч, я подумаю. Но, прежде чем выйти замуж за вас, я погляжу, как вы живете. Согласны?
Гурьян согласился...
2
Дома встретила старуха в черном платочке. Взглянула на мерина с перетянутыми боками, на Гурьяна помолодевшего. Увидя бабенку незнакомую, недружелюбно подумала: "Какую лихоманку привез - лошадь перегнал, дурак!"
А бабенка будто выросла на этом месте. Соскочила с телеги, ударила руками по юбке, стряхивая пыль, ласково заглянула в лицо:
- Здравствуй, бабонька, как поживаете?
Гурьян улыбался.
Шаги у него были веселые, легкие. Похлопал он мерина, выводя из оглобель, отпугнул петуха, вскочившего на телегу, оглядел хозяйство сытыми заигравшими глазами. Посадил сундучок на плечо, громко сказал:
- Ну, мама, ставляй самовар теперь, чайничать будем!
- А сахару где возьмешь?
- Сахар найдется! - сказала бабенка.
Опять Гурьян улыбался.
Старуха дивилась.
Тоненькая чужая бабенка, заехавшая с дороги, имела над сыном какую-то власть, распоряжалась, как мужем. Ходила под сараем с ним, все выглядывала, во все пролезала тоненькой змейкой, спрашивала:
- Это ваше?
- А это?
Гурьян только улыбался, будто глупенький, и перечить не мог. Перед чаем бабенка вынула полотенце из сундучка, жестяную коробочку с мылом, ласково сказала:
- Я умыться хочу, Гурьян Никанорыч!
Гурьян принес ведро воды из сеней и сам стоял с ковшом над лоханью, поливал ей на руки, а она мылась долго: терла за шеей, ковыряла в ушах, со смехом говорила Гурьяну:
- Не лей сразу! Дай еще! Лей побольше! Не балвай!
Но и это не страшно.
Удивил сам Гурьян.
Когда бабенка сказала ему: "Вам тоже умыться надо, Гурьян Никанорыч!" - он засучил рукава у рубашки, перегнулся над лоханью, растопыривая ноги, а она, поливая на руки ему, опять говорила:
- Шею мойте, шею! Вот тут, за ушами, потрите! Мыльте хорошенько, не бойтесь!
Долго фыркал Гурьян, расплескивая воду, спрашивал:
- Будет, что ли?
- Мойте, мойте чище!
- Больно хороший буду!
А про себя тихонько посмеивался: "Бес! Заставила умываться, словно суббота пришла..."
Хотел остаться в грязной рубашке, бабенка и тут поперек пошла:
- Неужто у вас и рубашек больше нет?
- Почему нет? - обиделся Гурьян.
- Ну, оденьтесь почище, чтобы я вас другим человеком увидела.
Гурьян улыбнулся, показывая глазами на мать, но тут же выволок сундук из-под кровати, вышел на минуточку в сени и пришел из сеней в розовой шумящей рубахе, в черных миликсиновых штанах, высоко подпоясанный узеньким пояском:
- Вот и я такой. Здравствуйте!
Бабенка ударила его по руке.
Оба засмеялись.
Старуха враждебно молчала. Не нравилась ей тоненькая вертушка: чай пила она не с блюдечка, а прямо из чашки маленькими глотками, спрашивала, нет, ли у них чайной ложки, почему нет, дрыгала ногой под столом, насмешливо оглядывала и ее, старуху, и старую мужицкую избу, почерневшую от долгих темных лет. Изба - настоящая изба: большая, с двумя скамейками вдоль стен. На кровати подушки в серых наволоках, полосатая дерюга вместо одеяла и старая дубленая шуба, вывороченная шерстью наружу. Настоящая крестьянская кровать! В почерневшем углу множество икон, синяя лампадка, поминанье, огарок свечи, пучок засохшей вербы.
Все как у хороших людей.
А бабенка недовольная осталась и за чаем говорила Гурьяну:
- Изба мне не нравится! Надо завести другой порядок в ней. Вы религиозный?
- По какому случаю?
- Икон очень много у вас.
- Мама молится на них.
- А вы?
- Бывает, и мы молимся...
- А почему у вас картинок нет на стенах? А зеркала? А цветов на окнах? И занавесок не видно. Разве так дорого?
- Это уж по женскому делу! - улыбался Гурьян. - Можно сделать...
Он чувствовал себя неловко в розовой шумящей рубахе. Мать, наверно, не догадывается, какая тут причина, и люди, если заявятся, не поймут, почему Гурьян сидит словно на празднике с расчесанной головой. Выпил он три чашки густого морковного чая, перед четвертой откашлялся. Крякнул, поглядел на бабенку.
- Мама!
Наступила тишина.
С потолка прямо в чайное блюдечко упал таракан.
"Вот черт! - подумал Гурьян. - Не мог в другое время упасть".
Ухватил он таракана за длинный шевелящийся ус, наклонился. Неторопко положил под сапог, неторопко раздавил таракана сапогом.
- Мама, я женюсь!
- Где?
- Вот здесь, на этой женщине.
Старуха опрокинула чайную чашку вверх донышком, выплюнула неразжеванный кусочек сахару из зубов, ушла в чулан, обиженная.
Гурьян сказал, успокаивая невесту:
- Ты не гляди на нее, со мной будешь жить!..
Бабенка не беспокоилась. После чаю она не стала молиться в передний угол, не молился в этот раз и Гурьян. Она прислонилась спиной к косяку, положила ногу на ногу, закуривая папироску; он осторожно шепнул:
- Курить-то бы не надо пока!
- Почему?
- Не принято в нашем положенье, чтобы бабы курили.
Бабенка и нос кверху подняла:
- Это меня не касается!..
Дымок, пущенный под иконы, совсем выгнал старуху из избы. Поглядела она на погибшего сына, покачала головой, сильно хлопнула дверью. Гурьян немножко расстроился, а бабенка внимания не обращает, будто совсем не видит Гурьяновы морщины на лбу. Села на кровать, покачивается:
- Кровать у вас очень неряшливая!
- Какая есть! - глухо ответил Гурьян.
- Идите сюда!
- Днем я не лягу...
- Почему?
- Потому что нехорошо получится...
Она засмеялась:
- Чудной вы человек! Разве я ложиться заставляю. Мне просто нужно поговорить с вами.
