Виктор Мельников

Мудрость жизни

Посвящается дочери Елене

 

                                            

                          

Немало воды утекло с того времени в реке Чулым… Вырос и Лёшка, став известным в своём городе человеком.

Много повстречал он на своём пути людей, но одна встреча до сих пор не выходит из головы Алексея Коростылёва. Нет-нет да и вспомнит он о той встрече с поэтом. В ту пору Лёшка только-только начинал писать стихи. Вероятно, про это и надо рассказать сначала, а уж потом, когда всё будет ясно, можно дойти и до той встречи, которая определила Лёшкину судьбу…

 

                                           Лёшка-поэт

Вообще говоря, никаких предпосылок к поэтическому творчеству у Лёшки не было. В свои шестнадцать лет он уже вовсю плотничал, вгоняя в мозоли «правду жизни». Работать он пошёл потому, что голод, как всем известно, не тётка. Ну а когда стал кормиться своим трудом — о школе пришлось позабыть. Да и не очень он рвался в школу-то…

Так что значилось за ним «семь классов и один коридор», и особой тоски по этому поводу Лёшка не испытывал, потому как если с образованием заковырка получилась, то на работе дела шли на лад: не всякий за ним поспевал. И бывалоча, взрослые мужики говаривали ему, поглядывая с уважением: «Ну ты, Лёшка, зверь… Если сейчас за тобой, шпингалетом, ни хрена не угонишься, что же будет годам к тридцати, так тебя растак?». Впрочем, так оно и вышло. Мужики как в воду глядели.

Лёшке было приятно знать, что уважают за дело. Жил он скромно, по пьянкам не шатался, из воли материнской не выходил и никакой работой не брезговал.

Этим летом его впервые взяли в лес валить деревья. Тогда всё и началось.

Был вечер. Закат, словно огненное море, разливался над верхушками деревьев. Уже не слышно было жужжания бензопилы, хруста веток и грузного колокольного буханья деревьев. Солнечный шар медленно скатывался за грань между небом и лесом.

Лёшка лежал в траве и рассуждал о бренности жизни. «Вот дуб… Триста лет живёт, — думал он, — а вся его жизнь — случайность. Игралище рока, можно сказать. Спилим мы его завтра, и следов от него будет — один пень. И то к следующему лету мхом зарастёт. Чудно всё-таки устроена эта жизнь — хоть у нас, хоть у этих вот деревьев…».

Вдруг совсем рядом послышался тяжёлый хруст, будто по зарослям пёрся трактор, но странный какой-то — без мотора. Лёшка поднял голову. На вырубку выходил, не таясь, огромный лось. В розовой дымке заката он казался доисторическим зверем, провожающим уходящий день. Лёшка раздвинул траву и шагнул вперёд.

Лось повернул голову и беззлобно глянул на него. Лёшка раньше даже коров боялся, а тут как зачарованный — пошёл, точно в сказку живую. И ведь лось подпустил его и даже позволил себя погладить! Ручной, что ли? Глаза большие, красноватые. От бархатных губ валил пар. Под шкурой — гора первобытной силы! Живот лося весь усеян репейником и колючкой. Лёшка даже начал сдирать их.

И вдруг услышал топот за спиной. Обернулся. Бежали рабочие. Впереди нёсся бригадир с ружьём.

— Не стреляйте в него! — заорал Лёшка на весь лес, подался вперёд и раскинул руки.

— Уберись! — хрипловато завыл бригадир. — Застрелю!

Лёшка в ответ только шире развёл руки, повернулся к лосю и крикнул:

— Чего стоишь?! А ну давай отсюда! Я тебя прикрою!

Лосяра глянул на него испуганными лошадиными глазами — и пропал в темноте деревьев, точно видение. Просто удивительно, как такая здоровая туша может исчезнуть в несколько прыжков. Только в глазах ещё оставалось движение тёмно-рыжей тени.

