В свои 60 лет Владимир Соловьёв по-прежнему молод романтичной устремлённостью к гармонии. И в жизни, и в литературном творчестве. Хотя по натуре сам он дисгармоничен и асимметричен — это будит мысль. Конечно, с высоты своего жизненного опыта он прекрасно видит, что гармония недостижима, что она — инстанция Высших сил. И всё-таки он честно к ней стремится.

Соловьёв пишет много и в широком жанровом диапазоне — от юморесок и рассказов для детей до романа. Чётко прослеживается направленность его творчества — это конфликт рыночных отношений с непреходящими, вечными ценностями, такими, как духовность, бескорыстие, совесть, честь, любовь, устремлённость к светлому. Можно спорить о правомерности прилепившегося к Владимиру литературного прозвища “Коломенский Мопассан”, но нельзя не подивиться тонкости чувств, проникновенному психологизму, которым пронизано его лучшее на сегодняшний день произведение — роман “Дорога”.

 

— Давай начнём разговор с самого начала. Где родился, вырос?

— Родился я в подмосковном городе Егорьевске. Это соседний с Коломной районный центр с таким же патриархальным обликом старинных улиц, только поменьше Коломны вдвое.

 

— И не столь, наверное, древним?

— Да, впервые он упоминается в документах ХV века как село Высокое. С постройкой церкви в честь Георгия Победоносца село стали называть Егорье-Высокое. Образованная им Высоцкая волость вошла в начале ХVII века как вотчина Московского Чудова монастыря в состав

Коломенского уезда. В 1778 году, при Екатерине II, село переименовали в город Егорьевск.

 

— Кто твои родители?

— Отец работал мастером на станкостроительном заводе, мать — служащая, потом — домохозяйка. Несмотря на небольшой достаток в доме, детство вспоминается как изумительный, прекрасный дар судьбы. Всё было светло, безмятежно... Нет, не совсем всё. У нас была корова. При всей моей любви к животным корову нашу я ненавидел, потому что, когда я подрос, а отец умер, приходилось часто подменять мать на рынке — напяливать на себя торгашеский белый фартук и продавать молочные продукты от этой самой коровы. Я до сих пор с содроганием вспоминаю, как, будучи пионером, занимался у всех на виду торгашеством. И всё-таки это тёмненькое облачко не омрачило детства. Я умел тогда моментально забывать про неприятности. Легко и радостно было в школе, где окружали хорошие товарищи. До седьмого класса я держался в круглых отличниках. Потом по причине материальных трудностей — пенсия у матери была всего 21 рубль — пришлось поступить в Егорьевский станкостроительный техникум.

 

— Первые свои опусы начал тогда ещё писать?

— Какое там писать! Не было свободного времени. Всё, что оставалось после учёбы и обслуживания коровы, уходило на восторженную “щенячью” радость — так прекрасна была жизнь.

 

— Ну, а когда слова полились на бумагу?

— В армии. Там я начал вести дневник, выражая в словах действительность и то, что было до неё, то есть ту самую “щенячью” радость техникумовских лет.

 

— У тебя сохранился этот дневник?

— Нет, к сожалению. Впрочем, в нём, кажется, было не много интересных мыслей.

Затем было МВТУ, поступил молодым специалистом в КБМ. Оклад мне положили всего 120. В первый же день работы я наконец задумался о будущем. Мне подумалось, что лучше зарабатывать на жизнь каким-то другим способом, и я вспомнил о своей склонности к литературе. Но к литературному творчеству я приступил лишь по прошествии шести лет работы в КБМ. Поступил в Литературный институт.

 

— Сколько тебе лет было тогда?

— 34 года. Мне казалось, я только вступаю в жизнь.

 

— Расскажи о Литературном институте. У кого ты занимался на семинаре? Кто из твоей группы сейчас более известен?