- Говорить можно отсюда.
- А я хочу здесь!
Бывает это с человеком, который любит. Не колдовала на траву бабенка и в воду не глядела, а Гурьян опять не помнит, как подошел к кровати. Долго упирался, разговаривая от стола, и все-таки не вытерпел. Очень уж голосишко проникающий. Связал он Гурьяна по рукам и ногам, и нет никакой силы отделаться от него. Сначала рядом сел Гурьян, потом очутился в лежачем положении и ее все уговаривал, чтобы легла, но она только рукой погладила его, будто маленького:
- Вы отвезете меня домой сегодня?
- Угу!..
- И опять приедете ко мне?
- Угу!..
- Когда?
- Когда велишь.
- Через три дня!
- Можно и через три...
Минут двадцать пил Гурьян сладкую отраву, напился, опьянился, и опять, как дорогой, ничего ему не было жалко. И опять, как дорогой, сгорела вся изба с почерневшими иконами и старые хозяйские заботы. Вошла вдова Мокеева, которая соблазняла Гурьяна на замужество, а Гурьян и не смотрит на нее.
- Чего нужно?
- Ничего не нужно.
Повернулась Мокеева, Гурьян ругается:
- Черти, шатаются каждый раз!
- Кто это?
- Та самая.
- Нравится она вам?
Гурьян усмехнулся.
- Чего в ней хорошего! Мне теперь никто не нравится, окромя тебя.
Хотел он бабенку схватить, а она с кровати вскочила:
- Не надо, Гурьян Никанорыч, я не люблю эдак!..
- А чего стесняться нам?..
- Нет, нет, не нужно...
Вошла старуха мать. Гурьян не стесняется: держит бабенку за руку около печки, гладит по спине широкой, вымытой ладонью. Лицом неузнаваемый стал и глазами совсем не похож на прежнего Гурьяна. Потом будто проснулся от тяжелого сна, крепко вздохнул.
- Ну, ехать так ехать, пока не поздно...
Вышла мать на двор, Гурьян мерина ставит в оглобли, даже отдохнуть не дал ему.
- Куда еще собираешься? - крикнула старуха.
Гурьян не ответил. Настелил соломки в телегу помягче, сверху дерюгой покрыл, вынес сундучок из избы, перехлестнул веревочкой, чтобы краями не стукался.
- Ну, лезай!
Села бабенка, улыбается. Поправила платок на голове, ласково старухе кивнула:
- До свиданья, бабонька, будьте здоровы!
Старуха отвернулась, поджимая сухие, изношенные губы.
- Поезжай с богом, черти тебя накачали на нашу шею!
Отворил Гурьян ворота, взглянул точно в последний раз на хозяйство, подумал. Подобрал деревянную лопату, поставил в угол. Поднял запорку от ворот, положил на крыльцо.
- Мама, борону никому не давай, завтра я сам поеду в поле!..
Потом нахлобучил картуз пониже, нехотя полез в телегу и в розовой шумящей рубахе, в черных миликсиновых штанах повез бабенку в будний рабочий день до Романова села за пятнадцать верст. В улице на него глянули мужики с бабами, молодые затосковавшие вдовы. Все окошки уставились, все избенки повернулись лицом к нему, и каждая избенка будто кричала вслед:
- Гляди, гляди, невесту повез!..
Хлестнул Гурьян мерина под задние ноги, рассердился, еще раз хлестнул и шумно, пугая собак с ребятишками, проскакал в околицу, будто не здешний. Мысленно осуждая себя, разглядывал бабенку потухшими глазами. "Интересная штука! Люди работают, а я разъезжаю, черт!"
Совсем было расстроился, а она в лицо заглянула.
- Гурьян Никанорыч, почему вы такой невеселый?
Молчит.
- Давайте шагом поедем!
Опять молчит.
- Куда вы торопитесь?
Гурьян завозился.
- Чудное дело! У меня хозяйство стоит...
- А почему вы меня по имени не зовете ни разу?
- Когда?
- Все время, как познакомились с вами...
Смешно стало Гурьяну, обмяк.
- От-ты грех-то еще! Ты же сама не говорила, как тебя зовут.
И она улыбнулась, вскидывая глазком на него.
- Меня зовут То-о-ней. Эх, вы!..
- Постой, не балвай. Я, кажется, сундук давеча не запер. Уйдет мама из избы, неприятность может случиться...
Гурьян вдруг наморщился, потемнел и даже вожжи натянул, останавливая мерина. Подумал: "Ну да, не запер!"
Плюнул через Тонину голову, обиженно сказал:
- Мучаешь ты меня здорово! Другой бы человек ни за что не сделал на моем месте, как я делаю, а я вроде дурачка теперь. Со станции задаром вез и опять задаром везу, целый день кружусь. Или у меня характер бестолковый, или ты сделала что-нибудь со мной. По совести сказать, ты ведь совсем не подходишь для меня. Ежели рассердиться мне да ударить тебя - чего получится?
Тоня чуть-чуть отодвинулась.
- Ты не бойся, - сказал Гурьян. - Я к примеру говорю: очень сложеньем ты слабая...
Она улыбается:
- Вот не такая, а нравлюсь вам.
- Это верно! - согласился Гурьян.
- И чего скажу, будете по-моему делать?
- Как по-твоему?
- Чай, не сделаете?
- Ну, говори.
- Если я скажу: "Гурьян Никанорыч, привези кизяков возок!" - откажешься?
- Это другое дело.
- А муки пуд не привезешь, чтобы пирогом хорошим угостить тебя?
Гурьян засмеялся.
- Ну, и цыганка ты, видать! Постой, сожму хорошенько...
- Ой, не надо!..
- Для тебя и еду за пятнадцать верст, должна понимать. Я не про это говорю. Для работы маленько трудно будет тебе с непривычки после города.
Тогда она начала говорить серьезно: и лицом ей нравится Гурьян, и характером, а как живет, да как работает - не очень нравится: теперь так не живут, по-другому начинают. Мужик он не старый, бывал на войне, видел кое-что, а изба у него грязная, и сам он грязный, книжек не держит, ничем не интересуется, кроме черной работы. Давеча она нарочно поглядела в шкафчик, думала книжки там, а в шкафчике чашки немытые стоят да мертвые сухие тараканы валяются. Думал ли об этом Гурьян когда-нибудь!