Лесорубы остановились. Бригадир по инерции забежал вперёд и начал длинное и заковыристое ругательство. Однако завершение этой сложной конструкции потонуло в громе выстрела: в сердцах он пальнул в небо.

За ужином стояло напряжённое молчание. Вдруг повариха сердито буркнула:

— Лося бьют в осень, а дурака — завсегда.

— Ну и что хотел доказать? — взорвался бригадир.

— Надо, чтобы всё по-честному было, — ответил Лёшка. — Одно дело, когда на охоте, а когда сам пришёл, доверился, а мы его…

Бригадир хотел было что-то сказать, уже рот открыл — но замер и изумлённо уставился на Лёшку.

 

Ночью Лёшка летал. Снилось ему, будто он птица: мечется от дерева к дереву, а сесть всё никак не может. Только подлетит — а ствол тут же оборачивается пнём. Когда проснулся, на душе была тяжесть. С чего бы это? И вдруг Лёшка понял, что ему жалко губить лес: и деревья, и зверьё, жалко вчерашнего недотёпу-лося.

Утром, после завтрака, он подошёл к бригадиру и стал проситься на городской объект.

— За вчерашнее обиделся? — усмехнулся бригадир.

— Это вы должны быть в обиде, что не удалось поесть лосятины, — возразил Лёшка.

— Чего же тогда просишься?

Лёшка хотел было сказать про лес, про то, что жалко его губить, да сдержался, не стал. Всё равно ведь не поймут, скажут: совсем ты, парень, одурел.

— Умаялся я чего-то…

— Укатали сивку крутые горки, — понимающе вздохнул бригадир. — Говорил же я, что рано тебе лес валить, не окреп ещё. Ладно, езжай…

И они разошлись, руки друг другу пожав.

У Лёшки словно камень с души свалился.

 

Домой он возвращался на лесовозе. На сердце было так легко, что прямо петь хотелось. И вдруг в рокоте мотора почувствовал он необычный ритм. Слова сами собой сложились в строчку, следом вторая выпорхнула. Так, в кабине, он сочинил своё первое стихотворение. И остановиться уже не мог. Когда выбрались к большаку, в голове сложилось ещё одно.

Лёшка был как во сне. Он не слышал ни рёва машины, ни болтовни шофёра, и казалось ему, что бредёт он лесной лощиной и сквозь кроны деревьев сыплются солнечные лучи, а он входит в речку и ступает по чистому дну по колени в воде…

 

Мать встретила Лёшку подозрительно.

— Чего случилось, что ль?

Не ответив, Лёшка, не снимая ботинок, кинулся по чистым половицам к комоду. Достал тетрадку, приник к столу и, прикусив губу, принялся писать строчку за строчкой.

— Никак увольняться надумал?! — всплеснула руками мать.

Лёшка поднял ошалелый взгляд:

— А что, может, и уволиться придётся, когда дело пойдёт… — Глаза его мечтательно затуманились, и он с нежностью поглядел на тетрадь. — Поэтом я хочу быть.

— Да ты рехнулся! Какой ты поэт? Ты чего городишь? Профессия у тебя хорошая, бригадир вон и разряд обещал повысить, а это значит — к зарплате прибавка. Что с тобой?! Или кто сглазил?

— Да никто меня не сглазил! — Лёшка прыснул. — А за стихи тоже деньги плотят, и ещё какие! Ты лучше послушай:

                              Яркое солнце. Тающий снег.

                                   Земные мотивы вечности.

                                   Всё живое набирает бег,

                                   Пускаясь по бесконечности.

— Ну как? — восторженно взглянул на мать Лёшка.

— Да вроде хорошо… — растерялась та. — В нашем роду никто этим не баловался. Но ты пока, Лёш, работу-то не бросай. Ты сначала покажи кому-нибудь, чего написал.

— Что же я — глупый, что ли? — солидно изрёк Лёшка.

