После окончания школы Егор Земцев по совету отца решил пойти поработать. Дума у парня такая была: потрудиться годика два, поднабраться кой-какого жизненного опыта, а там уже смело в институт.
Отец у Егора старый железнодорожник — осмотрщик вагонов. И то ли по его уговору (какой отец не хочет видеть сына продолжателем своих дел), то ли просто по своему желанию, но стал Егор работать с отцом. В армию парня не взяли — барахлило сердце. Так что можно было не спеша устраивать своё будущее. Профессию вагонника начал, что называется, с самых азов. Определили смазчиком. Дали в руки крючок, каночку и пополнили им бригаду женщин. Работа показалась ему унизительной и постыдной. Чудилось парню, что все над ним посмеиваются, что его нарочно поставили к этой женской бригаде. И всё же, несмотря на это, трудился он с совестью. Работал зло, молчаливо. Валики, польстеры, тягучее осевое масло выводили Егора из себя. Блеск шейки оси, тупой взгляд подшипника раздражали его так, что, заливая жадную пасть буксы маслом, он хлопал крышкой так, что бедная едва не раскалывалась пополам. В конце концов, не выдержав этой тягомотины, Егор заявил отцу:
— Всё. Хватит с меня. Это натуральное издевательство. Мне стыдно друзьям сказать, кем я работаю. Ведь скажи им, что пристроился к женской работе, — засмеют!.. Может, меня ещё и посудомойкой поставят? Есть у вас такая штатная единица? Вот будет забавно: посудомойка со средним образованием!
Отец улыбнулся в рыжие усы. Ущипнул себя за ухо. Он всегда так делал, когда чего-то хитрил. Потом вытащил сигарету и бросил её в рот, зажав весь фильтр толстыми губами.
— А чего ты беспокоишься? Деньги не пахнут. Какая разница, кем работать? — не то спросив, не то ответив, проговорил отец, щурясь одним глазом от поднявшегося вверх первого кольца дыма.
— Да не надо мне таких денег! Ведь не в них же всё-таки дело! Отец, я работы хочу настоящей, человеческой. Чтоб уважать её и не стыдиться.
— Ну что ж, добре. Вот таких я и ждал от тебя слов. А то есть у вас среди молодёжи такая категория, которые так и норовят присосаться к жизни в самое тёплое её место. Прожить на всём готовеньком. Завтра приступим к настоящему делу.
Отец не бросал слов на ветер. Поднатолкал Егора так, что тот уже через полгода стал таким же осмотрщиком, как и он сам. С этого времени работа увлекла Егора. Напоминала она труд доктора: ходи, осматривая своих пациентов, а кому нездоровиться — пожалуйте таблеточку! Только у Егора вместо больных — вагоны, а в руках неизменный друг — работяга разводной ключ. Хотя и не пришлось парню служить в армии, а работа походила на армейскую службу. В любую погоду: слякоть там, мороз или ветер, а ты должен выходить к поездам. Прошёл год, и Егор совсем забыл о своём институте. Вроде бы всего хватало ему. И заработок был приличный, и на работе уважали. Что ещё надо? Но как-то заговорил с ним о работе его напарник — старый осмотрщик.
— Дурень ты, парень. Честное слово, тебе скажу. Зачем вот понапрасну горбишь на железке свои молодые годы? Успеешь ещё, наработаешься. А то вот проволынишь и не заметишь своих годов. Учиться поздно будет, когда дети пойдут. Так и промаешься всю жизнь в мазуте. Я это к чему говорю: не к тому, что надо стыдиться рабочей должности, а к тому, что скоро малограмотному не черта будет делать. А у нас, стариков, надежда на вас, молодых. Вам укреплять жизнь нашу…
За душу взяли слова старика. Вернулась мечта, прояснённая, как запотевшее стекло. Задумался Егор, прикинул и так и этак, и повсюду выходило, что учиться надо. Сильная порода Земцевых. За что ни возьмутся — всегда доведут дело до конца. В кость пошёл и Егор. Зиму просидел за учебниками — не заметил, как весна наступила, но быка за рога взял. Поступил в институт. Приятно, конечно, было родителям. Что и говорить! Как при таком случае не похвастаться перед родными! Есть такое у нашего брата, чего греха таить? Заложено внутри нас крепко, словно фундамент. Чуть какой успех — давай его напоказ: вот, мол, как мы живём, не чета вам!
