1

За всю свою жизнь Верочка мало видела снов. А может, просто поутру не могла их вспомнить. Такое часто бывает. И потому сегодня, проснувшись в своей, отдельной от мамы и от всего их старинного дома, “верхней” комнате-мансарде и сев в постели, она какое-то время пребывала в удивлении. Заспанная, простоволосая, но очень хорошенькая в свои двадцать два, Вера вспоминала недавний сон. Странный образ мужчины встал теперь перед ней на фоне разностильной (старинной и современной) мебели: резного зеркального шкафа, бюро и стандартных, перегруженных книгами полок, где за стеклами пестрели семейные и студенческие фотографии, а над письменным столом висел большой портрет певца Юлиана.

Она, похоже, находилась еще на грани реальности и сна (если это вообще был сон). Потому что Вера видела ясно, до мелочей, стоящего посреди ее комнаты кавалера в старинном камзоле, прикрытом сверкающей кирасой. На плечи, на полированную броню ниспадали пышные кудри роскошного темно-каштанового парика, блестели кавалерийские сапоги, правая рука сжимала перчатки из тонкой коричневой кожи, левая покоилась на причудливом эфесе то ли длинной боевой шпаги, то ли палаша. Зрелый мужчина, смелый и опытный воин. Но его суровое лицо было странно молодым, в ясных глазах, в загадочной полуулыбке таилась неукротимая жизненная сила, какая-то внутренняя молодость, обаянию которой невозможно было противиться.

— Кто вы? — прошептала Вера.

Он начал что-то говорить; интонация была тревожной, но слов — на каком-то иноземном языке — Вера не разо­брала.

— Не понимаю...— Она недоуменно пожала плечами.

Иностранец досадливо отмахнулся перчатками и вновь попытался что-то втолковать ей. Вдруг лицо его как-то необъяснимо изменилось, в нем увиделось нечто знакомое и даже родное.

Вера потянулась к незнакомцу руками, села в постели — и поняла, что проснулась.

Она зажгла настольную лампу.

Мезонин был пуст.

Встряхнув головой, чтобы окончательно проснуться, Вера осмотрелась. Над письменным столом желтела старинная гравюра. Вот откуда явился таинственный кавалер! Вечером она долго не могла заснуть и рассматривала эту литографию — набережную Санкт-Петербурга, тревожно-сумрачную Неву, лодки, мачты, корабельное строительство петровских времен...

И вдруг Веру словно обожгло: что это она разнежилась? Ведь вчера звонили из военкомата. Звонок был не просто тревожный, он был ошеломляющий. Ее муж, Сергей Давыдов, лейтенант местной милиции, без вести пропал в Чечне. Как сказали по телефону, пропал не один, а с группой, выполнявшей боевое задание. Подробностей не сообщили, просили ждать, не звонить, не тревожить, “не мешать делу”. Обещали любую новость сообщить сразу же. Вера с мамой пытались вчера узнать что-либо у Сережиного начальства, ходили к его родителям... Бесполезно! Но надо же что-то делать! Невозможно просто ждать — и все.

Вера взглянула на свадебную фотографию за стеклом книжной полки. Какие они здесь счастливые, какие все беспечные, молодые, вечные — и ее подруги из института, и его сослуживцы.

Она встала, оделась, подошла к окну. В утреннем тумане просыпался родной ее городок — уютная, зеленая, злато­главая Коломна. Просыпалась, шелестя листьями, и яблонька внизу, у крыльца.

Нет, нет, думала Вера, шлепая тапками по лесенке вниз, в их небольшую кухню, ей нельзя, никак нельзя раскисать. Надо ждать,  жить с упрямой надеждой, спокойно, сосредоточенно. А главное, верить, что ее Сергей жив, что скоро вернется, ведь до конца командировки ему оставалось всего две недели. Он вернется и войдет вот в эту дверь. Крикнет с порога, глядя на лестницу, вверх: “А кто у нас дома дежурный?.. — И громче: — Верок!.. А, Верок?..” Господи, ну верни ты его домой! Верни!.. Он ведь оттуда даже фото прислать не успел...

И почему это мы обращаемся к Богу всегда с опозданием? Лишь когда припечет, когда что-то случится, станет невыносимо горько? Вот в такие вот тяжкие времена?.. Нет чтобы раньше-то сходить в храм, в любимый Верой прекрасный Ново-Голутвин ­свято-Троицкий женский монастырь. Может быть, даже зайти к монахиням, к матушке-игуменье, поговорить...

Вера зажгла газ, налила в чайник воду и вдруг заметила, что машинально прислушивается к себе, к своим внутренним ощущениям. Нет, пока все нормально. Ее совсем не тошнило, и голова не кружилась.

Не может он, ее Сережа, такой сильный, надежный, уверенный, вот так просто пропасть, умереть, бесследно исчезнуть. И удержит его на земле даже не их давняя любовь, а то нежное, беззащитное и пока неведомое, что таится в ней и что потом будет названо их ребенком. Будет их светом, их продолжением.

Почти успокоившись, Вера приготовила завтрак и пошла в мамину комнату:

— Мамуля, вставай!..

Мать уже не спала. Она пристально посмотрела на Веру и сказала:

— Надо тете Клаве позвонить.

 

2

Клавдия Николаевна, старшая сестра Вериной мамы, прикатила из Москвы вечером. Поддержать, посочувствовать, посоветовать. Она приехала электричкой, которую терпеть не могла, с ночевкой, хотя не любила ночевать вне дома. Сестры уселись в гостиной комнате под низкой старинной люстрой напротив включенного телевизора и старались не пропустить ни слова из “Новостей”.

— Ты, Лидуша, мне сегодня совсем не нравишься. Ты не просто бледная, а даже зеленая... Может, давление померить? — Клавдия Николаевна старалась приглушить свой низкий, красивый голос, чтобы не услышала Вера. — А слезы лить, Лидочка, — это не в нашем стиле. Мы крепкие. Муромцевы. Слезы — это не наше. Тебе надо Веру беречь. У нее скоро диплом, летняя практика... И в конце концов, ничего ж неизвестно. Пропал — вовсе не значит, что погиб. Многие возвращаются... Ты слышишь меня?.. Сейчас надо все-все продумать. Ежедневно следить за прессой, за новостями. Надо регулярно звонить и в милицию его начальству, и в военкомат. И вообще, — она вскинула палец, — надо быть готовыми ко всему.

— А именно? — не поняла сестра.

— Вам могут позвонить даже от-ту-да.

— Зачем? — выдохнула Лидия Николаевна.

— Чтобы сообщить... эти... условия... Могут даже приехать...

— Зачем?

— За... вы-ку-пом.

Лидия Николаевна побледнела. Худенькая, не по годам моложавая, в простом халатике, она утонула в глубоком родительском кресле, что чудом осталось от некогда достойной, дореволюционной жизни. С надеждой и страхом смотрела она на старшую сестру, все еще статную, строгую красавицу с гладкой прической и пучком на затылке, в “выходной” белоснежной блузке, заколотой на груди камеей. И буквально не знала, что думать. Спросила испуганно:

— Ты думаешь, может быть и такое?

— Почему нет?.. Сколько угодно. Ты что, телевизор не смотришь? Газет не читаешь?.. Как журналистов спасли?.. Как омоновцев?..

— Но на выкуп нужны миллионы! Откуда их взять?

Клавдия Николаевна вздохнула:

— Об этом говорить рано. Я ведь только так, предположила. В конце концов, он пропал без вести, и не один... Так что вести все еще впереди. И вообще, мы и представить с тобой не можем, какие там силы действуют, какой поиск... Нам надо сейчас о другом думать. О Верином положении. В такой ситуации... Может, было бы лучше, если бы она вообще не стала рожать.

— Ты что говоришь, Клава? — вскинулась Лидия Николаевна и даже приподнялась в кресле. — Первая же беременность!

Дверь открылась, и вошла Верочка, складная, пригожая, с серебряным подносом в руках:

— А я вам чай несу. Заварила с ромашкой. И молоко. Прямо как в Англии. Чтобы спалось лучше. Плюс, теть Клав, ваш москов­ский торт. Кстати, и у нас в ларьках то же самое, что и в Москве.

Верочка красиво расставляла на столе сервизные чашки, молочник, чайник, сахарницу. В их семье было так принято: в случае приезда гостей из буфета всегда доставали сервиз и серебряную сервировку (вернее, ее остатки). Спросила с улыбкой:

— О чем это вы молчите, милые дамы?.. Как говорится, против кого дружите?

— Скажу тебе, Верочка, прямо, — чуть растягивая слова, заговорила тетка. — И тебе, и Лидуше. Вы знаете, я человек прямой... Подумайте обе, нужна ли в сложившейся обстановке вам обеим эта... беременность?

В комнате стало тихо. Лишь по телеящику продолжался какой-то концерт. Лидия Николаевна взглянула на дочь. Та, склонясь над столом и как бы бесстрастно раскладывая ложки, салфетки, произнесла тихо:

— Так вот, значит, против кого вы дружите...

— Нет, нет, Верочка, — торопливо заговорила мать. — Я с Клавой не совсем согласна. Вернее, совсем не согласна. Хоть знаю, тысячу раз знаю, как это все непросто... как это может сломать тебе жизнь, какие трудности впереди. Но будь сейчас здесь Сережа, он бы категорически...

Тетка перебила:

— Да-да, будь он здесь, такого и разговора бы не возникло. Он наверняка был бы счастлив. Но теперь все иначе. К тому же, уезжая, он ничего не знал... И... не знает... Да и мы о нем ничего не знаем. Надо бы по карте посмотреть, где это — Нажи-юрт?

Она помолчала.

— Надеяться надо на лучшее, а готовиться к худшему. Я, конечно, готова, чем смогу, помогу, — голос Клавдии Николаевны становился все выше, трагичнее. — Но все же как дальше жить? Бросать пятый курс?.. Ведь на стипендию с ребенком не прожить. Придется Вере отбросить диплом и искать работу. Нужна зарплата. Ведь ты, — обратилась она к Вере, — почти с высшим образованием... Прекрасно знаешь историю. А тут пойдут пеленки, стирки, корыта, коляски... Теперь все это, кстати, бешеных денег стоит...

— Перестань, Клава! — вдруг резко возразила Лидия Николаевна. — Прошу тебя, перестань! Пощади наши уши...

— Отчего ж, мама? — Вера подсела к столу. — Пусть говорит... тем более теть Клава говорит правильно. Только сперва садитесь к столу, чай стынет.

Молча уселись за круглый стол лицом к телевизору. За­звенели ложечки о фарфор.

— Не знаю, Веруня, не знаю, — тихо заговорила мать. — Уж как мне было трудно, но я тебя все-таки родила, выходила, вырастила. А ведь... одна была. (Чуть не ляпнула: “тоже”.) И время было поголоднее, и ничего нигде нет, и очереди. — Она не без гордости взглянула на дочь, на ее красивый профиль, изящные руки. — Вот девочка моя и вымахала... Студенточка моя милая, как бы я сейчас без тебя?

Ей хотелось поцеловать, приласкать Веру, как маленькую. Она как-то щемяще-болезненно любила свою дочь. А вот сейчас вдруг с нежностью подумала о той живой крохе, о пульсирующей кровинке, которая станет ее внуком или внучкой. И страшное слово “аборт” вызвало в душе Лидии Николаевны отвращение. Хотя в своей грешной юности она могла произносить его даже с легкостью.

Тетка следила за “голубым экраном”. Все напряженно ждали “События дня” — вдруг да промелькнет какое-нибудь неожиданное нужное сообщение. Но его все не было.

— Видишь ли, Верочка, — заговорила тетя, — твой Сергей мне всегда нравился, я к нему даже привязалась душой. Мне только одно непонятно: как ты не смогла его удержать? Не отвела от этой проклятой Чечни? Что за геройство такое — добровольно под пули лезть? тем более когда знаешь, что у тебя дома лишь одинокие женщины и только ты их опора? — Она строго взглянула на сестру, на племянницу. — И деньги эти, что по контракту, ничтожны. Особенно если кровью пахнут...

Вера резко поставила чашку:

— Ну вот что... девочки... Давайте на этом нашу гинекологическую дискуссию закончим. Верно, мама?..

Она крепко отерла лицо ладонями, словно хотела смыть что-то горькое, страшное. Хрустнула пальцами.

— Так вот. Вы все говорили правильно. Да-да. Обе — правильно. Но ведь он-то, мой человечек, уже здесь, на земле. Уже дышит, слушает. И у нас с ним общая кровь... Я, наверное, даже люблю его... Да-да, люблю. Хотя это, может, и странно... — Вздохнула, словно вынырнув из воды. — А вернется муж или, не дай Бог, нет, маленький все равно родится и будет здесь жить... Так ведь, мама?.. А пока давайте переключим на “Вести”. Вдруг что-нибудь передадут.

Но в этот вечер о пропавших в Чечне новостей не было. Не было их и в ближайшие дни.

 

3

Лидия Николаевна Муромцева проживала с дочерью Верой в частном доме неподалеку от Пятницких ворот старинного коломенского кремля. Собственно, этот красивый дом был их, родовым. И уже полторы сотни лет считался ярким примером добротной мещанской усадьбы. Главное, был крепок благодаря высокому каменному фундаменту и даже пригож. Лидия Николаевна любила этот дом, боялась сноса и того, что их с дочерью могут загнать далеко от центра, в “спальный” район Колычево. Муромцевы занимали тыльную, “дворовую” часть дома. По фасаду обитали еще две семьи.

За полтора столетия в стенах дома сменилось уже несколько поколений. Муромцевы нарождались, умирали и вновь нарождались. Однако приметы былых времен все же не покидали наследников дома, сопровождали их из поколения в поколение. И высокие, светлые окна. И изразцовые печи, и мебель стиля “ранний модерн”: витиеватый  буфет с медными и стеклянными накладками, часы фирмы “Ле Руа”, пианино с бронзовыми подсвечниками.

“Дворовая” половина дома имела то преимущество, что на ее крыше нашлось место уютному мезонину с закругленным венецианским окном. В мезонине выросли обе сестры, потом и Верочка обосновалась в нем с детских лет. Все уличные и дворовые ребятишки любили “Веркину каюту”. Любила ее и Вера. Как птица — свое гнездо, как Диоген — свою бочку.

Здесь она запоем читала — сначала подряд все книги семейной библиотеки, затем — старинной городской, которой совсем недавно исполнилось ровно сто лет. Была влюблена в литературу, в историю. После школы сомнений в выборе профессии не было — пед­институт, факультет истории.

Стены мансарды, год от года сменяя друг друга, облепили яркие карты: мира, материков, городов, полушарий. Были развешаны и тоже сменяли друг друга портреты то Петра Великого, то Джеймса Купера, то Пушкина, а то Цветаевой. Неизменными оставались лишь старые гравюры да семейные фотографии — реликвии давних лет. Почтенные деды в шляпах с тульями, модницы тетки в платьях с кринолинами, усатые генералы, молодые кузены в лихих котелках. Эти осколочки давних лет Вере, девочке современной, почему-то были необъяснимо дороги. С годами — особенно. Но среди этого великолепия никогда не было лишь одной фотографии— Вериного отца. Со слов мамы она лишь знала, что фамилия его — Лазарев, что он, как мама, историк и давно живет с семьей где-то на Севере. А недавно, склонясь в читальном зале над книгой, Вера вдруг подумала (мысль была неожиданной и нелепой): может, приснившийся ей господин в кудрях и камзоле имеет какое-то отношение к отцу?..

Внешне Верина жизнь текла, как прежде, она работала над дипломом и дома, и в библиотеке. Но постоянное ожидание вестей из Чечни, ежедневный просмотр газет, новостей по ТВ делали Веру сосредоточенной, напряженной. Из Москвы частенько приезжала тетя Клава. Эти приезды и Веру, и маму как-то отвлекали, успокаивали болящие души.

 

4

— Вот увидите — все образуется, — говорила тетя Клава, помогая на кухне готовить обед. — Я пророчица. И рука у меня легкая. Я, Лида, не то что ты. Мы с тобой совсем разные. — И племяннице: — Твоя мать, Веруша, несмотря на то, что была прехорошенькой, с мужчинами обращаться совсем не умела. Ты, Лидуша, не сердись, но была ты очень безалаберной. А порой размазней. И такие фортели выдавала — уму непостижимо. Наши родители, царство им небесное, только руками разводили: “Что с нее взять?”

Однажды Клавдия Николаевна, допекая к завтраку блинчики, загадочно так, вполголоса сказала сестре:

— Знаешь, есть у меня один план. Я давно его обдумываю. Давай-ка ко всем этим делам подключим Вериного отца?

Лидия Николаевна отозвалась не сразу:

— Признаться, я как-то об этом думала, но решила, что бесполезно. Виталий давно семейный человек, о прошлом и думать забыл, двадцать лет уж прошло... А мне унижаться не хочется. К тому же кто искать его будет и где?

Клавдия вздохнула:

— Москва-то большая, да два человека всего мужиков-то. Отец ваш да я.

И вдруг торжественно произнесла:

— Твой Лазарев, Виталий Павлович... сейчас директорствует в музее Франца Лефорта...

Лидия Николаевна замерла:

— Он в Москве?

— В Москве.

— А что, такой музей теперь есть — Франца Лефорта?

— На Яузе. В Немецкой слободе. Недалеко от Введенского кладбища.

Клавдия Николаевна на законном основании могла позволить себе победительно-торжествующий взгляд.

Сестра скрывала волнение:

— Откуда ты знаешь?.. Ты что, его видела?

— Музей или Лазарева?.. — И усмехнулась: — Видеть не видела, но случайно встретила Оксану. Помнишь, Криворучко, из Полтавы? Тоже в моей группе была. Она Древним Востоком сейчас занимается, профессорша уже. Так она была с ним на семинаре каком-то. Вот и узнала. Сейчас он открывает музей. Говорит, стал настоящей музейной крысой, так увлечен.

Помолчав, добавила:

— Бездетный и даже, кажется, разведен.

Лидия Николаевна сосредоточенно макала перышко в горячее масло, аккуратно мазала блины и складывала в кастрюлю. По дому шел аппетитный аромат.

— Ну и что из этого следует?

— Не притворяйся, пожалуйста. Все и ежу ясно... Вера твоя — вылитый Лазарев. Та же лобастая голова, те же крупные глаза, а эти аккуратные прижатые ушки? Я с ней сегодня же поговорю. Пусть наконец познакомится с отцом. Сколько уж раз все об этом думали. А тут такие дела... Он и посоветовать должен, и помочь. Может, даже деньгами. Не нищий, поди. На симпозиумы ездит, докторскую защитил... Должен и на работу дочку устроить. И карьеру обеспечить. В конце концов, она тоже историк.

Сестра перебила:

— Клава, пойми, он ничего о нас не знает. Или не хочет знать. А то давно бы уже объявился... И вообще — ничего он не должен. У нас никто... ничего... никому... не должен.

Клавдия Николаевна сбросила со сковороды на тарелку послед­ний блин и сняла фартук:

— Ладно, я иду звонить.

Сестра испуганно преградила ей дорогу.

— Ты с ума сошла?.. Клава!.. Так сразу?.. И Верочка ничего не знает! Надо ж ее подготовить.

Но статная, высокая Клавдия Николаевна легко, одним жестом отстранила миниатюрную Лидию Николаевну.

— Прекрати. Я иду звонить по своему делу... Нет, Лида, ты все-таки невыносима, как всегда. И непослушная. А я, между прочим, шестерых детей в люди вывела, трех мужей схоронила, званий наполучала...

В гостиной она устало села в любимое кресло и раздраженно придвинула телефон.

— Софья Моисеевна? Скажите, голубушка, когда у нас завтра заседание кафедры? Я, может быть, не приеду. Я у сестры в Коломне и чувствую себя плохо. Передайте, чтобы провели без меня.

 

5

В летнее время электрички в Москву ходили почаще, но ожидающих было полно. Вдоль платформы громоздились мешки и огромные прочные клетчатые сумки, неотъемлемый атрибут овощных торгашей, с овощами и зеленью — недюжинными дарами коломенской земли. И всему этому огородному богатству предстояло “реализоваться” — быть проданным, раствориться — в Москве. А затем в московских квартирах и кухнях быть вымытым, нарезанным, разложенным по тарелкам — поданным к завтраку, обеду, ужину.

