Виктор Мельников
Зарос травой иль меньше стал тот двор,
Теперь здесь наши бегают ребята.
А вид с крыльца волнует до сих пор:
Голутвин-монастырь в лучах заката.
Здесь у забора движется Ока,
Полынь цветёт, невзрачна и горька,
На светлой зорьке точит вдовьи слёзы,
И добрым словом помнят старика,
Что посадил под окнами берёзы.
От суеты, от пыльных, шумных дней
Тут хорошо… И мы, душою дети,
Спешим к окошку матери своей,
Пока оно нам в этом мире светит.
В этой тиши и живёт поэтесса Татьяна
Башкирова. Лет двенадцать назад нас познакомил
профессор Константин Григорьевич Петросов.
Меня «зацепили» её глаза: как порох — чиркни, и
вся она загорится! Такой она осталась до сих пор.
За рассветными зорями давними
Улетели мои журавли.
Лиховеи свистали за ставнями,
Но души остудить не смогли.
Поразил в ней редкостный дар — откликаться
сиюсекундно на любую человеческую просьбу.
Она может всё бросить и побежать на выручку.
Не перестаю удивляться: какая распахнутость,
какая бескорыстность!
«Коломенском альманахе». Плечом к плечу с
первого номера. За эти годы перебеседовали
столько, что другому на целую жизнь хватит.
И всё-таки, при всей открытости и искренности,
она сумела сохранить таинственность и
неразгаданность.
Нет перстней на руках, а в ушах нет серёг.
На моих башмаках — пыль нездешних дорог.
Путь далёкий лежит на рассвете опять,
Горизонт убежит — мне его не догнать.
Затеряюсь в дыму, мне незримом пока,
И на ощупь пойму, как земля велика.
А вернусь — обрету небывалый покой,
Поклонюсь полевому цветку над Окой.
Эти строки — не сочинённые в холодном
раздумье: они вылились на свет Божий из пылкого
сердца.
Опубликованных стихов у неё много, а вот
книжка только одна. И сведения о ней там скупы:
член Союза писателей России, вырастила сына…
А ведь жизнь у неё сложилась нелёгкая…
Лучше всего Татьяна Башкирова расскажет о себе
сама. Тем более что есть прекрасный повод — день
рождения. И не просто день рождения, а юбилей.
— Бегала маленькая девочка по берегу Оки, плавала с родителями на барже, собирала в лесу маслята и сыроежки, играла со сверстниками в «прыгалки» и «движки». И вдруг начала писать стихи. Когда ты впервые откликнулась на голос поэзии?
— Первые «поэтические опыты» относятся к раннему детству, годам к четырём-пяти. Я тогда, помню, печатными буквами написала про девочку Шурочку и кошку Мурочку. Потом — про праздник Первомай.
Родители мои были водниками, плавали на барже, перевозили по реке различные грузы: камень, гравий, песок. Вместе с ними и я. Обычно на баржах жили семьями. В каютах стояла казённая мебель:
шкафы, кровати, столы, табуретки — всё из дерева. Постельное бельё — тоже казённое. Керосинки, лампы керосиновые. На кухне — печь с двухконфорочной плитой. Электричества только не было. А так — все удобства. Помню, мама даже поросёнка держала в трюме, куда груз засыпали, — в отсеке.
Зимой, когда реку сковывал лёд, баржи ставили в затон, а семьи водников селились по квартирам местных жителей.
В одну из таких зим (не помню, сколько мне было лет) мы жили в какой-то глухой деревне, в доме у одинокой старенькой учительницы, которую я звала «тётя Дуся». Она научила меня читать и учить стихи наизусть — некрасовские «Плакала Саша, как лес вырубали…», «Мороз-воевода», «Мужичок с ноготок».
Но первые в моей жизни стихи я услышала ещё раньше, от мамы. Моя мама, несмотря на то, что была почти неграмотной, обладала хорошей памятью. Она читала мне «Узника» Пушкина («Сижу за решёткой в темнице сырой»), «Детство» Сурикова. Пела «Коробушку», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина»… Знала много пословиц и поговорок, рассказывала сказки.
