Виктор Мельников

НЕЛЬЗЯ  ИНАЧЕ

 

Был полдень. Калило землю высоко повисшее над горизонтом солнце. Стояла удивительно сухая осень. Чистая и ясная.

Пассажирский поезд, как усталый путник, дотянул последние метры и остановился. Толпа, суета, гам мигом овладели перроном. Сашка не спешил. Его никто не ждал, не встречал. Поэтому было чуточку грустновато. Вышел из вагона, когда всё утихло. Раньше Сашка служил в Риге. И вот теперь приехал в этот знакомый город, чтоб запустить свои корни.

Неподалёку стоял экскурсионный автобус, дожидаясь своего последнего пассажира. Рядом, надрывая глотку в рупор, приглашал гостей в путешествие круглый, как яйцо, мужчина. Сашка, не мешкая, поторопился занять место. Покуролесив по городу около часа, автобус лениво, как тюлень, свернул в узкий переулочек и остановился. Прехорошенькая гидесса, девушка лет двадцати пяти, показывала экскурсантам старинный замок, который стоял перед ними, — зло, сурово и молчаливо.

Неподалёку, ссутулившись за мольбертом, сидел старик-художник. Горбатый, щуплый, он походил на гнома. Из-под его карандаша причудливо выползали свет и тень серых стен средневекового строения.

Сашка был худощавым парнем, с аккуратной парикмахерской физиономией, с маленькими подвижными глазами. Голову свою он всегда держал влево. Эта привычка выработалась у Сашки от работы, когда он стоял за пультом. Конвейерная лента с серыми железобетонными плитами шла с левой стороны, и потому всю смену приходилось наклонять голову в эту сторону.

Работу свою Сашка бросил, а вот привычка сохранилась. И вместе с ней остались воспоминаний о бригаде. Тяжёлые, как те железобетонные плиты. Словно разведённым он чувствовал себя. Свежа ещё была горечь разрыва. А может, вообще не следовало порывать с ней? А впрочем, чего жалеть! Как падчерица у злой мечехи, так и он чувствовал себя в этой бригаде.

Сашка парень трудолюбивый, а главное — честный. А тут видит: что-то неладное. За каких-то неполных три года их бригада выполнила пятилетний план. Стал разбираться. Привлёк даже к этому свою старшую сестру, которая работала тоже на заводе, в бухгалтерии. Вдвоём докопались до истины. Ложь, как масляное пятно на воде, всплыла вверх. Оказывается, бригада работала по заниженному плану. Решили объяснить бригаде, что, мол, план был ненапряжённым. А в буквальном смысле — липовым. Ведь если составить его, как полагается, его не то что на полгода или год — на неделю раньше не выполнишь. Засмеяли Сашку и … прижали. А сунуться дальше не хватило мудрости. Зло взяло. В горячке этой и уволился. Позже понял, что потерпел поражение. Махнув на прошлое рукой, решил уехать из родного города. Давно такая думка была. Вот так и оказался один-одинёшенек в Риге, в которой провёл раньше два солдатских года.

Надоело плестись за экскурсией, словно за мамкиной юбкой. Выбрав момент, улизнул, как мальчишка. Увидев знакомый парк, свернул в него. Здесь когда-то солдатом любил гулять. Хватаясь ладонью за холодные и крепкие стволы, Сашка побрёл меж деревьев. Словно шуршащая юбка, шелестела под ногами листва. Парк был спокоен, тих. Вспомнился родительский дом. Хорошо бы сейчас оказаться там! Мать, наверное, терзается, охает. Всё считает его маленьким…

Вечер застал Сашку врасплох. Паренёк даже не заметил, как солнце ушло в подворотню запада. Крадучись, наступал вечер. Стало свежей. В одном костюме было уже холодновато. Пришлось идти на вокзал за плащом. И тут он вновь увидел гидессу. Та стояла в распахнутом летнем пальто. Была она не очень красива, но женственна. Сашка остановился возле неё.

