Виктор Мельников
Был бутон головы моей рыж.
«От твоей болтовни угоришь!», —
Говорили родные.
Я любила в цветочках дворы,
Да напев нашей детской игры,
Да дожди проливные.
Над рекою моей, над Окой,
Раз коснулась заката рукой
Я нежданно, играя.
Сразу кинулась мама: «Не тронь!
Обожжёт тебя ярый огонь…» —
«Буду счастлива, с солнцем сгорая!»
Татьяна Башкирова
В Коломне есть очень тихие, настоящие провинциальные улочки. Есть такие и в Щурове — старинном пригороде на правом берегу седой Оки, напротив высоких стрельчатых башен Старо-Голутвина монастыря. Летом здесь всё утопает в зелени садов, зимой — вязнет в сугробах. Пятнадцать-двадцать минут езды от станции Голутвин через мост за реку — и попадаешь будто в другой городишко.
Зарос травой иль меньше стал тот двор,
Теперь здесь наши бегают ребята.
А вид с крыльца волнует до сих пор:
Голутвин-монастырь в лучах заката.
Здесь у забора движется Ока,
Полынь цветёт, невзрачна и горька,
На светлой зорьке точит вдовьи слёзы,
И добрым словом помнят старика,
Что посадил под окнами берёзы.
От суеты, от пыльных, шумных дней
Тут хорошо… И мы, душою дети,
Спешим к окошку матери своей,
Пока оно нам в этом мире светит.
В этой тиши и живёт поэтесса Татьяна Башкирова. Лет двенадцать назад нас познакомил профессор Константин Григорьевич Петросов. Меня «зацепили» её глаза: как порох — чиркни, и вся она загорится! Такой она осталась до сих пор.
Улетели мои журавли.
Лиховеи свистали за ставнями,
Но души остудить не смогли.
Поразил в ней редкостный дар — откликаться сиюсекундно на любую человеческую просьбу. Она может всё бросить и побежать на выручку. Не перестаю удивляться: какая распахнутость, какая бескорыстность!
А потом мы стали вместе работать в «Коломенском альманахе». Плечом к плечу с первого номера. За эти годы перебеседовали столько, что другому на целую жизнь хватит. И всё-таки, при всей открытости и искренности, она сумела сохранить таинственность и неразгаданность.
Нет перстней на руках, а в ушах нет серёг.
На моих башмаках — пыль нездешних дорог.
Путь далёкий лежит на рассвете опять,
Горизонт убежит — мне его не догнать.
Затеряюсь в дыму, мне незримом пока,
И на ощупь пойму, как земля велика.
А вернусь — обрету небывалый покой,
Поклонюсь полевому цветку над Окой.
Эти строки — не сочинённые в холодном раздумье: они вылились на свет Божий из пылкого сердца.
Опубликованных стихов у неё много, а вот книжка только одна. И сведения о ней там скупы: член Союза писателей России, вырастила сына…
А ведь жизнь у неё сложилась очень нелёгкая…
Шёл сорок восьмой… Отгремела война,
Но так беспощадно была холодна
Зима — нелюдимка-старуха,
И после четырежды клятой войны
От нашей страдалицы вечной — страны
Уйти не хотела разруха.
Как думать — права ли была, не права —
Тяжёлые мама таскала дрова,
На топливо их продавая.
И в чудо не верилось маме самой:
Ведь я родилась не весной, а зимой,
Но я родилась — живая!
А время летело на стрелках часов…
Поэзию разных земных голосов —
Ручья и стального трамвая
Сквозь серые дни я старалась понять.
«Пустое занятье!» — твердила мне мать,
Но я родилась — живая!
Эти строчки будут написаны много позже, в шестидесятые годы. А пока…
Круглые окошки-иллюминаторы под невысоким потолком пропускают в каюту неяркий свет. Баржа немецкая, трофейная, как их называют: «немка». Потому у маленькой девочки, сидящей на казённой кровати, покрытой бесцветным одеялом, в руках — большая железная банка с нерусскими буквами на этикетке. Там нарисованы огромные алые яблоки, а буквы… некоторые она знает: а, р, а дальше?
— Мама, а это какая буква? — спрашивает девочка.
Мать у плиты жарит рыбу.
— Не знаю. Не по-нашему написано.
И думает Василиса: что у них с Фёдором за ребёнок родился? Игрушек много: балуют дочку мать с отцом, потому как — одна. А она — буквы ей назови! Ну, наши, русские буквы, мать может назвать, читает даже по складам — две зимы в первый класс ходила. В глухой деревне жили, а детей в семье много, и она, Василиса, — старшая. Только успевай обхаживать! Муж, Фёдор, — тот, правда, четыре класса кончил… А эта? Ей всего-то — пятый год, ей бы в куклы… Вон сколько нашила их Василиса дочке: и тряпочные, и с пришитыми пластмассовыми головками. Одна даже — покупная: большая, в нарядном платье. Зовут — «кукла Ира». Фёдор принёс — в картонной коробке. Балует дочку отец, да дороги такие игрушки, лучше самой шить…
Впрочем, кукол Таня любила. Ласково их баюкала, напевая песни, слышанные от мамы. Только вот хулиганила, слова переделывала, даже пугались иногда мать с отцом. Спела как-то:
На столе стоит бутылка,
А в бутылке — Маленков.
Прощай, мама, прощай, папа, —
Уезжаю далеко!
Этой частушке выучил её отец, только ведь надо было: «А в бутылке — молоко»… Не дай Бог, услышит кто… Стала Василиса объяснять Тане:
— Доченька, разве можно так? Ведь Маленков — отец наш!
Удивилась Танюха (это мать так её зовёт: «Танюха — не вешай ухо»):
— Как же, мам?.. А наш батя?