А отец окончил четыре класса. Он больше любил частушки. Пел их мне, а я, озорничая, переделывала. Например:
На столе стоит бутылка,
А в бутылке — молоко.
А я спела к ужасу родителей:
На столе стоит бутылка,
А в бутылке — Маленков.
Мне здорово влетело, а потом мама растолковывала: «Нельзя так. Это же отец наш». По русской пословице: что ни поп, то батька…
Родители хотели, чтобы я выучилась. Накупили мне много детских книжек. Я была единственным ребёнком, притом болезненным. К чтению пристрастилась рано.
А сочинять «систематически» начала в 12 лет. Я училась тогда в четвёртом классе, жили мы с мамой в крохотной комнатке в Щурове, на самом берегу Оки. Сначала (в день своего рождения) написала стихи лучшей подруге Любаше. Потом посмотрела фильм «Иванна», он меня ошеломил:
В плен забрали Иванну,
На расстрел ведут.
Позади — фашисты
Толпами идут.
Кончалось так:
Промчались мысли, петлю ей надели,
И наша героиня умерла.
Но помнят люди: на той же неделе
Изгнали гитлеровцев из села.
Потом — как мы с учительницей ходили на Чёрную речку в поход…
Когда я училась в шестом классе, в нашу школу приехал коломенский поэт Александр Фёдорович Кирсанов. Он тогда работал на Коломзаводе и часто встречался с детьми и взрослыми.
Я сидела за первой партой и смотрела на него во все глаза: ещё бы — впервые в жизни видела живого поэта! Высокий, статный, светлые вьющиеся волосы над крупным лбом, большие глаза… Всем нам, девчонкам, он казался очень красивым. А когда начал читать стихи… Декламировал он мастерски. Особенно запомнилась сказка «Как дед в школу ходил».
После выступления я подошла к поэту со своей тетрадкой стихов — тоненькой, в клетку. Александр Фёдорович прочитал очень внимательно и сказал: «Девочка, ты в лесу бываешь? Ты, когда пойдёшь туда, обрати внимание: муравьи строят свой дом под сосной или елью. А у тебя муравейник под берёзой…»
И потом, спустя годы, когда Кирсанов вёл в Коломне литобъединение «Зарница», он учил авторов точности.
А у меня с тех юных лет в памяти закрепилось: поэт должен быть красивым; поэт должен уметь хорошо читать стихи.
Некоторые из моих подруг тоже увлекались поэзией. А повзрослели — и куда всё делось… Ну, а мне нельзя бросать: я никуда из Щурова не уехала, моя Ока — всегда под окнами, значит, детство со мной…
— Фамилия Башкирова… Откуда такая? Не от Салавата
Юлаева ли твои корни?
— Это фамилия мужа. Мать моего свёкра, Ивана Петровича, была башкиркой по национальности и жила в Поволжье. Тогда, в 30-х годах, там был сильный голод. Тяжёлое время выпало Ивану Петровичу: вырос он в детдоме, потом воевал. На фронте и познакомился со своей будущей женой, а моей свекровью, Екатериной Максимовной Деевой. После войны они вырастили троих детей.
А моя девичья фамилия — Зенина. На той улице в Щурове, где мы поселились, когда после тяжёлой болезни слёг отец (она и сейчас существует и называется Набережная), было много Зениных, и все водники. Очевидно, из одной деревни.
— Был ли в твоей жизни случай, который сыграл в судьбе решающую роль?
(Мечтательно): — Это встреча с Андреем Павловичем Радищевым. Мне шёл тринадцатый год, я училась в пятом классе. Андрей Павлович вёл в коломенском Доме пионеров студию литературного краеведения.
Я отправилась туда показать свои стихи. И буквально в него влюбилась… нет, это было что-то бóльшее. Меня поразили обаяние, интеллигентность этого немолодого уже тогда человека.