С маху наплёл ей целый короб своего восторга. На него из-под накрашенных ресниц смотрели грустноватые, уставшие глаза. Но он всё же сумел заговорить эту недоступность. Когда они уже шли вместе, он вдруг признался:

— Я много терял из-за своей нерешительности. Когда увидел вас, она меня тоже одолела. Но, как видите, я всё же сумел быть сильнее неё.

Она улыбнулась ему: чисто и ясно. От этого у Сашки потеплело на душе, сделалось неожиданно весело. Он смотрел на девушку: на загорелое лицо, высокий лоб и поднятые на него глаза, которые выражали неизбывную ласку и доброту. В душе Сашки что-то произошло. Что-то заработало внутри, расшевелив в нём неведомые чувства. Наташа ещё раз улыбнулась ему, обнаружив на щеках ямочки. Вместе с влажными губами улыбнулись и карие глаза. Отчаяние вдруг охватило Сашкино сердце. Первый раз в жизни он вдруг больно ощутил, как не хватает ему красоты. Одновременно грусть и радость охватили его, потащили в какую-то бездну. Потерять девушку было для него самым страшным и нелепым в эти минуты, счастливые и радостные.

— Саш, а где ты остановился? — вопросительно взглянув на него, перебила Наташа.

— Я?.. Да нигде ещё, — ответил Сашка, глядя себе под ноги.

— Вот тебе на! Так где ты думаешь ночевать?! — всплеснула руками девушка.

— Пойду в гостиницу, закажу место, — оправдывался Сашка, краснея, словно его в чём-то уличили.

— Да, так тебя там и ждут!

И действительно: ни в первой, ни в других гостиницах свободных мест не было. Сашка не расстраивался — даже наоборот, ему было весело.

Они долго сидели в мягком кресле какой-то гостиницы.

— Да-а…— глядя вокруг, вздохнул Сашка.

— Знаешь что, хватит обивать пороги гостиниц! Поехали к нам домой. С мамой познакомлю. Она добрая, хорошая. Только знаешь что? — Наташа заглянула ему в глаза. — Скажешь, что мы с тобой знакомы по Москве, как студенты. А то старикам не по нутру будет наше знакомство. Идёт?

— Идёт-то идёт… Но мне не по себе от такого предложения. Нет, я уж лучше на вокзале! — попытался отказаться Сашка.

— Да брось ты! Пойдёшь, никуда не денешься. Тоже мне, придумал — на вокзале! Пошли, кочевник! — и, схватив за руку слегка сопротивляющегося Сашку, Наташа потащила его за собой.

Она жила за городом, в районе, до которого дорога была только электричкой.

Вагон оказался пустым. Они сидели у окна друг против друга.

— А сколько Риге лет? — поинтересовался Сашка, хотя, честно говоря, ему хотелось просто посидеть молча. Помечтать. А мечтать было о чём, коли рядом сидела такая девушка.

— Более семи столетий, — ответила Наташа. 

— Солидно… — покачал головой Сашка.

— Есть старинное предание о Риге. Когда-то в далёкие времена жил некий Христофор. Был он перевозчиком. Однажды у причала он услышал крик тонущего ребёнка и бросился на помощь. Он вытащил ребёнка из воды, посадил его себе на плечо, вынес на берег и приютил в своём жилище рядом с переправой. Уложив ребёнка, Христофор и сам лёг спать. Утром он проснулся — глядь, ребёнка и след простыл, а вместо него лежит большая куча золотых монет. На эти деньги, говорят, он и построил Ригу…

— Добрый, значит, был этот Христофор, — ответил Сашка.

— Саш, а ты добрый или злой? — вдруг спросила его Наташа.

— Для друзей добрый, для врагов беспощаден, — смеясь, ответил он.

— Смотрите, какие мы! — засмеялась Наташа.

Скоро они вышли. Стрелой унеслась электричка, оставив их почти одних на перроне небольшой станции. Где-то пели на латышском языке. В стороне слышался мужской смех. Видно, рассказывали анекдоты. Серебрилась под неоновым освещением рельсовая геометрия.