Давно Егор не бывал у деда. Как кончил школу, так и забыл. А то ездил каждые каникулы. Хорошо деревенское лето, просто благодать! Если и существует на свете рай, то находится он в деревне. Разве лучше можно отыскать что-либо на земле?!
Прошлой зимой случилось прихворнуть Егору. Простыл где-то. И недуг свалил молодого парня в постель. Какими-то путями прознал про это дед и прикатил к внуку. Привёз своему любимцу пахучего деревенского мёду. Поставил его перед Егором, а тому с больных глаз почудилось, что не мёд это стоит, а спрятанный в банке солнечный сок. Так уж искрился он сквозь стекло, что хоть бери да туши его.
Смотрел Егор своими слезящимися больными глазами на этот мёд и видел, как во сне, большие поля в цвету, зелёные берега реки, темноглазую ежевику… И захотелось ему навсегда в деревню. Стать её жителем. Серьёзно он это решил. И ещё жаднее взялся за учебники.
Родился Егор в городе. Стало быть, и считаться ему городским жителем, но вся беда в том, что не чувствовал он себя им — никогда. Жил, как гость из деревни, — погостит чуток и укатит в свои заводи. Нрав у Егора был спокойный, как ночная деревенская тишина. А синие глаза, словно очи вдовы, будто всегда светились печалью. Зато душа у парня была тёплая, как весенняя нежная земля. Лицо всё было в веснушках, словно на нём сам чёрт горох молотил.
Решили ехать рано — первым автобусом. Спокойно и не хлопотно. Утро было серым, дымчатым. Дворники жгли листья. Горели дворы, скверы, парки, вознося в воздух пыль, которую трудолюбивые листья собрали за лето из воздуха, оберегая лёгкие городских жителей. Только неделю назад эти листья придавали голым теперь деревьям пленительную красоту. А вот сейчас, прикоснувшись к земле, они превратились не во что иное, как в мусор. Суровые городские законы… Горела, дымилась земля, щедро устланная листьями. Как Москва во время пожарища. Егору даже больно стало от этой картины, и ему больше ничего не хотелось, как быстрее забраться в автобус и укатить в деревню, где, по крайней мере, он не увидит этого варварского сжигания листьев. Там живут настоящие люди, и они знают толк в листьях, ценят их. Не зря он ещё мальчишкой ездил с дедом по осени на телеге в лес за этими самыми листьями. Вывозили их оттуда, чтобы укрыть на зиму голую землю, которая награждала их потом большими урожаями.
«Пазик» трясло на ухабах. Дорога была разбитой. Но когда осталось километра четыре до совхоза, она пошла ровнее. Здешний председатель был из бывших военных. А они-то понимают толк в дорогах. Сколько сражений было выиграно за их счёт! Недёшево, конечно, это удовольствие — асфальтировать разбитые колёсами и тракторами просёлки. Но игра, видно, стоит свеч. В автобусе едко запахло дымом — прогорела прокладка коллектора. Шофёр нервничал, то и дело дёргал машину, которой не нравилось сие «ухаживание», и она принималась чихать и глохнуть. С грехом пополам доехали до арки совхоза. Егор прильнул к стеклу и жадно, с восторгом рассматривал знакомые глазу места. Вот они, тенистые аллейки со столиками, отполированными проливными дождями; недостроенный фонтан, ночные светильники, стилизованные под старинные газовые фонари, строгий серый обелиск… Словно старые друзья, смотрели они на Егора, как смотрят на человека в минуту его возвращения после долгого странствия. Ему казалось, что он где-то скитался, а сейчас, как блудный сын, возвращается к родному порогу, в родные сердцу места…
Совхоз богател из года в год. Обзавёлся двух- и трёхэтажными домами. Переселяли в такой дом и деда. Но старик наотрез отказался от «городской квартиры». Привык за свой век к саду, огороду. Но это был не страх куркуля, а неистребимое желание обрабатывать землю, которая кормила людей, пока те не забывали исконный крестьянский труд.