— Твой батя — тебе отец. А тот — всего нашего народа! Всех людей, понимаешь?
Нет, ничего не поняла Танюха. Думала: как так может быть — всего народа? Ведь народу-то — ой как много! Вот баржа плавает по реке, плавает, день-другой, остановится — и везде люди. И их много-много! Не то, что на их «немке», — только отец с матерью. Да и на реке вон: и на пароходах, и сколько барж разных плавает — а на них людей... Непонятно: как можно быть отцом всего народа? Но посмотрела Танюха на мамино испуганное лицо и частушку петь перестала.
Отец покупал нарядные книжки. Как им рада была Таня! Мама пела песни, рассказывала сказки, истории из своей жизни или чьей-нибудь. Иногда в конце добавляла: «Вот видишь, как получилось… А ты, дочка, не делай так!»
Татьяне в школу пришлось пойти позже, чем другим детям: почти в девять лет. Из-за частых её болезней и тихой, застенчивой натуры мама в интернат для детей водников дочку не отдавала.
В тот год зимовали они в Коломне. Таня пришла в школу в конце ноября. Ребята-первоклассники успели почти весь «Букварь» пройти. Но, к удивлению учительницы, Екатерины Михайловны, и детей-первоклашек, Таня читала «как большая».
Уроки физкультуры проходили в тёплом школьном коридоре. Девочки снимали форменные платья и фартуки, оставаясь в футболках с коротким рукавом и лёгких тапках. И вдруг: «Ой, а у неё — крестик!» — крикнул кто-то из ребят. Внимание всех устремилось на Таню. Раздались смешки, выкрики… Девочка не знала, куда деть глаза, — впору хоть сквозь землю провалиться! Но подошла Екатерина Михайловна, строгая и спокойная. Она утихомирила ребят, взяла за руку Таню и отвела в класс, а детям что-то долго объясняла. И после этого Таня, как и все, занималась физкультурой, а ученики так себя вели, как будто ничего и не было.
Но крестик пришлось снять. Это объяснила Таниной маме Екатерина Михайловна: «Дома, если хотите, носите, но у нас здесь… другое воспитание».
А недели через две всем классом вступили в октябрята. Старшие девочки-пионерки прикалывали первоклассникам самодельные картонные звёздочки, обшитые красным материалом (покупных тогда ещё не было). Потом пили чай с пирожными, которые Таня ела первый раз в жизни…
Во второй класс девочка пришла в ту же школу, опять к Екатерине Михайловне. Было обязательное требование: записаться в библиотеку. Таня сначала возразила: «У нас дома много книг!», но потом пошла. «Девочка, что ты любишь читать?» — спросила старенькая библиотекарша. Таня, как и большинство ребят, ответила: «Сказки». Ей дали тоненькую книжечку В.А. Жуковского: «Стихи и сказки».
…Её очаровала тревожная музыка стиха. Читала балладу «Лесной царь». Как непохоже это было на то, что они заучивали в школе!
Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?
Ездок запоздалый, с ним сын молодой.
К отцу, весь издрогнув, малютка приник;
Обняв, его держит и греет старик.
«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» —
«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:
Он в тёмной короне, с густой бородой». —
«О нет, то белеет туман над водой».
Потом спрашивала во всех библиотеках Жуковского и перечитала всё, что только могла достать.
Но второй класс в Коломне закончить не пришлось: заболел и слёг отец. Плаванье на барже пришлось оставить, и они поселились в Щурове, в крохотной комнатке, на самом берегу Оки. Тане было десять лет.
В то время каких только цветов на берегу не было! Около самой воды — чистые родники. Вода до того холодна, что пьёшь — зубы ломит. Домики больше были маленькие, частные. Около домиков — белоснежные по весне сады. Появились у Тани подруги. Но самыми лучшими подругами, как и на барже, оставались книги. И — стихи.
Летний полдень знойный,
Тихая Ока.
Небо голубое,
Я — у родника.
Это написала классе в шестом.
«Систематическое творчество» началось в двенадцать лет. Как раз в день её рождения.
…В сочельник над Окой разгулялась вьюга. Она то чуть стихала, то снова свистела и стучалась в их единственное окно, бросалась снегом. Жарко натоплена чисто выбеленная печь. Мама прилегла на кровати под тёплым лоскутным одеялом: ей скоро вставать, на работу в третью смену. Таня сидит на большом деревянном сундуке, покрытом домоткаными дорожками, и пишет. Под пенье метели вспоминается: «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась…» Пушкинские ли строки навеяли вдохновение?
В пятом классе стала посещать литературно-краеведческую студию коломенского дворца пионеров. Руководил Андрей Павлович Радищев. Удивительный человек: внешне совсем не красивый — высокий, худой, чёрный, как грач, с крупным носом, — но какой задушевный, проникающий в душу голос! Сколько в его облике обаяния и интеллигентности! Он умел замечательно рассказывать, прекрасно играл на рояле, пел, был знаком со многими творческими людьми. Четыре года — с пятого по восьмой класс — Таня смотрела на него с восхищением, ловила каждое его слово. Таких людей она раньше не встречала.
Ездили в гости в Москву к писательнице Евгении Таратуте, посещали музеи, читали разные книги…
В восьмом классе она получила паспорт. Подумывала о том, чтобы после школа работать: маме тяжело растить её одной. Но по совету родных и знакомых решила всё-таки продолжать учиться. Только не в школе, а в техникуме: там и профессию получишь, и стипендию платят. Так как с математикой и другими точными науками у Татьяны не ладилось, выбрала Зарайский педагогический.