В районной газете «Ленинский путь» завотделом культуры Матвей Ильич Рубинштейн бегло просмотрел Лёшкину писанину и вернул, печально глядя усталыми лосиными глазами:

— О людях что-нибудь напиши… И прозой, пожалуйста. Тогда напечатаем.

«Пенёк! — ругался Лёшка по дороге домой. — Удои да урожаи только на уме! А о настоящем, возвышенном — никакого понятия. Эх, знающего человека бы найти! Да где ж его в нашем городе взять? Наверное, только я один и пишу».

Но вскоре благоприятный случай Лёшке представился.

 

                         Таинственный  незнакомец 

Однажды, когда Лёшка возвращался с работы домой, его окликнул незнакомец:

— Ты здешний?

Лёшка кивнул, степенно, по-рабочему.

— Какое имя у вашей реки?

Лёшка ответил.

— А как называется город?

Это было уже слишком. Ну, улицу спросить — куда ни шло. А вот город не знать — это человек или из сумасшедшего дома сбежал, или с луны свалился. Лёшка пригляделся. Незнакомцу на вид было лет двадцать пять, лицо бледное, глаза ясные, синие, внимательные, чуть насмешливые; лоб высокий, с залысинами; волосы курчавые, тёмные. И хотя одежда на нём была неприхотливая: затёртые штаны, мятая выцветшая рубаха, побитые башмаки, но смотрелось всё это, как на картинке из романа Майн Рида. Даже рваная телогрейка, которую мужчина держал на плече на манер гусарского ментика.

— Так как называется ваш город?

— Ачинск, — автоматически ответил Лёшка и добавил: — Чудной вы какой-то…

Незнакомец пожал плечами и глянул на сверкающую пятиглавием небесно-голубую церковь, былинную достопримечательность Ачинска, окружённую россыпью ветхих домишек.

— Мне, может, тоже кажется, что ты чудной. Ведь, если приглядеться, мы все — дальние близкие родственники.

— Выходит, я своего дядю встретил, — съехидничал Лёшка.

— Ну, дядя не дядя, а по какой-нибудь общности непременно родич. Вот ты, к примеру, чем занимаешься?

— Плотничаю. Стихи пишу…

— Ну вот и нашлась ниточка! — улыбнулся собеседник. — Наш с тобой общий мир — поэзия. 

— Вы — поэт?! — изумился Лёшка.

— А что, не похож? Не так одет? Смокинга не хватает?

— И у вас что же, книжки есть?

— Есть, есть…

— А как вас зовут?

— Павел Волгин. Московский поэт. Может, приходилось читать?

— Да вроде имя знакомое. А Волгин — это ваш… как его… псевдоним?

— Да нет, как ни странно, настоящая фамилия. По первости все удивляются. Ну а тебя как звать?

— Лёшкой… А скажите, товарищ Волгин, как это вы к нам в Сибирь из Москвы-то?

— Я, брат Алексей, бродяга по натуре. Мне надо каждое слово пощупать руками, поднести к глазам, вдохнуть в себя его запах и только  потом вписать в строку. Дело хлопотное, конечно, но по-иному не получается. Вот и хожу по свету, ищу свои слова.

У Лёшки от радости аж дух перехватило.

— А можно, я вас к себе домой приглашу? Мне очень нужно с вами поговорить. Ведь это такая удача, что я вас встретил! Честное слово. Не смейтесь. Ведь вот тоже стихи пишу, а показать их некому. Друзьям моим одна радость — стакан губастенький хлопнуть.

— Да я-то не против. Тем более мне здесь и переночевать негде. Только вот родители твои — не выставят ли меня за порог?
          — А я матери скажу, что вы из моей бригады. Она даже рада будет.

— Ну, коли так — пошли, — согласился поэт и зашагал рядом с Лёшкой.