— Прожорливая же ваша столица, — сказала Верочка. — И так сотни “битковых” электричек. Прямо не город, а монстр какой-то, обжора, Гаргантюа.

— А ты не ревнуй, девочка, не ревнуй... Я и в Риме бывала, и в Мехико, так там все пограндиозней, — тетя Клава бодро шагала по платформе. — А ведь были времена, когда во всем Подмосковье по магазинам — хоть шаром покати. За колбасой в Москву ездили, за апельсинами, за туалетной бумагой. Помню, мы с Лидой зимой как-то целую ночь в очереди стояли. За югославскими сапогами. И отойти нельзя. Отмечали по спискам, считали по головам... Лида тогда простудилась очень, хворала потом.

— Ну а сапоги-то достались? — спросила Верочка.

— А как же?! Потом лет пять их носила! И все это, кстати, нормой считалось. И никаких забастовок, — она усмехнулась. — Это нынче уж все разбаловались. Забыли вчерашнее.

Так они и пробирались по платформе — впереди дородная поспешавшая тетя, следом тоненькая племянница. И оттого казалось, что Клавдию Николаевну эта поездка волнует гораздо больше, чем племянницу.

Длинная электричка, погромыхивая зелеными вагонами, подползала, как экзотиче­ская змея. И вот платформа разом ожила, зашумела, зашевелилась. Галдя, все ринулись к вагонам, таща мешки и ящики. И вскоре тетка с племянницей, поглощенные толпой, были вовлечены в утробу поезда.

А там... Там они умудрились даже занять места у самых окон.

— Ну, слава Богу, — с облегчением вздохнула тетушка, располагаясь поудобнее, — хоть посидим спокойно.

— А можно было бы и автобусом, мама же говорила.

— Так все равно до Новой пересаживаться на электричку. Одна беготня. А нам время дорого. Знаешь, я за свою жизнь этот маршрут Коломна — Москва так изъездила, что уже, как говорится, на полпути к Луне.

За окном, словно лист старой гравюры, разворачивалась Коломна. Янтарем светилось на солнце пятиглавие церкви Богоявления. Проскочили частные дома с садами и огородами. За ними вырисовывались огромные зубья средневековых башен. Над кремлем высился кафедральный собор Подмосковья. Главный купол успенской святыни горел в вышине, словно золотая царская шапка.

Поезд набирал скорость. Теплый июль­ский ветер врывался в окна.

 

6

Вскоре выяснилось, что успокоиться и отдохнуть в электричке им не удастся. В вагонах закипела бурная жизнь, вполне достойная отдельного описания. Сменяя друг друга, перед пассажирами появлялись то экзотические наглые цыганки — предсказательницы судеб по руке и картам таро, то скромные старухи, предлагающие иконки, то нищие, то шумные спекулянты. “Дешевые книги!.. Дешевые книги!.. Анжелика и Анжелика Варум в лапах зверя! Кроссовки! Кроссовки любых размеров! Трусики-танго и чудо-иголки без ушка!”

— Не хватает только вечной иглы для примуса, — улыбнулась Верочка.

Ее немного уже мутило от многолюдья и скверного запаха пота, картошки и овощей.

После Выхино вагон почти опустел. Исчезли цыгане и торгаши. И задышалось легче, свободней.

— Теть Клав, — спросила вдруг Вера, — я все ж к отцу вроде еду, так, может, вы скажете мне наконец, что там у них случилось? Почему он от меня отказался?

Клавдия Николаевна помедлила:

— Что, Веруша, сказать?.. Врать тебе, что он скверный и негодяй, мне не хочется. Да и с Лидой мы уговорились когда-то тебя ни во что не посвящать... Но поскольку ты скоро увидишь его... скажу так... Мама твоя в юности была безалаберной, веселой, порывистой хохотушкой. И кавалеров было полно. За нос их всех водила. На свидания бегала. Ну и Виталька Лазарев,  мой однокурс­ник, втрескался в нее по уши... Славный он был парень. Девочкам нравился. И мне в том числе. А в общежитии по вечерам всегда в коридорах танцы. В комнатах — сборища под гитару. На кассетах то Окуджава, то Высоцкий хрипит. В общем — вольница и романтика, легкие, свободные отношения... Я-то постарше была, грызла науку. А Лидушка этих тусовок, как теперь говорят, не пропускала. С родителями конфликтовала. Говоря честно, Виталий был у нее не первый. И случилось, что должно было случиться...

— Забеременела, что ли? — с нетерпением спросила Вера.

— Именно... Но главное, Виталий ведь обрадовался, когда узнал, что ребенок будет. — Она на мгновение умолкла, следя за пейзажем, проплывающим за окном. — Но потом... все странно так получилось... Он был парнем серьезным и обстоятельным, из крестьян. Хотел расписаться... Даже к нашим родителям приходил. Но Лида... ох уж эта Лида... Даже в таком положении продолжала и кокетничать, и на танцы в общежитие бегать. Все свою дурацкую независимость Лазареву показывала. И поругались, конечно. Помню, как-то прибежала домой поздно, вся мокрая — дождь был. И вся в слезах. Неожиданно открылась, рассказала все... Ну, дед твой с бабушкой ошеломленные сперва сидели. А потом даже обрадовались, уж очень они хотели внуков. Бабушка в Успенский собор молиться ходила. Ну и заставили-таки Лиду родить.

— А она что, — напряженно спросила Вера, — хотела аборт сделать?

— Возможно, — вздохнула Клавдия Николаевна. — Только бабка с дедом были у тебя настоящие православные люди. И ты родилась. Благополучно. Здоровенькая. Хорошенькая, как кукла... Виталий потом прибегал, уговаривал Лиду сойтись, помириться. Подолгу сидел с ней наверху, в мансарде, он очень любил этот чердак. Только Лидка глупо себя вела. Гнала его зачем-то, все что-то хотела доказать. Ну и доказала, дуреха. Он перевелся в Москву. Окончил там исторический. Ездил по Северу в поисках редких книг. Фольклор собирал. В Соловецком монастыре работал. Словом, отшельником жил. Потому, наверное, первым из наших сокурсников кандидатскую защитил... Потом он пропал куда-то. Говорили, женился, но неудачно... А Лида осталась в Коломне и тоже вроде преуспела на научном поприще, преподает историю в местном гадюшнике.

— Как вы, однако, про наш пединститут...

— В Москве то же самое. Мелкие склоки люмпенизированной интеллигенции, игра ничтожных честолюбий, жалкая суета!

— Раньше это, кажется, называлось “самокритикой”. Однако вернемся к нашему папаше.

— Не ёрничай. Во всей этой истории Виталий не такая сволочь, как ты, наверное, думала. Лидка во многом виновата: вела себя не совсем правильно. Впрочем, она никогда и не утверждала обратного...

— Так что отец мой не такой уж и негодяй, — задумчиво произнесла Верочка.

— А никто тебе этого не говорил... — посерьезнела тетка.— И говорить не мог!

— Это я сама себе так говорила. Не знаю, почему. Может, чтобы на душе было легче?

Электричка меж тем подошла к станции Новая.

 

7

Вера отправила тетю Клаву домой, а сама поехала трамваем искать музей. Было жарко. Хотелось пить. Вера долго бродила по пустынным тротуарам в тени деревьев вдоль кирпичных стен Введенского кладбища. Она не спешила. Все унимала волнение, дрожь в пальцах. Неужели ей предстоит вот сейчас, впервые в жизни, увидеть собственного отца?

Наконец она наткнулась на небольшой флигелек с незаметной дверью и узкими старинными окнами. Перед ним посреди цветочной клумбы стоял бронзовый памятник Петру и Лефорту. Вера вгляделась в лицо Лефорта: он словно бы наблюдал за ней с легкой полуулыбкой на губах. И показался ей странно знакомым.

Справа от двери красовалась новенькая стеклянная вывеска. По зеленому — бронзовый шрифт: “Музей Франца Лефорта”, а ниже  белело приклеенное объявленьице: “Извините, у нас реэкспозиция”. На самой двери четырьмя кнопками, успевшими заржаветь от дождя, закрепили еще один тонкий листок. На нем синим фломастером было неровно написано: “Музею требуется экскурсовод...”

Вера подергала дверь, но та не открывалась. Рядом виднелся звонок. “Окопались”, — буркнула про себя девушка и трижды нажала на белую кнопку. По этажу раздались свирепые трели. Вскоре дверь распахнулась, и в проеме показался высокий встрепанный молодой человек, тощий и нескладный, в широком и коротком, не по росту, халате.

— Вам кого? — спросил он. Пока Вера соображала, как проникнуть внутрь, юноша сам облегчил ей задачу. — Вы небось насчет работы экскурсоводом?

— Ну, в общем, да, — уклончиво согласилась Вера. — Я бы хотела видеть Лазарева Виталия Павловича.

— Никаких проблем. Заходите.

Они вошли. В лицо ударили запахи красок и белил. Прямо у порога Вера споткнулась о кучу мусора, составленную из обрывков обоев, кусков штукатурки и еще какого-то строительного хлама. Платформа ее синих босоножек тут же покрылась белым слоем. Вслед за парнем Вера направилась по коридору. Они заглянули в ближнюю комнату. Там, опираясь на колено, прибивал под подоконником плинтус мужчина в короткой рубашке. В волосах у него запуталась пара стружек, во рту по-плотницки были зажаты гвозди.

— Это к вам, Виталий Павлович, — сказал парень и вышел.

Сердце Верочки екнуло. Теперь она оставалась один на один с сидящим перед ней человеком. Что надо было ей делать? Как поступать? Что говорить? А тот легко встал и оказался обычным простеньким дядькой в очках, с широкоскулым лицом и внимательным взглядом.

— Насчет работы? Ну, пойдемте, пойдемте ко мне в кабинет. Потолкуем. — голос  был глуховатый, приветливый.

“Неужели же?.. Неужели же он?” В каждом  его жесте и взгляде, в очертаниях фигуры и чертах лица Вера старалась уловить нечто особое, нечто родное. “Неужели  это он?.. И за что, за что юная мама некогда одарила его своим вниманием?”

Директорский кабинет с табличкой “Лазарев В. П.” на дверях был после ремонта вполне достойным, музейным. Здесь все сияло чистотой, свежестью, уважением к вековечным ценностям, экспонатам, все было в порядке. Большой письменный стол с бронзовым древним чернильным прибором, картины по стенам. Прекрасный портрет Петра Первого в золоченой раме. А вдоль стен на вешалках красовались военные мундиры разных эпох. Возле чернильницы — фарфоровая статуэтка: роскошная дама с высокой прической и красивой сумкой в руках. На шее у нее висела каталожная карточка с описанием.

— Вылитая Екатерина Великая, — произнесла Верочка.

Директор сразу откликнулся:

— Верно-верно. Она самая. Это хорошо — углядели. Очень ценная безделушка. В девятнадцатом такие делали на Кузнецовских заводах. Для кабинетов, дворянских усадеб. По спецзаказам, как сейчас бы сказали... Так, значит, вы насчет работы?.. Скажу сразу. Это место вакантно, поскольку зар­плата нищенская. Как всегда у музейщиков. И, пока не открылись, придется заняться и черной работой. Полы, окна мыть и так далее. Так что сперва вы мне ответите: да — нет, а потом вам отвечу я. Тоже: да — нет. То есть годитесь вы нам или нет. Хорошо?

— Но я не просто ищу работу. Я хотела как бы на практику... преддипломную.

Верочка взглядом ловила каждый жест его, каждую интонацию. Искала сходство с собой. Не зря же тетка сказала, что Вера — вылитый отец... В чем же вылитый?.. На первый взгляд кажется — ничего похожего... И вообще — неужели правда, что это ее отец? Родная кровь?.. Ей захотелось пить, и опять замутило, как недавно в электричке.

— Вот как? На практику? Ну что ж, любопытно. И где ж вы, позвольте спросить, учитесь?

— На истфаке коломенского педика... Ой, простите, пед­института города Коломны. Пятый курс... Вернее, на пятый перешла. Может, слыхали о нашем городе?

— А как же!.. — Лазарев достал из ящика стола пачку сигарет и, отойдя к окну, распахнул форточку. — Я там тоже когда-то учился. Три курса. Потом в МГУ перевелся.

— Вы что же, коломенский?

— Нет, я родом из Луховиц. Не доводилось бывать там? По соседству с Коломной. Его еще городом огуречников называют. Не хуже Нежинска.

Он закурил, аккуратно выпустив дым в форточку. Вера заметила, что у него красивые мужские руки, тонкие выразительные пальцы.

— Так вот, я родом оттуда. Из самой что ни на есть огуречной крестьянской семьи.

— Ну, там еще и авиация, слава Богу. И чудный дворец культуры. Даже одному русскому авиатору, а может, и поэту, в центре города бюст поставили с надписью: “А С Пушкин”. Без точек в инициалах. Но это еще не все. Луховицам оказалось мало бюста, так вдобавок установили памятник. Какая связь Пушкина с вашим городом, я так и не поняла. Разве что Черная речка протекает? Чем уж он так местному начальству полюбился? И вроде не бывал в Луховицах, даже проездом...

Говорить с Виталием Павловичем Вере становилось все легче, проще.

— Наверное, оттого, что мы как-никак, а столица.

Вера не поняла. Он пояснил лукаво.

— Ну как же? Разве не знаете? “У нас в России три столицы: Москва, Коломна, Луховицы”.

Они рассмеялись. Искренне, от души.

Он помолчал, поглядывая на гостью поверх очков.

— А не накладно будет ездить сюда ежедневно из Коломны? Впрочем, мы могли бы подумать о проездном...

— Нет-нет. У меня в Москве есть тетя. Могу пожить у нее.

Лазарев внимательно поглядел на Веру, потом помотал головой, словно отгоняя муху.

— Слушайте, где я вас видел? Мы раньше не встречались?

— Нет, — решительно возразила Вера. — Вы же мне в отцы годитесь, — и посмотрела ему в глаза. — А я в Москву не езжу. Так что исключено.

— А, простите, почему вы решили именно у нас практику проходить? Вас что, эпоха Петра интересует?.. Я, к примеру, Петром не сразу увлекся. Сложная, знаете, не­однозначная личность.

— Меня сейчас многое интересует... Не определилась пока... Хотя, если связывать образ Петра с нашей Коломной, тут есть в чем покопаться. Еще при его отце, Алексее Михайловиче, строился в селе Дединово небезызвестный корабль “Орел”. На исходе семна­дцатого века юный Петр бывал в Коломне. Так что при желании и на диплом, и даже на кандидатскую  можно наскрести.

Лазарев внимательно, даже заинтересованно слушал свою неожиданную гостью. Она ему все больше и больше нравилась.

— Сейчас стало модно кидать камни в Петра, в его эпоху, в крутые реформы. К сожалению, часть упреков справедлива. Он многое тогда на Руси зря уничтожил. Не сохранил. Нетерпим был и крут. Даже жесток. Сына извел. С духовенством боролся, народ свой мучил. Однако был мудр и слушать умел. Даже врагов, — Лазарев явно увлекся. — Вот как мудрец Ключевский пишет: “Но он самодержец, в котором сила соединяется с самопожертвованием. Ради общего блага... Так мирятся с весенней грозой, которая ломает вековые деревья, но освежает воздух и очищающим ливнем спасает ростки нового...” А какая он свободная личность!

Вера слушала, наблюдая за выражением его лица, за жестами. И этот на первый взгляд обычнейший человек, Виталий Павлович Лазарев, раскрывался как интереснейшая, вдохновенная личность.

— Кстати, по поводу вашего Дединова. Петр намеревался построить в этом селе несколько морских судов для защиты торговых интересов русских купцов на Каспийском море. Даже специальный указ в 1667 году по этому поводу выпустил. Ну а корабль “Орел” постигла незавидная участь. В 1670 году его, с незаконченной оснасткой стоящего у Астрахани, сжег Стенька Разин. Вообще для историка, для исследователя очень важно раскапывать что-то новенькое. Находить по крупицам, по черточкам... Вот, пожалуйста. Нашел у Погодина,  — он быстро взглянул в лицо Верочке. — Не у драматурга, конечно...

— И не в “Кремлевских курантах”, — живо подхватила Верочка. — А, разумеется, у историка, у Михаила Погодина.

Лазарев лукаво улыбнулся, достал из ящика письменного стола какую-то ксерокопию.

— Вот послушайте, что он написал полтора века назад. Статья, заметьте, писана 1 января 1841 года... Вот о чем размышляли тогда в новогодние ночи: “Именно Петр Великий повелел исчислять годы от Рождества Христова. А месяцы от января. И наше платье сшито по фасону, заданному Петром. И мундир шился по его форме. И сукно выткано на фабрике, впервые им заведенной. Да и шерсть настрижена с овец, которых он повелел развесть. Да и шрифт в любой книге — по его указу был дан. Он и буквы сам вырезал. До всего ему было дело... Газеты мы покупаем — и газеты пошли от Петра... Да и любая вещь, что ни возьми, от шейного шелкового платка до подошвы, напомнит вам о Петре...”

Лазарев с удовольствием откинулся на своем директорском стуле и победно, словно мальчишка, взглянул на Веру.

— Какова фигура-то, а?! Да это еще что, — он полистал рукопись. — Вот, пожалуйста.  “За обедом от соленых сельдей до картофеля, им разведенного, все блюда будут вам говорить о Петре. Да и после обеда. К примеру, вы на встречу отправились или в гости — вот вам и ассамблея, и ее Петр учредил”. — Директор читал вдохновенно и с выражением: — “Да и сам государь-император любил по гостям разъезжать. Узаконил фейерверки, шутихи. Масленицу заставлял всех праздновать. И новый год. Иначе — выпороть мог, хоть бы и боярина”.

Он замолчал, и в тот же момент раздались аплодисменты. Лазарев и Вера обернулись. У входа стоял уже знакомый молодой человек в халате, за ним еще один юноша — коренастый, круглолицый, весь до ужаса перепачканный белой краской; рядом — симпатичная девушка в очках и полная дама; представители женского пола выглядели гораздо аккуратнее, но тоже по-рабочему.

Лазарев опешил:

— А что, разве рабочий день кончился?

— Нет, Виталий Павлович. Просто мы услышали декламацию вашу и остановились, — пояснила яркая пышноволосая блондинка.

Парень добавил:

— А что? Нельзя кайф словить?

— Вот. Это наши сотрудники, — выразительно сказал  Лазарев.

— Небольшой, но дружный, так сказать, коллектив, — вставил парень.

— А это, я думаю, наш будущий сотрудник, — представил Лазарев гостью. — Из Коломны. Будет приобретать у нас опыт музейной работы, общения с экскурсантами... Так что прошу любить и жаловать.

И обратился к Вере:

— Только в следующий раз вам надо привезти с кафедры направление. С подписью и печатью. А пока попрощаемся.

Повернулся к сотрудникам:

— Покажите, пожалуйста, новенькой ее рабочее место — комнату экскурсоводов.

И встал, давая понять, что встреча закончена.

8

Комната была просторной, светлой. Оба окна смотрели на цветочную клумбу и памятник во дворе.

— Тут еще предстоит пол красить, а столы уже завезли, — объясняла Вере младший научный сотрудник Зоя, маленькая аккуратная девушка в тонких очках. — Для экскурсоводов — один стол на двоих. Вполне хватает... И зачем вы в музейщики решили идти?.. Неблагодарное дело. И за гроши. Тут одержимым надо быть, в дело влюбленным, как Лазарев, например. Или как мы с Людмилой Васильевной — по родословной шальные... У вас что, тема диплома— семнадцатый век?

Вера не слушала. В этот момент она задумчиво глядела, как за окном ветер треплет листву деревьев. Как неподвижны локоны парика у Лефорта. И вдруг мелькнуло: так это же именно его она видела недавно во сне. Это он пытался предупредить ее о чем-то.

— Знаете, я думаю, эти великие — бессмертны. Не мы их выбираем, а они нас.

Зоя отчего-то обрадовалась:

— Вы совершенно, совершенно правы. Вот Лазарева вы­брал сам Петр Великий, это точно, и не так уж давно... А меня, — она загадочно понизила голос, — Франсуа Лефорт.

— Почему Франсуа?