Вышел Егор из автобуса почти на полусогнутых — затекли ноги. Уставшим себя не чувствовал, а даже наоборот: был бодр и свеж, словно только поднялся с постели. Дед жил на той стороне улицы, дома которой располагались фасадом к югу. Или проще — по-деревенски — на красном посаде. Во дворе было тихо, лишь в одиночестве прохаживался большой белый петух, помеченный синей краской. Около сарая стоял деревянный «козёл» с вкопанными в землю ножками. Чуть подальше от него громоздился пиломатериал в виде брусьев, приготовленный на косяки.
Первой гостей увидела бабка. Выскочила из дома, столкнув с крыльца вёдра, которые покатились по двору, пугая своим звоном петуха. Старуха заохала возле гостей, не зная, с какого бока и подойти к ним. Вся её высохшая фигурка напоминала жалкий сухостой, только глаза светились голубизной неба.
— Пошто вы загодя-то не предупредили? Аль письмом, аль ещё как? А то, как снег на голову…
На шум появился и старик. Он обрадовался визитёрам, но больше внуку. Голова его была лысая, как у пятимесячного ребёнка; из-под густых, совсем седых бровей струился нежный, счастливо-золотой свет взгляда, напоминающий крупицы мёда. Глаза деда прищуривались и подрагивали. Он растопырил шершавые пальцы, под ногтями которых видна была свежая земля. Ногти были круглые, выпуклые, словно кинескоп. Несмотря на раннее утро, дед был в майке. Волосатые руки его были загорелыми по локоть, а всё тело со старческой тонкой кожей было белое. Старик пошёл прямиком через грядки навстречу долговязой фигуре внука. Обронил около «козлов» пилу, та завизжала звонко, как молодой поросёнок, крутанулась балериной и под ругательства деда плюхнулась мягко в опилки. Старик смял Егора в своих крепких лапах, ощупал всего и только потом расцеловал. Морщины, словно борозды на пашне, выделялись на его лице. И когда он заговорил, они как по команде пришли в движение, переплетаясь друг с другом, соединяясь, как меха гармошки.
— Эге-ээ… Вишь, как испортили тебя в городе: совсем тощой стал, как коща. Вон щека уже щеку ест. У меня бы жил, был бы бычком.
И уже обращаясь к своему сыну, сделал нарицание:
— Ты чево так с ним? Что, хлеба в городе мало? Смотреть на парня страшно — худой, как шепка!
— Ладно, ладно, чего ты разъерепенился? Дай в дом-то людям пройти! — вступилась старуха.
Прошли в дом. В сенцах стоял сундук из тонкого дерева, заваленный разным тряпьём. Над ним висело крашеное коромысло. В комнате пахло свежевыбеленными стенами. На подоконнике стояли горшки с цветами, выкрашенные в тот же зелёный цвет, что и коромысло. Пол весь был устлан самоткаными ковриками. В углу стояла никелированная кровать на высоких ножках с блестящими набалдашниками. На комоде виднелась швейная машинка «Зингер» с облупившейся краской. Гости прошли к круглому столу и расселись вокруг него. Отец заметил телевизор, улыбнулся:
— Я вижу, батя, ты на старости лет прибарахлился, — и он кивнул головой в сторону зеленоватого экрана.
— А это задарма достался. По лотерее выиграли, — опередила деда ответом словоохотливая бабка.
Старик насупил брови, но промолчал. Старуха съёжилась, отчего её фигура стала ещё меньше. Взгляд её словно остановился на внуке.
— А к нам из Москвы племяш приезжал, как раз на Анну-прарошницу, а нынче, видишь, и вы пожаловали.
Отец улыбнулся. Егор разглядывал белые застиранные занавески. Вокруг него была старческая чистота, уют, похожие на одиночество.
— Ой, да что это я, дура старая, сижу! Вы, чай, проголодались с дороги-то? Уж посидите чуточку со стариком, а я похлопочу что к столу, — спохватилась бабка.
— Ну, дык надолго к нам? — перешёл к расспросам старик.
— Да вот, приехали студента показать.
— Как? Неужель поступил? Ну и мозговатый! Ай, молодец!
Егор улыбнулся, покраснел, как девица перед сватовством.