Гурьян, застигнутый врасплох, откровенно сознался.
- Когда же мне думать?
- А дальше как будете жить?
Гурьян отвернулся.
"Здорово допрашивает, будто в трибунале..."
И тоже спросил:
- Зачем это нужно?
- Потому что сватаете вы. Не могу же я выйти за вас, если вы не измените свою жизнь. Какая мне радость в грязной избе сидеть? Это наперед говорю, в грязной избе я не согласна. И себя ломать на работе, как вы ломаете без толку, тоже не хочу...
Замолчали.
Гурьян поглядел на солнышко, на короткие предвечерние тени; бегущие стороной вдоль телеги, тронул мерина вожжой, тихонько подумал: "Здорово я спутался с ней, ни к чему!.."
3
Возвращался он из Романова поздно ночью.
Мерин с перетянутыми боками часто разевал голодный рот, оттопыривая хвост, шел усталым шагом. Не прихватил ему хозяин кормецу из дому, думал, там накормят, но мерину ничего не попало в гостях у Тони. Уж очень в бедном положенье оказалась Тонина мать. Даже двора нет. Избенка маленькая, в два окошка на переулок, потолок низенький. Есть за избенкой хлевушок куриный, но в дверь туда только поросенку пролезть.
Самому Гурьяну было лучше.
Сидел он за столом в розовой шумящей рубахе, много выпил чаю и уже не хотел когда, а Тоня опять подливала ему, ласково упрашивала:
- Да Гурьян Никанорыч, да выпейте еще стаканчик!
Жарко было Гурьяну, утирался прямо рукавом розовой рубахи и все-таки пил, и не было силы из-за стола подняться. Словно гвоздем пришила Тоня к этому месту, и сама рядом сидела и ногу ему тихонько трогала коленкой, будто нечаянно. Поднялся Гурьян через силу, вспомнил мерина голодного около окошка в переулке, но Тоня и тут покорила любовью.
- Куда вы торопитесь? Лошадь не человек, потерпит. Мама, свари ему пару яиц. Знаешь, мама, какой он добрый? Никто на станции не сажал, а он посадил бесплатно и сюда вот привез...
Тонина мама тоже угощала Гурьяна, будто ближнего родственника:
- Кушай, миленький, кушай! Дай бог тебе здоровья за это...
Гурьян сидел, как в чаду.
Крякал, поглядывал на мерина из окна, грызущего наклеску голодными зубами, думал: "Сейчас уеду. Разве можно лошадь морить?"
Досадно и на Тоню было. Неужто только и чаем за это поит, что он бесплатно привез. Где же любовь? Куда остальное пошло? Почему она не скажет матери, что Гурьян по другому случаю возится с ней целый день? Нахмурился он и даже отодвинулся. Поглядел на мерина из окна, поднялся.
- Спасибо вам за чай, за сахар! Поеду.
Но никогда не знает человек, что может сделать с ним женщина. Не знал и Гурьян. Взяла его Тоня за руку, вывела в сени. Обнял Гурьян в сенях ее, пахнул в лицо горячей обидой, сказал:
- Эх, и мучаешь ты меня здорово! Никак нельзя мне дольше сидеть...
А она повела в куриный хлевушок, встала спиной к плетню.
- Поговорить нам негде с тобой...
Если баба прислонится к плетню, и мужику приходится это самое делать. Прислонился Гурьян рядышком около Тони, уговаривает:
- Ехать надо!
А она перед ним такая маленькая, такая несчастная.
- Приедешь еще?
Тут и Гурьян несчастным сделался. Вздохнул всей грудью, потрогал Тонину кудерку на лбу.
- Конешно, приеду.
- Почему же такой невеселый?
Гурьян горько рассмеялся.
- Чудной вы народ, ей-богу! Неужто я мог поехать, если бы не такой случай? Ты считай, сколько мне встанет гулянка с тобой!
- Дорого?
Опять залезла Тоня в самую душу. Опять позабыл Гурьян про мерина голодного. Помолодел глазами вспыхнувшими, взял любовь свою за руки и держал, словно соломинку золотую, гладил кудерки на лбу дрожащими пальцами. Еще хотел чего-то сделать - она не позволила.
- Нельзя этого сейчас!
- Почему?
- После, когда поженимся...
- А зачем ты матери не говоришь?
Смеется:
- Приедешь через три дня, тогда и разговор будет другой.
- Э-э! - сказал Гурьян. - Ты вон какая, видать.
- Какая?
- Я не способен на это - друг друга мучать. Гляди вот сразу на меня: нравлюсь - говори, не нравлюсь - не надо. Зачем по-пустому слова кидать? Мне игрушками заниматься, сама знаешь... Лошадь-то целый день стоит некормленая...
- Чего же ты хочешь?
Поглядел Гурьян голодными заблестевшими глазами, плюнул в обе ладони, стиснул Тоню в руках, поднял и начал носить по куриному хлевушку.
- Я вот чего хочу!.. Раздавить тебя хочу я!..
- Стой, стой, нельзя!..
- Али кричать будешь?
- Мама идет...
И опять упала любовь Гурьянова на самое дно. Горит в глазах, выходит из ноздрей горячим духом, дрожит в ногах, беспокойная. Разожмутся крепкие руки, качается Гурьяново тело, будто пьяное.
А Тоня на ухо шепчет:
- Приезжай!.. Через три дня...
Не заметил Гурьян, как вечер подошел. Покалякал с Тониной матерью насчет хозяйства и вдруг рассердился окончательно. Быстро поставил мерина в оглобли, поглядел на месяц, вылезающий из-за села, выругал Тоню, Тонину мать и всякую любовь, которая бывает. Поправил шлею на хвосте у мерина, мрачно сказал:
- Домой айда!
Вышла Тоня проводить. На плечах у ней пуховый платочек, в волосах под месяцем светит костяная гребенка с двумя самоцветными камешками. Увидал Гурьян два камешка, хотел стиснуть Тоню около телеги, чтобы дольше помнила, она ему пальчиком вот так:
- Нель-зя!
Тут Гурьян нахмурился.
Лошадь можно голодной бросить и хозяйство забыть, а ей такого пустяка нельзя.