Кроме литературно-краеведческой студии Андрей Павлович вёл вокально-хоровой кружок. Он прекрасно играл на рояле и пел. И голос у него во время пения становился молодой-молодой…
На занятия студии собирались почти одни девочки. Радищев был прекрасным педагогом. Обучение строилось так, что с нами, пятиклашками, занимались ученицы 10–11-х классов. Они подбирали для нас книги, по которым мы изучали биографии и творчество поэтов и писателей. Я выбрала любимого Некрасова…
Ещё, помню, мы с Андреем Павловичем ездили в Москву, к писательнице Евгении Таратуте. Она переписывалась с автором «Овода» Этель Лилиан Войнич, много о ней рассказывала, показывала фотографии…
Так для меня, девочки подростка помимо грубых игр, непристойных песенок и анекдотов «молодёжи» нашего двора открылся другой мир, недосягаемый и прекрасный: мир музыки и поэзии. И ввёл меня в него высокий, черноволосый и добрый волшебник с умными проницательными глазами — мой первый наставник, Андрей Павлович Радищев. До сих пор светлую память о нём хранит моя душа.
Я фаталистка и верю в судьбу
— Какое отношение у тебя к «сбывшемуся» и «несбывшемуся»?
— «И всё сбылось и не сбылось, венком сомнений и надежд переплелось…», — так мы с подружками пели когда-то…
В юности я всё видела в розовом свете. Мечтала работать в школе, учиться заочно в Литинституте имени Горького, растить троих детей.
Но жизнь внесла свои коррективы. Если бы в школе работала — никаких стихов не написала бы.
А вообще считаю: что Бог ни делает — всё к лучшему. И ещё я фаталистка и верю в судьбу.
— Есть ли в твоём мироощущении разница между « мы — тогда» и «они — теперь»?
— Есть, конечно.
Несмотря на то, что жили мы бедно и не было таких бытовых условий, как сейчас, мне кажется, что нам веселее было, чем теперешним подросткам. То ли люди были проще, то ли мы, ребята, как-то дружнее жили. Уж во всяком случае, мы больше общались. Помню, мама с работы возвращалась усталая, но она всегда радовалась, когда у меня собиралась девчоночья компания. У Любаши — моей одноклассницы — в семье было пятеро детей, а размещались — всего в двух комнатах; да ещё мы, подружки-товарищи, приходили… И никто не стеснялся тесноты. Тогда это было в порядке вещей.
И мы, подростки, больше играли. И в мяч, и в «верёвочку», да и в куклы — до восьмого класса. Только кукол рисовали сами, а платья для них вырезали из бумаги — «по моде»…
И, конечно же, много читали.
А сейчас дети разобщены: дома большие, дворы неуютные, в гости друг к другу ходят редко. И какие-то они слишком взрослые и практичные. Может, практицизм — это и хорошо: лучше в жизни устроятся? Но ведь он сушит душу.
Кругом телевизоры, компьютеры, магнитофоны. Читать стали мало. А ведь чтение и речь развивает, и грамотность.
— Моя первая прочитанная книжка была «Волк и семеро козлят». Я только-только выучил азбуку. Сказку взял в школьной библиотеке. Помнишь, тогда были такие тоненькие под рубрикой «Твоя первая книжка»? Читал ночью, под одеялом, с фонариком в руках. Тогда в доме что-то случилось с электричеством, а жечь керосиновую лампу мама не разрешила. «Завтра днём прочитаешь!» Какой день?! В руках у меня первая книжка в жизни! И я по слогам, радуясь каждой прочитанной строке, дочитал до конца. И когда прочитал, то не знал, чему радоваться больше: новой сказке или самостоятельно прочитанной книге. А твоя какая была первая книга?
— Мне было пять лет, когда я прочитала сказку Корнея Чуковского «Мойдодыр». Маленькая, помню, такая книжечка, тоненькая, но с цветными картинками. Мне очень понравился озорной ритм её стиха, что там принимают участие звери (Крокодил с детьми Тотошей и Кокошей), и что в конце мальчик-грязнуля опять со всеми подружился и всё у него сложилось хорошо.
Позже, в начальных классах, я очень любила «Приключения Буратино» А. Толстого, «Солнечный денёк» Л. Воронковой, а из стихов — «Лесной царь» Жуковского. Начала спрашивать этого автора в библиотеках. Так произошло знакомство со «Светланой», «Ундиной» и другими балладами и стихами.
— Жизненный багаж помогает тебе сейчас жить или, наоборот, «оттягивает руки»?