— Тогда пир устраивать надо. А, Егорка? Ишь, зарделся, будто индюк!
Вечером дом был полон гостей. Пришли соседи, односельчане. Был здесь и бухгалтер со всей своей семьёй, которая занимала добрую половину стола. В комнате резко пахло самогоном, жареным мясом и табачным дымом. Все изрядно выпили, но вели себя в пределах нормы. Старики вспоминали прошлое. Старуха всё подносила еду, от которой уже ломился стол. Захмелевший бухгалтер расхваливал совхоз.
— Вот ты, Егор, посчитай: четыре года из пяти мы горим от бездождья, а пятилетку выполнили всё равно раньше, — он крякнул и похлопал Егора по плечу.
— Потому что активом хозяйство ведём, потому и выполняем, — вмешался в разговор дед, следивший до этого за внуком.
— Да-а… Планы-то выполняем, а молодёжь бежит. Покидает родной дом, где всего вволю. Вот Василь Морозов переехал в город. Отпустили учиться, а он просто-напросто сбежал. Живёт сейчас в городском общежитии, а не брезгует посылочками-то, которые ему родители высылают. Уминает сало за обе щёки! Вот почему так? Вот ты молодой, ответь мне!
Егор пожал плечами, на которых висела тяжёлая рука бухгалтера.
— Вот раньше: как осень, так у нас грязь непролазная. Сапоги не снимали. А девки — они и есть девки: хоть городские, хоть наши. Красивой хочет быть, и шабаш! Ну ладно… Допустим. Выстроили мы им Дом культуры, залили асфальтом каждую улицу. Недёшево оно стало, но для дела считали нужно. Думали, всё: ни один больше не захочет уехать с родного места. Ну, а что вышло на поверку? Бегут… Всё равно бегут, по этой же, нами асфальтированной, дороге, мимо нового Дома культуры. В чём дело, скажи?!
— Наверно, скучно, вот и бегут, — ответил Егор. — Я работал вот у вас каждое лето. И скажу: тяжело трудиться. Вот в городе легче — там техника, современный труд, вот и бегут к нему. Кому нужен этот парк, асфальт, фонтан, если труд колхозника остался таким же, как и во времена моего деда?
— Вот это верно. Несовременные у нас условия труда! — воскликнул сидящий рядом мужчина.
— А я вот не знаю, о чём вы здесь говорите. Вот слушаю, слушаю, а не пойму… Бегут вот у вас от земли люди. Зачем же в этом винить совхоз? Эти люди сами не знают, какой жизни им надо! Хотя лучше этой, нашей, наверно, и не сыщешь! Вот мы со старухой-то помаялись у кулаков, не дай Бог врагу такого желать! Но ни разу и мысли-то не было бежать за городскими харчами… Потому что я — крестьянин, и куда же я уеду-то от самого себя?! В городе весь асфальт повыворачиваю, чтоб хоть на малость освободить землю. Да и куда я от неё уйду, если она смешана с кровью и потом моих прародителей? — закончил запальчиво дед.
— Он у кулака всё время без выпрягу батрачил, без выходных; а пойдёт получать — и нечего! — подперев сухими кулаками подбородок, добавила старуха, его жена.
Дед мотнул утвердительно головой, но ничего не сказал. За столом все притихли и смотрели на него. Он поёживался и сутулился от этих взглядов.
— Я вот уже старая стала, через палку падаю. У меня каждый день голова в кругах: это, говорят, склерос какой-то. Вот посмотрю иногда — какая жизнь вокруг хорошая, и помирать не хочется…
Егор улыбнулся сладкой, чуть захмелевшей улыбкой. Ему приятно было среди этих стариков.
— Слушай, Егор: девки здесь наши на Новый год рябину качали, так Натке твоё имя выпало! — вспомнила вдруг старуха.
— Чего было, чего не было, — а уж юхвостят по деревне, языки не привяжешь, — не очень сердито, но недовольно проворчал старик.
— А что это за хитрая рябина? — не удержавшись от любопытства, заинтересовался Егор.
— Так это обряд такой: девки на Новый год раскачивают рябину и прислушиваются к шелесту листьев, который шепчет имя жениха. Вот Натке и прослышалось твоё имя.