- Прощай!
- Ты не рассердился?
- Сердиться тут нечего, ехать надо...
- Я тебя жду.
Вынесла Тонина мать два яйца в тряпичке, подала Гурьяну:
- На-ка вот, миленький, ребятишкам твоим гостинчика. Будет дорога мимо лежать - заезжай.
Тоня громко смеялась.
Гурьян даже не обернулся к ней.
Мерин с радости ударился рысью.
И теперь, выехав в степь, собирая перепутанные мысли, думал Гурьян: "Ну, и попал я здорово в эту историю!"
Припомнилась Тоня в хлевушке. Сам побожился два раза, что приедет к ней через три дня и пуд муки привезет, и крышу на избе перекроет.
- Тьфу, черт!
Вылез Гурьян из телеги, пошел вдоль оглобли. Увидал на себе розовую рубаху с миликсиновыми штанами, покрутил головой:
- Вот смех-то где!
Мерин вдруг стал.
Думал Гурьян, что мерин помочиться захотел, и тоже встал. Оглядел далекое поле, утонувшее в белом сумраке ночи, ударил кнутовищем по оглобле:
- Айда, Малышка, не стой!
Мерин не трогался.
- Что такое?
Обошел Гурьян с обеих сторон, отпустил поперечник.
- Шагай потихоньку, шагай!
Мерин оскалил голодный рот, показывая хозяину желтые зубы, блеснувшие на месяце. Прошел шагов двести, опять остановился. Гурьян плюнул на переднее колесо:
- Доездился, сукин сын, докатался! Завтра на работу ехать, а он вот нейдет. И что у меня за характер дурацкий - целый день лошадь проморил! Ах ты, господи! Кому хошь скажи - не поверят...
Крякал, ругался Гурьян, а мерин не шел. Если насильно гнать, еще хуже загонишь.
- Тьфу, черт!
На телеге лежала дерюга с пологом. Рядом в долинке зеленела трава. Время теперь часов двенадцать ночи. Лучше уснуть до утра, утром на зорьке можно поехать.
- Ну, и характер дурацкий!
Затащил Гурьян мерина в долинку, выпряг, привязал вожжой за шею, другим концом - за колесо. Мерин набросился на траву с голодухи, а Гурьян, завернувшись в дерюгу, лежал под телегой. Навалилась дрема избяная на него, подогнула ноги ему, будто на печке, перепутала, остудила горячие мысли. Он уже не сердился, не ругался, не крякал, а добродушно посмеивался над собой в легкой убаюкивающей дремоте:
- Ну, и штука интересная! Ездил на станцию по общественному делу, очутился в поле за пятнадцать верст от своего села. Лежу, как дурак, и хозяйства не надо. Тьфу, проклятые бабы! Ну, что ты будешь делать с таким характером? Нет в своем селе этого добра, распустил глаза на чужую. Да, чай, если Марью взять или Мокееву Прасковью - в самый раз настоящие бабы. А эта малюшка какая-то, синтепа. Сожми в кулак хорошенько, и останется одна ерунда. Смех! Придавил я ее давеча локтем нечаянно, а она: "Ой, батюшки!" Это шутя только, а если на самом деле тиснуть покрепче?
Гурьян сонно рассмеялся, чувствуя себя здоровым озорником. Приподнял голову, прислушался, как мерин хрупает траву, опять начал дремать. Сначала подошла к нему Марья Лизарова, овдовевшая второй год: грудями полная, телом справная, щеки кровью горят. Села кошкой и давай заигрывать.
- Кого замуж возьмешь? Городскую?
- Ну, шутишь! - сказал Гурьян.
Потом Прасковья Мокеева подошла. Стиснула шею Гурьяну крепкими мужицкими руками и тоже заигрывать начала.
- Кого замуж возьмешь? Городскую?
- Да нет же, нарочно я с ней! Разве мысленное дело по-сурьезному тут? Баловство одно от нашей глупости...
Совсем отказался Гурьян от Тони, вся любовь песком рассыпалась: баловство! А Тоня (бывает это с каждым человеком) после всех и влетела в Гурьянову голову маленькой пичужкой: тоненькая, в узенькой юбке. Глядеть не на что, а Гурьян глазами оторваться не может. Хотел сказать ей чего-то, а она говорит ему:
- Спи, Гурьян Никанорыч, устал ты нынешний день, я тревожить не стану.
Обнял Гурьян дьявольскую бабенку против своей воли и проспал в обнимушку с ней до утренней зорьки. Когда поднял голову, подхваченный утренним холодком, мерина в долинке не было.
- Батюшки!
Вскочил Гурьян, как сумасшедший.
- Стой!
Вот и вожжа оборвана на колесе.
- Увели! Батюшки!
Увидал два яйца в телеге, грохнул их о землю, наступил на них, как на змею подколодную, ухватил себя за волосы:
- Чего буду делать? Зарезали!
Бежит Гурьян по следам лошадиным через яровые, весенние всходы, в голове -туман, в ушах - звон, ноги подгибаются.
- Господи!
Подумал, опять пустился бежать. Выбежал на бугорок.
- Ах, нечистая сила!
Мерин на овсах лежит и боками раздулся, словно колода. Увидал хозяина, голову поднял. Хотел Гурьяи ударить его от досады, но тут же подумал: "Он не виноват!"
4
В молочном рассвете четко обозначились межники с поникшим полынником, черные, глубокие борозды на парах. Вылетела из травы ранняя птичка, молча пролетела над Гурьяновой головой. Бросались в глаза узенькие суслиные норы, золотыми полосками красило солнце еще темный восток, а Гурьян все ехал и ехал и никак не мог доехать до своего села. И оно будто передвинулось верст на десять с прежнего места, и мерин будто тащился воробьиными прыжками. Вглядываясь вперед мимо левой оглобли, отыскивал Гурьян злыми глазами Акимову мельницу на пригорке. Обязательно должна она показаться раньше всех, но мельница не показывалась. Все пропало, все ушло вперед, только тоска хозяйская глубоко сидела в расстроенном сердце. Чем больше разгорался восток, выпуская острые стрелы, тем сильнее становилась тревога. Вставал Гурьян на колени, ползал по лубкам, опять садился, протягивая ноги, мутно глядел на подпотевшего мерина, роняя вожжи из рук. Сонно, медленно стучали колеса по ямкам, сонно, медленно хлопал мерин копытами, вешая голову, и вся земля, вся жизнь на земле казалась погруженной в медленный сон.