(Задумалась): — Думаю, помогает. В молодости я работала в селе Большое Колычёво, во вспомогательной школе-интернате. Многого там насмотрелась. Были дети-сироты, но ещё хуже — брошенные при живых родителях. Иногда думаю: восемь лет, отработанные там, — просто вычеркнутые из жизни. Но не было бы их, и не появились бы у меня такие стихи, как «Оксана», «Осеннее». А может быть, и вообще бы не писала. Как у Рубцова: «Но если нет ни радости, ни горя, / Тогда не мни, что звонко запоёшь».
— Невозможно избежать вечных вопросов бытия. Я знаю, с какой любовью ты относишься к своей малой родине. И переживаешь, что в Щурове день за днём губится природа. Не зря люди предпочитают оттуда уезжать. У тебя много стихов о нашей зелёной Земле. Ты, наверное, как поэт острее ощущаешь её дыхание. Тебя волнует, что мы оставим для будущего?
— Очень волнует. Ты прав, с экологией в пригороде хуже и хуже.
Помню далёкий 58-й год, когда мы здесь только поселились. На лугу, под окнами, была масса разных цветов. Около самой воды били чистые родники.
А потом настроили ещё домов… На цветущий берег люди несли старую мебель: сломанные диваны, табуретки… После засыпали всё песком. И родники загадили. Мало где теперь они сохранились, да и то в плачевном виде.
Теперь таких ярких цветов на лугу у реки уже нет. Так, растёт трава, да изредка что-то жёлтое или бледно-розовое пробивается.
А Дубовая роща? Там птицы селились, по дороге в школу дети видели белок и ежей. Сейчас деревья съедает жук-короед. Не лучше положение и в парке Цемзавода.
— Что, на твой взгляд, главное в русской душе?
— Ещё Достоевский говорил о её «всемирной отзывчивости». Мы, русские, чутки к чужому горю. Вспомните произведения наших классиков. А стихи поэта-современника, недавно ушедшего Юрия Поликарповича Кузнецова: «Но чужие священные камни, / Кроме нас, не оплачет никто».
— В своих стихах ты не даёшь советов, не поучаешь, не морализируешь. Не навязываешь свою мысль — вот, мол, делайте так и так! Эта деликатность, воспитанность, которая в то же время не даёт подойти к тебе близко. Это твоё кредо?
— Да. Я и в жизни, в обыденных разговорах, не люблю кого-то поучать, наставлять. Все мы разные. Один считает, что в данной ситуации надо так поступить, другой — совершенно иначе. Покойная свекровь говорила: «Бог леса не равняет: одна берёзка стоит стройная, другая — горбатенькая. А вы хотите, чтобы все люди были одинаковыми…»
Если меня кто-то поучает, мне с тем человеком скучно, и я стараюсь просто от него отойти. Если бы я следовала всем советам, которые давали мне «умные люди», то у меня никогда никаких стихов не получилось бы. Я этих «умных людей» не осуждаю: они живут рассудком. А поэт живёт сердцем.
— Кто твои любимые поэты? Было ли подражание кому-нибудь?
— Любимые — Есенин, Цветаева, Рубцов.
Были подражания, конечно: никто из пишущих людей без этого не обходится.
В юности подражала Лермонтову, Есенину. Потом — Юрию Кузнецову, Олегу Кочеткову.
Подражания могут быть талантливыми или бездарными. Как получилось у меня — судить моим читателям.
В поэзии мужчина — это восхищённый
певец, выражающий и воплощающий страсти
свои. Вот, например, стихи Олега Кочеткова:
Как полынно тебя целовал,
Как медово меня целовала!
Был твой рот запрокинутый ал.
И душа моя к Богу взывала.
А вот Татьяна Башкирова. Она женщина,
хранительница близости двух существ; ей —
разгадывать нюансы души, а её любовные
мечты есть мера ответственности за
будущее:
Унесло покой апрельской ранью.
Стынет дом без моего тепла.
…………………………………
В ночи твоё дыханье горячо.
Шальным ветрам ты даришь стены дома,
Чужой судьбине — мужнино плечо.