Егор вспомнил эту девушку с косами спелой пшеницы, которую и называл за это — Подсолнухом. Воспоминания о девушке сладко вскружили голову. Подогретые стариками, они жгли его сердце, да так чувствительно, что Егор вмиг почувствовал себя неспокойно. Из глубины души тёплой волной, словно девичьим дыханием, медленно наплывало желание, от которого хмелело в голове и чаще билось сердце. Егор робко встал, отодвинул свой табурет в сторону и, освободив проход, направился к двери.
На дворе уже вечерело. Егор поёжился от прохлады, но возвращаться за пиджаком в дом не стал. Так и остался в розовой рубашке, застегнув её наглухо на все пуговицы. Вдруг хлопнула дверь, и следом вышел дед. На вытянутой руке заботливого старика был перекинут Егоркин пиджак. Дед подошёл сзади, попыхтел (после самогона дышалось тяжело) и, протягивая пиджак, предложил:
— Пошли, Егор, к реке.
Река была рядом. На том берегу виднелась широкая полоса поляны, а за ней темнел лес, над которым повис располневший закат, красный, как свежеобожжённый кирпич. Казалось, от него вот-вот загорится лес, вспыхнет ласковая речка. Дед с внуком сели на берег с поникшей травой, прихваченной осенней ржавью, лицом к реке и закату. Воздух вокруг был студёный и чуткий. Нижняя выпяченная губа деда напоминала подкормку для птиц, на которую, казалось, вот-вот прыгнет проголодавшийся воробей.
— Деда, ты чего молчишь?
— Да думаю, внук, вспоминаю. Наплодили со старухой детей, чтоб они трудились здесь, на земле, а они, как птицы, разлетелись по городам. Вот стар совсем стал, и не собрать их мне около себя… Ведь как раньше жили: все в одном доме. Радости — полная изба. А сейчас — хорошо, если соберутся к какому празднику. Вот я крестьянин, с молодых ногтей на этой земле. А твой отец — уже рабочий, и его уже не оторвёшь от железки: всеми корнями прирос к городу, стрешник его расколоти! Ну а ты — как в небесах от нас: интеллигент!.. И распалась наша крестьянская фамилия. Ни следа, ни духу.
Дед замолчал, сплюнул в траву. Его глаза смотрели куда-то далеко, на тот берег реки, словно пытаясь что-то увидеть там.
— А что означает наша фамилия? — шёпотом спросил Егор.
— Хм… Земцевы — особая фамилия, крестьянская. Земцами раньше называли людей, имевших собственную пашню. Значит, крестьяне мы и по фамилии, и по крови. А получается что теперь? Земля есть, а Земцевых — нет?
— Ну ты, деда, загнул!.. Как нет — есть! Не дадим ей пропасть. Вернём её с небес на твою землю.
— Как ты её вернёшь, коли её уже нету? Я не в счёт.
— А я разве не Земцев? Ты меня уж совсем забыл, вычеркнул. А я хочу быть хозяином пашни, как и ты. И уж совсем мало до этого осталось. Пять лет учёбы. Поступил ведь я, деда, в сельскохозяйственный!
— Как?.. — опешил старик.
— А вот так. Я специально попросил родителей молчать, чтоб сделать тебе сюрприз.
— А не жалко будет города-то? — всё ещё не веря словам внука, спросил дед.
— А что его жалеть? Скоро совхоз наш и не отличишь от города. Всё соединится.
— Наш… Здорово слышится. Наш совхоз, наш — значит, земцевский.
Егор повернул голову, прислушался. Где-то рядом ласково плескалась река. Мелькали вдали огоньки села. Набежавший ветерок доносил негромкие голоса.
— Красиво вокруг, свежо, — выдохнул Егор.
— Ну, если нравится — и бери его себе в приданое, хозяйничай. Земля — самое большое богатство на этом свете.
Они долго ещё сидели на берегу реки. Два человека разных поколений. В этом было что-то символическое, трогательное. И не найти, наверное, слов, чтобы описать, что свершилось в сердцах деда и внука в эти минуты. Им не было холодно. Земля грела их своим теплом, как мать согревает продрогшее дитя.
1970 год.