Когда показалась Акимова мельница на пригорке с черным застывшим крылом, солнце поднялось высоко. Пели жаворонки. Сочно дышала земля утренними травами. Из нор вылезали суслики, свистали, смеялись над Гурьяном и снова падали в норы, вскидывая задние лапки. Встретился Павел Назаров - хозяин, работяга. Сидел он в телеге немытый, нечесаный, грязный, в худом пиджачишке, сытно курил табачок. И лошадь была сытая у него, с крутыми боками, и сам Павел похож на настоящего мужика, а Гурьян в розовой рубахе - бездомовец, дурак дураком, и глава не знает куда спрятать. Павел на работу выехал. Гурьян из гостей возвращался. Наказанье с таким характером!
- Откуда скачешь? - спросил Назаров, придерживая лошадь.
Замешкался Гурьян, задвигался, под затылком стало горячо. Хотел по совести признаться - неудобно, и начал вдруг ругать революцию. Никак нельзя нашему брату с нынешними порядками! Поехал он на станцию вчера по общественному делу, комиссара повез, а на станции, понимаешь, попалась этому комиссару бабенка: свояченица, што ли, или еще какая родня - черт их узнает! Ну, комиссар сейчас за Гурьяна: вези, говорит, до Романова. Она, говорит, тоже по общественному делу, и мандаты у нее всякие есть. Он, Гурьян, и так и эдак начал увертываться: и лошадь у него не годится, и колеса плохие, да разве можно с ними нашему брату говорить? Повез! В ночь обратно побоялся ехать, лошадей отнимают, а бабенка эта, понимаешь, оказалась женой другого комиссара. Привез он ее, сейчас его за стол посадили, ешь чего хочешь. Вот, понимаешь, живут!.. Вина разного четыре бутылки, если не больше, рыба всякая, калач и, кабы не соврать, гусь жареный. А если не гусь, то либо курица, либо утка. Ну, и Гурьяну попало. Выпил он три штуки натощак, ноги у него и примерзли тут. Всю ночь кружился с комиссаром, песни пел. И эта, понимаешь, бабенка-то: прилипла в сенях к Гурьяну, за руки хватает. Он пьяный-пьяный, все-таки неловко ему. Хотел стиснуть ее, она как тяпнет его в это место...
- Укусила? - спросил Назаров.
- Выпимши была!
Рассказывал Гурьян и сам не верил, что умеет так врать. Павел поверил. Оглянулся назад - нет ли кого - и тоже выругал теперешнее начальство, которое мужиков гоняет по разным делам.
- С нас курей собирают, шерстью, маслом, а сами тово... За это тоже нельзя хвалить. Берешь коли, делай по совести.
На гумне с вязанкой соломы возилась Мокеева Прасковья.
Гурьян остановился.
- Работаешь? Бог помочь тебе!
Прасковья отвернулась.
- Езжай дальше мимо наших ворот...
- Что нос-то гнешь? - крикнул Гурьян.
И Прасковья крикнула через плетень:
- Нам куда до вас! Мы простые, деревенские.
Гурьян ухмыльнулся.
- Язва, смеется!..
Пробравшись на двор через задние ворота, он долго кружил возле телеги, вытирая, мерину подлетевшее брюхо, думал: "Надо в избу идти".
И все-таки медлил.
Вышла мать-старуха, по-прежнему в черном платочке, сухо сказала:
- Ты что, сынок, вернулся скоро?
Гурьян молчал.
- Пожил бы там денька три, нагляделся бы хорошенько. Эх ты, головка неразумная! Да пущу ли я ее в дом? Да дам ли я ей в руки хозяйство? Да я ее кипятком сварю, подлую! Богу не молится и табак лопает по-мужицки. А уж телом-то - тьфу! Я, старуха, толще ее! И кудерки распустила на лбу, зеркало ей нужно с занавесками! У-у, лихоманка, нечистая сила, согрешила я, грешница! Лучше не води ее, а приведешь - на стенку повесь такую занозу.
Гурьян не оправдывался. Ошибся маленько он, сам понимает теперь. Тряхнул головой, сбрасывая тяжелый сон, стащил с себя розовую рубаху с миликсиновыми штанами, оделся в старое. Завтракал молча и думал о том, как он поедет сегодня боронить дальнюю десятину, как вернется потом домой, все позабудется, все уляжется на свое место, и он же после будет смеяться над своей любовью. А из блюда на него (это бывает с каждым человеком), из блюда на него поглядела Тонина кудерка, выпавшая из-под беленького платочка, Тонина гребенка с двумя камешками самоцветными и глаза узывающие. Положил Гурьян ложку на стол, задумался. Старуха мать спросила:
- Еще подлить тебе?
- Не надо.
- Или там сладко наелся?
Гурьян не ответил. Взял ложку, опять начал есть. А когда старуха мать поставила блюдо с кашей, в ухо Гурьяну чуть слышно шепнул невидимый голос: "Почему вы такой невеселый, Гурьян Никанорыч?"
Оглянулся Гурьян, посмотрел в окно на едущих по улице мужиков с боронами, перекрестился два раза, вылез из-за стола, не трогая каши. Опять в ухо шепнул невидимый голос: "Разве вы религиозный?"
Нахмурился Гурьян, потер левый висок горячей ладонью, хотел что-то припомнить. Переобул лапоть па одной ноге, вытащил топор из-под кровати, и вдруг захотелось ему пить. Страшно захотелось. Почерпнул ковшик воды, а в ковшике таракан с мухой плавают.
- Чертова грязь! - выругался Гурьян и выплеснул воду на пол.
Старуха мать из чулана ругалась.
- Чего плещешь? Или наехало на тебя? Чай, не крыса попала туда. Сроду не пил такую воду, озорник?
Гурьян оглядывал избу злыми встревоженными глазами. Да, много он пил такой воды, теперь больше не хочет. Изба ему тоже не понравилась. Откуда столько грязи в ней? Ни одной картинки на стене! И кровать черт знает на чего похожа, только лошадям с коровами спать... Везде мухи, тараканы. Э-эх, дьяволы! Топором бы всех порубить, окаянных.