Татьяна всегда много читала. Видела, сравнивая свои стихи с другими: нет, не так надо! Не просто описывать, а… Вот, например, как у Людмилы Татьяничевой:
Раструбили журавли по рощам,
Будто Осень замуж собралась:
Верба платье в золоте полощет,
Лисью шапку примеряет вяз.
Все спешат. Всем приодеться надо,
Выбрать к свадьбе праздничный наряд.
А невеста? Что ж она не рада,
Отчего глаза её грустят?
Разве чувство позднее — не чудо,
Как цветок, раскрывшийся во льду? —
Ни о чём я спрашивать не буду,
И на свадьбу эту — не пойду!
Как удивительно, образно передала вдова-фронтовичка свои чувства… Как созвучны эти строки судьбе матери Татьяны, потерявшей в войну любимого, связавшей свою судьбу с другим, нелюбимым… Уже после смерти мамы Таня напишет:
А что я знаю о войне —
Да ровно ничего…
Ждала девчонка по весне
После войны — его.
Пришёл не он… Другой пришёл.
Ну, жребий, знать, таков!
Сказала: «Ладно. Хорошо» —
(У мамы — восемь ртов!)
Стояло лето без тепла,
Подушка — холодна.
И хорошо, что я была
У тех двоих — одна.
Плыл серый свет в моём окне…
Да что я знаю о войне?
Окончив техникум в шестьдесят восьмом, пришла с толстой юношеской тетрадкой к наставнику своему, Андрею Павловичу Радищеву, за советом. Посмотрел он: «Вот здесь, — сказал, — рифма не точная. А тут вот ты с ритма сбиваешься…». Но Татьяна чувствовала, что дело совсем не в этом. Больше обратиться за советом она ни к кому не могла: таких авторитетных знакомых у неё не было.
Таня подарила тетрадь со стихами Андрею Павловичу и решила: писать больше не будет. Тем более что жизнь «закружила» её: работала то в детском садике — далеко от дома, по Московской дороге, — то в сельском интернате, куда надо было пешком пять километров ходить. Да ещё заочная учёба на филологическом факультете Коломенского пединститута — тут уж было не до стихов!
1970 год. Осень. Малая деревенька на берегу Оки — всего несколько дворов — с названием Большое Колычёво. Полуразвалившаяся церковь. Над рекой — только что выстроенное двухэтажное здание из скучного серого кирпича — жилой корпус для воспитанников интерната. Школы помещаются в обычных небольших деревянных домиках: одна — для младших ребят, другая — для старших.
Сюда со всей Московской области привозят учиться детей с пороками в развитии. Несколько воспитанников — чуть более десятка — живут в интернате круглый год. Это сироты.
Воспитательских групп — восемь, по количеству классов. Они небольшие: восемнадцать — двадцать пять человек. Ребята в них старше по возрасту, чем в обычной школе: сначала им дают возможность поучиться со сверстниками, по месту жительства. И если уж ученик «не тянет» — сидит по два года в первом и втором классе — привозят сюда. Некоторых направляют сразу: это дети с ярко выраженными отклонениями и во внешности, и в развитии, которые зачастую не могут обучаться и здесь.
Работать с таким «контингентом» нелегко. Все ребята разные — по развитию, по темпераменту, по характеру.
Татьяне достался третий класс. Четырнадцати-пятнадцатилетние подростки, восемнадцать человек. Девочек в три раза меньше, чем мальчиков. Такое — во всех группах. Девчонки — народ хитрый: если и отстают в учёбе, то стараются и не хулиганят. Поэтому и реже попадают сюда. Мальчишки — другое дело.
Но и с девочками возни много. Вот Люба Дегтярёва — ей шестнадцать лет. У неё эпилепсия. Никто бы и не подумал: внешне такая спокойная. Невысокая, русоволосая, с какой-то «валкой» походкой, хотя вес у девочки в норме, с равнодушным, бессмысленным взглядом.
Даже в этой школе учится плохо. В субботу приезжает отец, а девочка ему: и тот меня обижает, и этот, и эта… Причём, жалобы только отцу, воспитателям — ни слова. Таня наблюдала: если уж эту девочку слишком начнут «докорять» ребята, обронит спокойно: «придурок», — и отходит в сторону. Почему же отцу все уши прожужжала: обижают её… Может, Люба просто хочет, как и многие ребята, чтобы отец забрал её домой, и хитрит? А впрочем, окружение здесь такое… Может, и обижают. Вот и поди разберись, воспитатель!
Марина Сергеева. Маленькая, худенькая. Редкие желтоватые волосы. Широко расставленные светлые глаза на круглом добродушном лице. Огромная плешь на затылке. Татьяна как-то спросила: «Отчего это?» — «От кошки. У меня стригущий лишай был», — охотно объяснила девочка. Так же, без всякой обиды, говорит она об этом всем другим, кто ни спросит.
Марина очень любит мальчишечье общество, и хотя мала и слаба, но если обидят вдруг, может здорово «дать сдачи».
К Марине приезжает мама: худенькая, невысокого роста блондинка. Так же, как и дочка, очень общительна, разговорчива. Постоянно жалуется воспитателям на жизнь: «Вот мы раньше росли — так хорошо было… Наедимся солянки с картошкой, и все были весёлые. А сейчас — кримплины им подавай! Так дорого… Вот и гонись за модой, за кримплинами этими!».
Что ж, мама Марины права: как ей, простой дворничихе, со своей более чем скромной зарплатой «за кримплинами гнаться»? Да ещё муж есть, а он «выпить не дурак».
Своего отчима Марина зовёт отцом: мама так велит, наверное. Не приезжал ни разу. Но, по рассказам девочки, он неплохой человек, вот только когда «вина накормится»…
Так говорит девчушка. А в семье, наверное, проще и грубее говорят: «нажрётся». Но Марина грубых слов не употребляет. Девочка, словно маленькая слабая былинка, тянется ко всему светлому. Дай-то Бог!