— Я попал в семинар Николая Семёновича Евдокимова, участника войны. Отличный преподаватель, и проза у него чеканная — комар носа не подточит. Но шибко уж серьёзный человек. Проза тоже у него серьёзная, даже мрачноватая — я такую не люблю. В семинаре у нас был Александр Брежнев, своеобычный, интересный парень. Его тогдашние рассказы запомнились мне светлой душевностью, наивностью и корявым слогом. Евдокимова его рассказы почему-то раздражали, и на втором курсе он вынудил Сашу уйти. Так вот, этот Александр Петрович Брежнев оказался единственным из моего семинара, кто приобрёл известность как писатель.

 

— Как ты относишься к тому, какой стала страна в результате перестройки?

— Меня печалит то, что произошло. Получилось по старой схеме: задумывается одно, делается другое, а получается третье. Все мы верили, что перемены устранят плохое и принесут хорошее, и все, абсолютно все, даже, по-моему, утопающие теперь в награбленных деньгах, жестоко обманулись: перемены устранили не плохое, а хорошее, привнесли же не хорошее, а плохое. Я так любил нашу родину в советское время. Где она теперь? Печалит, что очень уж легко мы предали старинную русскую идею нестяжательства, общинности, не говоря уже про справедливость.

 

— Да у нас и в советское время справедливостью не пахло.

— Но сама идея-то жила. И благодаря её воздействию совсем другие были люди. Я не сомневаюсь, пройдёт это сатанинство. Жизнь развивается по своим законам. Куда бы ни вели нас власти, “денежные мешки” и СМИ, жизнь в конце концов приведёт в другую сторону. Хотелось бы до этого дожить.

 

— Кто из нынешних политиков, на твой взгляд, придерживается одного направления с жизнью?

— Положительных героев я нигде сейчас не вижу. Тем более не вижу их среди политиков. Но мне представляются перспективными идеи, на которых создана организация “Свободная Русь”.

 

— А что скажешь о нашей Думе?

— Важные государственные вопросы издревле решались если не всем народом, то хотя бы в какой-то степени соборно. При теперешней “демократии” этого и близко нет. Безумие, когда такой коренной вопрос жизни, как купля-продажа земли на территории огромной России, решает фактически один человек — президент. Дума ведь приняла закон о продаже земли иностранцам только под давлением “всей его королевской рати”. Чин президента у нас, по-моему, больше чем на роль паразитной шестерни претендовать не может. Содержать за счёт народных денег такой чин позволительно лишь благополучным в финансовом отношении государствам, таким, как Англия, например, — только там вместо чина президента тешатся чином короля. В своём романе “Дорога” я касаюсь этого вопроса, я ставлю его там ещё радикальней: не следует ли заменить государственную машину, состоящую из подверженных человеческим слабостям существ, бесстрастной, бескорыстной и безошибочной компьютерной системой, в которую заложена программа объективных социальных и экономических законов? На мой взгляд, рано или поздно человечество к этому придёт.

 

— Это у тебя во второй части романа?

— Нет, в третьей и четвёртой.

 

— Раз уж мы затронули интеллектуальную тему твоего романа, позволь дополнить данную в начале характеристику в третьем лице.

В творчестве Владимира Соловьёва сквозит стремление постичь глубинный смысл жизни, её начала. Даже в таком “легкомысленном” жанре, как юморески, у него видится не столько желание позабавить читателя, сколько поднести некую “изюминку” о вечном, сокрытую в повседневном и привычном. Его произведения сопряжены с исследованием, подсвечены интеллектуальным и духовным фоном. Здесь чувствуется влияние таких художников-мыслителей, как Сомерсет Моэм, Достоевский, Лев Толстой, Стендаль. И вместе с тем его лучшим произведениям свойственна пушкинская простота и чеховская душевность. Но в подражании кому-либо из великих Соловьёв не грешен, у него свой довольно ярко выраженный стиль, свои герои, свой взгляд на мир, своя “творческая кухня”.

 

— Владимир, кто из классиков оказал на твоё творчество наибольшее воздействие?

— Побудительным мотивом к творчеству мне всегда служила жизнь Джека Лондона. А кто из классиков оказал наибольшее воздействие на само творчество, не могу сказать. По-моему, надо опираться на классический фундамент в целом — тогда только есть шанс сохранить оригинальность и добраться до своей вершины. Попадёшь в сферу притяжения лишь одной из звёзд — собьёшься с курса.