Перешагивая рельсы, Наташа, потеряв равновесие, цепко схватилась за подставленную Сашкой ладонь. Он готов был не только поддержать, а и перенести её на своих крепких руках. В сердце его всё больше и больше росла несказанная тихая радость.

Он вздохнул, почувствовав, как здорово вокруг пахнет яблоками, душистым сеном.

Вдруг до него донеслись звуки, напоминающие удары гигантского сердца. Сашка остановился, прислушиваясь, ничего не понимая.

— Что за стук? — удивился вслух он.

— Слышал про Саласпилс? Так вот это он. Здесь в войну погибли тысячи людей. А земля выжила. Вот и стонет она ударами человеческих сердец.

— Хоть и служил я здесь, а мало знаю о ваших местах, — с сожалением признался Сашка.

Он всё ещё не выпускал из ладони холодной Наташиной руки. Пальцы её были как лёд, словно недавно девушка прикасались к узору на зимнем стекле. Они остановились около Наташиного дома, который надёжно спрятался в тени большого сада.

Шагая по аллее за Наташей, он наступил своей «платформой» на яблоко и, споткнувшись, чуть не плюхнулся в темноту. На бельевой верёвке сушились мужские носки, походившие в темноте на сушёную воблу. В сенях было темно, хоть глаз выколи. Здесь Сашку тоже угораздило: он грохнулся головой о висящую на стене ванну. Раздался глухой, пустой звук, а вслед громкий Наташин смех. Сашка обиженно потёр рукой ушибленное место. 

Дверь открыла женщина с усталым лицом, с заблудившимися морщинками у рта. Левую руку она придерживала на верхней пуговице халата, а правой поправляла волосы, узлом лежащие на голове. Нос женщины, словно поддёрнутый рыболовным крючком, смотрел кончиком вверх. Под ним золотился пушок тоненькой линии усиков.

Наташа козочкой подпрыгнула к матери, прильнула к ней.

— Мам, знакомься. Это — Саша. Мой друг. Мы с ним вместе учились. Человек, так сказать, проездом, ну и решил навестить давнишних приятелей.

Сашка стоял, опустив свои большие руки по швам брюк. Привыкшие к работе, они казались ему сейчас какими-то тяжёлыми, неуклюжими. Лицо его покрылось лёгким румянцем.

Женщина внимательно смотрела Сашке в лицо, подбородок её заметно дрожал от волнения. Словно узнавая в нём кого-то, она от удивления открыла рот. Совладев с собой, чтоб чего не спросить, она произнесла уже спокойно:

— Что ж это вы, молодой человек, так неожиданно? Или это, Наташенька, твой сюрприз?

— Так говорят французы: наноси визиты не предупреждая, и ты узнаешь, что о тебе думают, — нашёлся что ответить Сашка, уводя глаза от пристального взгляда женщины.

— Ну что ж, узнавайте, что о вас думают, — уже успокоившись от подозрения, ответила женщина, провожая гостя в Наташину комнату.

Комнатка была небольшой, под стать ей и окно, завешенное простенькой тюлью. Во всю стену стоял самодельный книжный шкаф. Рядом — трюмо, заваленное всяческой парфюмерией. В углу, на стареньком стуле, — магнитофон.

Пока Саша рассматривал вещи, вошёл худой, но ещё крепкий старик. Густые сросшиеся брови нависали над морщинистым высоким лбом. «Какие все высоколобые», — отметил Сашка.

Волосы старика, как цыплячий пух, покрывали лоснящуюся розовую лысину. Морщины плотной сетью покрывали лицо, которое было похоже на печёное яблоко.

Это был Наташин дед. Отца у Наташи не было, хотя где-то он, конечно, жил, здравствовал.

История эта полна драматизма. Когда-то, очень давно, мать Наташи полюбила человека, который нежданно-негаданно вдруг скрылся по окончании годичной командировки в неизвестном направлении.