А вот другая: Зина Павликова. Постарше, класса из седьмого. Тоже светловолосая, светлоглазая. Хорошо сложена, с правильными чертами лица. Но есть в этих чертах, во всей её фигуре, в манерах, в походке какая-то резкость, злость. Не свойственно это девочке-подростку. И это здесь — не у неё одной… Воспитатели говорят про таких: «Ну что ж, у них — переходный возраст. Повзрослеют, поймут, станут лучше». Добро бы так…
Зина не постесняется сказать матерное слово ни при учителе, ни при воспитателе. Малышам-первоклашкам, которые ей чем-нибудь не нравятся, направо и налево раздаёт тумаки. Да и со сверстниками не церемонится. Поговаривают, что Люда Заборова, тихонькая круглолицая девочка из их группы, стирает бельё Зины, моет за неё полы в спальне в её дежурство и выполняет за Павликову всякую грязную и неприятную работу.
Рассказывала раз Татьяна своим «третьеклашкам» о подвигах Ильи Муромца. В этой школе дети больше любят, когда им рассказывают: чтение, даже по слогам, даётся им плохо, да и память у многих неважная. Подошла Зина Павликова и вставила в рассказ воспитательницы хлёсткую матерщину. Ребята засмеялись. Татьяна сказала:
— Зин, и не стыдно тебе?
Девочка притворно-изумлённо округлила большие светло-серые глаза:
— А чего стыдно-то?
— Как «чего»?! Матом ругаться…
Притворщица сделала вид, что не поняла.
— А я разве матом, Татьяна Фёдоровна? А я вовсе…», — и поехало, и пошло. Так наивно доказывает, будто вправду не понимает.
Но ребята больше увлечены подвигами Ильи Муромца, а слов таких нехороших они и дома от пьяных родителей наслушались, и на улице… да мало ли где. Татьяна продолжает рассказывать, не обращая больше внимания на Павликову. Той не интересно: отошла…
Глядя на некоторых детей, Татьяна недоумевала: эти-то почему здесь? В её группе есть Коля Павлов из Реутова, одиннадцати лет. Внешне производит впечатление нормального, интеллигентного мальчика: с воспитателями «ладит», с ребятами зря не дерётся. Высокий, стройный, может быть, несколько худой; выразительные тёмные глаза, правильные черты лица. В отличие от других здешних ребят (ну разве «углядит» воспитатель!) Коля явно следит за своей внешностью: всегда подтянутый, опрятный. И лишь знакомясь с характеристиками ребят, Татьяна с удивлением прочла на листке в клетку: «Павлов Николай. Реутово. 11 лет. Шизофрения».
В его семье есть ещё девочка лет семи, сестрёнка Коли. Мать до сих пор носит её на руках: у бедняжки больное сердце…
Саша Бахарев из совхоза «Сергиевский». Приятный светловолосый мальчик с веснушками по всему лицу. Общительный и разговорчивый, очень любит сказки. В группе он лидер: помогает иногда воспитателям «навести порядок». Одно плохо: часто пускает в ход кулаки, особенно по отношению к более слабым.
Саша часто «коверкает» слова. Совхоз у него — «хавхоз». Он и пишет так.
Очень любит маленькую сестру. Когда в начале учебного года в интернате выдавали воспитанникам новую одежду (еда, одежда для таких детей — бесплатно), все мальчики, в том числе и Саша, получили модные красивые джинсы. Кладовщица тётя Тоня Агафонова, выдавая одежду, объясняла мальчишкам, что вещи надо беречь, не рвать: через год ребята вырастут, получат всё новое, а это отойдёт малышам. Саша Бахарев сказал: «А я джинсы не отдам! Отвезу своей Иринке…». Все засмеялись.
Бахарев — бойкий мальчик. Даже чересчур. Однажды сам сбежал из интерната и увёл одноклассника, тоже Сашу, Тарасова. Тот живёт в селе Хорошово, что по Московской дороге. По правилам интерната, у кого из воспитателей сбежал ребёнок, тот иди, ищи и приведи. В своё нерабочее время. Сашу Бахарева Татьяна привела, соответственно, предварительно сильно отругав его: ведь в дороге и со взрослым-то человеком мало ли что случиться может! Другого мальчика, Тарасова, привела в интернат мама: худая, малорослая, очень усталая женщина с огромными синими кругами возле глаз. Работает в колхозе круглые сутки. Отец мальчика в заключении, и не в первый раз…
Почему же дети, которых, вроде бы, и не обижают в интернате, да и кормят хорошо (Татьяна, как почти все воспитатели — их сорок человек — питается в интернатской столовой: не сказать, чтобы готовка ахти какая, но всё добротно, всё с мясом), да и одевает-обувает их государство бесплатно, — бегут домой? Ведь дома-то зачастую — нищета, теснота, пьяные родители… Но дом есть дом. Так уж природой, видно, заведено: малая птаха и та своё гнездо имеет.
Вот когда убежал Бахарев, пришла к ним Татьяна. Убогая деревенская изба, почти пустой скобленый стол. Сидит Саша, намазывает маргарином кусок чёрного хлеба (масла-то по бедности не покупают!). Рядом — бабушка старенькая с любимой его сестрёнкой Иринкой на руках. И так смешно тянет к братцу Иринка маленькие пухлые ручки! «Дай ей, дай ей!», — говорит мальчику бабушка. Тот отломил половину, протягивает Иринке. Девочка улыбается. Улыбается и Саша…
… А в интернате — что? Как ни стараются воспитатели согреть теплом своих душ холодные кирпичные стены — не получается. Потому-то и завидуют детдомовские тем ребятам, у которых какие-никакие, а есть мама и папа…
Но, к сожалению, родители тоже разными бывают. Есть, правда, не в Таниной группе, девочка одна — любимица всех взрослых, да и ребят, — Лола Очилова. Очень редко приезжает к ней мама. Оно и понятно — с родным отцом Лолы мама девочки не живёт, а в другой её семье есть малыш, которому — всё внимание. А Лола вроде бы уже большая…
Отец девочки — то ли киргиз, то ли туркмен, а мама русская. Такие браки, как правило, недолговечны. Мама Лолы, когда приезжает, зовёт дочку Людой.