— Францем называл его Петр на немецкий лад. А по рождению он француз, жил в Швейцарии, под Женевой. Отец был богатейшим купцом. Торговал, путешествовал. Но беда Франсуа была в том, что по наследству он ничего не мог получить, — Зоя говорила отрешенно и увлеченно одновременно. Почти как Лазарев. — Помните сказку о Коте в сапогах? У отца были три сына. В наследство первому остались дом и дело, второму — осел, а третьему достался лишь кот... А Франсуа был даже не третьим, а пятым ребенком. Представляете?.. Кстати, его парадный портрет сегодня должны вернуть из реставрации.

Зоя говорила о Лефорте как о ком-то родном, близком. Вера даже чуть позавидовала ей, но, взглянув на часы, заторопилась.

— Так что слава Богу, что Лефорт оказался у нас, в России. Да еще под крылом Петра... Ну ладно, Зоя, я побегу. Спасибо вам и до скорого.

И, уже закрывая дверь, услышала Зоин голос:

— Стал даже любимцем царя. Украшением гнезда Петра Великого.

 

9

Клавдия Николаевна жила на пятом этаже типовой хрущобы. Вера позвонила, трижды нажав на кнопку звонка. Тетя Клава, погремев последовательно всеми замками, наконец открыла.

— Боже мой, ну куда ты пропала? Я так волновалась, — заговорила она. — Ну что? встретила? Поговорили? Как он? Что сказал?

— Теть Клав, я устала. Дайте хоть чаю выпить.

И, пока тетка зажигала газ на плите, пока наливала воду в чайник, Вера, подсев к кухонному столу, поведала ей все, что с ней приключилось в музее.

— В это лето я буду проходить практику у него, в музее Лефорта. А поживу у вас. Можно? А то домой не наездишься.

Клавдия Николаевна ошеломленно молчала. Наконец спросила:

— Ну он знает хотя бы, кто ты?

— Конечно, нет. Я ему не сказала. Не смогла — и все... Потом скажу. А вообще он, по-моему, вполне нормальный мужик. Живой такой, интересный, умница. Сперва, правда,  так себе, не показался. А потом...

— Ты что? — перебила тетка. — Не сказала ему, кто ты?.. Зачем пришла?.. Вообще ничего не сказала?

— Сперва постеснялась, а потом как-то не к месту было. О другом говорили. Там сотрудников еще четверо. Уютный такой музейчик. В стадии становления.

— Боже мой, — зашептала-запричитала тетя Клава. — Что мы матери твоей по телефону вечером скажем? Она уж там, поди, извелась вся... А впрочем, неудивительно. Ты такая же ненормальная. Яблоко от яблоньки недалеко падает. — Клавдия Николаевна была очень расстроена. — Мы же с тобой обо всем договорились. Что и как сказать. Чем и как он может помочь... Боже, какая же ты не прагматичная. Нет. С твоим характером ты ничего не добьешься. И никакой карьеры не сделаешь. Непонятно, зачем только учишься. В наше трудное время без карьеры нельзя. Даже у грузчиков и бомжей есть иерархия. Есть какие-то цели, задачи. Есть к чему стремиться. А ты как не от мира сего.

Ну ладно, давай лучше накрывать на стол. Я ведь специально для тебя торт купила. Наш любимый, “Киевский”. Когда-то в Москве их вовсе не было. Так друзья привозили поездом Киев — Москва. Идешь, бывало, встречать, а по перрону навстречу все, ну буквально все со связками этих тортов. По два, по четыре...

В этот момент произошло неожиданное. Из крана над мойкой вдруг с шумом ударил гейзер воды и, брызгая, все заливая вокруг, засвистел сильной струей до самого потолка.

— Боже!!! — закричала хозяйка. — Опять кран прорвало!.. Надо вентиль... вентиль скорей перекрыть!

Вера героически кинулась в угол. Упав на колени — под раковину, она усердно пыталась что-то сделать, но ее слабым пальчикам вентиль не поддавался.

Тогда тетка бросилась в коридор, зазвонила в квартиру напротив.

— Анна Федоровна! Милая!.. Женя дома? Авария у меня...

Дверь открылась не сразу. На пороге появился невысокий молодой человек, одетый в шорты и шелковую рубашку, с тряпкой в руках. Он машинально вытирал ею запятнанные яркими красками пальцы.

— Простите, Женя, вы работали? Но тут уж такое дело. Опять на кухне авария. Мы с Верочкой вдвоем не справились. Тут муж­ская рука нужна.

— Не рука нужна, там давно менять кое-что нужно, — он быстро прошел мимо женщин в залитую водой кухню. Нырнул под мойку. И фонтан тотчас стал оседать. И вот уж совсем исчез.

— Шуму-то, шуму! — произнес он оттуда, из глубины.

Евгений вылез — вся его рубашка и шорты были мокрыми.

— Где букса? — повел он головой из стороны в сторону, разминая шею.

— Вот она, Женечка, — Клавдия Николаевна протянула руку и разжала ладонь.

Евгений повертел в руках кран и вернул.

— Все. Финита. Резьба износилась. Реставрации не подлежит. Только в мусорное ведро и сгодится.

— Что же теперь делать? — разочарованно протянула Клавдия Николаевна.

— Не беспокойтесь, сейчас принесу из дома. Кажется, есть одна в запасе.

Он сходил в свою квартиру и вскоре вернулся с сияющим лицом.

— Повезло вам, Клавдия Николаевна.

Дальнейшая работа не заняла много времени. Проверив краны и вентиль, Евгений произнес с чувством глубокого удовлетворения:

— Дело сделано. Фецит, как говорили древние римляне. Еще хорошо, что кран от холодной воды, а не от горячей...

— Боже! Даже не верится, что все так легко закончилось, — стоя в луже, рассыпалась хозяйка. — Какое ж тебе спасибо, Женечка! Какая мама твоя счастливая! Сын — всех статей. На все руки мастер! И художник, и слесарь... — Она вроде бы приходила в себя, огляделась. Все трое стояли в воде. — Боже, какой потоп! Всего за пять минут!

— Ничего. Я быстренько его ликвидирую, — сказала Вера, — а то нижним соседям не покажется мало.

— Ой, простите! — вдруг встрепенулась Клавдия Николаевна. — Знакомьтесь. Это моя племянница из Коломны. Верочка. Почти историк.

Вера хотела было протянуть руку. Но Евгений с улыбкой показал ладони — мокрые, перепачканные ржавчиной, пятнами масляных красок.

— И вот так всю жизнь. Хочешь с хорошенькой девушкой познакомиться, а руки  мешают. Кому-то они помогают, а мне вечно мешают. — и лукаво представился: — Евгений. В переводе с греческого — человек хорошего рода. Очень хорошего.

Вера тотчас отозвалась:

— Есть даже наука такая древняя — евгеника. По улучшению родовых качеств.

— Ну, я-то улучшен уже до предела. Клавдия Николаевна же объяснила...

Сосед пошел было к двери. Вера быстро спросила:

— Простите... Так чем мы вам обязаны?..

Он словно споткнулся. Но тетя Клава выручила:

— Здесь, Верочка, расплачиваются только тортами.

— В таком случае, — бросил сосед через плечо, — мы не обижаемся... но... Ждем вечером с тортом... И не с каким-нибудь там песочным, а с фирменным...

— Например, с “киевским”? — взглянула на племянницу тетя Клава.

— Что ж, пойдет.

И дверь за соседом захлопнулась.

 

10

Этот вечер, проведенный за чаем  в квартире соседки Анны Федоровны и ее сына Евгения, был для Веры словно отдушиной. Уютно устроившись за столом среди приятных интеллигентных людей, Вера на какое-то время  забыла о своих проблемах. О пропавшем Сергее, о незащищенном дипломе и даже о своем собственном положении. Здесь было тепло, приветливо и по-домашнему. Словно члены одной семьи собрались после трудового дня за вечерним чаем поболтать, поделиться планами, мыслями.

Стены небольшой комнаты были сплошь увешаны живописными картинами в прекрасных золоченых ампирных рамах.

— Нравится? — подошел к ней Евгений.

— Это что у вас, Рокотов? — Вера трепетно рассматривала портрет дамы с мерцающими глазами богини, пышной прической и в газовом платье.

— Рокотов, — подтвердил Евгений. — Копия.

Вера сделала изумленное лицо.

— Копия?! А это... кажется, Кипренский... — Она указала на удалого темноокого красавца в мундире, украшенного прихотливыми кудрями. — Тоже... копия?

— Да. Именно Кипренский, и, разумеется, копия. Вы что же, думаете, что в музеях одни подлинники висят? Святая простота! Они давным-давно заменены на подделки. Настоящие картины за рубежом, в частных коллекциях. Я, видите ли, художник-реставратор. Так что знаю, что говорю. Правда, если попадались интересные полотна — копировал и для себя. Вы, может быть, сочтете это чудачеством и блажью...

— Да нет, что вы, — ответила пораженная Вера. — Наверное, это ужасно таинственно — глядеть на картину великого мастера, пропущенную сквозь твое сердце. Возможно, я не очень толково говорю...

— Нет, нет, — порывисто перебил ее Евгений. — Вы как раз правильно прочувствовали! Когда копируешь картину — вживаешься в эпоху, в стиль мастера. И временами даже начинаешь чувствовать себя им. Некоторые считают меня чудаком, некоторые — фанатиком. Я не обижаюсь. Может, они правы. Но противиться внутреннему впечатлению не могу. Почему-то мне обязательно нужен повтор для себя. Это магия! Да, это магия...

— Мой Евгений — блестящий реставратор, — говорила Анна Федоровна, разливая по чашкам ароматный, заваренный на смородине чай. — Он и для Эрмитажа работал, и для Третьяковки... Но ему еще далеко до собственного высокого творчества.

— Да, путь к себе, — поддержала Клавдия Николаевна соседку, — дело, пожалуй, самое трудное.

А Анна Федоровна продолжала:

— Дело, я думаю, даже не просто в уровне мастерства, в ремесле. Мне кажется, мало уметь грамотно писать, водить кистью по полотну. На свое собственное произведение надо еще заслужить право. Надо его заработать,  знать, уметь и хотеть поведать что-то новое людям. Имя художника высоко и ответственно. А Евгений пока реставратор и копиист.

— Ты говоришь обо мне, мам, словно меня тут нет. И совсем сбрасываешь со счета материальную сторону. А между прочим, диплом у меня был с отличием: иллюстрации к повести Паустовского до сих пор в институте висят, в деканате.

— А где же у вас мастерская? — спросила Вера.

— Сейчас мастерских художникам не дают. Даже в аренду, как раньше, чердаки, подвалы, — пояснил Женя. — Купить пока не по карману. Потому и работаю дома, в соседней комнате.

Верочка оглянулась. Но никаких дверей не увидела. И красками, пиненом или скипидаром, как это обычно бывает в мастерских, вовсе не пахло.

— А посмотри повнимательней, — с лукавством сказала тетя. — Я по-соседски уже кое-что знаю.

Вера вдруг с радостью догадалась:

— Как тот нарисованный камин в доме у папы Карло?

Дверь в мастерскую действительно была совсем незаметна, поскольку на ней один над другим располагались два темных, волшебных, “средневековых” пейзажа.

— Я так люблю бывать в мастерских, —  Вера задумчиво потягивала из чашки чай. — У нас в Коломне много замечательных художников. Есть даже один народный и два заслуженных.

— А я вот в мастерской сына почти не бываю, — вздохнула Анна Федоровна. — Он сам свой порядок наводит.

— Скорей свой беспорядок, — уточнил сын. — У каждого свой собственный уголок должен быть, верно?

— Это верно. У нас частный дом, так у меня, например, собственная мансарда. Свой капитанский мостик... Простите, а это чья кисть? — она указала на мужской портрет, висящий над старым бюро.

— Это неизвестный художник. Без подписи, французская школа. Портрет графа Палена. При Павле I был обласкан императором. Стал даже военным министром, получил графский титул и все возможные ордена.

— Однако в 1801 году организовал убийство своего благодетеля, — добавила Анна Федоровна. — Вот так. И что странно, потом Александр I его чтил. И только ссора с Марией Федоровной, императрицей, привела графа к высылке из Петербурга в Курляндию.

— А какое доброе, приветливое лицо, — заметила Клавдия Николаевна, умело разрезая торт и раскладывая по десертным тарелочкам. — И глаза голубые, как у ребенка.

— Да, жизнелюбивый был человек. И в ссылке уважаем и любим. Семерых детей вырастил. И умер в почете и роскоши, — добавил Женя. — Сам жил и другим не мешал.

— Как не мешал? — поразилась Вера. — Государя убил, злодей этакий... Вы для себя этот портрет копировали? Или по заказу?

— Сейчас, Верочка, у Жени много заказов, — уточнила хозяйка. — Все изменилось. Время дешевых эстампов прошло. Нынче каждый богатенький хочет иметь у себя в гостиной или офисе живописное полотно. Пусть даже копию. И особый спрос на парсуну. Чем торжественнее портрет, тем дороже.

Зазвякал фарфор, началась обычная чайная церемония.

— А посетителям и подружкам будет говорить, что это их предок, — вставила тетушка. — Сейчас модно дворян­ские корни искать. Можно титул купить. А сморкаться и лаяться — как при совке.

— В двадцатые годы, — добавила Анна Федоровна, — Алексей Толстой в Париже, в эмиграции, скупал у разорившихся русских дворян парадные портреты. И не какие-нибудь, а их высокородных предков. У себя в квартире развешивал и... беспардонно выдавал за своих.

Все посмеялись. А Вера деликатно спросила:

— Простите, Анна Федоровна, мне тетя сказала... Это правда, что вы педагог со стажем, с орденом даже, а работаете сейчас дворником?

— Как там у Маяковского: “Все работы хороши — выбирай на вкус”... Да, Верочка, это правда. В сегодняшней школе старому человеку работать противопоказано. А государству такое чудовищное пренебрежение к школе, к воспитанию поколений, к учителю, в конце концов... еще ой как аукнется. От старой, истинной интеллигенции давно лишь осколки остались, а новой нет. И долго не будет. Люмпенизация. Так что я уж, чуть свет, помахаю метелочкой на свежем воздухе — и домой. Зимой, правда, хуже. Когда снег, пурга. Сын порой помогает.

— “В белом венчике из роз впереди Иисус Христос”,— Евгений с удовольствием ел свой честно заработанный торт.

— А ведь в одном из ранних вариантов был у Блока “матрос”, — грустно заметила Анна Федоровна. — Слава богу, что все же Христа вернул. Но каково же было нам, педагогам, в те годы эту строчку без вранья толковать?.. И толковала. И в опале была, с выговорами...

— Знаете, Вера, — перебил Евгений. — Моя мама вообще женщина героическая. В том самом... проклятом шестьдесят восьмом...

Мать взглядом остановила Евгения и продолжила:

— Но и тогда я знала, что Блок видел дальше. И сама потом поняла, что все равно впереди — Иисус Христос.

— Да, Анна Федоровна, — вздохнула Клавдия Николаевна, — тут с тобой спорить сложно. Как говорил Ильич, не к ночи будет помянут: “Мы поставим учителя на такую высоту, на какой он не стоял и не будет стоять в буржуазном обществе”. Вот и поставили... на высоту. Вернее, не поставили, а посадили, и не на высоту, а в другое место.

— Не в Ильиче одном дело, — вступил в разговор Евгений. — А интеллигенция наша прекрасная?

— Она всегда оставалась “равна самой себе”, — сдержанно ответила ему Анна Федоровна. — Были среди нее такие, кто сыграл в истории крайне негативную роль. И раньше, и теперь есть разрушители России, а есть созидатели — во всех слоях общества.

Начался обычный разговор о политике, но беседа прервалась самым неожиданным образом.

Раздались грохот, треск рвущейся материи. Распахнулось окно, и в комнату ворвался буйный шум ливня и шалого ветра. На улице плескало и громыхало. Все вскочили и кинулись закрывать рамы.

 

11

После чаепития Евгений пригласил Веру в свою мастерскую. В соседней тщательно изолированной комнате (даже войлок проложен в двери, наверное, во избежание запаха) все было плотно заставлено. Посреди комнаты стояли два мольберта. На одном укреплен даже подрамник, но совершенно чистый: работа еще не начиналась.

В углу примостился диван, у окна нависал вытяжной шкаф, на котором, сияя медью, громоздилась духовая труба. По стенам шли полки с книгами и художественными альбомами. На длинном подоконнике царил  хаос всяких скляночек, бутылочек, чашек, коробочек и банок с кистями. У левой стены стоял спортивный велосипед.

— Келья, — сказала Вера. — Я как-то видела картину одного итальянского художника — “Блаженный Августин”... Там обстановка похожая.

— Правильно, — согласился Евгений. — Это распространенный сюжет в живописи Возрождения.

Поговорили немного про Ренессанс, про отличие западного сознания от восточного и расстались, весьма довольные беседой.

 

12

Уже поздно вечером, обсудив милое чаепитие с тетей Клавой, Вера легла спать в столовой, на раздвижном диване. Но, смежив глаза, вдруг поняла, что все, от чего она хотела сего­дня отвлечься, подступает к ней с новой силой. Господи, как жить дальше? Одной, без Сергея? неужели его уже нет в живых, нет на земле? Его, всегда такого надежного, сильного. Может, поехать туда, как иные жены и матери? Но в военкомате опять и опять просили ждать, не паниковать... Она вытерла ладонью мокрые щеки. Всхлипнула. Ее мутило. Вставать не хотела, чтобы не тревожить тетю. Она свернулась клубочком под одеялом, но слезы душили, душили. А Клавдия Николаевна, словно почувствовав что-то, тихо вошла и подсела рядом:

— Не надо, не надо, побереги себя, Верочка. Ну если уж не себя, то дитя. Я завтра газеты куплю, позвоню Лиде. Вдруг что-то новое. Посмотрим утренние известия... А ты должна быть в порядке. Нос кверху, спина прямая. Хорошо? Первый раз ведь пойдешь на практику. Должна понравиться. Ну а как с отцом говорить — сама решишь... Запрос из деканата я привезу. — Тетя гладила Веру, как маленькую, по шелковым волосам. — Ну, не плачь, не плачь. Ты у нас красавица, умница. И сегодня в гостях так хорошо выглядела, всем понравилась. Ну, вытри глазки... Утром омлет приготовлю... Возьмешь с собой бутерброды. Наверняка там нет никакого буфета... Ну, засыпай. Спокойной ночи.

...Во сне пришел к ней Сергей. Вера потянулась к родному, близкому до боли лицу... И вдруг увидела: это другой человек, похожий на Сергея, но в сверкающем панцире, в парике, тот, который недавно явился ей в старом коломенском доме недалеко от Пятницких ворот. И снова он пытался объяснить ей что-то, но Вера опять не поняла его. Зато теперь она знала, что этот воин — не кто иной, как Франц Лефорт. Да, это именно Лефорт явился ей перед поездкой в Москву, но зачем? О чем он хотел предупредить ее с такой непонятной настойчивостью?..

 

13

В музее уже с раннего утра красили, убирали мусор, строгали, подбивали. Во всяком случае, и Зоя с Людмилой Васильевной, пышной блондинкой, главной хранительницей музея, и оба молодых мужчины: Борис, тот самый, что вчера первым распахнул перед Верочкой дверь, и его ровесник Тарас с роскошными усами и пышным чубом — ну вылитый гоголевский парубок— работали не покладая рук. На головах ребят красовались ловко сделанные из газет пилотки. Женщины, повязав косынки, мыли окна. И с удовольствием привлекли к этому делу Верочку.

Так к полудню и застал их всех троих, стоящими каждая на своем подоконнике, вошедший в комнату Лазарев. Сердце Верочки радостно екнуло, когда она увидела этого неяркого человека в очках и смешной шапочке из газеты на голове.

На мгновение он замер, оглядывая молодые, озаренные солнцем женские фигуры.

— Вот они, мои бесценные Коры, кариатиды, мои акрополь­ские богини...

— О-о, столь изысканные речи значат, — сказала Зоя, до скрипа натирая газетой стекло, — что наш любезнейший директор будет нас о чем-то просить.

— Правильно, через полчаса всех прошу на обед, иначе меня обвинят в нарушении трудового законодательства. — Виталий Павлович слегка поклонился и вышел.

— А все-таки он — душка!.. Обо-ж-жаю! — заметила Людмила Васильевна, распахивая окно в музейный двор, в зелень, в лето и стоя на фоне прекрасных фигур Петра и Лефорта. — Интересно, почему такой мужик и по сей день один?