Улица, по которой они шли, показалась тогда Лёшке бесконечно длинной. В этот час она напоминала гигантский конвейер, который переставлял на свои места пешеходов, дома, деревья. Здесь пространство и время смыкало и разъединяло людей.

У довольно вытянутого двухэтажного строения они завернули в калитку и вошли в просторный двор, обнесённый высоким забором. В углу двора стоял добротно сколоченный туалет с шестью дверьми. Почти вдоль всего забора длинным рядом шли сарайчики, а рядом с туалетом располагалась, тоже обнесённая невысоким заборчиком, помойка. Это было знаменитое сооружение. Зимой оно постепенно превращалось в огромную ледяную гору — радость дворовых мальчишек. И хотя матери упорно отгоняли их, не разрешая кататься по всякой дряни, юные разбойники столь же упорно при всяком удобном случае норовили съехать на портфеле с головокружительной высоты и считали это за великое удовольствие.

Подъезд был один — по самому центру дома. Внутри тянулся сплошной длинный коридор — от окна к окну. Здесь царствовала ребятня, вопя, бегая и лихо объезжая на своих велосипедиках табуретки с примусами и керогазами, которые наличествовали почти у каждой двери.

Возле Лёшкиной комнаты булькал кипящий бак с бельём. В комнате было жарко, как в бане. Мать оторвалась от железного корыта, вытерла руки о фартук и не замедлила попенять Лёшке:

— Ну всё у тебя не как у людей. Предупредил бы — и я не стала бы стирку затевать.

Лёшка улыбнулся и обнял мать:

— Да это Павел из нашей бригады. У вокзала живёт. Вот по дороге и зашли. Я и забыл совсем, что сегодня пятница и, стало быть, стирка.

— Ладно, проходите, я уж скоро закончу.

Лёшка посадил гостя на диван и выложил перед ним охапку листов со стихами. Сам сел напротив и принялся ждать. Ему казалось, что сейчас Павел вскочит и воскликнет: «Дружище! Да ты настоящий поэт! Твои стихи изящны и тонки. Всё слово в слово, запятая в запятую. Никаких отступлений ни от образа, ни от мысли! А какие ритм и рифма! Язык, язык какой! Настоящий, русский. Да такой поэт раз в сто лет рождается! Завтра же едем в Москву!».

Но Волгин всё читал, читал и вскакивать, похоже, не собирался. Даже более того, некоторые стихи он, как показалось Лёшке, откладывал, не дочитывая. Изредка в их сторону поглядывала мать. Молчание затягивалось. Тогда Лёшка не выдержал и сказал:

— А я вот вчера о Пушкине написал… 

— О Пушкине? Любопытно. Ну-ка, прочти!

Лёшка вскочил, отодвинул ногой от себя табуретку, сложил руки сзади и стал громко декламировать:

                                               В лучшей традиции века

                                    Он вызов повесе бросил.

                                    Тень чёрного человека

                                    От себя и жены отбросил.

 

                                   Сквозь этот январский иней

                                   Смотрели два пистолета.

                                   Колыхнулся в воздухе синем

                                   Запоздалый выстрел поэта.

 

                                  За десять шагов до рая

                                  Пушкин споткнулся на берегу.

                                  Кровь закапала, остывая

                                  Красной вишенкой на снегу…

 

Закончив, Лёшка вопросительно уставился на Павла.

— Понимаешь, Лёша… — Поэт отложил листки от себя и откинулся на диване. Из его дырявых носок виднелись голые пальцы. — Мне кажется, ты торопишься. Напор у тебя, конечно, есть, этакое юное поэтическое нахальство… Ну, естественно, размер где-то хромает, рифма тоже… Но это всё мелочи, это можно поправить. Хуже, что ты пишешь, не вникая в материал. Ну вот хотя бы Пушкина взять. Ведь это человек-эпоха, это создатель русской литературы как таковой. И личность совершенно потрясающего масштаба. Император Николай I после беседы с Пушкиным сказал: «Я сегодня говорил с умнейшим человеком России». И ведь правильно сказал! Пушкин жил в эпоху романтизма, во время блестящей аристократической поэзии. И не просто жил. Он был наиболее ярким воплощением этих понятий. А ты, ничего об этом не подумав как следует, с маху взялся за Пушкина да ещё пишешь о нём в каком-то расхристанном маяковско-есенинском духе. Это, брат, безвкусица…

Лёшка скис на глазах.