Как обычно, влюблённые женщины бывают слишком доверчивы. Не исключением оказалась и она. Продолжала ждать, надеясь на нечаянное чудо… пока не затянула беременность и этим самым продолжила род человеческий ещё одним ребёнком. Хотела начать поиски, но отец запретил, категорически заявив: «Если он тебя обманул, то это негодяй, а я не хочу, чтоб моя дочь была женой такой мрази». Так и растила она свою дочку одна… ни разу не выскочив замуж. Многие сватались, но те были не по вкусу; а которые нравились, были уже женаты. Так и скоротала свой бабий век. Одна вот награда за всё — Наташа.

— Где шь здеся гость? — улыбнувшись сильной улыбкой, от которой ещё больше проступили морщины, спросил старик.

Сашка вышел навстречу ему и пожал протянутую сухую руку.

— Из самой столицы, слышал, будешь ты? Я там бывал… — растянуто, но с достоинством объявил старик.

— А я, дедушка, не москвич. Я сам с Поволжья, — под одобрительный Наташин взгляд раздосадовал старика Сашка.

— Волгарь, стало быть? — уяснил Сашкину биографию старик.

— Да нет, в нашей семье ни у кого не было речной профессии. Все фабричные.

— Эка важность, кто мы. Люди мы все. Давай лучше в шахматы сыграем, покуда женщины на стол накроют. Не против?

— Почему же, можно, — согласился Сашка.

— У меня насупротив сосед живёт, хоро-оо-ший человек! Всегда во всём поможет. Так мы вечерами вместе играем, — расставляя фигуры, рассказывал старик.

Сашка смотрел в открытый рот старика и удивлялся его ещё крепким зубам. Дышал старик тяжело, но ровно. Нос не давал ему покоя. Он то и дело шмыгал им. Насморк совсем одолел старика, и поэтому нос его больше напоминал неисправный водопроводный кран.

— Да, Шурик, жизнь нонче пошла любо-дорого. Сейчас жизнь хороша, только жить да жить, — по-стариковски философствуя, заговорил дед. — Я-то с молодых ногтей познал цену хлебушку. В доме мы ничего не имели. Всё хозяйство — в кармане, вошь на аркане да блоха на цепи. Жили убого. Родитель с грехом пополам устроил меня в училище. Было такое — двухгодичное. Но это было чёрт те что, а не учёба. Отказывали себе в куске хлеба, лишь бы внести плату за учение. А учиться худо было. Чернил, бумаги не было. Писали углем на небольших дощечках. Электричества не было, свои коптелки делали. В пузырёк керосина наливали, фитилёк вставляли, вот тебе и коптилка. Так и жгли её.

Сейчас и не поверит никто. А на мой пай много горя выпало…

— Шах вам, дедушка, — прервал рассказ Сашка.

— Так, а мы турой заслонимся, — нашёл выход старик.

У Сашки бесенята запрыгали в глазах. Скорчив кислую мину, словно это его огорчило, Сашка заликовал в душе. Через несколько секунд он с достоинством победителя снял туру и объявил старику мат.

— Едят тебя мухи, прозевал, — признав своё поражение, ругнулся старик. Увидев чёрный Сашкин мизинец, который начал нарывать, он сочувственно заметил:

— Палец-то, ядрит. Аллою надо приложить.

— Да ничего, пройдёт, — опустив руку между колен, отозвался Сашка.

— Вот Наташка только после двадцати пошла работать. И то уж с образованием. Мне, когда родитель ушёл на империалистическую, было только-натолько двенадцать годов. Весь дом сыздетства лёг на мне. Света божьего не видал. Что ни говори, бедно жили, в недостатке, с теперешним-то не сравнить.

Они начали играть вторую партию. Сашка не жалел старика, рубил его фигуры одну за одной. Старик свирепел, не сдерживаясь:

— Что ты делаешь, стрешник тебя расколоти!

Сашка лишь улыбался его ругательствам. Когда наступило спокойное положение, старик снова неторопливо продолжал:

— Был я тоже в комсомоле. «Комсой» нас тогда кулачьё называло. А меня так и «красным попом» величали. Я против церкви выступал. Говорил, что Бога нету. Вот и прозвали за это. У кулаков хлеб отымали. Сколько разов стреляли в нас, жуть! — старик замолчал, задумавшись. Было слышно, как за дверью скреблась кошка.