— Вот и узнайте: вы одна, он один, — подсказала с соседнего подоконника Зоя. — вам и карты в руки.

 

14

Обедали за двумя сдвинутыми письменными столами, застланными газетами. Каждый вынул и положил на стол в общий пай свой домашний пакет.

— А сервизик-то наш поредел, — сказал Борис, разливая по чашкам из термоса крепкий чай.

— Барбарисыч, я тебя когда-нибудь удавлю, как мавр Дездемону, — меланхолично огрызнулся Тарас, доставая блюдца. — Что за дурацкая манера дискредитировать меня в глазах таких гарных девушек? Да, разбил пару чашек... это от моей южнорусской мечтательности. Им цена-то — три копейки в базарный день. А ты вот лучше исповедуйся, как  умудрился потерять крантик от самовара. Он, между прочим, в фондах записан.

— Я, между прочим, в отличие от некоторых свой собственный из дому принес! — оправдался Борис.

— Хороша замена! — Тарас захихикал. —Крантик-то старинный был! Хорошо еще Васильевна у нас нормальный человек, не стерва и не зануда, а то досталось бы тебе на орехи, заплатил бы ты за этот самовар в десятикратном размере.

— Да-а, Васильевна — человек... — согласился Борис.

— Кто поминает мое имя всуе? — строгим голосом спросила Людмила Васильевна, внося горячий чайник.

— Молодого сотрудника вводим в курс дел, — за всех ответила Зоя.

— Вы уж введете... — подозрительно взглянула на них главная хранительница.

— Кстати, Верочка, — вслед за мужчинами директор снял с головы свою пилоточку из газеты. — Здесь у каждого свой шкафчик есть. Зоя вам покажет.

— Спасибо. Нужно будет ложку, кружку привезти...

— Хотите, мы вам на сегодня ампирную дадим, из фондов, петровских времен? — Тарас решил напугать не столько Веру, сколько Людмилу Васильевну. — Из опечатанной комнаты. Из сотен единиц бесценного хранения... — Он привстал: — Где она там, на каком стеллаже?

Людмила Васильевна и правда шутливо замахала руками:

— Не пугай...

— А вот это, друзья, клюквенное варенье, протертое. — Лазарев снял крышку с литровой банки, поставил в центр стола. — клюква северная, забористая. Витамины сплошные. Прошлой осенью в отпуске собирал.

— Неужели сами перетирали? — спросила Зоя.

— А что сложного? Хозяйство вести любой должен уметь... Я раньше на Севере частенько бывал. В экспедициях. У меня там свои места есть. Любимые. В белые ночи такой там свет, такое молчание вселенское... И мишку встретишь, и птицу...

— Такую клюкву и есть-то грех, — заметил Борис. — По ней, может, сам косолапый ступал. 

— Не исключено... Ну а сейчас, — директор приподнял чашку с чаем, — давайте-ка предварительно выпьем за наш новый музей. За маленький наш, но растущий, — взглянул на Верочку, — коллектив. И...

— За надежного друга Франсуа Лефорта, — добавила Зоя. — Который, кстати, нас всех тут собрал.

— Да, с ним у нас будет еще масса работы и масса проблем. А главное...

— ...Сохранить в целости и невредимости его прижизненный портрет, —  докончила за директора фразу Людмила Васильевна, — переданный нам Эрмитажем... Мою головную боль, кстати.

— Почему? — удивилась Вера.

— Вещь баснословной ценности. Представляете, что значит прижизненный портрет?.. — Людмила зажмурилась. — У нас и достойной охраны нет. я даже боюсь на открытие дать его в экспозицию...

— Так что же, — спросила Вера, — он так и не увидит свет?

— Увидит, увидит, — уверил директор. — На открытие копии не выставляют. При наличии оригинала, конечно.

Все молча, сосредоточенно ели.

— А хорошая копия таки нужна, — сказал Лазарев. — Так что сейчас, помимо прочих проблем, задача — найти художника.

— Найти можно, — сказала Зоя. — И Третьяковка вон предлагала двоих. На выбор. Только деньжищи требуются неподъемные.

— Такой Лефорт чуть ли не весь годовой бюджет музея съест... — все огорчалась Людмила Васильевна.

— А у меня, кажется, есть копиист... — задумчиво протянула Вера.

— Кажется или действительно есть? — переспросил Лазарев.

— Нет, не кажется, — успокоила его Вера. — Я вчера с ним познакомилась. Это сын соседки моей тети, Анны Федоровны. То есть что я говорю? Моя тетя — Клавдия Николаевна, а соседку зовут Анной. Она — дворник с филологическим образованием.

— А художник с техническим образованием? — насмешливо спросил Тарас.

— Нет, почему, он “суриковку” закончил, — не обидевшись, ответила Вера.

— А как зовут вашего художника? — спросила Людмила Васильевна.

— Евгений. А вот фамилии его я не знаю, — разочарованно повела плечами Вера. — Я ему расскажу о вас: если его заинтересует, он сам придет.

— Небось дорого возьмет, — засомневался Лазарев.

— Не думаю, — успокоила его Вера. — У меня сложилось впечатление, что он бессребреник. Своеобразный такой молодой человек, но очень талантливый.

— Приглашайте его, Верочка, к нам, потолкуем, — попросил Лазарев и встал из-за стола.

15

Уже на следующий день Евгений, в пестрой шелковой рубашке, с русыми растрепанными на ветру волосами, аккуратно поставил свой велосипед у дверей музея, отстегнул на багажнике ремни, взял под мышку папку-планшет и нажал на кнопку звонка.

— О-о-о! — радостно воскликнул Лазарев, когда вслед за Верой на пороге его директорского кабинета возник гость. — Прошу, прошу... Давайте знакомиться, — он не обратил внимания на спортивный вид вошедшего. Для него это не имело существенного значения. — Добрые слова я о вас уже слышал. Знаю и то, что вы Суриковский окончили. Но для художника главное что? Изобразительный ряд... Дела...

— Вот именно. “Вера без дела мертва есть”, — Евгений подхватил тон хозяина, исподволь оглядывая и стены кабинета, и самого директора, внешне, пожалуй, простенького, но удивительно живого, приветливого, с острым, взыскующим взглядом. — К тому же лучше один раз увидеть, чем тысячу раз услышать.

— Вот-вот, тем более что цель нашей встречи особая. Не столь прагматичная, сколько творческая... Зная ваши пристрастия, вашу любовь к истории... я покажу вам сегодня один уникальный портрет... Прижизненный портрет Франца Лефорта. Неизвестного автора... — он чуть лукаво вскинул брови. — Но для начала, если не возражаете, посмотрим ваши работы. Мне важно увидеть ваш почерк, ваш метод письма... Надеюсь, вы принесли каталог живописных работ?

— Конечно. С последней выставки. В цвете. Печать приличная. И у нас наконец научились. Показать не стыдно. — Евгений пригладил копну волос. Достал и положил на стол директора  каталог. Затем обстоятельно, не спеша поставил на стул папку. — Я тут кое-что из оригиналов принес. Разумеется, графику.

Лазарев обвел всех взглядом.

— Верочка, — сказал он, — зайдите, пожалуйста, к Тарасу. Скажите, чтоб он стенд срочно доделывал. У него там углы пляшут. Если надо, пусть Кузьмича вызовет, рабочего нашего...

— Хорошо, Виталий Павлович. Тем более что эти работы, — Вера кивнула на каталог, на папку и улыбнулась, — я видела в оригинале. — И вышла, закрыв за собой дверь.

 

16

Стоя в рабочей комнате у стола, заставленного банками с малярной краской, Вера говорила по телефону. Выражение ее красивого лица было напряженным. Она машинально отирала ладошкой запыленный, некогда черный телефонный аппарат:

— Ну а он-то что, мам?.. Он что?.. Что ты сказала — это я понимаю, ну а он-то что говорил?.. Они в военкомате должны все первыми знать... — Она прикрыла веки. Лицо будто угасло, увяло, как цветок. — Знаю, знаю... Читала... И тетя Клава сказала... Газету уже купили... Но, мамочка, мама, все это Сергея непосредственно не касается. Понимаешь?.. — И помедлив: — А в наш деканат ты ходила? За направлением на практику?.. Тетя Клава обещала все привезти... В воскресенье? Не знаю. Может быть... — Она прислушалась к шагам в коридоре, понизила голос: — Да, ну конечно, он здесь... Конечно, видимся... Нет, мам, он еще ничего не знает... Ой, мам, ты просто смешная. Это ты Муромцева, а я Давыдова. Теть Клава тебе звонила?.. Это все ее выдумки. Я и ем хорошо, и сплю... Ты не волнуйся... Главное, чуть что — срочно звони. Хоть бы и ночью. Поняла, мам?.. И девчонкам всем привет... Целую, — Вера положила трубку на рычаг и долго стояла, опустив взгляд.

...Через полчаса Евгений вышел из кабинета директора с задумчивым выражением лица. Он что-то прикидывал в уме, о чем-то размышлял.

— Договорились? — спросила Вера.

— Я берусь за портрет, — кратко ответил художник. — С завтрашнего дня.

 

17

Анна Федоровна всерьез волновалась за сына. С тех пор как ее Евгений получил хороший заказ на копию поясного портрета адмирала Лефорта, его словно бы подменили. Собственно, и раньше, когда он с вдохновением принимался за новую работу, мог неделями не выходить из дома, из своей мастерской, забывал про еду и питье, путал день с ночью. Зато когда оканчивал полотно, сутками  отсыпался, и Анна Федоровна его не беспокоила. Но сейчас все было по-другому. Во-первых, он просто не приходил домой ночевать. Во-вторых, работал не в своей, привычной ему обстановке, а в музее, где еще шел ремонт и до одури пахло химией, в какой-то подсобной комнате, где руководство хранило бесценный оригинал, с которого и писалась копия. Там окна замуровали решетками,  установили сигнализацию, а на дверях — какие-то особенные замки. И у сына не было возможности отдохнуть, прогуляться или попросту проехаться по набережной Яузы на велосипеде. Но главное, он не мог нормально поесть из-за отсутствия буфета. И рядом не было ее, Анны Федоровны, всегда вовремя все разогревающей и подающей.

В этот раз ее сын настолько увлекся работой, что то и дело оставался в музее на ночь. Буквально под охраной. Перед уходом сотрудники ставили помещения на сигнализацию. А Женя оставался работать под лампами дневного света. “Сроки жмут... Сроки жмут, мама”, — оправдывался он по телефону или при встрече.

Когда Женя не ночевал дома, Анна Федоровна на следующее утро заходила в соседскую квартиру с пакетом и просила Веру передать сыну домашнюю еду и термос с любимым кофе. Не порошковым растворимым, а натуральным, который Евгений обычно сам и молол.

— Верочка, — негромко говорила она. — Но ведь ты-то, несмотря на массу дел, все же домой приходишь?! И вовремя ужинаешь, вовремя спишь. Неужели ж ему даны такие короткие сроки, что нужно там пропадать? Надо помнить, что здоровье дороже денег.

— Да он сам!.. Сам увлечен, Анна Федоровна. Его никто не неволит, — горячо убеждала Вера. — И потом, там не так уж плохо. Антикварная мебель. Посуда. Холодильник на кухне. Есть даже диван. Большой, кожаный, этакий “сталинский”. Тоже, кстати, экспонат середины ХХ века. Так что есть где и голову преклонить... А “тормозки” ваши я ему передаю. Кстати, вы очень вкусно готовите.

— Они все там так питаются. Из дома приносят, — подхватила Клавдия Николаевна. — Я вот сегодня кабачков нажарила.

— Вы не волнуйтесь. Все скоро кончится. На днях открытие музея. А пока цейтнот. — Вера выставила на стол трехлитровую темную банку. — Варенья попробуйте, свеженького. Уже черника пошла. Это я от мамы привезла, из Коломны.

Анна Федоровна слушала плохо. Она оставила на столе термос, пакет с едой, фруктами и, огорченная, пошла к себе, сказав с порога:

— Мы с вами три одинокие женщины. Три судьбы. И каждая все понимает, все чувствует. — Потом добавила, словно бы между прочим: — Только, Вера, не говорите, что я нервничаю. Пусть спокойно работает.

А однажды она передала для сына старинную толстую книгу.

— Вот, нашла. Это из нашей библиотеки. Женя просил. Он ее называет “Доподлинная история петровских времен”. Говорит, что многое тут надо знать, как “Отче наш”...

— “Хлеб наш насущный, — продолжила Вера, — даждь нам днесь...”

— Вот именно “днесь”, — со значением подняла палец Анна Федоровна. — То есть дай нам на сей день, на сегодня. Притом хлеб насущный, на существование. Так что живи данным днем. Вчера — прошло, завтра — лишь Богу известно. У каждого только сегодня. Им и живи.

— А как же завтра? — напряженно спросила Вера. — как ожидания, планы? Надежды, мечты?

— Это не отменяется. Но только и на это давно есть ответ. “Будет день, будет пища...”

И соседка вышла, закрыв за собой дверь.

 

18

Евгений работал действительно быстро. Он привез из дома в музей свой старый привычный мольберт, этюдник, палитру. Выбрал прекрасный холст, купил лучшие, на его взгляд, голландские краски. Сам натягивал холст на подрамник. Сам грунтовал. И еще — поставил Лазареву условие: без стука и без разрешения в его “мастерскую” никому не входить. Даже приколол на дверь шуточную записку: “Не входить — убьет!”.

Шли дни. И вот уже были готовы рисунок и подмалевок. Изо дня в день, шаг за шагом, мазок за мазком холст заполнялся,  проявлялся. Словно в волшебной замедленной съемке, словно на фотобумаге в ванночке с проявителем, проступали черты того, чьим именем все здесь вокруг творилось.

Евгений работал вдохновенно, даже порой исступленно. Напряжение сочеталось с легкостью, радостью, торжеством. Давно ушедший из мира Лефорт увлекал его и завораживал мощью своей личности гораздо сильнее, чем современные реалии.

Однажды художник попросил Лазарева:

— Виталий Павлович, у меня к вам одна, на первый взгляд, странная просьба. Нельзя ли вашей практикантке Вере в течение дня читать мне вслух, когда я пишу? Вы, может, сочтете меня чудаком, но мне это очень помогает...

— Читать вслух? — удивился директор. — И что же читать?

— Это старая книга. Когда-то случайно купил у букиниста. Исторический экскурс, перевод начала двадцатого. Автор —  немец Георг фон Гельвиг. Он приезжал в Россию и собрал множество информации о петровском времени. В основном рассказы очевидцев... Интересно необычайно.

Лазарев тотчас все понял:

— Дыхание эпохи... Ну что ж... Если Вера согласна... Для такого благого дела время выкроить можно.

 

19

Эта комната в будущем предназначалась экскурсоводам. А пока на время превратилась в мастерскую художника. И Вера, сидя меж стеллажами в старинном кресле, куда ее устроил Евгений, негромко и чуть монотонно читала:

— “Из Женевы он выслан был отцом, негоциантом и удачным торговцем, в прекрасный и суетный Амстердам. Там, вопреки намерениям отца, Франц Лефорт поступил на военную службу. Впрочем, скоро оставил ее и в 1680 году, по неизвестному побуждению, отправился в морозную Русь. Через Архангельск в Москву. И там в престольной определил себя вновь на военную службу.

Это было удачей, в России тех лет иностранными офицерами дорожили. Первые годы жизни его в России были безвестны, бесславны, пока случайная встреча в доме посланника-чужестранца не свела Лефорта с молодым царем Петром Алексеевичем. Оба под стать друг другу. Оба сильные, высокие, они были взаимно рады встрече. Франц полюбился Петру. И скоро меж ними возникла приязнь и дружба, которая не нарушалась, а только крепла и продолжалась до кончины Франца Лефорта. Общность взглядов и настроений, согласие идей и сходство склонностей, даже  одинаковость роста навсегда связали Государя с его любимцем...”

Когда Вера замолкала, в комнате воцарялась тишина, и лишь за стенами продолжалась музейная жизнь — слышались голоса, скрипы, стуки.

Евгений не случайно посадил Верочку в это кресло. Оттуда она не могла видеть ни его самого с палитрой в руках, ни стоящей на мольберте работы. “Когда я пишу, мне мешают чужие взгляды”.

Зато Вера видела самого Лефорта — его выразительнейший портрет, с мудрым и одновременно лукавым взглядом. Этот нарядный, подтянутый адмирал словно из глубины веков смотрел ей  в глаза, стараясь понять, поддержать, ободрить... А как ей сейчас, в ее положении, нужно было хоть какое-то ободрение!.. Да, это он явился ей во сне в Коломне, в любимой ее мансарде, где по стенам развешаны дедовские гравюры — строительство кораблей, петровские верфи, набережные Невы, Невки и... Яузы.

— “...Но главное доказательство своего усердия, верности и любви Франц Лефорт проявил в 1688 году. Восстание стрельцов — золотой части Петрова войска, его лучших заступников, отрядов лучших телохранителей, неожиданно поддержавших хитрую Софью, сводную петрову сестру, — прояснило многое. Измена стрельцов была страшна тем, что грозила Петру не только потерей трона, но и самой его жизни...”

Вера под взглядом Лефорта словно бы переносилась в туманную даль времен. И уже видела, как отважный Лефорт мчится с отрядом к монастырю, в котором заключен арестованный Петр. Видела, как он ставит охрану возле каждого входа и, как верный пес, охраняет хозяина, пока не минует опасность.

“Этим великим подвигом и покорил Лефорт сердце Петра. И впредь император России щедро вознаграждал своего приверженца...”

Вера закрыла глаза. Она вдруг отчетливо увидела эту сцену: ассамблея у посланника, молодой царь и Лефорт, веселый, нарядный дамский угодник, и первый импульс удивительной дружбы, которой суждено было изменить эту страну...

— Ну что же вы? — нетерпеливо спросил Евгений.

Вера снова углубилась в чтение. Но спутанный клубок мыслей покатился дальше, и ей казалось, что она не в Москве, не в казенном кабинете, где пахнет старыми вещами, красками и растворителем, а в родном доме, и перед ней — старинная гравюра с картинкой петровских времен.

 

— Ну вот, — сказал однажды Евгений, отойдя от мольберта и протирая холстиной кисти. — Теперь, я думаю, можно и показать. Что-то уже вырисовывается. Уже что-то видно.

Вера поднялась и, подойдя, остановилась перед портретом. Глазам предстали два господина, два Франца Лефорта, и тот, что на мольберте, был, пожалуй, живее, проникновеннее.

— Боже мой, как прекрасно, — только и произнесла она.— Какие глаза!.. Говорящие...

— То-то и плохо... — усмехнулся Евгений. — Но ничего, ничего... Еще все подстарим... Тут много работы. Оригинал ваш будет в сейфе храниться, в целости и сохранности... А копию — зрителям. Пожалуйста, хоть смотрите, хоть крадите...

— Ой, что вы, Евгений? Типун вам на язык.

Вера, не отрываясь, смотрела на копию. Портрет был загадочен и уже потому прекрасен. Завитки роскошного парика картинно блестели на темном фоне. Блестели и глаза адмирала. Сверкал камень в орденской ленте.

— Кажется, будто Лефорт здесь, — заговорила Вера. — И нет расстояний.

— Я сегодня что-то устал. — Евгений, не глядя на полотно, аккуратно укладывая в этюдник тюбики с краской.

— Еще бы! Может, сегодня домой пойдете? Не все ж вам тут на диване спать. Анну Федоровну обрадуете... — Вера направилась к двери. — А я пойду посмотрю, кто сегодня дежурит. Надо звонить в милицию, музей под охрану сдавать.

 

20

Вечерело, но солнце, склоняясь к западу, еще было по-летнему красно-горячим, ярким. По яузской набережной сплошным потоком летели машины. по склонам зеленели деревья. И окна домов, ловящих лучи заката, светились тут и там жаркими вспышками, точно плавились.

Вдоль реки шли двое, он и она. Шли неспешно по тротуару, вдоль ажурного парапета, и разговаривали. Между ними катился велосипед. Собственно, велосипед вел он, а она шла, помахивая сумочкой и поглядывая на темную воду реки, на редких прохожих, на груженые баржи, то и дело натужно скользящие мимо. Со стороны эти двое могли показаться влюбленной парой. Но это было не так.