Девочка учится в четвёртом классе. Смуглая, складненькая. У неё красивые глаза южанки: немного раскосые, чёрные, удлинённые к вискам. Нежный, мелодичный голос. Приятный, общительный характер. Даже самый отчаянный хулиган во всём интернате не обидит Лолу.
Таня иногда наблюдает за ней, и так становится жалко эту девочку! Тут налицо педагогическая запущенность. Была бы Лола в хороших руках — учиться бы ей в «нормальной» школе, дружить с нормальными детьми, жить дома…
Конечно, круг знаний девочки ограничен. Услышала как-то слово «концлагерь» и спросила: «А там хорошо?» Это ученица-то четвёртого класса! Лола знает только слово «лагерь».
У Татьяны не раз возникала мысль взять девочку в свой выходной домой к себе. Показать город, покормить сладостями. Пообщаться просто, поиграть. Ведь у самой Тани никогда не было ни брата, ни сестры. Но мысль о тесной (одиннадцать с половиной метров) комнатушке в их коммунальной квартире останавливает благие намерения. И ладно бы Татьяна одна там жила, а то с больной мамой, которая к тому же работает по сменам…
А вот сладости девчушке иногда Таня приносит. К другим-то родители каждое воскресенье приезжают с гостинцами, а к ней?..
— Ешь, Лола, ешь, в следующий раз я тебе мармелад принесу.
— А какой он? — наивно спрашивает Лола-Людмила.
Пройдёт лет десять, и в своём дворе Таня увидит девочку. Одинокую при живых родителях. И появится стихотворение «Оксана».
Отец с весны бывает дома редко,
К другому в город зачастила мать.
Как хорошо, что в мире есть соседка, —
Она возьмёт Оксану ночевать.
Вечерний воздух стынет в зыбких тенях,
И мир вокруг огромен и непрост.
А ты качаешь куклу на коленях
У тоненьких растрёпанных берёз.
А у подруг весёлые заботы —
Пятнистый мяч гоняют на лугу.
«Пойдём, Оксана! Не идёшь чего ты?» —
«Я доченьку оставить не могу!»
И ещё горькие стихи о жизни мальчика в семье. Но ведь семьи-то, как и дети, разными бывают.
ОСЕННЕЕ
Что-то в мире нелёгком творится,
Стало небу от туч тяжело.
Ветка тополя раненой птицей,
Вся измокшая, бьётся в стекло.
Ей согреться хотя б на немного,
В электрический розовый свет.
В этом доме троим одиноко,
От бессонницы бледен рассвет.
Что у этих двоих за плечами —
Третий мал и не знал ничего.
Но застывшее в доме молчанье
Погасило улыбку его.
Поднимается день, как в болезни, —
Хмур ли, ясен ли он, — всё равно…
Ветка тополя так бесполезно,
Так беспомощно бьётся в окно.
И, как шутливо называет Таня это стихотворение, — «Антипедагогическая поэма». Потому что все кричат: «Улица! Улица… Берегите детей от влияния улицы!».
… А её воспитывает улица:
Светло-рыжий кот на солнце щурится.
Бабушка соседская… морщины,
Будто взял кто лик её и сжал…
А в морщинах — слёзы, как росины:
«Мой старик берёзку ту сажал!»
Девочку воспитывает улица.
Улица Полиною любуется:
Ладная, весёлая Полина
Вся в трудах, в движенье без конца.
Дома, мал-мала, растут три сына,
А у них два года нет отца…
Девочку воспитывает улица.
Девочка приветливая, умница.
Малышам за детскою игрою
Объяснит она названья трав.
Если дети ссорятся порою —
Разберётся, кто из них не прав.
Во дворе поётся ей, хохочется,
Только вот домой не очень хочется…
Дома есть котлеты и конфеты,
Зеркала в пыли и хрустали.
Есть ещё и мамины запреты:
«То не трогай… Это не бери!»
Дома мама мажется помадою
Да глядит с великою досадою
От сверхмодной кофточки подруги,
От квартальной премии своей:
«Вот, не побывать опять на юге!
В общем — всё не так, как у людей!»
А отец бывает дома мало.
Он — трудяга. Только с давних пор
От домашних распрей да скандалов
Убегает девочка во двор…
Девочку воспитывает улица:
Девочка добру и свету учится!
Но это будет написано позже, когда Татьяна уже уйдёт из интерната, будет работать в другом месте. А впечатления тех лет не покинут.
Это потом… А сейчас — бесприютные, голые стены комнаты отдыха. Кучка ребят — кто стоит, кто сидит, а кто и лежит, прямо на полу, у телевизора. За окном — печальное серое небо, грустный дождь октября, тихо падают жёлтые листья с деревьев на грязную, сырую деревенскую дорогу. У окна стоит смуглая девочка с продолговатыми чёрными глазами — Лола-Людмила. Она смотрит на длинную унылую дорогу, размытую дождём: вдруг сегодня приедет мама?..