Поэт посадил его рядом с собой и обнял:

— Учиться надо! Учиться вместе с друзьями и у друзей. Вот ты говоришь: друзья нехороши. Это ерунда. Во-первых, не может быть, чтобы во всём городе не нашлось нескольких человек, близких тебе по духу. Их надо искать. Что у вас, нет музея, библиотеки, Дворца культуры? Наверняка есть. Во-вторых, найдутся ещё иные друзья — книги. Не только Пушкин, Лермонтов, Есенин, но и Лорка, Ахматова, Пастернак, десятки других поэтов должны стать твоими друзьями. Конечно, поэзию начала века здесь трудно достать, Гумилёва особенно… Но сиднем сидеть тоже нельзя: надо искать выходы на самиздат, что ли…  

У Лёшки в голове от всего этого каша заварилась. Сидел он, переваривая непонятное: Николай I, Гумилёв, «самиздат» какой-то… С одной стороны, вроде бы ясно было, что он, Лёшка, потерпел позорное и до невозможности стыдное поражение, а с другой — несомненно, стоит он на пороге неведомой страны. И это серьёзно, коли московский поэт беседует с ним почти на равных.

— Я вижу, вы, Павел, хоть и плотник, а человек образованный. — Мать сняла фартук и села напротив. — Хочу вам случай один рассказать. Идём мы однажды поздно вечером с Лёшкой по улице. А он останавливается у лужи и говорит: «Мам, гляди, как звёзды купаются. Много их, наверно, тут. Им бы поглубже где. Давай снесём их в речку». Это уж довольно давно было. С тех пор я стала за Лёшку опасаться. Чудной он у меня. Вроде бы и хорошо, что он на других не походит, а в другой раз глянешь — так и страх берёт: а ну как умом тронется… Вы уж мозги-то ему проветрите, а то больно уж он этой своей поэзией увлёкся.

— Да вы не пугайтесь за него, — успокоил её Павел. — У Алексея — дар Божий. Я не знаю, станет ли он поэтом, но одарённость его несомненна. Интересно, в чём она проявится… В принципе, можно и в плотницком ремесле достичь гениальности — таким стать художником, что никому не сравниться.

Некоторое время молчали. Потом мать спохватилась:

— А что это мы сидим? Ведь ужинать пора.

Она поднялась и стала перекладывать со стола лишние вещи.

И тут упала шкатулка с иголками да нитками, а оттуда, из маленького отделения, вдруг что-то покатилось по полу, сверкая огнистыми проблесками.

— Что это? — спросил поэт.

— Да так… — смутилась мать. — Колечко наше семейное…

— А можно посмотреть? — В голосе Павла звучал неподдельный интерес.

— Ну что ж… Посмотрите, коли охота.

 

                                        Кольцо

И словно незримая тень повеяла по комнате, когда мать передавала кольцо Волгину.

На первый взгляд было оно совсем простое: ровное, сверху чёрный лак, разрезанный по всей длине двумя параллельными золотыми бороздками, а внутри — обычное, полированное, только с какими-то буковками. Лёшка к нему настолько привык, что уже не обращал внимания. А поэт заинтересовался, да ещё как!

— А колечко-то антикварное… — протянул он, изучая пальцами свою находку. — Похоже, первая половина ХIХ века. Эге, да тут что-то написано! Ну-ка, ну-ка…

Он достал из кармана квадратный необычный кошелёк, развернул его, вытащил оттуда маленькую линзу и, прищурив один глаз, принялся всматриваться.