В поле Гурьян выехал поздно, ехал один, и когда проезжал мимо мужиков, работающих на своих десятинах, было ему досадно и скучно. Всегда бывает скучно после праздника, а у Гурьяна наступили будни - старые, надоевшие. И мужики смешные все: низенькие, коротконогие, с большими ширинками, кругом волосами обросли, землей выпачкались: под ногами земля, в носу земля, в ушах земля и на зубах земля. Вспомнил Гурьян жену-покойницу, и тут же рядом с ней встала Тоня в узенькой юбке, с самоцветными камешками в волосах. Как прошла мимо Гурьяна, будто ласточка пролетела в воздухе; как завертела узенькой юбкой, будто ласточка длинным хвостом, да как глянула русой кудеркой на лбу, - сразу потемнела жена-покойница, с которой прожил десять лет. Потемнели и Марья с Прасковьей, потемнели все вдовы знакомые, потемнели все девки полногрудые, и одним только солнышком на всей земле глядит на Гурьяна тоненькая остроносая Тоня ласковыми, играющими глазами. Идет, двигается она из степного полыхающего марева, в хмель бросает, без огня жжет Гурьяново сердце. Сидит Гурьян на телеге, смотрит сонными заплывающими глазами. Вскинет голову, встряхнет дрему навалившуюся, ударит мерина вожжой и опять сидит, покачивается. Сонно стучат колеса по кочкам, сонно поют жаворонки, текут сонные Гурьяновы мысли.
Думает Гурьян.
Если впустить Тоню в старую отцовскую избу - ничего не останется от старой отцовской избы. Сама богу не молится и над ним будет смеяться, когда он захочет помолиться. Иконы покажутся лишними. Занавески на окнах придется повесить и подушки на кровати сменить. Куда дело пойдет, если волю дать по-настоящему? Может быть, он не послушает ее, но, может быть, и послушает. Захотела она вчера вымыть его да в рубашку праздничную нарядить - сделал он. Шутя-шутя, а все-таки покорился. И опять сто раз покорится, потому что любовь к ней какая-то есть, расположенье...
Думает Гурьян.
Проходит перед ним старая прожитая жизнь, - и стоит в этой жизни граневым столбом маленькая чудная Тоня, приехавшая из города. Хочется Гурьяну пойти вместе с ней в новый, соблазняющий путь. И сложеньем она не такая, как все, и слова у нее не такие, как у всех. Помнит Гурьян, как она говорила вчера: и лицом он нравится ей и характером, а как живет да как работает - не нравится. Изба у него грязная, сам грязный и книжками не интересуется.
Течет степное марево, обнимает солнышко, шумит ветерок. Будто нашел на Гурьяна крепкий, хороший сон, и видит он во сне маленькую остроносую Тоню, ни за что не хочет расстаться с ней. Пусть она разломает всю жизнь у него, пусть поссорит с матерью, заведет новый порядок в старой отцовской избе...
Мерин останавливается.
Громко лает собака на чужой десятине...
Гурьян просыпается...
5
Прошло три дня, потом еще три дня и еще один день. Гурьян работал в поле, месил кизяки на гумне, устал, перемазался, но ехать к Тоне не собирался. По вечерам в избу к нему забегала Прасковья Мокеева то за солью, то за топором, то будто к Гурьяновой матери по бабьему делу. Гурьян смотрел на нее издали, вплоть не подходил и руками не трогал. О Тоне тоже не думал. Правда, сама она проходила в голове у него, но он не думал. И если осматривал чекушки с колесами и хлопал мерина по плечу, то не потому, что к Тоне поехать хотел: просто так.
В пятницу вышел грех.
Вечером, когда Гурьян стоял под сараем в темном углу около колоды, с улицы в калитку вошла Мокеева. Остановилась у крылечка, поправила платок на голове. Не видала она Гурьяна, а Гурьян ее всю видел: стоит в белой кофте с вышитой грудью, в девичьей юбке с двумя оборками. Отряхивается, потягивается, глядит под сарай. И так Гурьяну стало жалко ее, так обидно, что он напрасно только расстраивался - разве она хуже той?
Шагнул Гурьян навстречу в темноте, окликнул:
- Чего ходишь тут?
- Ой, батюшки, как ты напугал меня!
- Ну, ну, обмерла!..
- Постой, солдат, постой!
- Нет тут никого...
После Мокеева держала Гурьяна за подол, упрашивала сесть, но Гурьяну было скучно. И сам не знает, что такое с ним. Не любит он больше ни Марью, ни Прасковью: слова у них другие и глаза другие. Не обожгла любовь Прасковьина, не опалила, а легла на сердце тяжелым укором. Встала опять около Гурьяна маленькая остроносая Тоня, повела его в темную избу, уложила на пыльную деревянную кровать. Запахло шерстью от вывороченной шубы. Зажмурился Гурьян, долго лежал без движения, вытянув ноги. Слушал, как падают тараканы с потолка, как ползет по стенам темная давнишняя тоска, и вся жизнь у Гурьяна свернулась в темный комок. Вошла мать-старуха, стала говорить, Гурьян не слушал. А когда в дверях показалась Мокеева в белой кофте с вышитой грудью, он вскочил с кровати, неузнаваемый, и без фуражки, в распоясанной рубахе, вышел в сени, из сеней - на двор, со двора - на улицу. Всю ночь тосковал, хотел даже запьянствовать. По одну сторону Мокеева плачет, укоряет нехорошими словами, по другую Тоня с укором: "Почему не едешь ко мне?"
Если к Тоне ехать - Мокееву бросить надо.
Если с Мокеевой оставаться - скучно.
В субботу Гурьян мылся в бане у Ермолаевых, старательно скоблил за шеей, в ушах, парил голову кипятком, обжигался, но был очень доволен и душевно тих. После бани попил чайку в одиночку, съел два яйца, просушил голову, отправился к Яшке Вороненому поправить волосы немножко. Яшка - мастер. В десять минут отделал он Гурьяна под ерша, будто новобранца, приехавшего на солдатскую службу. Оглядел подбородок, заросший волосами, стал бритву точить.
Гурьян не перечил. Провел рукой по голому затылку - хорошо! А когда Яшка вылизал подбородок ему - и лицом моложе стал.
