В воздухе кружился хоровод снежинок. Запорошенные деревья похожи на облака, спокойно плывущие тихим морозным утром. Весь парк запеленало снегом. У стволов деревьев вырастают горбатые сугробы. Высоко над головой, в безоблачной сини неба солнце разбросало свои золотые прутья.
Николаю Югову легко и хорошо одному в парке. Он радостно улыбается, прислушиваясь, как под его ногами похрустывает снег. Сегодня рабочий день, друзья его в цехе, а у него — отгул — целая неделя. Никогда ему столько не выпадало гулять. Николай — работящий парень. Да и любит он своё фрезерное дело.
А вот вчера, после обеда, приходит к нему Семёныч, мастер, и говорит:
— Знаешь, какое дело, Югов. Выговор за тебя мне чуть не влепили. Отгулов у тебя, оказывается, набралось — целый вагон. Так что чисть станок и — счастливо! Гуляй, милый.
Семь дней отгула! Можно бы к матери съездить в деревню, да не хочется у ребят денег взаймы просить. А свои все истратил на новый костюм.
Николай красивый парень: высокого роста, ладная фигура, голубые глаза… Про его сросшиеся брови говорят, что это — хорошая примета: быть ему счастливым.
Но какое там личное счастье! Все в общежитии знают, что он ни с одной девушкой ещё не дружил, хотя за двадцать уже перевалило. А недавно отрастил себе эспаньолку, так ребята проходу не дают. По имени и отчеству стали называть. Пусть посмеются! Николаю от этого ни холодно, ни жарко. А вот с девушками, верно, не встречался. Хотя, нет, был один случай. Ещё когда в вечерней школе учился. Провожал одну до дому и не знал, о чём с ней говорить. Так и прошагал всю дорогу молча, буркнул что-то на прощанье. С тех пор обет дал: не связываться. А что он красивый, это верно; часто, багровея от стыда, он ловил на себе взгляды девушек.
Сейчас Николаю тоскливо без работы. Непривычно. Югов вышел из парка на узкую улочку, которая вскоре привела его на широкий проспект. И неожиданно остановился от сильного толчка в плечо. Обернулся навстречу словам: «А ты чего гуляешь? Болеешь, что ли?»
Это был старый знакомый — Валерий. Вместе учились в профтехучилище, только на разных курсах. В училище Валерка хорошо учился, увлекался футболом. А пришёл на завод, — стал прогуливать. Но всё ему сходит с рук: ведь в футболе Валерка, считай, одна из первых фигур в городе. Да ещё говорят, будто снимается он в кино.
— Ты что сентябрём глядишь? Что, Николенька, не весел, что головушку повесил? — не отстаёт Валерка.
— Отгулы у меня, — нехотя бросает Николай.
— Ты что, так и будешь весь день километры мерить? — и, не дав ему ответить, Валерка восклицает: — А слушай! Пошли со мной сниматься? Да ты того, не дрейфь! Девчонки том — во! — Валерка поднял кверху большой палец и потянул товарища к остановке троллейбуса.
Николай и рад тому, что сможет своими глазами посмотреть, как «делают» кино, а может, и самому взаправду сняться? Но на душе что-то неспокойно, словно кошки скребут.
В вестибюле студии Валерка взял у Николая паспорт, выписал у женщины с пунцовыми губами пропуска и уверенно повёл его в павильон. Будь Югов здесь один, он бы непременно затерялся среди лабиринта павильонов и монтажных цехов. Но с Валеркой не пропадёшь.
А Валерий, бросив товарищу «постой», растаял где-то в темноте, между лучами прожекторов. Но Николай уже освоился, он привык к таким высоким потолкам, какие были в павильоне. У них в цехе такие же. Только вот в цехе не чувствуешь себя таким маленьким и одиноким, как здесь.
Его размышления прервал Валеркин голос:
— Вот, Геннадий Михайлович, это тот самый, — кивнул товарищ на Николая.
— Ну ладно, ребята, пошли, — не здороваясь с Николаем, поторопил мужчина в рыжей замшевой куртке.
Парней подвели к столу, на котором лежали вразброс красноармейские гимнастёрки, будёновки с вышитыми звёздами и разные ремни. Николай стоял в нерешительности, пока ему не подали защитного цвета красноармейскую гимнастёрку. Он уже скинул на фанерный ящик свой новый пиджак, как вдруг выглянувший из комнаты крепыш в берете закричал:
— Вы кого мне привели?! Борода… Головой соображать надо!
И тут же перед Николаем выросла фигура в рыжей куртке.
— Нельзя, парень, тебе. Слышь, шеф кричит. Испанская бородка у тебя некстати. Красноармейцы таких не носили. Ничего, не робей. Куда-нибудь потом вклиним. Может, за анархиста сойдёшь?
Николай опустился в мягкое зелёное кресло, ещё толком не соображая, как это его могут «вклинить». И тут он снова услышал сердитое: — Почему только девятнадцать, я же просил: ровно двадцать человек! Геннадий Михайлович, я вас спрашиваю!
— Простите, тот двадцатый, с этой самой… бородкой, — донеслось до Николая.
Измотанный неудачами сегодняшней съёмки, вконец рассердившись и, видно, потеряв над собой всякий контроль, крепыш зло бросил:
— И борода какая-то идиотская… Тоже мне, Альфонс.
Югова будто толкнули в грудь. Словно по спине не мороз прошёл, а ледник. Он направился к выходу, боясь оглянуться, ожидая каждую секунду, как выстрела в спину, оклика. Выйдя на улицу, чуть не побежал к остановке троллейбуса. В вагоне ему стыдно было смотреть в глаза пассажирам. Казалось, все знают о его истории и в душе посмеиваются.
Ему было больно и горько от нанесённого оскорбления. Николай ненавидел в эти минуты не только бестактного режиссёра, но и, казалось, всё кино, с его яркими рекламами, афишами. А ведь совсем недавно там, в кинозале, он буквально забывал о собственной жизни и только на улице сознавал, что жив, что не погиб с теми, кто был на экране.
— За что он так? — раздумывал Николай. — Какое имеет право так говорить обо мне? Семёныч бы такого никогда не позволил. Потому что уважает меня. А этот… В цех бы этого крепыша, к станку, быстро бы научился уважать людей. К чёрту отдых! — эта последняя мысль уже совсем успокоила Николая.
Цех встретил его обычным, так хорошо знакомым гулом. Везде ухало и гудело, пели свою песню станки. Он быстро нашёл мастера.
— Ставь, Семёныч, к станку.
— Чего так? А отгулы как же?
— Отгулы отдай Павлову, он в институте учится, ему нужнее…
г. Рига, 1972 год.