Прошло несколько секунд.

Волгин поднял голову и глянул на присутствующих затуманенным взором.

— А откуда у вас это кольцо, если не секрет?

— Я же говорю — семейное… Бабушкино ещё…

— Покупное или дарёное?

— Да откуда ж мне знать! — рассмеялась мать. — Меня ведь тогда и на свете не было, коли оно такое старое, как вы говорите.

— А если постараться? Припомните, это важно.

— А ведь и верно… Да, точно! Мама когда-то обмолвилась. Точно,  дарёное оно!

— Ну, Алексей, поздравляю. Это не просто кольцо — это реликвия. Знаешь, что там написано? По-латыни: «Муза глориам коронат». То есть «Муза славу венчает». И значит, принадлежало оно какому-то поэту. Может быть, даже декабристу: Кюхельбекеру, например, или Батенькову. Каково? Да и не так важно это. Пусть даже то был никому не известный поэт-любитель. Но ты от него завещание получил через такую бездну времени. Полтораста лет — ты представляешь?

Лёшка сидел открыв рот.

Волгин протянул ему руку:

— На! «Храни кольцо!» — как сказал бы Северянин. Держись за это кольцо, парень. Береги его и ни за что никому не продавай. В нём — твоя судьба, Алексей. Здесь не случайность. Тебе, наверное, Богом предназначено стать мастером своего дела!

Лёшка бережно принял кольцо и положил его на краешек буфета.

 

Утром они вместе дошли до станции. Голова слегка кружилась: вчера легли за полночь, всё никак наговориться не могли. На платформе Волгин ещё раз крепко обнял паренька — расстались они друзьями.

Лёшка вернулся с вокзала в прекрасном расположении духа.

— Ма, а где кольцо? — спросил он.    

— Я его не брала. Где ты положил, там и лежит.

— Значит, на буфете должно быть. Но там его нету…

Стали искать, но не нашли. Мать обеспокоенно сказала:

— Ты, Лёш, в понедельник поспрашивай Павла…

Подозрение обожгло Лёшку — точно током ударило.

— Как же его теперь спросишь? — И он рассказал матери, что Волгин вовсе не плотник, а приезжий из Москвы человек.

— Всё ясно! — воскликнула мать. — Никакой он не поэт, а обыкновенный проходимец! — И принялась ругать его, но тут же перестала: бесполезно это было.

Лёшка сидел белый, как стенка, расстроенный до предела, и ничего не слышал, что ему говорили. Мир рушился в его душе. Что же получилось? Сначала оказывается, что Лёшка никакой не поэт и ему только ещё учиться надо, а теперь выходит, что Волгин, которому он поверил как родному, — совсем не тот, за кого себя выдаёт.

 

Всю субботу Лёшка просидел молча, не евши, не пивши. Утром в воскресенье мать сказала ему:

— Ты бы, сынок, погулял, что ли…

И Лёшка отправился бродить по городу. Ходил-ходил и нечаянно на музей наткнулся. Давно уже здесь не был. И, едва увидев музей, вспомнил Волгина. «Нет. Не может быть, чтобы он оказался обычным жуликом. Кольцо небось само собой пропало. Всё-таки очень знающий он человек: говорил как специалист. А что если и в самом деле в музей зайти, как он советовал?».

И Лёшка вошёл. 

Сначала он медленно слонялся мимо знакомых витрин, а затем присоединился к группе, потому что услышал: «А сейчас, товарищи, перед вами выступит Алексей Петрович Иванов, архитектор, специалист по древнерусскому зодчеству». Лёшка слушал его более чем внимательно. А когда экскурсия закончилась, он подошёл к архитектору. Задал ему Лёшка вопрос насчёт средневековой кладки «в лапу». Иванов ответил. Тут Лёшка ему возразил. Архитектор вылупил глаза:

— А вы, собственно, кто будете, юноша?