— Кошка маврит, впусти её, — попросил старик.

— А воевал сколько на войне — ни одна шальная не задела. А в конце угораздило…

В Риге как раз стояли. Пока лекари лечили, и война кончилась. Ну, и остался здесь. Фашист ушёл, всё, похож. Люди остались сик сичом, пусто всё было…

Старик повернул голову в сторону открывшейся двери. На пороге стояла Наташа. На ней был зелёный фартук, в руках мохнатое розовое полотенце. Её лицо освещала улыбка. Она по-детски наклонила к плечу голову и, всплеснув ладошками, воскликнула:

— Дедусь, да отстань ты от человека со своими разговорами! Что ты надоедаешь всем своей жизнью? Раз родился — жить-то надо было!

— Но как жить: вот вопрос, — перебил её Сашка. — Родиться на свет — дело для нас пустяковое, не от нас зависящее. А вот вырасти, стать человеком, — это зависит от нас, и не позор, если к этому человек идёт путём героическим. Я, например, завидую твоему деду. Он человеком стал… настоящим… — изрёк он запальчиво.

— Всё правильно, Саша, я и сама ему завидую, — мягко улыбнувшись, с полной убеждённостью подтвердила Наташа.

Вошла Наташина мама. Взглянула на Сашку. Гладкое её лицо блестело, как помазанное жиром. Щёки порозовели от жара кухонной печи. Поверх халата был повязан передник. Она пригласила всех к столу, а сама чуть задержалась в комнате, стряхивая тряпкой пыль с предметов.

Стол был по-праздничному накрыт розовой скатертью с пышной бахромой, заставлен всеми дарами осени. Рядом с квашеными овощами и солёными грибами красовался салат из свежих овощей — сочных, красивых.

— Ну, давайте почеканимся, — предложил дед.

Вино оказалось крепким. И это было даже не вино, а что-то покрепче, только закрашенное под цвет вина. Внутри у Сашки словно всё морозом обожгло. По ногам приятно пробежал холодок. Наташа расправлялась с яйцом. Вставив его в стопку, она краем ложечки лихо ударила по верхушке.      

— Хотите новый анекдот? Одна скользкая личность мне сегодня рассказывала, — интригующе взглянув на всех, спросила Наташа.

— Ну, расскажи, — согласились все.

— Встречаются на одной улице два друга. «Как живёшь?» — шёпотом спрашивает первый. «Лучше», — отвечает второй. — «Да ну?» — «Да… лучше, чем в следующем году!».

Дед отложил кусок жареного карпа в тарелку, посуровел.

— Треплете незнамо что. С жиру беситесь, вот и сочиняете всякую гадость. Слушать-то противно.

— Дедусь, так я же предупреждала, что скользкий тип мне всё рассказывал! — улыбаясь, оправдывалась Наташа.

У Сашки уже хмель гулял в голове. Сделалось весело, легко. Он то и дело бросал жаркие взгляды на Наташу. Захотелось поболтать, горячо поспорить. Набравшись смелости, заговорил:

— Вот на западе всё трубят про нас, что-де у нас хаос денежно-валютный, сельскохозяйственный и народнохозяйственный. А ведь Италия, — он положил кончиком языка на вилку заблудившуюся во рту рыбью косточку, которая явно мешала ему говорить, — находится на краю банкротства, Англия — на краю упадка, Дания — кладёт зубы на полку, Германия — затягивает пояс потуже, и то же самое делает Франция. Вот они-то и готовятся к худшему, а не мы. И, стало быть, это про них анекдот, а не про нас, — закончил он.

— Вот это мужик! — расправив на высоком лбу морщины, вмиг повеселев, одобрил дед.

Наташа встала, включила «Ригонду»: ящик взорвался армейской песней. Пел ансамбль имени Александрова. Слушали молча.

— А давайте лучше сами споём! Ты играешь на баяне? — повернув голову к Сашке, с надеждой в голосе спросила Наташа.