На интимной поэзии Татьяны Башкировой
лежит печать стыдливости и гордости, её
самостоятельности и великой
отзывчивости. Она никого не
обременяет своими переживаниями, а просто
делится своими мыслями.
— Время от времени в литературных кулуарах продолжает всплывать вечный вопрос: имеется ли разница между стихами, написанными женщиной и мужчиной, — в биологическом и психологическом аспектах? На мой взгляд, такое различие всё же существует, и в первую очередь — в интимной поэзии.
(Удивлённо вскинула глаза): — Мой наставник, поэт Олег Кочетков (я занималась у него в литобъединении более десяти лет), говорил: «Нет поэзии мужской или женской. Или есть поэзия, или её нет».
В интимной поэзии — да, есть разница: мужчины здесь более откровенны, раскованны.
А я так думаю: и среди женщин есть пишущие хорошие стихи, и среди мужчин много пишущих плохие… Хотя достичь высоты Пушкина или Кузнецова ни одной женщине пока не удалось.
— Это невероятно трудно, но, пожалуйста, назови имена коломенских поэтов, по твоему мнению, которые достойны так называться.
(Ответила не сразу): — В Коломне много людей, пишущих неплохие стихи. Возможно, я даже всех их ещё и не знаю. Назову одних — другие обидятся.
Для меня ориентиры в поэзии: Олег Кочетков и мой «собрат» по литобъединению «Зелёные цветы» Вадим Квашнин.
— Многие коломенские поэты сейчас «переключаются» на прозу, и у некоторых это неплохо получается. Например, у Нины Соловьёвой. А некоторые, наоборот, считают, что летающему в облаках рифм не стоит опускаться на землю, это, якобы, глушит поэтические импульсы. Тебя никогда не тянуло освоить новый жанр?
— Действительно, некоторые считают, что прозу писать гораздо легче, чем стихи. Для меня же это труд более тяжкий. Поэтому к каждому прозаику, даже если он пишет вещи довольно посредственные, я отношусь с огромным уважением.
Насчёт «приземлённости» не согласна. Тут всё зависит от автора. А как же Булгаков, Гоголь? Со школьных лет с удовольствием читаю и перечитываю «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород», «Петербургские повести»…
Поэзия — самый красивый и в то же
время самый коварный жанр. Её можно
сравнить со скрипкой — беспощадным
инструментом, не терпящим неумелости и
фальши. Сами поэты утверждают, что
поэзия — это состояние души. Нет, это
обострённое зрение и неповторимость.
Только поэт может так сказать:
Уметь понять молчание воды
И то, о чём тоскует подорожник.
Последний луч бледнеющей звезды
Ласкать пытливым взглядом осторожно,
Услышать песню ивы над ручьём
И гимн скворца — весенний, вдохновенный,
И ощутить перед лицом Вселенной
Короткий миг, который мы живём.
Это стихи Татьяны Башкировой,
человека прекрасной искренности, силой
своего поэтического дарования умеющей
перевести личное видение и личные
переживания в общечеловеческие,
находящие отклик в любом сердце. Разве
можно выразить такие чувства прозой?
О моём закате, душу раня,
Мне сказали правду зеркала,
Чтобы я одумалась когда-то,
Позабыв свою любовь-беду…
Перед целым светом виновата,
В ноги горьким травам упаду.
Её строчки привлекают, прежде всего,
внутренним максимализмом. Она и по
жизни максималист, и в дружбе… А это
не каждому по силам…
— И последний вопрос: что хочет от жизни и от себя поэтесса Татьяна Башкирова?
— Ну, что ждать от жизни, когда она уже почти прошла? Разве для детей и внуков… Себе хочу только здоровья более-менее, чтобы хватало сил работать. И, конечно, стабильности: чтобы не трясло нас, не лихорадило, чтобы не было войн, терактов, и цены чтоб не скакали… Ещё, конечно, хочу, чтобы Муза почаще прилетала, нашёптывала стихи… А главное — чтобы наша жизнь изменилась к лучшему.
А звали того мальчика — Саша…
— Таня, ты эстет?
— Нет… Кто-то из пишущей братии пошутил однажды: «У поэта вместо быта — лишь разбитое корыто!» А может, плавучая, кочевая жизнь приучила к скудости быта. У меня стихи есть такие:
Гружёная баржа плывёт.
