Профессор, доктор филологических наук Константин Григорьевич Петросов живёт, не чувствуя своих лет. Словно мимоходом отметил семидесятипятилетие. За плечами этого человека — большой и сложный творческий путь. А он по-прежнему стремится к юности, к молодёжи. Прищурив карие глаза, отчего к седым вискам сбегаются паутинки морщин, отвечая на частые приветствия прохожих, идёт своей утоптанной тропинкой к зданию Педагогического института. Это давно уже его родной дом. Там — его жизнь.

В течение 15 лет в звании доцента (рекордный срок для кандидата наук) руководил кафедрой литературы Коломенского пединститута. Много лет К.Г. Петросов был членом специализированных советов таких престижных научных центров страны, как Институт мировой литературы им. А.М. Горького и МГУ им. М.В. Ломоносова. Постоянно выступал как официальный оппонент на защите докторских и кандидатских диссертаций в МГУ, МГПИ им. В.И. Ленина (ныне Московский педагогический государственный университет) и в других вузах страны. Им написано множество рецензий и внешних отзывов. К.Г. Петросов — автор десятков научных работ: статей, книг, глав школьных и вузовских учебников.

Судьба сводила его со многими замечательными людьми — поэтами и учёными. Среди них полюбившийся ему ещё со школьной скамьи его тёзка — Константин (Кирилл) Михайлович Симонов. Как одну из дорогих реликвий хранит Константин Григорьевич книгу стихов Симонова с дарственной надписью, полученную незадолго до смерти поэта.

Я сижу у профессора в его тёплой квартире. В стаканах крепкий чай, в вазочке сливовое варенье, сваренное им самим. За окном сеется крупный снег. Прямо на глазах деревья покрываются снежными белыми цветами.

Константин Григорьевич не тот человек, у которого можно взять “гладкое” интервью. Его поведение непредсказуемо. Притихшим он не бывает. Спокойно не сидит, вскакивает — да, да, не встаёт, не поднимается, а буквально взлетает со стула. Энергичные жесты, глаза как уголья, взволнованно звучащие стихи, извлекаемые из глубин памяти. И только когда голос замирает, он снова садится, уперев ладони в колени. Одним словом — восточный человек. Непроизвольно у меня рождается первый вопрос.

 

— Давайте начнём наш разговор с истории вашего рода. Как правило, у людей Кавказа она длинная и интересная.

— Дед мой со стороны отца родился хромым. В нахичеванской глубинке, где жила его семья, люди кормились от земли. Ну, а хромой человек, конечно, не работник на земле. И, в отличие от своих братьев, дед, овладев русской грамотой, пошёл по почтовой части. Будучи человеком волевым и целеустремлённым, он прошёл все ступени служебной лестницы и стал начальником почтово-телеграфной конторы Эривани (нынешний Ереван). Всем своим дочерям дал гимназическое образование, а единственного сына отправил учиться в Московский университет. Отец мой избрал юридический факультет, а на исторический ходил слушать лекции В.О. Ключевского. Вспоминая сегодня, на склоне лет, своего отца, я способен яснее оценить его разностороннюю одарённость. Как и дед, он обладал отличным музыкальным слухом, красивым голосом, любил петь романсы, оперные арии, аккомпанируя себе на рояле; играл на мандолине. В равной мере владел русским и армянским литературным языком, знал латынь, немецкий, говорил на азербайджанском и грузинском. С ранней юности был увлечён художественной литературой. Любимым его писателем всегда оставался Лев Толстой. Отец выразительно читал стихи, прозу и с детства привил мне и старшей сестре любовь к литературе.

Родители же моей матери оба из Нагорного Карабаха. Дед основал в Батуми русский театр. Его сын от второго брака Б.Г. Ананьев — известный в нашей стране и за её пределами психолог. Бабушка, урождённая Каспарова, оставшись с большим семейством на руках, всё же сумела дать детям хорошее образование. Мама окончила историко-филологический факультет Бестужевских курсов в Санкт-Петербурге. Такова вкратце моя родословная...

