Виктор Мельников

Юрий Колесников: "Наша профессия состоит из случайностей, но счастливых"

Увеличить?

 

ЕДИНСТВЕННОЕ ФОТО

 

Юрию Колесникову

 

Как строгий энтомолог на охоту

слагает склянки, вату и сачки,

так и фотограф — сборы нелегки:

всегда не досчитаешься чего-то.

 

Проверя снасть, потом идёшь в субботу

в Посад, на склоны каменной реки,

искать веков хрустальные куски,

выслеживать единственное фото.

 

Затем — лабораторные заклятья,

алхимия проявки и печати, —

и вот он — древний Город на заре!

 

Кружится снимок, просто и беспечно.

А там, в его глуби, — трепещет вечность,

как стрекоза в бессмертном янтаре.

Роман СЛАВАЦКИЙ

 

Двухкомнатная квартира на пятом этаже. Высокий дом стоит на самом берегу седой Оки. В окно мечет лучи приплюснутое солнце. От фотографий, раскиданных на столе, рассыпаются веером солнечные зайчики. Я перебираю это глянцевое богатство, и моему восхищению нет предела. Глаза прямо-таки прилипли к фотопортретам, полностью приковав к ним моё внимание, заставив задуматься о человеке как о подобии, отражении, символе нашей Вселенной. Эти работы останутся ярчайшими свидетельствами своего времени. Останутся такими, какими их уловил коломенский фотохудожник Юрий Колесников.

Его снимки читатель “Коломенского альманаха” хорошо знает и любит. Вот огромные ивы у подножия кремлёвского холма; их плоть, скрученная столетиями, помнит юного Лажечникова, бродившего в романтическом раздумье. Вот челны, дошедшие до нас, кажется, из глубин языческой древности. А вот заповедные уголки Старой Коломны, напоённые ароматом времени и так остро контрастирующие с привычной промышленной “средой обитания”. Здесь нашлось место и московской тесноте, и просторам Константинова, и бесконечным русским полям, и величавому разливу Москвы-реки. И каменная музыка храмов и монастырей осеняет суету жизни своей непреходящей красотой...

Остановленный магическим кристаллом объектива, бег времени застывает, превращается в символ. А символ — это уже образ. Здесь заканчивается поток обыденности и начинается искусство. Ибо именно художественный образ и составляет одновременно смысл и форму искусства.

А чего стоит одна только фотография на обложке нашего альманаха! Грешно, но мы давно привыкли к своей старине: она стала для нас настолько обыденной, что притупила восприятие. И вдруг Колесников остановил нас, заставил посмотреть вверх. Стало так тихо, что, кажется, слышно, как тишина трётся о старинные стены Коломенского кремля... От восторга защемило сердце... Легенда Маринкиной башни под колдовским взглядом художника превратилась в символ.

Как же действует волшебное стекло Юрия Колесникова? Как создаются шедевры? Или, вернее, как человек достигает их? Об этом и состоялся наш разговор.

 

— Ты городской житель, а твои лучшие фотографии — деревенские. Тяга прочь из города — это что, состояние души?

— Может быть. Ведь я родился в деревне, что за Москвой-рекой. Помню луга, начинавшиеся прямо от нашего дома. Трава шелковистая, мягкая и до боли в глазах зелёная. Стволы берёз в нашем лесу чистые, белые-белые, прислушаешься к ним, и кажется, что слышно, как гудит по древесным жилам сок. Сколько лет прошло, а вот закрою глаза — и оживают эти картинки. Я благодарю Бога, что различаю и ощущаю это. Должно быть, особенная сила есть у земли, если она до самой старости не даёт покоя.

 

— В жизни бывают моменты, когда понимаешь, в чём твоё предназначение. Как ты решил, что будешь фотографом?

— Наверное, всё-таки через любовь к живописи. Тянуло меня в эту сторону. Ещё мальчишкой вырезал из журналов репродукции известных картин и хранил в заветном месте. А когда увидел живое полотно, мир для меня словно изменился. А было это так. Отец после войны взял первый отпуск, и мы с ним на целую неделю укатили в Москву! Бродили по историческим музеям, пробились в Третьяковку. В первый день были до самого закрытия. Помню: под ложечкой сосёт, кушать до темноты в глазах хочется, а уходить из зала — ноги не несут.

 

— Сколько же лет тебе было?

— Да мальчишка совсем — одиннадцать. Сердечко трепетало от каждой картины. Чего я только не пережил перед саврасовской картиной “Грачи прилетели”! Небольшое ведь полотно, а вот настроение весны передано с таким чувством и так тонко, что через краску чувствуешь запах талой земли и набухающих почек. Зато к работам Кандинского испытал бурю недобрых чувств. Я словно споткнулся об это нагромождение форм, пятен, хаос красок. Впервые столкнувшись с абстракционизмом, я негодовал: “Как смеет художник называть это живописью?” И лишь через много лет я постиг его. Тогда для меня открылся огромный мир.

 

— До встречи с фотоаппаратом было ещё далеко?

— Да порядком. Считай, состоялась эта встреча где-то после армии. Жизнь была дорогой, и такая покупка в нашей семье считалась роскошью. Стоил тогда фотоаппарат две отцовские зарплаты. А как я о нём мечтал! Задыхался просто! В армейские годы служил на Северном Урале. Природа там великолепная. Три года я мотался по всем верховьям Камы. Представляешь, заснеженные, пихтовые, чистые деревья! А летом — извилистая, заросшая черёмухой и рябиной и сквозящая через пёстрый лес речушка. Видеть такую красоту без фотоаппарата для меня было пыткой.

 

— Ну а свою первую фотографию помнишь?

— А как же! Первый “блин” в виде заснеженной яблоньки получился сразу же. Я заранее творчески столько выстрадал, что ученического периода практически и не было.