Свет лампы в казённой каюте,
Не мыслящей об уюте.
Настоящую квартиру мы с мужем получили, когда мне было 37 лет. Уже сын учился в третьем классе…
В жизни привыкла обходиться малым: в одежде, пище, в быту… Хотя порой страдаю, когда нет чего-то необходимого.
— И вопрос просто как к женщине. Любишь ли ты эту каторжную, проклятую прекрасной половиной человечества домашнюю работу? Пишутся ли стихи у «горячего мартена», то бишь у плиты?
(Смеётся): — Мой наставник Олег Кочетков писал: «Землю попашешь — стихов не попишешь, / Ляжешь, провалишься в праведный сон, / И самого-то себя не услышишь». Это он полемизировал с Маяковским.
А я бы написала, подражая Олегу: «Щи когда варишь — стихов не напишешь: / Выкипит всё — и того не услышишь».
Или щи будут невкусные, или стихи неважные.
В одном моём произведении (я его считаю неудавшимся и никогда не отдавала в печать) есть строки: «Два крыла за моей спиною / Обжигает огонь плиты». Нет, я отнюдь не считаю себя «ангелом»: «крылья» у меня — для полёта в светлый чудный мир Красоты и Поэзии.
Не люблю никакую домашнюю работу, кроме стирки: приятно видеть, как вещи свежеют, обновляются в моих руках.
— На дни рождения принято дарить подарки. Какой из них в твоей жизни самый дорогой?
— «Мне не дорог твой подарок — дорога твоя любовь», — поётся в русской народной песне. Хотя, когда мне было десять лет, а ему — одиннадцать, о любви говорить, наверное, ещё рано. Разве что в шутку…
Из подвала окон дома, что на улице Пушкина, возле Пятницких ворот, нам виднелись только белые сугробы да ноги идущих мимо прохожих.
Мальчика растили мама с бабушкой: давали «женское», так сказать, воспитание. И мы с ним играли в куклы. Оба любили читать, обменивались книгами. А ещё он умел выпиливать по дереву лобзиком.
И вот он сделал такую красивую, с узорами, фанерную полочку, покрыл её лаком и подарил мне в день рождения.
Потом мы с ним сидели рядышком за столом, пили чай с ватрушками, о чём-то весело болтали, и этот день казался мне самым солнечным в моей жизни.
Долго эта полочка у меня хранилась, хотя мы плавали тогда, переезжали с места на место. К сожалению, до сегодняшнего дня эта дорогая для меня вещица не уцелела.
Я иногда приезжаю к тому домику. Он жив ещё, хотя сильно изменился. Но что поделаешь: изменилась и я сама.
А звали того мальчика — Саша…
Вечерело, но солнце, склоняясь к западу,
ещё было по-летнему красно-горячим, ярким.
По щуровскому мосту сплошным потоком
летели машины. По берегам зеленели
деревья. И окна домостроительного
комбината, ловящие лучи заката, светились
тут и там жаркими вспышками, точно
плавились.
По мосту шли двое — он и она. Шли
неспешно, по тротуару вдоль ажурного
парапета, и разговаривали. Между ними
катился велосипед. Собственно, велосипед
вёл он, а она шла, помахивая сумочкой,
поглядывая на тёмную воду и на редких
прохожих.
Они не спеша шли по мосту, и словно не
было рядом ни потока машин, ни шума
города. Оба с интересом смотрели, как внизу
по Оке неслышно скользит очередная баржа с
песком. На корме её сидел мальчик с белой
собакой.
Баржа проплывала уже под ними, стали
видны рваные кеды на ногах мальчика,
нечёсаные выцветшие вихры, а у собаки —
верёвка вместо ошейника. Неожиданно
мальчик, увидав взрослых с велосипедом,
приветливо помахал им рукой. Женщина сразу
же ответила. Словно только этого и ждала,
словно увидела родную душу…
Баржа удалялась на фоне заката, как
таинственное, неразгаданное видение. И было
невозможно продлить это очарование.
Женщина в последний раз приветливо
вскинула руку.
Беседу вёл Виктор МЕЛЬНИКОВ