 

— Как ты относишься к вере?

— Я верую в вечность, в то, что не всё так просто, как представляется материалистам. Порой реальные явления говорят, что материальный мир далеко не всё, есть ещё некая недоступная человеку тайна. В этом моя вера. По-моему, вера у каждого должна быть интимна. Официальные же религии связаны всегда с насилием через обряды, пропаганду, догмы.

 

— Тебе 61 год. Ответь, пожалуйста, как ты оцениваешь прожитое. И в плане житейском, и в плане творческом. Жалеешь ли о чём-то? Удалась жизнь?

— У меня нет семьи. В представлении здравомыслящего человека уже по одной этой причине я не имею права сказать, что жизнь у меня удалась. Но я не отношу себя к категории здравомыслящих, поэтому на отсутствие семьи смотрю сквозь пальцы. Жалею ли о чём? Если бы уверен был в реальности свободы воли, то пожалел бы, что всегда плыл по течению. И в плане творческом в том числе. Я мог бы попытаться поступить в Литературный институт сразу после армии — жизнь пошла бы совсем по другому руслу. Но я не очень верую в свободу воли. Я верую в судьбу. Согласно одной из научных гипотез, выдвинутых на базе теории относительности, мир движется по кругу. А хочется, чтобы он шёл, хоть чуточку отклоняясь от круга к спирали. Чтобы, когда повторится жизнь, можно было бы её подправить.

 

— Тебя, мне кажется, смело можно назвать “коломенским Мопассаном”. У тебя такая тема — ты много пишешь о любви, о женщинах... Вообще, как ты относишься к женщинам? Кто они — для тебя, в твоей жизни?

— Отношение к женщинам у меня менялось на протяжении жизни. Если в раннем детстве и юношеском периоде женщина мне представлялась какой-то влекущей, загадочной тайной и чем-то божественным, то есть запретная какая-то тайна, которая требует поклонения. Потом, когда я влюбился в техникуме, женщина начала мне представляться источником великой радости, просто одним тем, что она существует. После окончания МВТУ и Литературного института приехал в Коломну. Я опять влюбился, несчастливо, и в это время женщина уже представлялась мне не загадочным существом, а приземлённым. Я увидел, что она, при всей своей привлекательности, увы, далека от романтики. И после этого у меня были ещё встречи с женщинами. Была, правда, ещё одна любовь — уже счастливая... Но она была замужняя женщина. Она поправила моё впечатление о женщинах. А потом, после неё, я уже — всё... Где-то там увлекался... И к женщинам у меня сейчас отношение... ну просто... Я рассматриваю в первую очередь женщину сейчас как возможного товарища, а уже потом — как женщину. Что поделаешь? Вот такое у меня сейчас отношение. И не знаю, мне кажется, оно уже не изменится. В первую очередь я рассматриваю женщину как товарища: как у Ремарка.

 

— То, что детей у тебя нет, как-то тяготит тебя? Не осталось наследника...

— Этот вопрос волновал меня до 35–38 лет. А потом я с этим смирился. Ну, и как всегда, когда человек смирится, — его не сколупнёшь... Смирившийся человек — стойкий человек. Потому меня это не трогает... Я детей люблю: мне нравится, какие они хорошие, непосредственные. Таким и я был когда-то... Глядя на себя, стараюсь вспомнить...

 

— В творческом плане торопишься что-то успеть, доделать?

— Не тороплюсь. Может, природная леность сказывается, может, старые привычки. Да и куда торопиться, вечность впереди! Конечно, хотелось бы увидеть опубликованными написанные ещё только задуманные романы. Особенно, как я уже упомянул, “роман-жизнь” о работе в КБМ. Ещё мечтаю написать фантастический роман — не по канонам научно-фантастического жанра, а просто фантазию души на одну из глубинных философских тем. Может, фантастику скорей опубликуют в солидном издательстве или журнале.

 

2003 год