А время шло, и вот уже сама Татьяна стала мамой. Появившийся малыш доставлял уйму хлопот. Из интерната пришлось уйти поближе к дому — устроилась машинисткой в тепловозный институт. Здесь-то и произошло событие, перевернувшее всю её судьбу: встреча с поэтом Олегом Кочетковым. После долгого — почти десятилетнего — перерыва стала писать стихи.
У Олега в издательстве «Молодая гвардия» только что вышла тоненькая книжечка. Взяла как-то Таня почитать — и изумилась. Олег ведь — почти её ровесник... А пишет как! Вот стихотворение «Овца». На первый взгляд сюжет наивен и прост: приезжают внучата к деду, и тот решил заколоть овцу.
Но не сам, в сердце дрожь,
А сосед был мастак,
Усмехнувшись, взял нож…
А ребятишки всё это видят… И жалко им овцу, и меркнет в ребячьих душах радость встречи с долгожданным деревенским раздольем, с любимым дедушкой.
Не приехать бы нам —
И овца бы жила.
А вот стихи о поздней осени — любимом времени года Олега Кочеткова. Но молодой поэт не просто описывает разбитую дождём сельскую дорогу, низкие облака на мутном небе.
… и высокая сила
Меня понесла над дорогой разбитой,
Над стылой и липкой предутренней мглой,
Над этой суровой,
извечной землёй,
В которую будем однажды зарыты,
Но мы и тогда не станем с ней квиты…
Какая глубокая мысль, а ведь автору всего лишь тридцать лет!
Олег организовал в Коломне литобъединение «Зелёные цветы» в память о любимом поэте Николае Рубцове. Татьяна посещала его, стараясь не пропускать ни единого занятия.
И вот тогда, в тридцать лет, почувствовала: у неё получается!
Уметь понять молчание воды
И то, о чём тоскует подорожник.
Последний луч бледнеющей звезды
Ласкать пытливым взглядом осторожно,
Услышать песню ивы над ручьём
И гимн скворца — весенний, вдохновенный,
И ощутить перед лицом Вселенной
Короткий миг, который мы живём…
Более десяти лет, с самого создания литобъединения, Татьяна — активный его участник. Печатается в «Коломенской правде», в «Ленинском знамени», в журнале «Смена». Положительную рецензию на стихи получила в альманахе «Истоки».
О чём те строки? В них — ностальгическая грусть об ушедшем детстве, тревога за родную природу, попытка осмысления своей судьбы.
Гружёная баржа плывёт,
Свет лампы в казённой каюте,
Не грезившей об уюте…
А баржа плывёт на восход.
У лампы — отец мой и мать,
А я — пока с куклой и тенью —
Стараюсь их речи понять,
Постигнуть своим разуменьем.
И полдень прошёл, и рассвет,
И молодость смотрит в старухи.
У суетно прожитых лет —
Шаги незаметны и глухи.
Сбежав от забот и тоски,
Дам волю усталому сердцу:
Я выйду на берег реки,
Как в не позабытое детство.
Свет лампы далёкой зовёт,
Но даль укрывают туманы.
И баржа к закату плывёт,
Но нет ни отца там, ни мамы…
* * *
Кто вошёл в зелёную обитель,
Захламил истоки слабых рек,
Лягушонка малого обидел —
Недруг, варвар? — Просто человек!
У берёз на белые рубашки
Что стекает — сок или слеза? —
В поле с корнем выдраны ромашки,
На иголке гибнет стрекоза.
Вспоминаю: было в сказке древней —
Шёл через леса, через бурьян,
Шёл один, искал свою царевну
Парень незадачливый — Иван.
Человечью мудрую науку,
Знать, сумел постичь Иван-дурак:
Отпустил медведя, зайца, щуку,
И свой путь продолжил натощак.
А сегодня время не такое —
Поумнел, увы, двадцатый век:
Берегись и прячься, всё живое, —
На природу вышел человек!
* * *
Ветка плакучей ивы жёлтую чертит грусть
Или мне давит душу песен не спетых груз.
Рыжий мой конь заката скачет в даль, за луга,
И тяготится ношей — очень она легка.
Рыжий мой конь заката! Слушай, остановись! —
В будничном сером свете бьётся Жар-птица — мысль.
Вновь рука от корыта тянется к карандашу,
Только оковы быта я на себе ношу.
Солнечный день родится в дальнем каком году —
Ведь иногда Жар-птица в старом гостит саду.
Ждать никогда не поздно и ни в какие дни…
Что надо мною — звёзды? — Нет! Земные огни…
В поэзии мужчина — это восхищённый певец, выражающий и воплощающий страсти свои. Вот, например, стихи Олега Кочеткова:
Как полынно тебя целовал,
Как медово меня целовала!
Был твой рот запрокинутый ал.
И душа моя к Богу взывала.
А вот Татьяна Башкирова. Она женщина, хранительница близости двух существ; ей — разгадывать нюансы души, а её любовные мечты есть мера ответственности за будущее.
Унесло покой апрельской ранью.
Стынет дом без моего тепла.
……………………………………….
В ночи твоё дыханье горячо.
Шальным ветрам ты даришь стены дома,
Чужой судьбине — мужнино плечо.
На интимной поэзии Татьяны Башкировой лежит печать стыдливости и гордости, её самостоятельности и великой отзывчивости. Она никого не обременяет своими переживаниями, а просто делится своими мыслями.
Поэзия — самый красивый и в то же время самый коварный жанр. Её можно сравнить со скрипкой — беспощадным инструментом, не терпящим неумелости и фальши. Сами поэты утверждают, что поэзия — это состояние души. Нет, это обострённое зрение и неповторимость. Разве можно выразить такие чувства прозой?
О моём закате, душу раня,
Мне сказали правду зеркала,
Чтобы я одумалась когда-то,
Позабыв свою любовь-беду…
Перед целым светом виновата,
В ноги горьким травам упаду.