— Не знаю уж почему, — говорил он, — но когда вы с теткой пришли к нам в тот вечер...

— С тортом, — уточнила она.

— Да, с тортом... Мне сразу же показалось, что вы та самая женщина... с кем я мог бы многое разделить... У меня друзей, вернее приятелей, масса, но чтобы вот по душам...

— А мама?.. Почему-то мы часто забываем о родных. Словно списываем. А зря... Анна Федоровна у вас такая умница. Полна энергии, с ней так интересно. Но главное — она вас любит.

Он помолчал, но все же, решившись, заговорил:

— Понимаете, Вера, Анна Федоровна мне не мать... Я родился в тюрьме... Вернее, уже в колонии, в шестидесятые. И был отказным младенцем. А Анна Федоровна в шестидесятые была студенткой МГУ, к тому же была... политической... Может, помните, у мавзолея — группа молодых “узников совести”? Все газеты писали... Протестовали против ввода наших танков в Прагу. Она там, на Красной площади, тоже была. Хотела даже облиться бензином... Так вот, в лагере, уже перед выходом, она усыновила меня и привезла в Москву...

Они не спеша шли по набережной, и словно не было рядом ни потока машин, ни шума города.

— Я до института не знал ничего... Даже корил ее — все пытался выяснить, кто мой отец... А оно вот как было. Так что мама моя — человек святой.

Не доходя до горбатенького моста, они остановились.

— А нас с велосипедом в троллейбус впустят? — вдруг спросила она. — Хотя бы на заднюю площадку?

— Что ж, на раме вас довезу, — засмеялся он.

— Тысячу лет на велосипеде не ездила.

Они с интересом смотрели, как мимо по водной глади неслышно скользит очередная баржа с песком. На корме ее сидел мальчик с белой собакой.

— Скажите, Вера... Я, конечно, человек странный, как любой одинокий и страждущий... Но все же... такой человек, как я, мог бы рассчитывать на внимание женщины?

Она пошутила было:

— Смотря какой женщины! — но тут же смутилась, понимая серьезность вопроса.

— Ну, например, такой, как вы?

Баржа проплывала так близко, что стали видны рваные кеды на ногах мальчика, нечесаные выцветшие вихры, а у собаки — веревка вместо ошейника. Неожиданно мальчик, увидав взрослых с велосипедом, приветливо помахал им рукой. Вера сразу же помахала в ответ. Словно только этого и ждала, словно увидела родную душу.

— Хотела бы я сейчас оказаться там, рядом с ними. И уплыть далеко-далеко...

Потом, глядя вслед барже, произнесла задумчиво:

— Знаете, Женя, я ведь замужем. Жду мужа с войны... И еще...  жду ребенка.

Баржа удалялась на фоне заката, как таинственное, неразгаданное видение. И было невозможно продлить это очарование. Вера лишь в последний раз приветливо вскинула руку.

 

21

С каждым мазком все явственнее оживал портрет. Что придавало ему это скрытое внутреннее движение? Может быть, свет, играющий в янтарной плави лессировок — тончайших слоев краски, положенных один на другой?

Он действительно струился в теплой полутьме фона, играл на изысканных завитках роскошного темно-каштанового парика. Длинные пряди волос ниспадали на грудь. Кафтана почти не было видно. Вся грудь швейцарца прикрывалась полированным рыцарским доспехом, свет которого причудливо отражался на его темной зеркальной поверхности, и от этого блеска тесный музейный кабинет казался палатой петровских времен.

Вошедший Лазарев остолбенел. Вера посмотрела на него, выждала немного, а потом обратилась к Евгению:

— Ваша копия не просто похожа на подлинник, я бы сказала, что она более живая. Испытываешь чувство, будто рядом воскресший человек. Даже жутко становится.

— Не волнуйтесь, сударыня, — игриво успокоил ее Евгений. — Это неизбежная аберрация, возникающая при свежем взгляде на новый холст. Поверьте, когда настоящий портрет был только что написан, он производил точно такое же впечатление. Вот покрою свое полотно тонирующим лаком, “состарю” его, и ощущение чрезмерной живости исчезнет.

— Жаль... — вздохнула Вера.

— Мне тоже, — согласился Евгений. — Но в данном случае сделать это совершенно необходимо: для сходства.

— Сходство и так поразительное, — Лазарев обрел наконец дар речи. — Я, Евгений, признаться, поначалу недооценил вас.

Художник улыбнулся.

— Кстати, насчет сходства. Вам не кажется, Виталий Павлович, что вы с Верой очень похожи друг на друга?

— То есть?

— Да вы посмотрите на нее. Особенно верх­няя половина лица.

Лазарев повернулся к Вере и медленным взглядом, словно ощупывая каждый сантиметр кожи, начал исследовать милое лицо. Та смутилась. Ей почему-то страшно не захотелось, чтобы вот так просто раскрылась ее тайна.

— Так вот в чем дело... — протянул Лазарев.

— В чем? — испуганно отозвалась Вера.

— В эффекте узнавания. Только теперь я понял природу своего удивления, когда впервые увидел вас. Конечно, мне показалось, что я вас где-то встречал. А дело, оказывается, совсем в другом. К своему-то лицу я привык — смотрю на него каждый день. И невдомек мне, что мы с вами похожи. Честное слово, я этого просто поначалу не понял.

У Веры отлегло от сердца.

— Бывает же такое...— кивнула она.

Евгений взглянул на них, но вслух ничего не произнес.

— Ну что же, по случаю окончания работы над портретом предлагаю выпить чаю, —  встряхиваясь, словно отгоняя наваждение, сказал директор.

 

22

— Вот что, друзья мои! — внушительно произнес Лазарев, прихлебывая из чашки и оглядывая вверенный ему коллектив. — Считаю нужным напомнить то, о чем я совсем недавно говорил вам. Художник пишет копию с портрета Лефорта. Так вот: она почти готова. И я еще раз повторяю всем: существование копии следует сохранить в строжайшей тайне. Никому нельзя о ней говорить. Ни-ко-му!

— Не журись, батько, молчим як рыбы, — обиделся Тарас. Его шевелюра была испачкана серебрянкой, отчего темные кудряшки приобрели оттенок благородной платиновой седины.

— А что, Виталий Павлович, у вас есть основания сомневаться в нашей благонадежности? — не без ехидства осведомился Борис.

— Да нет, дорогой, — серьезно ответил директор. — Я всем вам доверяю. И вовсе не думаю, что вы трезвоните по Москве о портрете. Но, друзья мои, можно ведь проговориться и невзначай. Например, у нашей Зои есть жених...

— Ну, знаете!.. — вскинулась девушка и потеряла дар речи, что, вообще говоря, с ней случалось крайне редко.

— Да вы не обижайтесь, — примирительно прогудел директор. — Я ведь к примеру. Зашел разговор о романтике музейной работы, а вы рассказали ему о копии...

— Ничего я Антону про портрет не говорила! — отрезала Зоя. — И ничего не скажу! Что же я, профессиональной этики не знаю? Вы с нами разговариваете, как с детишками малыми.

— Ладно, ладно! — раздраженно пресек ее Лазарев. — Оставим обиды, оставим! Я никого не хочу обижать. Просто у меня предчувствие... Можете смеяться, но я интуитивно чувствую, что в музее или около него идет какая-то непонятная возня. Происходит что-то угрожающее, черт его знает что, не могу вам сказать, но ощущение такое у меня есть. Дай Бог, чтобы оно не подтвердилось. Поэтому и прошу вас: чтобы плохого не случилось, ни-ко-му ни слова. Людмила Васильевна — даже подругам своим ни гугу! Тарас — даже родной маме ни звука. А особенно — обслуживающему персоналу. Этот мне Кузьмич... Я против него ничего не имею: исполнительный, даже угодливый. Но не нравится мне, когда он сует свой любопытный сизый нос во все наши дела...

— А вот еще у Веры тетя есть... Тоже, наверное, не из молчаливых, — вспомнил Тарас.

— Вы нас интригуете, Виталий Павлович! — воскликнул Борис. И не то в шутку, не то всерьез добавил: — В музее появились загадочные люди, причем здесь мы?!

— Какие такие загадочные люди? — Лазарев повернулся к молодому человеку и широко раскрытыми глазами посмотрел на него.

— Да вот, например, Евгений, — Борис бросил торжествующий взгляд на художника. — У него и копия таинственная, и сам, как граф Монте-Кристо. А сосватала его нам все та же распрекрасная Верочка, тоже, скажу вам, личность необъяснимая. Приехала из неведомой Коломны, живет у неизвестной тетушки и вдобавок у самой на лице какая-то неизбывная печаль. Вон, позавчера — сидит у окна с тряпкой, а на лице такая трагичность! Я поневоле вспомнил реплику Ленского из “Евгения Онегина”: “Да та, которая грустна//И молчалива, как Светлана,//Вошла и села у окна”.

— Борис, ты не прав, — заступилась за Веру Людмила Васильевна. — Почему она обязана делиться своими тайнами с совершенно чужими людьми?

— Да никакой тайны, в общем-то, нет... — лицо Веры чуть-чуть омрачилось.

И вдруг, повинуясь внезапному порыву, она рассказала о Сергее, сгинувшем в чеченской войне, о своей беременности. И ей почему-то сразу стало легче, будто свалилась невидимая тяжесть с плеч.

Зато все остальные почувствовали неловкость, особенно Борис, из-за которого, собственно, и состоялась эта не­ожиданная исповедь. Людмила Васильевна принялась утешать Веру, убеждая, что надо надеяться на лучшее.

— Конечно, — поддержал ее и Тарас. — Ведь среди погибших его не нашли, а значит, не все так плохо. — Увлеченный разговором, он поставил чашку мимо стола.

Чашка грохнулась, и Вера первая прыснула со смеху.

— Тараскины чашки! — саркастически констатировал Борис.

— Тебя, Тарас, к музейному оборудованию на пушечный выстрел подпускать нельзя! — хохотала Людмила Васильевна.

После этих слов Тарас осерчал.

— Вы, Людмила Васильевна, как интеллигентный человек, могли бы и не заметить моей оплошности, — с обидой произнес  он. — На прошлой неделе вы, к примеру, нашего директора кипятком обварили. Так все по этому поводу оттачивали свое остроумие, один я ничего не заметил...

— Ну не то чтобы совсем кипятком, — потупилась Людмила Васильевна.

— Ну да, но, тем не менее, шахсей-вахсей он плясал.

— Шахсей... что? — не поняла Вера.

— Шахсей-вахсей, — пояснил Тарас. — Есть такой обряд у мусульман-шиитов, когда они в честь пророка Али хлещут себя, пыряют ножами и приплясывают в экстазе.

— Было, было, — кивнула Зоя. — Уж не знаю, был ли это обряд, но то, что он приплясывал, отрицать не могу.

—И при этом кричал, — добавил Борис. — Трудно сказать, было ли его слышно за Яузой, но в Лефортовском парке точно слыхали.

— Ладно! — вмешался директор. — Прекращайте празднословие. Отпускаю всех домой. Устал я сегодня от вас.

Сотрудники радостно засуетились, а Виталий Павлович обернулся к Вере:

— У меня к вам есть деловое предложение. Предлагаю прогуляться по Лефортову. А то как-то неловко получается: вы у нас практикуетесь и при этом, кроме грязи, ничего не видите. А я вам предметно покажу, что собою представляет Лефортово как исторический памятник. Согласны?

— Еще бы! — обрадовалась Вера. Лицо ее зарделось, карие глаза сузились, губы раскрылись — в эту минуту она была копией отца.

Перешучиваться на тему их экскурсии никто не посмел. Все поняли, что директор, человек только на вид суховатый, нашел благовидный предлог отвлечь девушку от невеселых раздумий.

 

23

На улице все еще палило солнце, но Лазарев умело находил затененные места; а вскоре они и вовсе вошли под зеленые своды Лефортовского парка, миновав его парадную ограду. Здесь было относительно прохладно, и они медленно побрели по запущенным заросшим аллеям, тихо разговаривая о прошедших временах. Тени их то сливались вместе, то вытягивались и путались под ногами. Вера даже представила, как вдруг из-за поворота в мозаике пляшущих бликов света и тени появится кто-то из обитателей старинного дворца. Может, кто-то из свиты Петра? А может, сам хозяин Лефорт — высоченный, задумчивый, отрешенный?

— Когда-то весь этот район был самым престижным, именовался императорской резиденцией, — рассказывал Лазарев, шагая рядом с Верой. — В этих местах на берегах Яузы красовались дворцы высшей москов­ской знати. Притом не каждый желающий мог выстроить дворец и поселиться здесь. Нужно было высочайшее соизволение. — Лазарев говорил вдохновенно, но спокойно, раздумчиво, почти не глядя на собеседницу. — Эти места помнят и потешную флотилию Петра Великого. И кавалькады юного Петра Второго, он ведь, можно сказать, во цвете лет был скошен внезапной болезнью... А громоздкие выезды Анны Иоанновны?.. А пиры Елизаветы?..

— И все это происходило здесь?

— Вот именно. В основном здесь. Балы, фейерверки, приемы, невиданные даже в Европе.

— Это уже позже московская знать стала перемещаться к центру столицы...

— Да, собственно, и столицей-то с петровских времен  стал именоваться Петербург... Ну а игрища,  забавы и вообще всякая вольница — это все здесь. Лефортово, Яуза, Немецкая слобода. Вот эти прекрасные пруды. Правда, пожары очень мешали. Дворцы горели и вновь отстраивались.

— И все-таки удивительно, что за ХХ век тут не все погибло, не все уничтожено, — сказала Вера.

— О, я надеюсь, мы доживем до основательной реставрации. Вот, пожалуйста, готова же беседка-ротонда Петра. Смотрите, какая прелесть. Так и кажется, что мы вот-вот его встретим... Верно?..

Над местом петровой стоянки великолепные колонны, стоящие полукругом, поддерживали массивный беленый свод— памятник отошедшей беспокойной эпохе, эпохе ошибок и достижений, отмен и внедрений, эпохе, грубо перевернувшей жизнь православной России.

— Я ведь привел вас сюда, Вера, не Америки открывать. Мне кажется, вы сможете по-настоящему полюбить это дело, эту профессию.

— Какую? — не поняла она.

Но он продолжал:

— Мне кажется, историк — это понятие очень ответственное. Если хотите, всеобъемлющее. От историка в нашей жизни зависит все. Да-да. Буквально все. Не от булочника или космонавта. В конечном счете историки  должны давать оценку и прогнозировать следующий этап развития человечества. Ведь очень верно сказано: “История — воспоминание о будущем”. Настоящий историк сегодня — это звено в неразрывной цепи “прошлое — будущее”... Ныряя в прошлое, мы ныряем в будущее.

Вера слушала с вниманием. Даже с некоторым волнением. Она словно бы открывала для себя этого человека. Человека, которого она теперь, пожалуй, с гордостью могла бы назвать отцом. Могла бы, но пока не смела. Что-то мешало... Мешало сделать этот послед­ний шаг. Может, собственное положение? Или боязнь взвалить на этого не очень счастливого человека груз собственных сложных проблем? Она только сказала:

— Вы воистину прирожденный экскурсовод.

Лазарев вдруг обрадовался, как ребенок:

— О, это прекрасное слово — “экскурсовод”. Нам всем и всегда требуется экскурсовод. Каждый день, каждый час. Да, собственно, всю жизнь. Это может быть человек или книга. Например, такая, как Библия. У мудрецов путеводной звездой служит собственный разум или же интуиция. Так что “экскурсовод” — куда более глубокое понятие, чем кажется на первый взгляд... Да и вообще, Вера, из любого слова я всегда стараюсь вычленять корень. Первооснову. Экс-курс. Экс — извлечение части из целого. Освещение чего-то отдельного, дополнительного. Я бы сказал  — обогащение темы, погружение в глубину. 

Пройдя по мосту, они перешли на левый берег Яузы, где некогда располагался полк Лефорта. И вскоре вышли к адмиральскому дворцу, ныне превращенному в исторический архив.

— Этот мост восемнадцатого столетия.  Странно, но после всех переделок и реставраций он совсем неплохо сохранился... Взгляните, как продуман изгиб арок... Как они отражаются в воде... А контрфорсы, а треугольники волнорезов!..

Лазарев говорил восторженно и с такой любовью, будто бы все строил и проектировал сам.

Вера вздохнула:

— Жаль, мне раньше не приходилось здесь бывать. Москву невозможно узнать полностью. Да и не наездишься сюда из Коломны...

— Когда я слышу “Коломна”, меня словно завораживает. Там прошли лучшие годы моей юности.

Они остановились перед дворцом. Порывы жаркого ветра трепали липовую листву, подвижные тени пятнали толстые двухметровые стены, окна с решетками. И дворец казался не столько роскошным и празднично-светским имением, сколько аскетичным средневековым замком.

— Если мы пройдем через двор, мимо кордегардии, и поднимемся вон по той лестнице, — таинственно заговорил Виталий Павлович, — то окажемся знаете где?.. В той самой “столовой палате”, где Петр с Лефортом праздновали за­ключение Ништадтского мира...

— Так давайте пройдем!— живо воскликнула Вера.

И вот они уже поднимались по чугунным плитам лестницы, хранящим память от прикосновений иных подошв, иной обуви, иных времен.

— Здесь находится архив, — между тем говорил Лазарев.— Военные документы великой эпохи: карты, дневники, описания боев на суше, морских баталий, Азовских походов. Ведь Лефорт командовал флотом.

В залах дворца было прохладно.

— В еще не достроенном здании такие пиры задавали, — рассказывал Лазарев. — Пировали сутками. Пили, ели, пока не падали от усталости. Уж что-что, а гуливать-то умели. Были кутилами, ростом под стать друг другу, в женщинах толк понимали... Кстати, ведь это Лефорт в свое время свел Петра с красавицей Анной Монс...

Вера жалела о том, что не попала сюда раньше. Наверняка все исторические исследования, которые она штудировала в библиотеке, воспринимались бы ею по-иному.

— А когда дворец уже блистал в своем великолепии, Петр устроил грандиозную трапезу, и главным его гостем был сам Лефорт. Во время праздника Петр приказал за­крыть все двери дворца и не выпускать никого из пирующих. Гульба продолжалась несколько дней. И стала для Лефорта последней. Франц был богатырем, но такого не выдержал и он... — Лазарев горько усмехнулся: — Наверное, с тех пор и зародилась поговорка: “Что русскому здоруво, то немцу — смерть”. Именно, — подчеркнул Лазарев, — не здурово, а здоруво... Петр рыдал над телом друга. “Умер последний верный мне человек”. К счастью, он ошибался. Впереди у него была еще большая жизнь. Большие дела. И много друзей.

Сердце Веры дрогнуло, когда Лазарев шепотом сказал ей, что тень Лефорта до сих пор бродит здесь ночами, пугая дежурных.

— Не может быть! — Она со страхом оглянулась. — Ведь столько лет прошло, пора бы душе успокоиться. Что же ее тревожит?

Глаза Лазарева засверкали озорными огоньками. Он был явно доволен произведенным эффектом.

— Может быть, причиной тому печальное обстоятельство, что могила Лефорта не сохранилась.

— Неужели?

— Да, к сожалению, — вздохнул Виталий Павлович. — Он был похоронен на одном из иностранных кладбищ, бесследно исчезнувших в наше время. Москва росла, поглощая старую планировку... В начале XIX века могила находилась в подвале одного из купеческих домов, а потом была утрачена. По логике — погребение, конечно, должны были перенести на Введенское, но почему-то не получилось.

— Обождите, обождите, но ведь я сама видела надгробие Лефорта. Темная такая колонна на Немецком кладбище.

— Это обычная ошибка, — развел руками Лазарев. — Вы наткнулись на могилу знаменитого шотландца, генерала Патрика Гордона. Там в тексте значится: “...Друг Петра и Лефорта”. Многие видят знакомую фамилию и путаются. А настоящая плита не сохранилась. Но что на ней было написано, известно. Я даже частично помню, я по той эпохе диссертацию защищал. Прекрасные, по-моему, слова: “Прохожий, остановись! Здесь лежит Франциск Яковлевич Лефорт, женевец, который на опасной высоте придворного счастья стоял неколебимо, и различие отечества и религии не препятствовало стать Его Величества Генерал-Адмиралом, главным начальником отборных сухопутных войск, Президентом царских советов...” Дальше забыл. А даты знаю: “1655–1699”. Он ведь был старше Петра лет на семнадцать.