— Да… так себе… — замялся он.

Дед, кряхтя, принёс завёрнутый в большой клетчатый платок баян.

Сашка долго путался в мелодиях, мешая одну с другой. Потом, словно наткнувшись, вывел твёрдо и решительно «Дубинушку». Мелодия крепла, росла, отдаваясь в сердце. Старик шептал большими губами слова, но в голос петь ещё не решался. И лишь когда песня достигла середины, он не выдержал, кашлянул в кулак и с силой затянул. Припев подхватили женщины. Да так громко и ладно, что старик даже откинулся на спинку стула и давай дирижировать своими большущими руками.

Сашке постелили в Наташиной комнате. От белоснежной простыни приятно пахло нафталином. Наташа же улеглась с матерью. А ему спать не хотелось. Веселье остановилось в самом разгаре. Ведь хозяевам с утра на работу.

Сашка подошёл к книжному шкафу. Наверху стояла хрустальная посудина овальной формы, на дне которой темнели морские камушки. В вазе стояли хвойные ветки, плотно прилегавшие друг к другу так, что их верхушки чуть выступали на разных уровнях. Между ветками, согнутые под разными углами, притаились алые гвоздики. Вся эта форма напоминала пирамиду. За стеклом шкафа пестрели обложки книг. В серёдке, зажатый книгами, зеленел небольшой фотоальбомчик. Сашка вытащил его наружу. Это были фотографии Наташиной студенческой жизни. На последней странице лежало изображением вниз видавшее виды, пожелтевшее фото.     Размашистая подпись привлекла Сашкино внимание. «Всё проходит, всё забывается, не забудешься ты одна. Алексей. 1947 год». Сашка улыбнулся и повернул фотографию. Судорога прошла через всё тело. С поблёкшей фотографии смотрели на него глаза… отца! И Сашка, словно испугавшись, воткнул её в альбом. Потом снова вытащил фотографию, не зная, как вести себя. Он слышал ещё Наташин голос, видел ясность её глаз, чувствовал тёплое дыхание. Но всё это было уже не его, чужое, хотя и родное по крови. «Сестра, сестра, сестра…», — метрономом стучало в голове. Сашке вдруг стало горько и больно: он почувствовал, как закипели в его горле слёзы.

Много раз ему было больно, но эта боль была, пожалуй, самая сильная и мучительная. Как от боли зубной, Сашка метался из угла в угол. И не было от неё спасения: некого было позвать на помощь.

Сашкино счастье, его такую неземную радость, как щепку, уносило в открытое море. Хотелось плакать, но слёз не было…

Только под утро Сашка тяжело заснул. Снилось чёрт те что. За окном по-волчьи выл ветер. Барабанил обложной дождь. Капли разбивались о стекло и, словно слёзы по щекам, скатывались вниз.

 

Проснулся Сашка, словно весь какой-то опустошённый. От неспокойного сна болела голова, во рту было сухо.

Он сразу вспомнил обо всём. Жалость к самому себе со слезами подступила к горлу. Одевшись, он выглянул в комнату. Дед блаженно посапывал на диване, завернувшись в одеяло. На кухне не было ни души. Сашка зачерпнул кружку воды из ведра и жадно выпил.

Стало немного легче. Он вернулся в комнату, постоял, словно ожидая нечаянного чуда. Но чуда не было. Тогда он взял фотографию и в последний раз оглядел её. Подошёл к трюмо и решительно, размашисто, во всё зеркало написал губной помадой: «Наташа, я люблю тебя!» Слова на зеркале походили на стаю журавлей, взмывших испуганно вверх…

Уйти тихо не удалось, раздался сонный голос старика:

— А ты что, уходишь? Погода сегодня скверная, лучше в избе посиди, не ходи никуда.

— Да надо мне. По делам. — Не в силах победить стыдливость, отозвался Сашка и быстро, даже не попрощавшись со стариком, вышел из дома. На улице хлестал дождь. Ветер морщинил лужи…

 

                                                                             1972 год. 

 

 


Hosted by uCoz