Это стихи Татьяны Башкировой. Её строчки привлекают, прежде всего, внутренним максимализмом. Она и по жизни максималист, и в дружбе…
Будни с утра до вечера — за пишущей машинкой, по воскресеньям — занятия литобъединения. Власти им выделили комнату в коммунальной квартире. Кухня — на троих, правда, большая: и стирали там — каждая у своей плиты, поскольку дом старый и ванн не было. Но после ужасной тесноты в маминой комнатушке Таня и этому была до смерти рада. И всё же…
День свернулся тёмно-серым котом,
Стынут звуки, убегая за дом,
А соседка мне в пятнадцатый раз:
«Иванова со своим развелась!»
В нашей кухне на троих, в суете,
Чайник бесится на тесной плите,
А сосед Матюша весел и пьян:
Надрывается усталый баян!
Мне бы в комнате укрыться скорей,
Да «болеет» старый дед за хоккей:
Открывает новый счёт за стеной —
Телевизор там орёт, как шальной.
В коридоре подрались малыши,
А соседка на работу спешит.
И, укрывшись от обыденных зол,
С головою муж в газету ушёл…
Скоро ль полночь в наши окна втечёт,
Станут звуки непривычно тихи…
Коммунальною квартирою чёрт
Наградил нас за большие грехи!
А грехов у неё — ой как много! Не послушалась мать, не бросила, выйдя замуж, своё «стило»! (Это у Маяковского: когда его поучали, он говорил: «Вот вам моё стило / И пишите сами»). Но Маяковскому легко было говорить: он был — «громадина», а Таня? «Тоща, как моща», — смеялась мать. Но, хотя и ругала дочку, по мере сил помогала.
Вечер звенел комариной струною,
Белая церковка гасла вдали.
Мама до ночи сидела со мною —
Мы про коробушку песню вели.
В сумраке поле широкое стыло,
В речке дрожала колючка-звезда…
Что же ты, мама, себе изменила,
Или тебя изменили года?
Мне говоришь: «Ты гляди — похудела…
Боже, за что, за какие грехи?
Танька! Опомнись — твоё ль это дело:
Тридцать уж с лишком, а ты — за стихи!
Недосыпаешь… Здоровья-то нету…
Малый ребёнок… По дому дела…
А если хочешь ты, дочка, в поэты, —
То для чего же семью завела?»
Что я порой возражаю несмело —
Слушать не хочешь. Твердишь: «Помолчи!» —
Будто не ты мне «Коробушку» пела
В дальней, тобою забытой ночи.
Хмурая ты. Улыбаешься еле.
И ни о чём-то тебя не спроси.
Как мы давно вечерами не пели
Песен, что долго живут на Руси!
От наставлений куда же мне деться? —
Я с головою — в далёкое детство:
Вечер звенел комариной струною,
Мама до ночи сидела со мною…
Вот бы сейчас — с головою в детство! Да нет, ушёл тот поезд… выросла. На хлеб надо зарабатывать. Поэт Анатолий Жигулин как-то сказал: «Стихи не кормят: поят, и то не всегда». А с работы придёшь — стирка, готовка, ребёнок… Когда писать-то? Только ночью…
Но это — если на работе не очень устала. А если квартальный отчёт листов в полтораста, да табель срочно сдавать в бухгалтерию, да… много чего. Тогда, по словам Олега Кочеткова, «… ляжешь, провалишься в праведный сон».
Да и квартира коммунальная: вечно шум. Далеко за полночь, наработавшись за день, угомонятся, наконец, соседи. Уснёт муж. Теперь, слава Богу, можно писать, не слыша его нареканий. Но мужа легко понять. Простой деревенский парень, он недоумевает: а что это за работа такая — стихи писать? Лучше бы кофточки вязала, как некоторые заводские женщины. Этим и подколымить можно, и неплохо. А от стихов какой толк?
Ещё строже судят соседки. Но Таня мало с ними общается: времени нет, да и неинтересно сплетни разбирать поселковые.
— Тань, а Тань… — спросила как-то соседка по кухне, маленькая блондинка Валентина. — Ты не знаешь: Галька Куценко со своим развелась иль нет?
— Не знаю… — равнодушно бросает Таня. Потом припоминает: — А какая это Куценко?
— Да ты что?! — громко возмущается вездесущая Валентина. — Ведь вы с ней в одном классе учились!..
— Не знаю, — повторяет Таня. — Что-то не припомню я. Лет-то сколько прошло…
Валентина, усмехнувшись, крутит пальцем у виска.
— Ну, Танька, ты и правда такая… Ты что, не в этом мире живёшь?
— Может, и не в этом… А мне в моём, другом мире, лучше! — с лукавой улыбкой отвечает Татьяна.
Совсем обиделась соседка. Отошла. Покраснела даже… Да что с Танькой говорить? «С приветом» она, как есть «февраль», — в феврале-то дней не хватает!..
Все друзья у Татьяны — по работе. А здесь — женщины сильные, жилистые: отстояв смену на заводе, они успевают ещё трудиться «на дачах», как шутливо называют свои садово-огородные участки. Какие уж там стихи? Они, верно, считают Татьяну лентяйкой, любительницей «лёгкой копейки» (некоторые из них уверены, что за стихи много платят). А иначе, по их мнению, что и силы зря тратить…
А в тридцать с лишним лет на всё сил хватало. И не уставала гореть маленькая настольная лампочка на письменном столе. В квартире тихо. Все улеглись. За окошком летят белые хлопья, напоминая далёкие детские сказки. И встают в памяти воспоминания детства…
Зимовали они в Коломне. Баржа стояла в затоне, а Таня с родителями жила в подвале деревянного дома возле Пятницких ворот, на улице Пушкина. Было тогда Татьяне десять лет, и училась она во втором классе.