— Насчет различия отечества и религий — это точно. Тем более что Лефорт был масоном, — с укором сказала Вера.

— Конечно. У него большая вина перед православием, перед святой Русью. Да и не старался он, иноземец, душой ее воспринять. Столько поломано было и им, и Петром. Столько погублено, порушено... Однако и хорошего много...

Лазарев остановился и оглянулся кругом — на старые кварталы, пробивающиеся сквозь искажения новостроек, на зелень Лефортовского парка, мирные волны Яузы — и произнес тихо и торжественно:

— В известном смысле вся Москва — памятник Лефорту. Просто мы не осознаем этого. Мы утратили священную память, утратили сознание того, что все мы — лишь звенья единой цепи, и каждый из нас — и вы, Вера, и я — неразрывно связаны с прошлым и друг с другом.

Вера вдруг повернулась к нему, будто хотела что-то сказать, но заметила, что и он тоже внезапно обратился к ней, словно собираясь в чем-то признаться. И оба они одновременно задержали дыхание, ожидая реплики другого, и оба... промолчали. На секунду возникло ощущение странной эмоцио­нальной близости, когда все понимаешь интуитивно; и мгновение это ничем не разрешилось. Вскоре внезапный порыв исчез, остались только два смущенных взгляда, две виноватые улыбки.

Они прогуливались вместе уже не только как два историка, но и как два близких существа, неожиданно нашедшие друг друга. Однако Вера никак не могла решиться на откровенность.

Между тем странные мысли одолевали и Виталия Павловича. Он стал чувствовать что-то необычное в общении с Верой не только сейчас, а с момента ее первого прихода, с момента принятия на работу без единого документа. И объяснением всей этой мистике могло быть только одно слово — Коломна.

— В вашей родной Коломне была у меня одна история... Остались от нее лишь студенческие фотографии. Сейчас бы многое отдал, чтобы их можно было оживить. Впрочем, не стоит об этом. Не будем ворошить прошлое... Одно только скажу: я успел и жениться, и развестись, а старое чувство все еще сидит во мне, как заноза.

Они остановились, поглядели друг на друга — и снова возник момент эмоциональной близости, как будто легли подписи на некий секретный договор, о котором знали только они двое.

 

24

Время — лучшее лекарство — приглушило Верину боль, и она теперь тихо тлела в груди. А может быть, Вера сама не давала ей разгораться, боясь повредить своему малышу. “Лефортовские обходы” они совершали с отцом каждый вечер. И за несколько дней этот старый район Москвы, облюбованный иноземцами аж со времен Ивана III, стал Вере близким.

Тропы истории, по которым с детства уводили ее любимые книги, обрели зримость и плоть. Екатерининский дворец, которому так и не суждено было стать императорской резиденцией, Павел I, ненавидевший все, связанное с его великой матерью, передал военному ведомству; “военная гофшпиталь” Петра; строганов­ская дача; причудливое барокко храма Петра и Павла; классицизм Вознесенской церкви... Все это узнавалось, всплывало в памяти.

Сквозь переплетения эпох они шли по улицам и переулкам Лефортова; от готического входа Введенского кладбища — к парку и набережной, оттуда — к Слободскому дворцу и снова, снова — к дому Лефорта. Вера с жаром доказывала Лазареву, что вознесен­ская колокольня “страшно похожа” на несохранившуюся звонницу коломенского храма Рождества Христова, на что он лишь посмеивался:

— Да почем вы знаете, Веруша, что они похожи, коли эта звонница сохранилась, а другая — нет?

И она млела от его нежного, необычного обращения.

Вера узнала, что Красные казармы, оказывается, никакого отношения к революции не имеют, а названы так еще Павлом I исключительно из-за кирпичного цвета стен.

Выяснилось, что знаменитый водочный завод “Кристалл” расположен здесь, в Лефортово, а его корпуса напоминают о занятной промышленной архитектуре XIX столетия. Вообще выходило, что Лефортово — древний промышленный центр, пристанище благотворительности и одновременно приют муз. Време­на вихрились, путались в сознании, и со всех сторон, казалось, выглядывали тени прошлого. Вот шествовал почтенный граф, генерал-фельдмаршал Федор Головин, великий дипломат и предприимчивый военный, первый кавалер ордена Андрея Первозванного; вот сверкал очками суровый лейб-медик Петра Николай Ламбертович Бидлоо, следом за ним шел суховатый Лаврентий Брюментрост, тоже лейб-медик, человек с холодным взглядом и поджатыми губами; и здесь же пробегал юный кадет Куприн с донельзя грустным взором.

Все с большим интересом Вера расспрашивала о человеке, именем которого названа старинная слобода.

— Виталий Павлович, а как вы думаете, почему Лефорт имел такое влияние на государя?

— Ну, Веруша... Это сложный вопрос, и ответить на него можно по-разному... Что лежит на поверхности — так это сходство их внешности, характеров, нравов. Даже в привычке к основательной выпивке они были едины, и Лефорт мог “перепить” самого Петра. Император наш был хитер: он, как Цезарь, заставлял сотрапезников напиваться и слушал их болтовню.

— Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке?

— Именно. Но с Лефортом этот номер не проходил. Ну и, конечно, привлекали личные качества: терпение, целе­устремленность, способность добиваться своего. Вы только представьте, Веруша, что Лефорту пришлось пережить, добираясь до Москвы!

— Вы знаете, — не удержалась Вера, — мне очень нравится, что вы меня так называете — Веруша... Как-то по-домашнему звучит... Хотя меня так даже в семье не называли. У вас это по-особенному получается...

— Наверное, это отцовская нежность выходит, — сказал Лазарев и осекся. — У меня ведь нет детей.

— Извините. Я вас расстроила... Мне казалось, что вы счастливый человек. Директор музея все-таки.

— Да какое там! Счастье не в должности. Если личная жизнь не удалась, то будь хоть президентом, а от тоски никуда не денешься...

Какое-то время они шли молча. Вере хотелось остановиться, обнять этого человека и, прижавшись к дорогому лицу, признаться ему. Она даже “примерялась”, как будет звать его — отец? папа? Но что-то удерживало ее.

— Так на чем мы остановились?— попытался он продолжить свой рассказ о Лефорте.

— На перипетиях загадочного женевца, — напомнила Вера.

— Загадочный женевец — это вы здорово подметили. Действительно: был солдатом — дослужился до капитана, прошел Испанию, Италию, Англию и аж с самых Британских островов решил отправиться в Россию. Шесть недель морем, сквозь непогоду и шторм, добирался до Архангельска. Потом полтора года сидел в Архангельске, ждал разрешения проехать в глубь страны. И только затем была Москва, Немецкая слобода, военная служба, знакомство с Петром. Тот не мог его не заметить: уж очень яркая была личность. Его звали “французский депашан” — забияка. Мог, знаете ли, под хмельком и подраться.

Лазарев закурил очередную сигарету.

— И организатор он был блестящий, — увлекся рассказом Лазарев. — В его руках все горело, за что бы ни брался, не только военное дело — а он ведь построил образцовые казармы, которые служили примером еще сотню лет, — но и развлечения. И все же, я думаю, не это было главным в его отношениях с царем.

— А что же?

— Да как вам сказать... Наверное, необъяснимое обаяние, своего рода магнетизм. Да что я вам рассказываю, вы же сами видели портрет.

— Да, — согласилась Вера. — Действительно, в нем есть что-то... необъяснимое. Какое-то, как вы сказали, обаяние, которое волнует. Меня, например, оно волнует как женщину, если вы понимаете, о чем я...

— Еще бы не понять! — улыбнулся Лазарев. — Его было трудно не любить. Он невольно подчинял своим чарам.

— Но Петр был ему многим обязан и в политическом смысле, — вставила Вера.

— Разумеется, — оживились глаза Лазарева. — Особенно если взять “стрелецкую историю”. Два полка выручили Петра: стрельцы Сукина и лефортовцы. Но заслуги — не главное, особенно в отношениях с венценосцами. Лефорт имел личное обаяние, способность тонко влиять на душу царя. Да... Странная вещь — человеческая привязанность...

  

25

Опасения Лазарева подтвердились скорее, чем он ожидал.

Через несколько дней после внушений о соблюдении тайны портрета Лефорта Вера застала директора вместе с Людмилой Васильевной; оба имели совершенно подавленный  вид.

— Что же произошло? Кому она могла понадобиться? — растерянно бормотал директор.

— И главное: ведь записана в научно-вспомогательный фонд! — мрачно добавила главная хранительница.

Лазарев пригласил всех сотрудников к себе в кабинет и объявил, что из музея пропал ценный альбом “Подмосковные усадьбы”, книга сама по себе достаточно дорогая. Но ситуация усугублялась тем, что она была записана в НВФ, то есть числилась на музейном учете, хотя и не по основному фонду.

Лазарев призвал всех к бдительности и ужесточению дисциплины. Никто не роптал и не шутил. Было ясно, что история произошла скверная. Если книгу украли — это скандал на всю Москву. Если же альбом как-то списать, получалось, что музей покрывал вора. И никто не мог поручиться, что дело ограничится единственной кражей.

После работы, как обычно, Лазарев с Верой вышли вдвоем. По улице мела тополиная поземка, приторно пахло цветущим жасмином. Некоторое время они брели молча. Первым нарушил молчание директор.

— Видите, как все складывается. Оправдались мои худшие опасения.

— Вы насчет книги?

— Не только... Помните, я на днях говорил, что чувствую какую-то угрозу?

— Да.

— Так вот, той ночью сработала сигнализация. А сегодня снова. Мы открывали музей вместе с вневедомственной охраной. У меня такое чувство, что нас кто-то проверяет: за какое время приедет охрана, сколько минут есть в распоряжении грабителей между входом в музей и прибытием милиции. Все это очень серьезно, Веруша. И пропажа книги — только звено в цепи очень неприятных и угрожающих событий. Мне думается, они присмотрели что-то гораздо более ценное.

— Неужели?

— Да, Веруша. И в этой акции участвует кто-то из своих. К сожалению.

— Даже не знаю, что сказать.

— Веруша, — Лазарев внимательно посмотрел на нее. — Вы полностью уверены в Евгении?

— Вы подозреваете его? — не ответив, спросила Вера.

— И его тоже.

— Нет, я не думаю, что это может быть Женя, — с горячностью ответила Вера, но, вспомнив необычную для среднего москвича роскошь в квартире молодого человека, уже не была так уверена в своем  ответе.

 

* * *

Исчезновение альбома списали на “кражу”. Лазарев на все сто процентов был уверен, что никакого проникновения в музей не происходило.

— Вы по-прежнему считаете, что кто-то устроил “проверку на вшивость”? — спросила его Вера, еще не понимая до конца, насколько серьезно разворачиваются события, первоначально смахивающие на безобидный и дешевенький детектив.

— Разумеется, — Лазарев с досадой бросил в пепельницу недокуренную сигарету и нервно провел ладонью по щеке. — В  музее в большом количестве находятся более дорогие вещи, их ценность очевидна даже дилетанту, — ничего не тронуто. А какой-то пустячный альбом... ну не совсем пустячный, конечно, однако его стоимость несопоставима с музейными редкостями, —  исчез. Нет, дело обстоит не так просто...

 

26

В эти дни Лазарев особенно много работал. Он приходил на работу первым, а уходил затемно, сам ставил помещение музея под охрану. Раньше у себя дома он никогда не испытывал одиночества, более того, он всегда удивлялся вопросу: “Не скучно ли тебе одному?” Нет, ему не было скучно. Любимое дело не оставляло времени для скуки. Он так свыкся со шкафами, книгами, научными статьями, историческими справками, что это и была его жизнь. Но в тот вечер что-то заставило его достать с нижней полки книжного шкафа старенький кожаный портфель. Когда-то, в студенческие годы, он был его гордостью. Ныне обшарпанный, а некогда желтый, кожаный, купленный на сэкономленные со стипендии деньги, он вызывал легкую зависть у сокурсников. Именно из-за него Лидочка Муромцева обратила внимание на Виталия.

Лазарев выключил телевизор, положил портфель на стол и выложил из него пачки фотографий. Он был человек аккуратный, и потому на каждой пачке стояла дата. Открыв одну из ранних, он разложил фотографии на столе. И, казалось бы, давно канувшие в небытие звуки ожили и ворвались, заполнили холостяцкую тишину его комнаты.

Он с трепетом перебирал старые, чуть пожелтевшие фотографии своей юности. Вот он в Коломне на студенческом вечере пед­института, вот на футболе с сокурсниками что-то кричит на трибуне. А это — вечеринка в общежитии у Оксаны Криворучко... и рядом с ним — она. Лазарев поправил очки. Да, да, это была она... Лида... Лида Муромцева... Его Лидочка... Как он любил тогда! Да и сейчас, пожалуй, любит. И ведь вся жизнь могла сложиться иначе... Боже, какой я все-таки был дурак...

Виталий Павлович торопливо перебирал фотографии, в каждой отыскивая ее симпатичное лицо... Вот она, вот и вот. Его Лидочка...

Лазарев откинулся в кресле и прикрыл глаза. Но тут же резко поднялся и убрал снимки в портфель. Завтра предстоял трудный день.

 

27

Некоторое время директор ходил мрачнее тучи. но вскоре события приняли такой оборот, что стало уже не до ложных звонков сигнализации. Прошел слух, что на презентацию, намеченную через две недели, прибудет сам мэр. Вскоре в музей пожаловала администрация округа. Чиновники вы­сказали недовольство низкими темпами работы, но Виталий Павлович обратил их упреки во благо и, используя авральную ситуацию, выбил дополнительные средства.

В музее для завершения экспозиции появился художник-дизайнер Вазген Суренович Орбелян — пузатый, коротко стриженный и совершенно седой. С ним работали два сына: Аршак и Завен. Они были стройнее своего отца и бородки носили поаккуратнее (у Суреныча, если быть до конца откровенным, торчала просто седая щетина).

Теперь в музейных стенах непрерывно звучал мощный рык. Поначалу все вздрагивали, но уже через полдня коллектив адаптировался и перестал обращать на него внимание.

— Аршак, подними, пожалуйста, стенд на десять сантиметров вверх, — рычал Вазген Суренович.

— На десять сантиметров вверх будет нехорошо, — мрачно отвечал Вазгеныч-младший.

— Аршак, подними, пожалуйста, я тебя прошу! — ревел Орбелян.

Вот так, при постоянном крике отца-дизайнера, упрямом бухтении его сыновей, стуке и скрежете, шла работа. Лазарев стал ночевать в директорском кабинете. Утром он трудился с научным коллективом, а после обеда и ночью — с художниками.

В музее, как говорится, дым стоял коромыслом. К подножию стен прислонились зашитые в стекло и еще не до конца оформленные стенды; зияли распахнутыми пастями витрины, по столам, разметанные, как после взрыва, валялись элементы экспозиции.

 

* * *

За неделю до открытия Тарас впал в тихую панику и разбивал по две чашки в день.

Зоя, аккуратно вырезающая из листа отпечатанный транспарант, не выдержала и всерьез пожаловалась Лазареву:

— Виталий Павлович! Тарас переколотил весь наш общественный резерв и перешел на индивидуальную посуду. Если так дальше пойдет, к вечеру будем вынуждены пить чай из ладошек.

— Кузьмич! — резко скомандовал директор.

— Здесь я! — отозвался Кузьмич, появляясь в запыленном комбинезоне, с банкой гипса в руках.

— Вот вам деньги. Немедленно сходите в магазин, купите недорогой сервиз и одну эмалированную кружку.

— Ну зачем же эмалированную... —  вступил было в дискуссию Кузьмич. — Там и небьющиеся стеклянные есть...

— Нет уж, пожалуйста, металлическую эмалированную,— сурово повторил директор и метнул в сторону Тараса свирепый взгляд.

Кузьмич тут же ушел.

— Копию чека не забудьте! — бросил ему в спину директор. Затем повернулся к Тарасу: — Не стойте, не стойте, мой друг, как статуя Командора, — работайте, работайте!

 

* * *

Вера тоже всерьез сомневалась, что экс­позиция будет готова через неделю. Она ходила по коридорам с веником и шваброй, заглядывая то в один, то в другой зал, и недоумевала — как из такого месива может родиться органическая композиция.

— Не смущайтесь, Верочка! — похлопал ее по плечу Орбелян. — Вы ведь принимаете внешний беспорядок за хаос?

— Признаться, да...

— Еще раз говорю: не смущайтесь! Главное, чтобы порядок был тут, — дизайнер потыкал себя пальцем в лоб. — Не надо улыбаться, Орбелян свое дело знает. Что такое, в сущности, музейная вещь? Это мусор, хлам, единственное достоинство которого — в долголетии, принадлежности к прошлым векам. Как реализовать потенции предмета, заставить увидеть в нем красоту и обаяние древности? В этом и за­ключается музейное искусство. А я вот сквозь хлам вижу нашу экспозицию. Да-да, вижу. И в этом, если хотите, есть своя мистика.

— Погоди-ка, Тарас, давай отдохнем, — рядом остановились Вазгеныч-младший и Тарас, опуская на пол здоровый лист оргалита.

— Насчет мистики отец прав, — обращаясь к Вере, вмешался в разговор Аршак. — Сколько ни монтируем экспозиции, всегда трепет охватывает: справимся ли? Однако все получается. Есть в этом процессе что-то... женственное. Только женщины могут из ничего сделать салат и шляпку.

— Вай, Аршак, что ты говоришь! Как тебе в голову могло прийти такое?! Какой же это салат? — загремел голос старого Орбеляна. — Экспозиция — это скорее шашлык, к которому женщину на пушечный выстрел подпускать нельзя. Потому-то у нас так мало хороших музеев, что ими всякие дамочки занимаются... Простите, Верочка, это не муж­ской шовинизм, но, понимаете ли, есть разные области деятельности, в которых одни чувствуют себя естественно, а другие — нет. Вот, к примеру, меня вы можете представить за вязанием рукавичек? То-то и оно. Шляпка!.. Тащите уж свой оргалит, куда вам было велено. Тоже мне философ!

Аршак хотел что-то возразить.

— Взяли бревнышко, улыбнулись... — скомандовал Тарас, и они поволокли ношу дальше.

 

28

А через пару дней Вера, как зачарованная, бродила по музею и не узнавала его. В нем воцарилась атмосфера таинственности. Мягкий полумрак усиливался серебристо-серой тканью красивого глубокого тона, которой были покрыты стены. Яркий, но нерезкий свет ламп выхватывал нужные для обзора участки, и оттуда, из этих световых пятен, смотрели славные сыны прошлых веков; оживая на забытых литографиях и снимках, проступало Лефортово. Неслышно шуршали старинные гравюры, кудрявясь завитками парков и фейерверков; торжественно высились на пожелтевших снимках храмы, дворцы, величественные дома. В витринах сверкали муляжи орденов и оружия, блестели кирасы и мундиры; взгляд останавливался то на черненом, подобном зеркалу, серебряном блюде, подаренном Петром Лефорту в память об Азовской победе, то на печати Якова Брюса, потомка шотландского рода, нашедшего в России вторую родину и место упокоения.

Еще раздавались постукивания молотка и слышался гул пылесоса, но в целом музей был готов. И Вера почувствовала его волшебство, ощутила, как сладкий яд проникает в сердце. “Ох, как бы и в самом деле не превратиться в музейную даму!” — подумала она.

С грохотом открылись двери, и в музей ворвалась группа режиссеров во главе с Львом Борисовичем Харнасом. Они оглядывали экспозицию, приговаривая: “Артисты пойдут здесь!” или “Иннокентий! Обозначьте маршрут движения!”

— Бедлам! — ворчала Людмила Васильевна. — Не музей, а проходной двор! Того и гляди экспоната недосчитаешься! Я напишу докладную в министерство! Зоенька, Верочка! Вы уж внимательно следите за этими проходимцами, а то и вправду что пропадет.

— Между прочим, уже девять вечера, — заметила Зоя.

— Ничего, шеф отгул обещал, — сказал Борис и добавил: — Что-то сердце щемит. Тарас, у нас валерьянки нет?

— Ну ты, Борис, даешь! — испугался Тарас и полез в аптечку.

Это была пиковая точка.