 

— Всегда получается снимать то, что любишь?

— Вся наша профессия состоит из случайностей, но счастливых. Интересные фотографии получаются у тех мастеров, у которых есть чутьё. Понимаешь, надо уметь предчувствовать момент и оказаться там, где тебя ждёт удача. В общем, это охота. У меня в Коломне есть любимые места и уголки, куда я из года в год хожу, надеясь увидеть в природе начало своей мысли, своего воображения. Особенно люблю весну. Сама атмосфера так подталкивает меня к работе, что не удержаться. Для многих, может, эта пора обычная, а для меня она всегда удивительна. Весенняя тема привлекает первозданной красотой, но фотография получается лишь тогда, когда она выражает какую-то идею нашей жизни.

 

— Как у тебя складываются отношения с другими фотографами?

— Отношения в нашей среде, как правило, дружеские. Уважение зарабатывается мастерством. Закулисно, конечно, больше внимания уделяется автору, который чаще участвует в выставках, публикует снимки в периодической печати.

 

— Существует ли граница между фотографией документальной и фотографией художественной?

— Что значит граница? Это два разных жанра. Как столяр и плотник. Один дома рубит, другой красивую мебель делает. У нас есть много мастеров, которые не признают фотографии, кроме документальной. Но и художественная заняла прочное место в современной жизни. Если когда-то она подражала живописи, то сейчас многие художники используют фотографические находки и приёмы в своём творчестве.

 

— Твои фотографии вдохновили кого-нибудь из художников?

— Было однажды. Выставлялся я как-то со своими работами в московском Фотоцентре на Гоголевском бульваре. У меня там была серия работ, посвящённых Коломне. И вот одна из них приглянулась художнику Эрику Булатову, и он попросил у меня разрешение использовать её в своей работе. На фотографии была изображена колокольня, которую я заснял с высоты. Вид в общем неплохой: за церквушкой Москва-река делает величественный зигзаг, а на одном из берегов притулилась деревенька. Художник полностью использовал мою фотографию, выкрасив только речку и небо в красно-кровавый цвет. Да ещё мощно лучами изобразил на полотне цифру “ХХ”. В эту картину он вложил смысл, что в нашем веке вся Россия затоплена в крови. В начале 90-х годов эту работу художник выставлял в Нью-Йорке.

 

— А твои фотографии видели за рубежом?

— Работы мои вывозили, а меня — нет. Творческие делегации почему-то всегда обходились без меня. Каждый раз это было ударом. Веришь, дыхания не хватало. Такое унижение, что дальше некуда.

 

— Но сейчас уже сняты многие запреты, вроде теперь можно всё. Что лично тебе пошло на пользу?

— Видишь ли, многие из тех запретов были благом, они ограждали и защищали нас от плохого. С ними жилось легко и спокойно. Я тогда работал плодотворнее, потому что не знал состояния стресса. Эта психологическая надломленность может сыграть очень негативную роль.

 

— Как ты относишься к советскому прошлому?

— Нам очень мешает то, что мы продолжаем упрекать и высказывать претензии своему прошлому. Не себе в прошлом — это ещё можно было бы понять, а самому прошлому. Получается что-то очень личностное, и мы становимся глупцами. А ведь нам дана возможность посмотреть историю на изломе — какая она была и какая начинается. Уникальная возможность. Я ведь мог прожить ещё десять-пятнадцать лет и ничего этого не узнал бы и не увидел. Многого бы не понял. Теперь у меня есть шанс понять. И за это я благодарен судьбе.

 

— Что ты думаешь о нынешнем состоянии нашей культуры?

— Она сейчас переживает кризис. Но, думаю, постепенно российская культура успешно выйдет из него — точно так же, как выйдет из кризиса и всё наше общество после всех этих перестроечных процессов. Но, несмотря на все трудности, сейчас интересней жить. Появилась возможность читать книги и видеть то, что было недоступно. Радует, что твёрдо становится на ноги Союз фотохудожников России. Я верю, что фотография по-прежнему нужна людям, ценителям прекрасного. Она всегда дарит радость и положительные эмоции. Уныние, как известно, грех, так не будем же унывать и терять надежд. Надо снимать, снимать — в общем, работать.

 

— Что в сегодняшнем состоянии России вызывает у тебя наибольшую тревогу и озабоченность?

— В 91-м в России произошла третья буржуазная революция. Так считает ряд историков и за рубежом, и в самой России.

Меня беспокоит то, что во главе государства стоят люди, вернее, та партийно-бюрократическая прослойка, которой принадлежит не только власть, но и всё остальное, что было создано. Эти люди когда-то “успешно” строили развитой социализм — я не верю, что им удастся построить гуманный капитализм.

 

— Каково твоё мнение о сегодняшней интеллигенции?

— Понятие “интеллигент” — чисто российское, в мире существует “интеллектуал”, то есть человек умственного труда.

Писатель Боборыкин ввёл это слово в обиход в конце ХIХ века в практически сплошь неграмотной стране; “интеллигенция” думала о судьбах народных и страдала за народ, не всегда ясно представляя, что этому народу надо.

Должны быть и необходимы в стране люди — честь и совесть нации. После смерти Дмитрия Лихачёва я таких не вижу.

 

— Ну а творческой судьбой ты доволен?

— Не знаю. На этот вопрос трудно ответить честно. Что значит доволен? У меня есть свой стиль, свой мир. Образ жизни. Я люблю всё живое, трепетное, непосредственное. Всё это, наверное, я бы растерял, не будь у меня моей профессии. Я просто доволен, что могу каждый день исповедоваться перед людьми в своих работах, и с удовольствием это делаю.

 

2001 год

 

 

 


Hosted by uCoz