- Ты, Гурьян, жениться, что ли, хочешь? - спросила Яшкина баба.
- А что?
- Больно модничать начал.
Надул Гурьян бритые щеки, сказал:
- Надоело в волосах ходить! Жарко, и пыль всякая садится каждый раз.
- А правда, ты городскую берешь из Романова?
Яшка был друг, вместе на войну ходили, и Гурьян рассказал ему всю историю:
- Вот, понимаешь, бабенка налетела на меня - не оторвешь никак. Везу ее со станции, прошу тридцать лимонов за подводу, а она вытащила сто, смеется: "Сдача есть?" Я, понимаешь, глаза вытаращил на нее. У меня, говорю, нет такой сдачи. Ну, она опять улыбается. "Вы, говорит, женатый?" Вижу, играет со мной, прижимается. Знаешь, как бабы всегда: головой вертит, глазами ширяет и рукой меня трогает, будто невзначай. "Извините, товарищ, задела я вас!" Гляжу на нее, думаю: чего мне с ней делать? Начал подпускать разных прокламаций и тоже: нет-нет, да и задену рукой, будто невзначай. "Извините, говорю, товарищ, я вас тоже задел". Ну, она, понимаешь, ничего, смеется только и в глаза глядит. Слово за слово - разговорились. Сидим, конечно, рядом: я вот так, она вот так. Это моя нога. Это ее нога. Ехали-ехали, мне надоело лавочку разводить. Беру ее за плечо, говорю: "Есть у вас муж?" - "Нет!" - "Одна живешь?" - "Конечно, - говорит, - скучно, куда же деваться!" Тут мы и уговорились...
- А свадьбу когда? - спросила Яшкина баба.
- Свадьбу хоть сейчас начинай, дело за мной стоит.
- Почему?
- Хочу до осени подождать, характер узнаю получше...
Яшка слушал молча, потом вдруг поднялся.
- Богатая она?
Гурьян задумался.
- Как тебе сказать! Сундук она везла из города, ну, я, понимаешь, насилу поднял его.
- А в сундуке чего?
- В сундуке всякая всячина, я уж там не глядел...
Яшка начал ходить по избе. Походил немного, остановился.
- Все-таки дурак ты, Гурьян!
- За что?
- Я бы на твоем месте взял у нее портмонет и не отдал и в сундуке хорошенько пошарил.
- Ну?
- Вот тебе ну! Можа, она мазурка какая! Откуда она столько нажила?
Гурьян улыбнулся. Вернулся он от Яшки поздно, долго не мог уснуть. Поднимал стриженую голову, которая будто легче стала, улыбался, опять засыпал, видел во сне картинки на стенах, занавески на окнах, книжки, газеты, а среди этих книжек - она, тоненькая, городская бабенка, перевернувшая всю его жизнь.
Рано утром, когда еще куры сидели на нашесте, Гурьян запряг мерина, насыпал в мешок из кадушки пуд муки-обойки, достал из погреба кусок коровьего масла, завернул в тряпицу и, поссорившись с матерью, поехал в Романово повидаться. Он опоздал на шесть дней, чувствовал себя виноватым, но утешал его пуд муки-обойки и кусок коровьего масла: за такой гостинец можно принять в любое время. Улицей Гурьян ехал шагом, чтобы не тревожить собак. Люди в избах еще спали, никто не видал, никто не спрашивал, куда едет Гурьян, и ему это было на руку. Но Прасковья Мокеева не спала. Когда он стал подъезжать к ее избенке, она выгнала корову из калитки. Сначала не узнала бритого человека, потом от волненья выронила прутик из рук.
- Куда тебя понесло?
Гурьян не ответил. Резко стегнул мерина, простучал колесами в утренней тишине, скрылся за околицей. Там опять поехал шагом. Лежал на боку, смотрел на розовеющий край неба и думал о том, что вот он едет в Романово, везет пуд муки-обойки, кусок коровьего масла. В Романове его встретит Тоня, сначала поругает маленько, потом поставит самовар, поговорят они, поиграют и оттуда, наверное, приедут вместе. Если не захочет она венчаться, и он не будет: дело не в этом. Только бы уважение иметь между собой, обоюдное согласие. Изба Гурьянова не нравится ей, он и тут перечить не станет. Велит она картинок купить - купит. Велит занавески купить - и занавески купит. Сколько тут встанет - пустяки!
Думал Гурьян, и думы у него были теплые, тихие, на душе покойно, радостно, и вся жизнь впереди стояла радостная, обновленная.
Больше человеку ничего не надо...
6
Было рано.
Мерин подвез прямо к избенке - запомнил дорогу. На двух окнах белелись занавески. Гурьяну это понравилось. Из глаз у него брызнул веселый, праздничный смешок, губы разъехались в улыбку.
- Устроила уж, успела! Ах ты, батюшки!
И Тоня сама, и Тонина избенка с двумя занавесками показались милее, роднее и ближе Гурьянову сердцу. Поставил он лошадь за стенку, пока не выпрягая, осторожно толкнул запертую дверь. Погладил бритые щеки, улыбнулся, одернул подол у рубашки. Тоня не отпирала.
Гурьян поглядел в щелку одним глазом, увидел Тонину голову на белой подушке, Тонины ботинки с длинными голенищами на полу около кровати, тихонько сказал:
- Спит!
Обошел вокруг избенки, поправил челку на лбу у мерина и тоже сказал ему, как хорошему товарищу:
- Спит!
Посидел на наклеске, выкурил вертушок, пересчитал воробьев на ближнем заборе - восемь штук. Поискал камешек, чтобы кинуть в воробьев для шутки, - не нашел. Потрогал муку с маслом под пологом, поглядел на солнышко, засмеялся.
- Ну и спит долго моя барыня! Пойду разбужу...
Подошел к сеням, постучал сильнее в запертую дверь.
- Кто там?
Прозвенел колокольчиком давно не слыханный голосишко, у Гурьяна и ноги разъехались от нетерпенья.
Она!
- Кто там?
- Мы это, я! - сказал Гурьян и вдруг рассмеялся. - С праздником вас!
Выглянула Тоня из сеней, протянула в дверь тоненькую теплую руку.
- А-а, здравствуй! Проходи в избу, сейчас я оденусь.