 

29

Вера вошла в зал и собралась было сесть на смотрительский стул, как вдруг мимо прошел актер, по-особому удачно одетый, что называется — “в образе”. В широком черном плаще, в коротких панталонах и чулках, он мелькнул мимо Веры, подобно фантастической птице, и на мгновение она увидела его холодные глаза, белый длинный парик, треуголку, точно высеченное из мрамора суровое лицо: резкие морщины, презрительно-грозно опущенные уголки губ. Сбоку, на бедре, болталась короткая шпага, а на груди сверкали ордена. Веру особенно поразил орден Андрея Первозванного, с орлами и бриллиантами, как настоящий. На груди артиста, в такт его шагам, качалась массивная золотая цепь. Странно было только то, что тяжелые башмаки не издавали никакого звука.

Вера проводила его взглядом и долго стояла молча, словно сама превратилась в экспонат.

Вошел Лазарев.

— Что с вами, Веруша?

— Я тут такого актера видела, Виталий Павлович! Все-таки они профессионалы, и напрасно Людмила Васильевна иронизирует по их поводу...

— Господь с вами, какого актера? Вы, наверное, имели в виду кого-то из режиссеров? Актеров здесь, в общем-то, и не было. А режиссеры уже минут десять как ушли.

— Да нет же! — рассердилась Вера и описала Лазареву внеш­ность артиста.

Лазарев слегка поежился.

— Это вы Брюса видели.

— Кого-кого?

— Якова Вилимовича Брюса. Выдающегося ученого, продолжателя дела Петра Первого, “колдуна с Сухаревой башни”, которому Лажечников собирался посвятить свой не­оконченный роман.

— А что, Брюс тоже участвует в спектакле? — поинтересовалась Вера.

— В том-то и дело, что нет, — ответил директор и, как-то странно посмотрев на собеседницу, удалился.

Вере было досадно, что Лазарев не поверил ей. Она еще долго просидела в задумчивости, пока не услышала, как кто-то прошел через зал и остановился у нее за спиной. Вера подумала, что вернулся директор, и, не поворачивая головы, спросила:

— Виталий Павлович, вы еще не ушли?

В ответ раздался только тяжелый вздох.

Обернувшись, она не увидела за спиной никого.

 

30

В последний день вешали портрет Лефорта. Лазарев требовал натянуть драпировочную ткань фона ровно, а Орбелян настаивал на красивых складках и навершии, чтобы портрет оказался в своеобразной “часовне”.

— Я не позволю превращать музей в балаган! — вскипел директор.

— Да вы, оказывается, дилетант! — багровея, заревел в ответ Вазген Суреныч. — О Боже, с кем я связался! Вы ни черта не понимаете в экспозиционном деле!

— Это я-то не понимаю?! — взвился Лазарев, бледнея от злости. — Какое вы имеете право тут указывать мне, как монтировать мою экспозицию?! Я всю жизнь Лефортом занимаюсь, нечего из него божка делать!

— Экспозиция, допустим, не ваша, а государственная, узколобый вы фанатик! А Лефорт, конечно, не божок, как вы посмели выразиться, но великий человек!

— Чтобы я еще раз связался с этими шулерами от дизайна!.. — в сердцах бросил директор.

— Вы не музейщик, а гувернер! — не остался в долгу старый армянин. — Мосье Трике! Тьфу!

Полчаса они орали друг на друга, а когда окончательно осипли, то с помощью двух Вазгенычей и Людмилы Васильевны все-таки пришли к компромиссу. Фон решили сделать гладким, но поместить также и навершие, чтобы ткань свешивалась оттуда изящными ламбрекенами.

Стали монтировать фон. Потом возились с навершием. Долго выбирали место для портрета. Завен балансировал на стремянке, держа портрет, Аршак страховал его внизу.

— Завен, пожалуйста, выше... — сипел Орбелян. — Ниже... Нет, выше сантиметров на десять. Нормально? — обратился он к Лазареву.

— Я бы опустил чуть пониже, так чтобы этикетка пришлась на уровень глаз, — также сипло ответил ему Лазарев.

Наконец вбили крюк и стали крепить картину. Вдруг рама поехала вниз.

— Портрет, портрет держите! — воскликнул Орбелян, рванулся вперед и вдруг, охнув, схватившись рукой за поясницу, полетел прямо на стол, рассек себе бровь и рухнул на спину без чувств.

— Папа! — закричал Завен, спрыгивая со стремянки, в то время как его брат ловил картину.

Когда “скорая” увозила Орбеляна, он очнулся.

— Лефорта повесили? — прошептал непослушными губами.

— Повесили, повесили, — успокоил его Лазарев.

Дизайнер слабо улыбнулся и закрыл глаза.

 

31

Утро следующего дня началось ревом динамиков у парад­ного подъезда в музей. “Москва! Звенят колокола...” — ликовал Газманов на все Лефортово. “Я люблю твою Красную площадь и кремлевских курантов бой”, — признавался другой певец. У трибуны, специально сколоченной по поводу открытия музея, собирался народ. Музейщики стояли отдельной кучкой.

— Если Палыч действительно сдержит свое слово и даст отгул — напьюсь до остекленения, — мечтательно проговорил Тарас. — Я уже бутылку “Токая” купил.

— А я “Котнари”, — сказал Борис.

— Хочешь, приходи ко мне. Мама обещала котлеты по-киевски сделать...

— Приду! — кивнул Борис. — Тем более хочется посмотреть, как ты будешь колотить свою собственную посуду.

— А мы будем из серебряных рюмок пить. Так что прокол у тебя вышел, — улыбнулся Тарас и похлопал друга по плечу.

— Ах вы, единоличники, — возмутилась Людмила Васильевна.— А остальной коллектив, значит, побоку?

— Людмила Васильевна, не надо демагогии. У нас мальчишник, а это — дело святое, — ответил Тарас.

На трибуну поднималось начальство.

— Как там Орбелян? — спросила Зоя Людмилу Васильевну.

— Аршак звонил, — ответила та. — у Вазгена спазм сосудов. Хорошо еще, что бровь рассек и кровь вышла — давление понизилось. А то мог бы концы отдать...

— Наша служба и опасна, и трудна... — мрачно заметил Тарас.

— И чего они орали друг на друга? — в тон ему сказал Борис. — Ведь сдохнешь — никто спасибо не скажет...

— Орать вообще не надо, — философски изрек Тарас. — Никогда и ни на кого... Нет, пожалуй, двух бутылок нам не хватит. Как ты относишься к “Мурфотлару”?

— Пойдет. Под куриные котлетки очень даже. Надо будет еще свининки попостнее купить, если, конечно, Лазарев обещанную премию выделит.

Коллеги мечтательно вздохнули.

С милицией и мигалками подъехал мэр­ский кортеж, и замелькала знакомая кепка. Мэр взбежал на трибуну; лицо его сияло, как свежий, намазанный сливочным маслом блин— символ солнца у древних славян. Грянул духовой оркестр, и мимо трибуны, печатая шаг, прошло подразделение стройных девиц в коротеньких юбочках, ладных мундирчиках и киверах. Шеренги длинных ног ходили туда-сюда, выделывая замысловатые фигуры.

— Голоногое детство!.. — ностальгически воскликнул Борис.

— Зато ножки какие! — деликатно заметил Тарас. — Вообще, женские ножки делятся на три категории...

— Пошляки! — перебила его Зоя, поправляя очки.

— Пардон... — стушевался Тарас и углубился в созерцание торжественного шествия.

Открыл его грузовик, декорированный под парусник; долговязый актер, наряженный Петром Первым, строил несусветные рожи и ярмарочным голосом вопил что-то про Россию, русский флот, Франца Лефорта. Рядом с ним стоял человек в дерюжке; очевидно, это и был Франц Лефорт.

Корабль уехал.

— А где же Яков Вилимович Брюс? — удивилась Вера.

— Вы, голубушка, бредите, наверное! — резко заметила Людмила Васильевна. — Какой у них может быть Яков Вилимович? Они и слов-то таких не знают. Что за пошлость, Боже ты мой!.. Откуда эта идиотская манера на всякое мероприятие выпускать Петра Первого непременно в виде какого-то шута горохового?

— Сценарии подобных шествий, уважаемая Людмила Васильевна, — вступил в разговор Тарас, — сочиняют люди, для которых все русские императоры на одно лицо... Как вьетнамцы для меня. Вот и привязались к Петру — отличается от остальных царей.

— Да не переживайте вы, норма по русской истории выполнена, теперь Дисней пошел. Современность! — саркастически откомментировал Борис.

Вера их уже не слышала. Ей снова вспомнился Брюс, которого она видела в музее. И странный взгляд Лазарева, брошенный им тогда, становился ей понятен. Выходит, то был не актер?

Огромные куклы — всевозможные лопоухие зверюшки, гномы и прочие мультяшные персонажи, замыкая шествие, усердно махали лапами, приветствуя зрителей.

Мэр Москвы говорил, как всегда, ярко, коротко и зажигательно. Даже Тарас, обычно скептически настроенный к официальным выступлениям, горячо аплодировал главному москвичу за вдохновенный экскурс в историю Лефортова. Кто-то даже кричал “Ура!”. Зато главный скульптор столицы, выступавший следом, энтузиазма музейщикам не прибавил.

— Недавно наша мастерская закончила работы на храме Христа Спасителя! — рапортовал он. — А теперь мы приступаем к новому масштабному проекту — “Стране сказок”, замечательному парку, по сравнению с которым Диснейленд покажется примитивом.

— Ему что храм Христа, что Диснейленд... — проворчала Зоя.

— Мы создали достойный памятник Петру! — продолжал скульп­тор. — Может быть, когда-нибудь и Лефорту будет воздвигнут монумент, адекватный его вкладу в россий­скую историю...

— Ой, не дай Бог! — содрогнулась Людмила Васильевна.

Окружная администрация хвалила себя скромно и со вкусом. И наконец очередь дошла до Лазарева; в цветистых выражениях он пригласил лефортовцев и всех москвичей в новый музей.

Затрубили трубы, и процессия чиновников направилась к подъезду. У двери колыхалась алая лента.

— Где ножницы? У кого ножницы, черт возьми? — засуетился Лазарев.

Наконец на подносе принесли новенькие парадные ножницы, под сверкание фотовспышек мэр щелкнул ими, а затем вручил Лазареву здоровенный ключ, сделанный, кажется, из пластмассы, но, несмотря на эфемерность материала, такой тяжелый, что при желании мог сойти за гаечный.

Процессия вошла внутрь музея. “Москва! Златые купола!” — по второму разу загремели динамики. Музейщики, демонстративно позевывая, отправились по своим местам.

Внутри по углам бдительно несли службу свежена­бранные старушки-смотрительницы, наблюдая за посетителями. Но поскольку наплыв публики был довольно большой, помощь научного коллектива оказалась просто необходимой.

...Нарядная Верочка скромно стояла у самых дверей, настроение ее было приподнятым. Она подняла глаза к портрету в бронзовой раме. Какая все-таки живопись! Вот сейчас кажется, что взгляд Лефорта, живой и теплый, ободряет и успокаивает ее. В этот момент кто-то тронул ее за плечо. Это был Евгений.

— Тебя к телефону, Вера...

В кабинете директора она взяла телефонную трубку и сразу узнала голос тети Клавы.

— Верочка, пожалуйста, не волнуйся. Все хорошо, — говорила Клавдия Николаевна. — Только что звонила твоя мама... Сейчас показали по телевизору Сережу... Он в Москве, в госпитале Бурденко. Их там несколько...

Вера побледнела и не могла ничего ответить.

— Вера, ты меня слышишь?.. Слышишь, Вера?.. Это где-то там у вас, в Лефортово. Запиши адрес...

 

32

Она не помнила, как бежала по улицам, как очутилась перед госпиталем. И только в холле больницы, у окошек регистратуры, перевела дух. Огляделась. Народу вокруг сновало много, но у каждого свое горе, свои заботы, и никому до нее нет дела. В запале Вера кинулась к окну справок. Ей казалось, стоит только назвать фамилию Сережи, которого к тому же сегодня показали по телевидению, как ей тотчас помогут встретиться с ним. Однако пожилая прокуренная регистраторша, внешне напомнившая Фаину Раневскую, даже не взглянула, равнодушно проговорила:

— Ну что вы так рветесь? Кто вы вообще-то ему?

— Я?.. Жена, — неожиданно оробела Вера.

Тетка, не глядя, протянула руку:

— Паспорт давайте... Пропуск выпишу.

Вера опешила. Паспорта с собой у нее, разумеется, не было.

— Ну какой-нибудь другой документ, — смягчилась регистраторша. — С фотографией.

— У меня нет... — Вера была в отчаянии, но вдруг вспомнила: — Удостоверение есть. Вот... Музейное... Я экскурсовод... Может быть, подойдет?

Не дожидаясь лифта, перескакивая ступени, Вера летела на третий этаж. Толкнула высокую белую дверь в коридор. В лицо специфично, тревожно пахнуло лекарствами. Замедлив шаг, спешила мимо одинаковых дверей в палаты, мимо встречных больных. Взгляд то и дело натыкался на бинты, костыли, каталки...

И вдруг ее точно ударило. Она увидела Сережу. Он стоял в конце коридора около развесистой пальмы и курил. Вера почувствовала, как сместилось сердце.

— Сережа!!! — крик получился такой сильный, что все, кто был в коридоре, оглянулись в сторону Веры. А она бежала к нему, и люди уступали ей дорогу.

Сергей увидел ее, и его лицо мгновенно вспыхнуло улыбкой. С некоторой заминкой он оторвался от подоконника и быстро пошел к ней навстречу, прихрамывая, опираясь на палочку в левой руке. Серая больничная пижама мешковато висела на нем, бледная кожа обтягивала скулы. Он улыбнулся, и Вера с ужасом увидела, что вместо привычных крепких белых зубов были одни красные десны.

Сергей спохватился и прикрыл рот рукой.

— Худой-то какой... — только и сказала Вера, уткнувшись лицом ему в грудь. В глазах у нее щипало, дыхание перехватило.

— Ну, ну, — тихо успокаивал Сергей, обнимая ее. — Живой я, и ладно... Мясо нарастет... — шепелявил он с присвистом.

 

33

До самого вечера пробыла Вера у Сергея. Ей все это казалось сном. Она держала мужа за руку, глядела ему в глаза, и ей не верилось, что все ее переживания уже далеко позади, что вот он, рядом, — жив и здоров.

— Эх, Верунька! — почти простонал Сергей и ударил тростью об пол. — Я когда глотнул московского воздуха, ты даже не представляешь, что со мной сделалось! Слезы подступили к горлу, и только на своей земле понял, что мне пришлось пережить. Как ты меня нашла так быстро? Я даже не успел дать телеграмму.

— Мама увидела тебя по телевизору и сообщила в Москву Клавдии Николаевне. Я же сейчас у нее живу.

— А почему не дома? — насторожился Сергей.

— А потому, милый, что прохожу производственную практику в музее Лефорта, можно сказать, в двух шагах отсюда. Видишь, какая нарядная? Это я к тебе прибежала прямо с презентации. У нас сегодня было открытие музея. И кстати, знаешь, у кого практику прохожу? Век не догадаешься!

— Небось у самого Петра Великого? — сыронизировал Сергей, но лицо его было по-прежнему напряженно.

— Тебе все шуточки. У родного отца!

— Да не может быть! Он что, нашелся?

— Да он, собственно говоря, и не пропадал, — заступилась Вера. — Только, знаешь, у меня до сих пор смелости не хватает признаться, что я его дочь.

— Это как же так? И он, что же, не догадывается? Хотя, правда, у тебя же моя фамилия...

— В том-то и дело.

— А зачем тебе такое инкогнито?

— Не знаю, поймешь ли.. Когда нам сообщили, что ты пропал без вести, тетка посоветовала найти отца. Ну чтобы помог, что ли. Я приехала к нему на работу, а у них как раз имелась вакансия экскурсовода. Они подумали, что я пришла к ним на работу устраиваться. Ну я и устроилась, сама не зная зачем. Наверное, чтобы отца лучше узнать. Вот до сих пор и таюсь. Глупо, наверное, да?

— Ну и что он за человек? — не ответил, а спросил Сергей.

— Хороший человек.

— Значит, нашелся отец... Счастливая.

— Счастливая? Вдвойне счастливая. Два отца нашлись — и мой, и моего ребенка. — Она взяла руку Сергея и приложила к своему животу.

— Твоего... ребенка? — Сергей ошалело глядел на жену. Вдруг нижняя губа его задрожала, заморгали веки, по небритым щекам  потекли слезы. Он схватил Веру и прижал к себе.

— Почему ты плачешь, родной?

— Боже мой, я так счастлив. Сколько же тебе пришлось пережить за эти несколько месяцев...

— Ничего, ничего... Все теперь будет хорошо. Мы втроем. Ты слышишь?

— Слышу, слышу, — Сергей сиял и счастливо улыбался.

 

34

На следующий день Вере удалось уговорить врачей отпустить Сергея после обеда к ее тете.

На кухне у Клавдии Николаевны Сергей с аппетитом ел зеленые щи. Сидя напротив, Вера участливо наблюдала за ним.

— Подлить еще? Тебе теперь надо питаться как следует... Уж дома-то я тебя откормлю. Мама в нашей комнате обои поклеила. Золотистые, твой любимый цвет... Все тебя ждут...

— Да уж, в яме нас так не кормили... Хорошо еще, там один чеченский парнишка был. Славный такой... Порой объедки подбрасывал. Так свои, узнав, его чуть было не пристрелили.

Тетя Клава разливала по сковороде тесто:

— Вот и блинчики наши фирменные почти готовы. — и, помолчав, смущенно спросила: — А все-таки скажи, Сережа, как это все случилось с пленом-то? Мы ведь тебя уже обратно из этой чертовой командировки ждали. И вдруг такое!

— Да чего рассказывать, — вздохнул Сергей. — попались, как необстрелянные салаги. Короче, у наших чечен­ских дружков свадьба была. Позвали нас с Мишкой.

— Что за Мишка? — уточнила Вера.

— Мой армейский кореш. Из Зарайска, кстати... В общем, отказаться было неудобно, ну и пошли.

— У вас что, среди чеченцев друзья были?

— Естественно. Не одни же враги в Чечне. Есть, конечно, фанатики, в основном наемники из-за рубежа. Есть просто бандиты. А есть и нормальные люди, которые дерутся на стороне федералов.

Вера поставила перед Сергеем тарелку с блинами.

— Вот к таким людям мы и пошли на свадьбу, — макая в сметану блин, продолжал Сергей. — Там, конечно, “приняли на грудь”, как полагается. Русской нации не посрамили. Веселые стали, забыли, что кругом война идет. Вечером понесло нас обратно в часть. Пораскинуть бы в то время дурацкими мозгами: если уж пошел на пирушку, так надо либо с ночевкой, либо уходить пораньше, засветло. Да куда там! Поперлись по темноте и, конечно же, напоролись на засаду.

Сергей вытащил сигарету, закурил.

— Окружили нас, бросили гранатку — мне осколком ногу малость посекло — и повязали, как баранов.  даже отбиваться  было нечем. Табельные пистолеты, закрытые в сейфе, остались в части.

Вера смотрела на Сергея, и ей не верилось, что все это происходит в мирные дни. Она на миг представила, что мужа могли убить, и ее сердечко кольнуло; она крепко прижалась к Сергею.

— Впрочем, это наше счастье, что с собой не было оружия, — продолжал Сергей. — Нас бы тогда посекли в один момент. В общем, попали мы в плен. Держали нас как заложников: видимо, хотели махнуть в обмен на своих. К нам еще бросили итальянского журналиста. Пока он сидел, было сносно. Но потом итальяшки его выкупили, а мы остались. Нас никто не хотел выкупать. И потому кормежка была, конечно, хуже, чем у собак. Мы с Мишкой совсем доходить стали. “Хозяева”, как увидели наши тощие тела, чуть было не пристрелили. Хорошо, один из охранников за меня заступился.

— А из ямы-то как? — Клавдия Николаевна подсела к столу.

— О-о, это долгий рассказ... До следующих блинчиков, теть Клав. Это уж, думаю, у нас в Коломне будет. Приезжайте к нам домой, отметим мое возвращение. Заодно и теща послушает.

— Вер, — вдруг оживилась тетя Клава. — А может, ты по такому случаю и отца пригласишь в Коломну?.. Сереж, а ведь твоя женушка отца нашла.