Низенькое окошко подвала их домика. Из него видны только пушистые белые сугробы да ноги прохожих. Но жилось там дружно и весело.
У соседей был мальчик Саша, одиннадцати лет. Воспитывали его мама и бабушка. Саша, как и Таня, очень любил читать. Они обменивались книгами и… играли в куклы! Поскольку мальчик получил, так сказать, «женское» воспитание. Мама Саши любила вязать, и ребятишки вместе наряжали в сделанные ею чепчики и платья своих крошечных кукол, выдумывали разные игры: «в школу», «в больницу», «в гости»… А бабушка пекла пирожки, ватрушки и умела рассказывать интересные сказки. От неё Таня впервые услышала, ещё не читая Андерсена, о гадком утёнке и Снежной королеве.
И снилось Тане: то она — смелая и отважная девочка Женя из книги «Тимур и его команда» (хотя на самом деле Таня была нерешительной и робкой), а Тимур — Саша. То — Герда из «Снежной королевы», и Кай — конечно же, Саша… Отважно брела девочка по бескрайним холодным снегам, чтобы выручить Кая, спасти от колдовства Снежной королевы… Кто-то сказал, что стихи растут из снов. Стихов тогда Таня не писала. Но, наверное, из тех удивительно прекрасных детских снов слагались потом её строки.
Есть ещё одна у Тани особенность: много говорит, слова льются потоком, как из рога изобилия. Бывает просто неудержимо. У другого двух слов клещами не вытянешь, а здесь, как говорится, разговора «на десять лет тюрьмы». Я до некоторого времени к этому относился с негативным раздражением, пока однажды не прочитал у Пастернака: «…поэзия не рождается в молчании. Только там, где много слов, — там есть поэзия». Теперь я слушаю её внимательно, ровно столько, когда читаю её стихи. И иногда даже улавливаю в её беседах заготовки её поэзии.
… А жизнь продолжается. Ставит новые проблемы, приносит радости и горести — всего щедрой рукой. И как сказал поэт Николай Рубцов:
Но если нет
Ни радости, ни горя,
Тогда не мни,
Что звонко запоёшь…
И рождаются строки. Разные, непохожие. То грусть охватывает душу, то радость (великое свойство поэта — радоваться просто солнечному лучу, просто земному цветку, — радость от умения выразить всё — своё, прочувствованное).
День воскресный. За окном не видать прохожих.
Ярой свечкой ноябрю — ярко-жёлтый куст.
Паутиновым рядном растянулся дождик,
Неприютен серый двор. Холоден и пуст.
Звуки дня ещё скупы. Бродят еле-еле.
Начинающийся день вяло будит нас.
Рыжий кот пришёл с гульбы. Дремлет на постели,
Хитровато приоткрыв изумрудный глаз.
Ох, осенняя тоска… Хмурость без причины
В бесконечной суете бледно-серых дней.
«Ящик» мой молчит, пока мужа нет и сына,
И про кризис ни гу-гу, к радости моей.
Возле «ящика» сидеть — не жалеть здоровья:
То реклама, то война, — просто нету сил.
Лучше кот расскажет мне про дела котовьи,
Как по травам при луне ночью он бродил.
Намурлыкай, рыжий кот, трав осенний запах,
И как в прелую листву прячутся ежи,
И про цепкие репьи на хвосте и в лапах…
Что за птах сидит в кустах — кот, мне расскажи.
Он расскажет мне потом. В времени нескором
Мы отправимся с котом в гости к ноябрю…
Мне компьютер подмигнул ясным монитором —
За работу, мол, пора… Верно говорю?
* * *
Мне из снов стихи кроить далось —
Вот такие дивные дела.
В осень рыжим отблеском волос,
По-другому жить я не могла.
Над моим немудрым бытиём
Не взгрустну, мой недруг, ты не жди:
Был у лета — яркий окоём,
А теперь вот — слякоть и дожди.
…………………………………………….
Кликну Музу — пусто у ворот.
А её дыханье горячо!
Мне звездой сияет и зовёт
Стих мой, не написанный ещё.
Рвутся строчки в облачную высь,
Чтоб упасть — цветком иной весны…
Дай-ка, Осень, мне рябины кисть —
Я зажгу сугробы седины!
Эту картину Таня помнит всю жизнь:
Вечерело, но солнце, склоняясь к западу, ещё было по-летнему красно-горячим, ярким. По щуровскому мосту сплошным потоком летели машины. По берегам зеленели деревья. И окна домостроительного комбината, ловящие лучи заката, светились тут и там жаркими вспышками, точно плавились.
Они с мужем шли по мосту. Шли неспешно, по тротуару вдоль ажурного парапета, и разговаривают. Между ними катился велосипед. Собственно, велосипед вёл муж, а она шла, помахивая сумочкой, поглядывая на тёмную воду и на редких прохожих.
Они не спеша шли по мосту, и словно не было рядом ни потока машин, ни шума города. Оба с интересом смотрели, как внизу по Оке неслышно скользит очередная баржа с песком. На корме её сидел мальчик с белой собакой.
Баржа проплывала уже под ними, стали видны рваные кеды на ногах мальчика, нечёсаные выцветшие вихры, а у собаки — верёвка вместо ошейника. Неожиданно мальчик, увидав взрослых с велосипедом, приветливо помахал им рукой. Таня сразу же ответила. Словно только этого и ждала, словно увидела родную душу…
Баржа удалялась на фоне заката, как таинственное, неразгаданное видение. И было невозможно продлить это очарование. Таня в последний раз приветливо вскинула руку.