 

— Чтобы получить высшее образование, вам пришлось “покочевать” по институтам. Учились вы и в легендарном МИФЛИ. Расскажите о том времени.

— Окончив школу в Баку, я поступил на первый курс филологического факультета Азербайджанского государственного университета. Но пример родителей, видимо, сыграл свою роль. Потянуло и меня в Россию. На втором курсе я учился уже в Москве, в Институте истории, философии и литературы. Уровень обучения здесь был, конечно же, выше, чем в Баку. Тем более что учебная группа, в которую меня определили, была одной из лучших в нашем потоке. Кстати сказать, до сих пор не потерял связи с учившимися в ней Галей Рожковой, — позже доцентом кафедры русского языка МГУ, М.Миримским, который стал детским писателем, и некоторыми другими однокурсниками.

Вспоминается наш трамвай СК (Сокольнический круг). Мы выходили из него и устремлялись вперёд по Ростокинскому проезду. Здесь сам воздух, казалось, был наполнен поэзией. Если на одной стороне тротуара вдруг кто-то громко начинал читать: “Пой песню, поэт, пой”, то на другой — немедленно, как отзыв, звучало: “Ситец неба такой голубой”.

Но учёбу я закончил всё же в Азербайджанском университете. Кандидатскую диссертацию “Маяковский в Азербайджане” защитил в 1953 году на филологическом факультете Московского государственного университета. Как рассказали мне в Ленинской библиотеке, аспиранты, приезжавшие тогда в Москву из Азербайджана и Средней Азии, настолько зачитали эту работу, что дирекция сочла нужным переснять её на плёнку.

 

— Своих преподавателей помните?

— Конечно, прекрасно помню. Из бакинских назову замечательного человека — латиниста П.Х. Тумбиля, умевшего увлечь нас “мёртвым языком”, А.В. Попова, позже известного лермонтоведа, который в довоенное время диктовал нам и рекомендовал заучивать наизусть стихи Бальмонта, Северянина, о которых тогда не было принято вспоминать. А.А. Аникст и Л.Е. Пинский околдовывали студентов каждый по-своему. У первого блестящая эрудиция сочеталась с доступностью и прозрачностью изложения. Мне его лекции представлялись верхом совершенства. Но большая часть слушателей — особенно студентки! — отдавали предпочтение Пинскому, изяществу и оригинальности его мысли, глубине обобщений.

Профессор Н.К. Гудзий приносил старинные книги, которые любители древнерусской литературы разглядывали с большим интересом. Мне был особенно близок удивительно демократичный, неизменно жизнерадостный профессор МГУ, фольклорист, этнограф, театровед П.Г. Богатырёв. Не забыл и других преподавателей, но обо всех, увы, не расскажешь. Впрочем, лекции и практические занятия были для части студентов не самым главным...

 

— Что же это такое, что может быть для студента главнее учёбы?

— Тут особый случай. Не забывайте, пожалуйста, мы учились в МИФЛИ, где многие студенты не просто писали стихи, но жили ими. И на каждом курсе выделялись свои лидеры. Их знали все филфаковцы. На нашем курсе это были неразлучные Семён Гудзенко и Юрий Левитанский, приехавшие с Украины. Особенно активен был тогда Гудзенко. Мне запали в память строки из его стихотворения “Хлебников”, промелькнувшего в факультетской стенгазете:

 

Сапёры стихов не просили,

Сапёров шагать не просили.

Они на штыках проносили

Бессмертную славу России.

 

...В глазах его мудрость Корана

И светлые реки Ирана.

 

...Махорку делил на привалах

Доверчивый Хлебников с персами.

 

Не знаю, появлялось ли позже когда-нибудь это стихотворение Гудзенко в печати. А вообще меня всю жизнь тянуло к поэтам. После войны, уже в Баку, я подружился с поэтом-фронтовиком Павлом Панченко. Он писал оригинальные стихи и переводил на русский язык азербайджанских поэтов. Несмотря на многочисленные переезды, у меня сохранился сборник его стихов “Золотые огни” с дарственной надписью.