Лёшка признался.

— А ну-ка пошли в кабинет, чайку попьём…

Они проговорили четыре часа.                                                                               

 

Через месяц Лёшка уже работал в отряде Иванова. С дюжиной таких же ненормальных он скитался по родному краю, отыскивая старинные дома и церкви, фиксируя их, а наиболее ценные перевозя в музей-заповедник. Целый городок формировался при самом непосредственном Лёшкином участии. Иванов прямо вцепился в Лёшку мёртвой хваткой. Оно и понятно: руки у парня золотые. А главное — интуиция строительная развита на удивление. Что называется, абсолютный плотницкий слух.

Больше всего за это время Лёшке запомнилось, как они раскапывали, разбирали, а потом монтировали на новом месте старинную крепость рубежа ХVIIXVIII веков. Вернее, не крепость, а её остатки: три башни и фрагменты ограды. Лёшка научился так владеть топором и пилой, что ему равных не было: какой хочешь узор мог вырезать — от пышного креста до фантастического грифона…

Когда Лёшку забирали в армию, Алексей Петрович сходил в призывную комиссию и о чём-то там пошептался. Забрали Лёшку в стройбат, но армии он фактически не видел. Жил главным образом в родном городе, а занимался преимущественно тем, что резал наличники для офицерских дач.

Когда служба кончилась, слава о пареньке загремела по всему городу. Самое большое удовольствие Лёшка испытал, когда к нему явился с целью написания очерка самолично Матвей Ильич Рубинштейн, завотделом культуры из газеты «Ленинский путь». Очерк напечатали. Назывался он «Без единого гвоздя». Благодарный Лёшка напоил Ильича до потери сознания.

А вскоре Иванов отвёл его на приём к председателю исполкома, и Лёшке выделили сруб в Ленинском посёлке. Обычный пятистенок, но рядом и газ, и вода. Лёшка взял отпуск и весь летний сезон работал как ошалелый. Зато дом получился такой, что на него приезжали смотреть со всего города.

Стали переезжать.

В назначенный час подъехал отряд реставраторов. Бородатый Иванов командовал, словно сказочный дядька Черномор: вещи сами собой летали в машину. В последнюю минуту Лёшка с матерью остались одни. Только две табуретки стояли посреди пустой комнаты. Присели на дорогу. Думали каждый о своём. Мать даже всплакнула… А когда уж совсем собрались было уходить, мать вдруг охнула и нагнулась к запылённому плинтусу. Протянула руку, отодвинула паутину, выпрямилась.

— Лёш…

На ладони её лежало кольцо.

— Нехорошо получилось… — вздохнула она. — Павел-то, получается, порядочный человек, а я все эти годы нет-нет да и ругну его про себя.

— Мать, можно, я кольцо себе возьму?

— Ох, ну бери, конечно… Уж больно ты от радости светишься, прямо как самовар. А поэтом не станешь?

 

Алексей Коростылёв поэтом не стал. Но славы приобрёл на плотницком деле достаточно. К примеру, улицу Розы Люксембург в Ленинском посёлке иначе как «Лёшкина улица» никто не называет, потому что Лёшка умудрился и всем соседям приличное убранство к домам изладить.

Хотя, честно признаться, с поэзией Алексей Иванович тоже не порвал. Он аккуратно посещает поэтическую студию «Содружество» и, говорят, значительно там преуспел. Но со стихами в газету не ходит и никому, кроме «содружников» своих, произведений не показывает.

Лишь изредка, когда попадается особо трудная деталь в проекте, достанет он из потайного кармана заветное кольцо и, повертев в руках, прошепчет: «Муза глориам коронат… Вот оно как…». И вспомнит ту встречу. Немало воды утекло с тех пор в реке Чулым…                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                              

 

 

 

 

            

 

   

 

                                                                                                                             

   

                                                                                                                                                                                                                                                                         

 

 


Hosted by uCoz