Шагнул Гурьян в сени, будто в туман густой, увидал в густом тумане деревянную кровать, белую подушку, начал слабеть, мучительно озираться, широко раскрывая рот счастливой улыбкой. По глазам ударили голые Тонины плечи, теплым золотым колечком обвила Гурьяново сердце Тонина кудерка, смятая за ночь. Протянул Гурьян в густом тумане длинные дрогнувшие руки, будто Тоню обнял, будто к себе прижимает, а она совсем далеко от него: стоит в уголке и платком закрывается и голос неласковый слышно оттуда:
- Иди в избу, я же раздетая!
Улыбается Гурьян, ничего понять не может. Поднял с полу Тонину ботинку на высоком каблуке, длинный Тонин чулок, от которого пальцы горят, светит глазами влюбленными:
- Ну, ну, одевайся скорее, отвернуться можно...
Но опять у нее неласковый голос:
- Гурьян Никанорыч, я же рассержусь! Не подходи сюда.
- Ах ты, мать честная!
Выбежал Гурьян из сеней, раскрыл пыльный полог на телеге, взял в одну руку муку-обойку фунтов двадцать, в другую - кусок коровьего масла, завернутый в полосатую тряпичку.
Вернулся с гостинцами, душевно положил их на полу около Тониных ног:
- Вот вам от меня маленькая штучка!
Не вытерпело тут Тонино сердце: взяла она за руку Гурьяна, говорит:
- Слушай, может быть, ты себя обижаешь? Теперь это дорого стоит.
Гурьян улыбался:
- Кому дорого, кому нет. Для вас привез. Желаете взять - берите, не желаете - прямо говорите, я насильно не буду...
Пришла от обедни Тонина мать. Тоня сказала:
- Видишь, мама? Гурьян Никанорыч привез.
Старуха всплеснула руками:
- Батюшки, добро-то какое! Почем, сынок, положишь нам?
Гурьян улыбался:
- Сделаемся! За деньгами гнаться не стоит...
Потом пили чай. Сидел он рядом с Тоней в переднем углу. Тоня сама наливала ему из маленького самовара, сама ставила стакан перед ним, сама говорила:
- Пей еще!
Потом, когда ушла старуха из избы, сидели они в сенях на Тониной кровати. Сладко кружилась Гурьянова голова, жаром горели выбритые щеки. Лечь бы ему головой на белую подушку, обнять душевно Тоню, заплакать от радости, засмеяться:
- Эх, Тонька, Тонька, мучаешь ты меня здорово!
Тоня первая сказала, поправляя гребенку в волосах:
- Оставайся до вечера. Вечером пойдем в народный дом, спектакль там будет у нас. Хочешь посмотреть, как я играю на сцене?
И Гурьян охотно ответил:
- Ну, что же? Можно и это поглядеть.
- Танцевать умеешь?
- Зачем?
- Я бы пригласила тебя после спектакля...
Гурьян вскинул голову:
- Чего-то не занимался такими делами...
- А выучиться хочешь?
- Как?
- Я научу, если хочешь.
- А ну, показывай, коли желательно...
Поставила она его посреди сеней, дверь на запорку замкнула, положила Гурьянову руку себе на плечо, постучала каблуком в половицу:
- Самую простую научу - польку-мазурку...
- Постой, а зачем учить ее?
- Не желаешь?
- Нет, я к примеру спрашиваю.
- После узнаешь, после! Фу, мужик неуклюжий! Стой вот так!
Смеется Тоня, вертит Гурьяна, будто солдата деревянного, юбкой путает ноги ему. Кто выдумал эту самую любовь? Смешно Гурьяну над собой. Смешно и непонятно, какая сила кружит его по запертым сеням. Будто не он кружится с Тоней, а кто-то другой. Будто не он тяжело отдувается, неуклюже загребая ногами, а кто-то другой, совсем не похожий на Гурьяна. Не гармонь-двухрядка - сердце Тонино играет, и под эту музыку пьяную топает Гурьян тяжелыми сапогами, наступает на Тонины ботинки, а она, веселая озорница, колотит его юбками по коленкам, подгоняет, подстегивает, светит камешками на гребенке, светит зубами из-за припухших губ и опять кружит, ненасытная:
- Ух, не умеешь ты!
Как во сне стоит Гурьян перед ней, как во сне поднимает, на воздух, кладет на кровать. Смотрит в лицо не своими глазами, давит ей губы не своими губами, не своим голосом говорит:
- Тоня!
- Ну?
- Неужто ты не понимаешь ничего?
- Ну, говори!
- Зачем я приехал сюда?
Раскрыл Гурьян душу свою, начал говорить, будто на исповеди. Разве нарочно мучает он себя вторую неделю и лошадь гоняет второй раз? Разве не верит она, что он от хозяйства отстал? Почему же не скажет она ему окончательно? Если не нравится любовь его - домой он соберется и никогда не станет в глаза попадаться. А если согласна она - избы бояться нечего: избу всегда можно перестроить, как сама велит, и занавески на окнах можно повесить, и картинки купить, и книжки с газетами завести. Гурьян ни в чем не положит запрета ей, только пусть она не мучает его и скажет ему окончательно: "Да, Гурьян Никанорыч, я согласна!"
Или: "Нет, Гурьян Никанорыч, я не согласна!"
- А венчаться как? - спросила Тоня.
- Как сама велишь?
- В церкви я не стану...
- На это наплевать! - обрадовался Гурьян. - Ты не станешь, и я не буду - дело маленькое.
- А воля моя как?
- Какая воля?
- Если я вздумаю уйти от тебя, когда не понравишься ты своим характером?
- Это видно будет там, сейчас не узнаешь. Может быть, и бежать не придется.
- Ну, хорошо! - улыбнулась Тоня. - Ночью обо всем поговорим, а сейчас в народный дом пора; репетиция у меня! Пойдешь?
Гурьян улыбнулся, разводя руками:
- Куда же деваться теперь, если такая история начинается у нас!
Глядел он в Тонины глаза узывающие, видел кудерку на лбу, белые зубы из-за припухших губ, старую мать в черном платочке, старую отцовскую избу с черными углами, думал: "Эх, мазурка-мазурка! Придется, видно, всю жизнь под коленку теперь - ничего не поделаешь..."
[1923]