В Коломне дружеские отношения сложились у меня с Александром Кирсановым. С удовольствием слежу за творчеством московского поэта Владимира Дагурова, сына моего давнего коллеги Геннадия Владимировича, родоначальника бурятской поэзии. Долгие годы я вёл в нашем пединституте литературно-творческий кружок. Сейчас согласился взять шефство над новым поколением поэтов, которые будут собираться в клубе “У Грановитой”.

 

— Как там у Некрасова: “Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан”? Учёные утверждают, что в этих строках целое поле для конфликтов и драматических противоречий...

— В вашем вопросе мне чудится лукавый подтекст. Ведь не проблема некрасовских строк интересует вас в данном случае, а, по-видимому, другое: как от стихов пришёл я к науке о литературе? Угадал? (Смеётся). Однако разочарую вас. Внутренних противоречий и конфликтов у меня не было. Стихами я начал “грешить” ещё в школьные годы. Любимыми моими поэтами были тогда Лермонтов и Блок. А ранним Маяковским я увлёкся чуть позже. В науке о литературе меня всегда прежде всего интересовала поэзия. В ИФЛИ я занимался в лермонтовском семинаре профессора Б.В. Неймана. Под влиянием чтения книги Б.М. Эйхенбаума написал стихотворение “Корнет”. Я прочитал его руководителю семинара, а позже, в Баку, поэту П. Антокольскому. Мне хотелось создать образ одинокого опального поэта, смело сражавшегося в русской армии с горцами и в то же время высоко ценившего их свободолюбие. Это противоречие, жившее в душе Лермонтова, я выразил в следующей строфе:

 

Ветры нестихающие дули,

Гнали пепел, чей-то эполет,

В только что захваченном ауле

Мучился победою поэт.

 

По-видимому, скрещение поэтических увлечений и научных штудий принесло в данном случае свои плоды. Прочитанный мною в мае 1962 года на Пятой Всесоюзной лермонтовской конференции в Орджоникидзе (ныне Владикавказ) доклад “Маяковский и Лермонтов” привлёк внимание слушателей и был замечен специалистами. В.А. Мануйлов предложил мне написать статью для готовившейся “Лермонтовской энциклопедии”. И.Л. Андроников расспрашивал о Коломне и особенно о нашем замечательном земляке А.П. Радищеве. Итак, можно сказать, что моё увлечение стихами явилось преддверием к научным поискам и в то же время стимулировало их.

 

— Расскажите о вашем знакомстве с поэтом Давидом Самойловым.

— Это любопытная история. А началась она с того, что ещё студентом я взял в качестве эпиграфа к рукописной тетради собственных стихов двустишие старшекурсника-ифлийца. Вот эти строки, прозвучавшие на одном из импровизированных поэтических вечеров в институте:

 

Поэзия — тот недостаток пространства,

Где только на честность даются слова.

 

Звали этого ифлийца Давид Кауфман. Я был почему-то внутренне глубоко убеждён, что создатель этих строк обязательно станет знаменитым поэтом. Однако в последовавшие за Отечественной войной десятилетия стихи Кауфмана мне не попадались, и я решил, что, подобно моим друзьям-сокурсникам Александру Мостовенко и Николаю Эпову, он погиб на фронте. Моё весьма запоздалое открытие, что поэт Давид Самойлов — псевдоним Кауфмана, обрадовало меня. Задумав весной 1987 года провести Всесоюзную конференцию, посвящённую Маяковскому, я обратился к Самойлову с просьбой принять в ней участие. Вскоре получил ответ: в принципе соглашаясь приехать в Коломну, он предлагал окончательно договориться позже.

И вот в октябре 1987 года, когда пленарное заседание шло к концу, в конференц-зале нашего пединститута появился Давид Самойлов. Его выступление о Маяковском и поэтах фронтового поколения было выслушано с неослабевающим вниманием. “Для нашего поколения — Коган, Кульчицкий, Наровчатов, Луконин и другие, — сказал Самойлов, — Маяковский был первым среди самых любимых, он даже заслонил в наших глазах такое явление, как Ахматова. Под его влиянием мы себя мыслили гражданскими поэтами, гражданскими по сути, а не рабами передовицы. Мы претендовали на откровенность отношений государства к поэзии. “Разговор со Сталиным о поэзии” Кульчицкого был разговором на равных. Да, мы пережили 1937 год, но мы не ощущали себя потерянным поколением”.

 

— Напомнили Самойлову о тех двух строчках стихотворения 1940 года?

— Конечно. Самойлов помнил их. Оказалось, что они из стихотворения, посвящённого Маяковскому. Самойлову перед коломенской конференцией удалось воссоздать его, отчасти реконструировав по черновикам, а отчасти дописав. Впервые это студенческое стихотворение было опубликовано 13 октября 1987 года в газете “Коломенская правда”, чем мы можем по праву гордиться.

 

— Ваше знакомство продолжилось?

— Примерно год спустя я задумал написать статью о программном стихотворении Д. Самойлова “Старик Державин”. Автор поделился со мной мыслями, позволяющими прикоснуться к его творческой лаборатории, яснее представить взгляд поэта на историю и современность. Статью я вскоре написал, но опубликовать её по-настоящему мне удалось только в 1992 году. Услышать живой отклик на неё Давида Самойлова мне не довелось...

 

— После получения диплома вы работали журналистом. Каким на вкус показался этот хлеб?

— В республиканскую газету “Бакинский рабочий” я попал по распределению. Проработал в ней, наверное, года три. Вначале литсотрудником, а затем завотделом культуры. Я бы не назвал профессию газетчика простой. Говорю так потому, что сам прошёл эту суровую и, надо сказать, полезную школу. Она приучила меня к точности, оперативности, ответственности за каждое написанное слово. Я встречался с разными людьми, и это расширяло мой жизненный кругозор. Но в то же время следует сказать, что газетная текучка заедает. Почувствовав, что духовно скудею, я покинул редакцию. Это было возвращением в стены Азербайджанского университета. Здесь начался отсчёт моей преподавательской работы.

 

— Каким ветром вас “занесло” в Коломну?

— Ещё до Отечественной войны наша семья начала перебираться в Россию. Первым обосновался в Подмосковье мой отец. Но война на несколько лет задержала воссоединение всей нашей семьи. Вначале к отцу приехала мать, а затем и моя сестра, которая пережила всю ленинградскую блокаду и в качестве врача прошла страдный фронтовой путь до самой Германии. Я же приехал на постоянное жительство в Коломну после защиты кандидатской диссертации. Отца своего, к сожалению, в живых не застал. Вот уже более сорока лет я живу и преподаю в нашем городе.

 

— Свою докторскую вы защитили уже здесь. Предметом вашей работы снова был Маяковский?

— Да, вы правы. Тема вновь оказалась связана с поэтом, изучению жизни и творчества которого я по зову сердца посвятил значительную часть своей творческой жизни. Сейчас я думаю, что, пожалуй, слишком “зациклился” на этом авторе, и есть менее изученные области, в которых гораздо легче было поднять нетронутые пласты. Но новаторская по содержанию и по форме поэзия Маяковского, как и сама его уникальная личность, трагическая судьба, были внутренне близки мне. Защищал я диссертацию в 1974 году, когда у нас о Маяковском было принято писать только как о художнике социалистического реализма, правофланговом мировой революционной поэзии. Неудивительно, что к теме моей диссертации — “Позиция Маяковского и проблемы романтизма” — отношение было весьма прохладное. Риск провала был, конечно же, велик. Мне, однако, повезло. Работа была сначала утверждена на совете, а затем прошла и “чёрного” рецензента.

 

— И всё же главное дело в вашей жизни — это преподавательская деятельность. Вам посчастливилось заглянуть во много глаз и душ. Были любимые ученики? И оправдались ли ваши надежды на них?

— По натуре мне ближе уединённые кабинетные занятия, но преподавательская работа всегда также увлекала меня. Да, мне довелось заглянуть во множество глаз и душ, причём на каждом потоке оказывалось не менее десятка студентов, а зачастую и более, которые, конечно же, остались в моей памяти до сих пор. Многие выполняли под моим руководством научную работу, выступали на конференциях в Коломне и других городах, например, Москве (МГУ), Киеве; приносили или читали мне свои стихи. Среди них — В.Астахов (первый выпуск 1958 года), который, став директором Музея Сергея Есенина в Константинове, проработал в этой должности десятки лет. С.Прохоров, сотрудник этого же музея, — ныне один из лучших знатоков жизни и поэзии Есенина. Недавно я передал ему чтение в институте своего основного лекционного курса. Я до сих пор бережно храню письма выпускников разных лет: В.Розанова, Ю.Жарова, А.Кулагина, И.Селкина, В.Соловьёвой и других. Некоторые из них громко заявили о себе в науке. Так, член нашей кафедры доцент А.Кулагин — известный пушкинист и автор монографии о Высоцком, сейчас работает над докторской диссертацией. Ю.Жаров — преподаватель Магаданского международного педагогического университета — автор оригинального спецкурса “История и теория мировой культуры” и подготовленного на этой основе учебника. В общем, горжусь всеми, кто успешно и добросовестно трудится в науке, журналистике и особенно в средней школе.

 

— Можете вы сказать, что ваша судьба сложилась удачно?

— Дед и отец, вероятно, гордились бы мною. Я же полагаю, что не сумел полностью реализовать свои духовные возможности. Вижу это с особой ясностью сегодня, когда рядом со мной поднялась замечательная поросль молодых учёных.

 

— Как вы полагаете, почему на долю талантливых людей часто не выпадает ни крупицы личного счастья?

— Вероятно, в силу разных причин. Судьбы гениальных, но столь разных художников, как Бетховен, Винсент ван Гог, Кафка, Гоголь, Чайковский, Хлебников, укрепляют в этой мысли. Замечу, что они, конечно, испытывали счастье творчества. Но это уже иной пласт или, можно сказать, оборотная сторона вопроса.

 

— Как вам живётся в это смутное время?

— При всех житейских трудностях я как литературовед удовлетворён тем, что имею возможность свободно судить и писать обо всём. Но как гражданин не могу, конечно, примириться с такими дикими явлениями, как ненужная народам чеченская война, унёсшая множество жизней, и многим другим.

 

— “Живу, как все” — это принцип или оправдание многих людей? И как вы считаете, признаком чего он является, на что указывает?

— Давняя бытовая формула “живу, как все” была по-своему обыграна в стихотворении И. Северянина, где она прозвучала императивно, как наказ: “Живи, как все!” Именно от этого стиха отталкивалась извлечённая из Леты С.В. Шервинским, М.Л. Гаспаровым и мною поэтесса Вера Меркурьева, когда писала: “Живи, как все! — это мило; /Но я жила, как все:/ Протянутая, шутила /На пыточном колесе” /. В этом парадоксе есть особый смысл. Быть может, не для одной только Меркурьевой жизнь отождествляется с пыточным колесом?

Понимаю, вас интересует другое. Давняя и расхожая формула “живу, как все” очень удобна для многих людей, ибо за ней скрывается нежелание определить собственную позицию, а тем более выразить её. Так, конечно, спокойнее. А указывает это, как мне представляется, на то, что воспитание чувства личности — одна из первоочередных задач нашего общества.

 

— Всё чаще в последнее время раздаются голоса, что Бога нет, если столько вокруг горя и несправедливости. И в то же время церкви полны новыми прихожанами — не только бедными, обделёнными, но и благополучными на вид. Что же, по-вашему, приводит людей к Богу?

— В отличие от животного человек не может жить без идеала, без веры. Их утрата или отсутствие приводят к тому, что человек лишается всякой духовности и становится страшнее любого зверя, в чём сегодня мы убеждаемся, читая, в частности, криминальную хронику. Религия — древнейшая форма веры. И можно понять Вольтера, заметившего: “Если бы Бога не было, его следовало бы выдумать”. В нашей стране коммунистического идеала, где долгие годы господствовал атеизм, жизнь в сознании масс связывалась с верой в построение рая на земле — общества всеобщей свободы, равенства и братства. Одна из причин того, что сегодня церкви заполнились толпами новообращённых прихожан, связана, как мне кажется, со стремлением заполнить образовавшийся вакуум.

Не следует, как это порой делается, отождествлять такие понятия, как Церковь, различные религии и Бог. Лев Толстой отвергал Церковь, но верил в Бога. Напомню, что в пределах одной христианской религии католическая, православная и протестантская церкви никак не могут договориться между собой. А ведь существуют и другие мировые религии: иудаизм, буддизм, магометанство...

Гегель утверждал, что философия имеет тот же предмет что и религия, — Абсолют. Экзистенциалист К.Ясперс полагал, что единение людей возможно лишь в том случае, если они будут объединены вокруг трансцедентной тайны. Замечательный русский философ Вл. Соловьёв, сочинениями которого я увлёкся в последнее время, выдвинул как основополагающую идею “всеединства”. А её осуществление невозможно, помимо всего прочего, без сближения различных христианских конфессий.

 

— А сами-то верите в Бога?

— Вы нарочно ставите вопрос ребром, требуя жёсткого ответа “да” или “нет”. Между тем это как раз тот вопрос, на который многим людям, в том числе и мне, трудно ответить однозначно. Полагаю, что с помощью только разума человечество вряд ли разгадает все тайны Вселенной. Во всяком случае, одним из необходимых условий мирной и гармоничной жизни народов мне представляется долгий и трудный путь постепенного сближения всех мировых религий.

 

— Литературные Старки... Ваш вклад в их изучение широко известен. Вы продолжаете эту тему или у вас появился новый предмет исследований?

— На эту работу было много положительных откликов из Москвы, Санкт-Петербурга и других городов. У меня появилось желание подготовить второе, расширенное издание. Для реализации этого замысла нужно совсем “немногое” — спонсор, который взял бы на себя издательские расходы. Что касается новых работ, то они идут. Сейчас пишу статью о Б.Пильняке, материалы к которой начал собирать с конца 80-х годов.

 

— Расскажите о клубе “У Грановитой”.

— Он организован под крышей районной библиотеки им. И.И. Лажечникова. Инициаторами его создания и членами совета клуба являются Г.Н. Матвеева, В.Л. Аникеева, Е.А. Горчакова и другие. Тематические вечера, интересные выставки, выступления поэтов, музыкантов привлекают к себе всё больше народа. В гостеприимную залу библиотеки тянутся живописцы, музыканты, поэты, врачи, учителя, школьники. Словом, люди разных профессий и поколений. И вход открыт всем! Это сегодня редкость, хотя любителей поговорить о демократии хоть отбавляй.

 

— Не мечтаете ли под старость вернуться на родину предков? Или роднее Коломны уже нет мест?

— Коломна давно стала для меня родным городом, и мысли о возвращении в страну предков в моей “позорно легкомысленной головёнке”, как выразился некогда Маяковский, не возникает. Конечно, всегда помню, что моё детство и молодость прошли в Закавказье. Родился я в Ереване, детские годы провёл в Тбилиси, а молодость — в Баку. Но утвердился как филолог я именно в Коломне, где прошла большая часть моей жизни. В эти годы завязались многочисленные дружеские и деловые связи с учёными Москвы, Петербурга, Вологды, Иванова, Волгограда, Калуги, Твери, Екатеринбурга, Смоленска, Челябинска, Томска, Кемерова и других городов России. В Подмосковье избавился я от тяжёлого недуга, преследовавшего меня долгие годы. В Коломне покоится прах моего отца, матери, жены, дочери. Пятнадцать лет назад я выразил чувство любви к родному городу в стихотворении, которое оканчивается следующей строфой:

 

...Коломна весенних садов, площадей,

Град древний и новый, расти, хорошей!

Ведь ты мне последний и верный причал,

 

Хочу, чтобы голос твой сольно звучал

В сердце России.

 

1997 год.