— Знаю я, знаю. Она уж мне рассказала. Это вообще неплохая идея — наконец всем вместе собраться. А то родные порой только на похоронах и встречаются.

— Ой, а ведь надо же Лиде позвонить... — спохватилась Клавдия Николаевна.

Вера и Сергей переговорили в этот вечер о многом... Вера рассказала, что ей пришлось пережить, о делах в Москве, о музее Лефорта и таинственном портрете. Ей почему-то вдруг захотелось, чтобы ее Сережка почувствовал праздничную атмосферу ежедневной музейной суеты, когда чудо научного поиска становится чем-то обыденным. Она попыталась передать удивительное настроение вечерних прогулок с отцом и то, как она разрабатывала экскурсию по будущей экспозиции, и рассказать о странном армянине-дизайнере, который на грани жизни и смерти думал лишь о том, правильно или нет повесили портрет Лефорта...

— Слушай, невероятно! — воскликнул Сергей, хлопая себя по здоровому колену. — Надо же, такое совпадение!

— Какое совпадение? — переспросила Вера.

— Да ведь я в некотором роде потомок Лефорта.

Вера в изумлении глянула на мужа.

— Разыгрываешь, что ли? Это, Сереженька, совсем не смешно.

— Да нет, я абсолютно серьезно. Помнишь, я тебе говорил, что у нашего коломенского рода очень древние корни?

— Ну, допустим...

— Так вот, с конца семнадцатого века в нашей семье хранится предание... В общем-то — достаточно скрытно хранится. Поскольку тут имеется некая “поруха чести”, как припечатывали в старину. Короче говоря, рассказывали мои родители, что, когда перед Азов­ским походом Петр Первый с Лефортом гостили в Коломне, за­крутил Лефорт с одной мещанкой любовь.

— Ты хочешь сказать...

— Вот именно. Та самая мещанка и числится в ряду моих предков. Особо мы этим никогда не гордились, потому что налицо внебрачная связь, так сказать. Но и забывать не забывали, потому что лефорты, знаешь, на дороге не валяются. Даже больше скажу. Издавна в семье у нас хранится старинная шпага. А на клинке у нее... У тебя есть на чем записать?

— Вот, — Вера взяла с подоконника записную книжку.

— Кажется, так, — сказал Сергей и ровным почерком вывел: “Franciscus J. Le­fоrtus”, — такая надпись.

Вера безмолвно смотрела на листок.

— Эта шпага передается старшему мужчине в роду. Сейчас она хранится у моего дяди. У него сыновей нет, значит, клинок перейдет ко мне. А если ты родишь сына, он у нас останется надолго.

— Что же ты раньше молчал? — всплеснула руками Вера.

— А чем хвастаться-то? Оснований для гордости немного.  “Мои предки — незаконные дети Лефорта!” Глупо бы вы­глядело.

— Немыслимо! Даже в голове не укладывается... — шептала Вера, растирая пальчиками виски.

 

35

На следующее утро в госпиталь приехала из Коломны Сережина мама. Здесь же была и Вера. Весь день они пробыли втроем. Уже вечером он вдруг признался матери:

— Знаешь, я рассказал Вере о нашей семейной лефортовской тайне.

Валентина Юрьевна фыркнула:

— Нашел чем гордиться!

— Да он не из гордости, — вступилась за мужа Вера. — А из чисто научных побуждений.

— Чего-чего? — не поняла свекровь.

— Вера сейчас работает в музее Лефорта.

— Что, есть такой?

— Да, в Москве, и даже в этом районе!

Сергей рассказал матери романтическую историю с Лазаревым.

— Надо же! Прямо бразильский сериал какой-то.

— Ты стала поклонницей “мыльных опер”?

— Да нет, и никогда не полюблю их. Ты ведь знаешь — мне больше нравятся наши старые фильмы. Там все естественно. А в этих натянуто, преувеличено... С чего это Вера вдруг решилась с отцом инкогнито пообщаться?

— Тут как раз все просто, — нерешительно отозвалась Вера. — Когда Сережка пропал... в общем, надо было думать о поддержке. А кто сможет помочь лучше родного отца? Только вот духу не хватило открыться. А теперь, наверное, и не надо. Зачем мне Москва? Мы и в Коломне с Сережкой устроимся. Ему, глядишь, квартиру дадут за его подвиги, а пока нам и в мамином доме места хватит — для нас двоих и для маленького.

— Планируете потомство? — перевела взгляд на Сергея Валентина Юрьевна.

— Уже спланировали, — покраснела Вера. — Нас скоро трое будет.

— Правда, что ль?

— Да уж куда правдивей! — вздохнула Вера.

— Ну надо же, не дали в молодках походить! В сорок пять бабкой сделали!

Она обняла Веру и поцеловала.

— Что ж молчала?

— Да неудобно как-то было... что сказать тут? “Здравствуйте, мама, я беременна”?

— Ну какая нынче молодежь пошла стеснительная! — покачала головой свекровь. — Как детей заводить — так не стесняются... И главное — уже успели рассчитать: у кого жить будут и так далее... В одном ты права — с жильем у нас не распляшешься.

— Да, коммуналка — это не роскошь...

— То-то и оно, ласковая моя, то-то и оно... Сейчас очень модно снимать ностальгические фильмы про коммуналки. А я вот до сих пор живу в таких условиях, что никакой ностальгии не чувствую!

— Ну ты, мама, что-то сурова нынче, однако.

— Да устала я, Сережа, от этой общей плиты на три семьи. Ладно, ребята, я с вами прощаюсь, мне пора бежать на вокзал. А вы еще посидите.

— На какой такой вокзал? И не думайте! Поедем ночевать к тете, — невозмутимо приказала Вера.

— Да я не могу. Неудобно как-то без приглашения.

— Удобно. Я знаю свою тетушку. Она будет только рада.

 

36

Вера не ошиблась.

— Молодцы, что приехали! — сказала тетка, впуская обеих женщин. — Раздевайтесь, мойте руки — и на кухню. Я вас сегодня угощу мясом по-французски.

Московские кухни! Какие традиции в вас живут! Сколько анекдотов было рассказано в добрые семидесятые годы! Сколько было встреч, сколько чаю выпито, сколько неспешных бесед проговорено под стрекотание крошечного телевизора и болтовню радиоприемника!

Расслабившись в уютной обстановке, женщины заговорили о мистике совпадений.

— Каким удивительным узлом все завязалось: и чечен­ская война, и Лефортово, и коломенская история, и этот музей, — тихо произнесла Вера.

— Кстати, ласковая моя, — заметила свекровь, — тебе надо заканчивать с этой работой. Теперь, когда Сережа нашелся, твоя главная задача — ребенок. И совсем незачем изнурять себя работой. Бросай-ка ты своего Лазарева с его замечательным музеем и занимайся Сергеем да малышом. Такая наша бабья доля.

— Ты знаешь, Вера, — поддержала тетушка, — Валентина Юрьевна права. Я тоже об этом сегодня думала. Уж поверь своей тетке, я знаю, что говорю: как-никак трех мужей схоронила, шестерых детей вырастила. Сергею сейчас тоже потребуется особое внимание. Так что о музее забудь.

— Но я не могу так сразу, — горячо возразила Вера. — Да и Сергея не завтра выпишут. Какое-то время мне все равно придется пожить в Москве.

— Конечно. Но с отцом разговор не оттягивай.

— Ладно, завтра откроюсь, — согласилась Вера.

 

37

Но утренняя беседа состоялась совсем не так, как предполагала Вера. Вместе со свекровью они доехали до Лефортова и там расстались. Валентина Юрьевна пошла в госпиталь, а Вера отправилась в музей.

Перед музейным подъездом стояли три милицейские машины. На двери висела аккуратная табличка: “Музей закрыт”.

Вера вошла.

— Вы куда, по какому вопросу? — вежливо спросил ее сержант.

— Я здесь работаю.

— Проходите, — и он отступил.

В коридоре Вера наткнулась на Бориса.

— Что случилось? — тихо спросила она.

— Грабанули музей, — так же тихо ответил он. — Портрет Лефорта сперли. Из зала. Аккуратненько, на подрамнике.

— Оригинал? — почему-то спросила Вера.

— Ясно — оригинал! Ох, Вера, что тут было! Мы все вместе утром пришли. Лазарев открывает дверь, входим, а там вместо Лефорта — одна рама... Лазарев милицию вызывает, Зоя глаза размазывает, у Васильевны истерика. Это вам не фунт изюму, а фондовый материал! И только приехала машина, входит Тарас. Как увидел пустую раму — побелел на манер загрунтованного холста, чуть в обморок не хлопнулся. Сержант даже чаем его отпаивал. И знаете, что он сделал, когда очухался? Кокнул милицейский термос.

— Ну Тарас! Милиционеры его не разо­рвали?

— Поначалу хотели, но потом Лазарев им наш, музейный, термос отдал, так что они даже довольны остались. Наш-то из нержавейки!

— На работу все вышли?

— Кузьмича нет. Небось опять запил.

Часть комнат была опечатана. В своем кабинете сидел взволнованный директор, а напротив капитан и два лейтенанта. В кабинет поочередно вызывали сотрудников, которым задавались вопросы. Тарасу и Зое, Людмиле Васильевне и Борису, и, разумеется, практикантке Вере Давыдовой. Велся протокол. Все были настолько растеряны, что не могли строить никаких версий.

Часа через три, когда следственные действия были закончены, оперативники вместе с директором закрылись в кабинете для отдельного разговора. Информации явно недоставало, и потому в холле капитан перед уходом раздал сотрудникам и директору свои визитки:

— Это на всякий случай. Звоните. Вдруг что-то вспомните.

— Капитан Муромцев, — прочитала Вера. — Как интересно... Муромцев...

— Что интересного? — спросил капитан.

— Моя девичья фамилия Муромцева. У вас случайно в Коломне нет родственников?

— Вряд ли. Мы в Москву из Владимира приехали.

“Муромцева? — изумился про себя Лазарев. — Так, значит, это все-таки она?”

Весь этот день для сотрудников музея был из ряда вон выходящий. Табличку “Музей закрыт” с дверей не снимали. Все были смущены, подавлены. Работа разладилась. Даже обедали порознь, не как обычно. Случившееся воспринимали, словно лично у них украли что-то особенно ценное. Мимо опечатанных комнат, и особенно парадного зала, проходили с чувством подавленности. Пустая рама как бы подчеркивала внутреннюю опустошенность каждого. Только директор оставался относительно спокойным, как казалось со стороны. Борис с Тарасом по просьбе Лазарева отправились на поиски Кузьмича, у которого, видимо, начался очередной запой, куда-то в Перово, по месту его прописки. Вера пыталась дозвониться Евгению, но никто не подходил к телефону. Людмила Васильевна, которая как главный хранитель была еще и материально ответственна, места себе не находила.

К концу рабочего дня Виталий Павлович вызвал Верочку к себе. В директорский кабинет она шла с волнением. И было отчего. Ведь именно она впрямую была причастна к событию. Она пригласила художника написать копию.

Лазарев показался Верочке вполне обыденным. Девушка сбивчиво заговорила первой:

— Ума не приложу... Всем известно, Виталий Павлович, кражи в музеях не редкость. Но когда это коснулось тебя, все воспринимается иначе, к тому же...

Директор остановил ее жестом руки.

— Сейчас не об этом... — он старался не выдавать эмоций и ровным, бесстрастным голосом спросил: — Вера, а как зовут вашу маму?

Она замерла. Дело приняло иной оборот.

— Лидия Николаевна. Муромцева.

Он встал. Подошел к Вере. Вера еще никогда не видела его в таком состоянии. Вены на висках набухли, прямые морщины на лбу сделались глубокими. Глаза отца, расширенные, ошеломленные и как будто потемневшие, вглядывались в нее с невероятным напряжением, а пальцы дрожали.

— Так это правда?! — срывающимся голосом спросил он.— Ты — моя дочь?

— Да, — ответила Вера, вдруг неожиданно успокоившись.

— Почему ты все это время молчала? — отец встряхнул ее за плечи. — Почему не сказала мне об этом в первый же день? А я, дурак, плел какую-то ахинею про “эффект узнавания”...

— Я не буду оправдываться, — Вера прямо посмотрела на него. — Я пришла к... к тебе за помощью... Больше мне в то время некуда было идти. Да, я растерялась в то время. Не так-то легко было сказать, что я твоя дочь. По случайному стечению обстоятельств меня приняли за соискательницу — музею требовался экскурсовод. Так и возникла эта ложь, поначалу похожая на увлекательную игру.

— Боже мой... — разбито проговорил Лазарев. — Что же я, старый осел, сам не догадался?

И вдруг спросил без всякого перехода:

— У тебя есть отчим?

— Нет, — смутилась Вера. — Мама не вышла замуж. Да и у вас... то есть у тебя, похоже, дела на личном фронте не блестящи.

— Да как-то особенно и не стремился... Суета, текучка, сладкий музейный яд и — пустой дом, в котором никого нет, кроме книг. Странное, эфемерное существование...

Он неуверенно протянул руку и погладил ее (Вера чувствовала, что его пальцы по-прежнему дрожали), погладил по волосам, лбу, щекам.

— Веруша... — шептал он. — Доченька моя...

И вдруг схватил, обнял, прижал к себе. Вера почувствовала, как в глазах у нее защипало. Они стояли и плакали.

— Сантименты... — прохрипел Лазарев, откашливаясь. — Мартышка к старости слаба глазами стала...

— Я тоже в последнее время в сантименты ударилась. Но совсем по другой причине.

Отец уставился на нее и вдруг вспомнил:

— Так ведь ты беременна!

— Есть немножко... — развела руками Вера.

И они расхохотались, словно сбрасывая чудовищное напряжение этого безумного дня.

— Однако пора идти, девочка. — Он повернулся к ней, и Вера встретила счастливый отцовский взгляд. — Нас ждут великие дела.

 

38

Лидия Николаевна выставляла на кухонный стол привезенные банки с вареньем.

— Ты всегда была молодцом, Лидуха, знала мои слабости, — радовалась сестра. — Это нам надолго. Самовара у меня нет, но чай с вареньем погоняем...

— Мам, а как там моя Муська? — спросила Вера. — Кто кормить будет?

— Соседку попросила. Как в прошлый раз. Соскучилась по тебе твоя Муська. Спрашивает, когда приедешь...

Лидия Николаевна вернулась к главному:

— Вы мне лучше скажите, голубушки, где мой любимый зятек? Я, можно сказать, из-за него к вам примчалась. Практикантов своих забросила.

— Да здесь твой зятек, здесь, — тепло отозвалась дочка.— Он, мам, и сам про тебя спрашивал. К соседу пошел, к художнику. Там Анна Федоровна таких пельменей наделала.  ты же знаешь, как он их любит.

— Придет сейчас. Еще насмотримся, наговоримся, — поддержала Клава.

Вера расставляла на столе сервизные чашки с блюдцами, хрустальные праздничные розетки — все для настоящего русского чаепития. Но в какой-то момент вдруг замерла и на одном вздохе призналась:

— Мам, я сегодня все рассказала отцу.

На мгновение воцарилась тишина. Лидия Николаевна даже села.

— Вот и молодец, — хозяйка поставила на плиту чайник.— Давно было пора... И вообще вот что я вам скажу, девочки. Послушайте меня, я, между прочим, шестерых детей в люди вывела, трех мужей схоронила, званий наполучала... Судьбу надо брать в свои руки, — Клавдия Николаевна повернулась к сестре. — Я ведь знаю, ты до сих пор его любишь. Да и он холостой. Чего уж лучше-то. Наверняка о тебе подумывает. Не он ведь, в конце концов, тебя бросил. Ведь как любил!

— “Подумывал”, “любил”... Давно бы нашел, если так,— отозвалась Лидия Николаевна.

— Умерь характер-то. Не двадцать ведь лет. И так дочь без отца росла.

Лидия Николаевна молчала. Они пили чай, и было слышно, как за открытым окном шумит большой город.

— Позвонила бы ему, — невзначай бросила Клавдия Николаевна.

— Не знаю... не знаю... Столько воды утекло.

— А я знаю, — сказала дочь. — Вот сейчас возьму и позвоню сама. — Она в самом деле пошла к телефону и набрала номер. — Пап, это я... Что если завтра мы с тобой встретимся?.. Зачем у тебя дома, давай лучше, как влюбленные, у памятника Пушкину. Мне очень надо, чтобы ты пришел... Ну, пока, целую, — и положила трубку.

— Кого ты тут целуешь? — в дверях появился Сергей. Высокий, худющий, бледный. И с ним Евгений с бутылкой и Анна Федоровна с кастрюлей еще горячих пельменей.

— Боже, Сережа! — вскочила Лидия Николаевна и бросилась к зятю.

— Проходите, проходите, — захлопотала хозяйка. — Вот и отметим вместе Сережино возвращение.

 

Клавдия Николаевна и Сергей уже давно спали. А Вера с матерью до поздней ночи просидели на кухне. То и дело дрожал и срывался взволнованный голосок:

— Мамочка... Ты самый замечательный человек. Ты — самая умная, мудрая, сильная женщина. А какая ты красивая! Я всегда восхищалась тобой. А люблю тебя очень, очень! И хочу, чтобы ты была счастлива. Извини, что я сама позвонила отцу. Но мне кажется, что у вас все будет хорошо. Я в это верю и очень этого хочу. Ведь я ваша...

Шепоток Веры вдруг перешел на всхлипы, и уже мать начала успокаивать ее:

— Ну что ты, милая моя. Ты все сделала правильно. Я очень виновата перед тобой. Это по моей глупости ты росла без отца. А он у нас хороший. Ты вся в него... Наступит утро, и вся наша жизнь станет прекрасней.

 

39

У следствия было несколько версий похищения. Подозрение могло пасть на любого, в том числе и на сотрудников  музея, которых капитан Муромцев поочередно вызывал в милицию для до­знания. Как ни противно было каждому пройти через это, однако деваться некуда. Из сотрудников оказался недосягаем только рабочий Кузьмич. Соседи Кузьмича повторили следователю то же, что и музейным работникам Борису и Тарасу: “Он уехал хоронить мать куда-то под Елец”. Была версия проверки и семьи Орбелянов, и Зоиного жениха Антона. Но особенно выделял Муромцев версию с гостями, бывшими на открытии музея. И тут он уповал на помощь телевизионщиков. В теленовостях в тот день промелькнул лишь минутный сюжет. А снималось многочасовое открытие. Вот на эту-то телепленку и рассчитывал Муромцев.

Так что дело только набирало ход.

40

И снова, в который раз, ей приснился тот таинственный незнакомец — кудрявый кирасир. Несмотря на палящую жару, он был в тех же кавалерийских сапогах, покрытых тонким слоем дорожной пыли, и в тех же огромных кожаных перчатках. На этот раз их встреча произошла на улице. Мимо проезжали “Волги” и “тойоты”, по тротуару проходили одетые по-современному люди. Увидев Веру, незнакомец открыл перед ней дверь какого-то дома и широким жестом пригласил войти. Взору предстал заурядный антикварный магазин. Здесь торговали картинами в золоченых рамах, фарфоровыми изделиями и старинным столовым серебром. Народу в магазине было много, и на них никто не обратил внимания. Вере даже показалось, что они вообще невидимые. Ну пусть она не выделялась из толпы, но незнакомец... тем временем он открыл низенькую дверцу, разделяющую витрины, и повел Веру в служебное помещение. И опять их никто не остановил и даже не окликнул. В подсобке был настоящий раздрай. Вера даже ахнула от такого варварства. Ведь антиквариат! Прямо на полу, грудой, лежали в беспорядке старинные вещи, а сверху, словно страж, громоздился полуведерный медный самовар.

Незнакомец обошел эту кучу и прошел в полутемный угол комнаты. Вера поспешила за ним. И то, что она увидела, повергло ее в изумление. Прямо перед ними, приставленный к стене, стоял похищенный портрет Франца Лефорта. Вера вскрикнула от радости и... открыла глаза.

За окном еще чернела ночь. Вера свесила ноги с кровати и, ощутив прохладу пола, окончательно проснулась. “Что он хотел мне сказать?” — мучительно думала она. И, уже когда снова хотела нырнуть под одеяло, ее осенила догадка — простая и ясная: “Получается, картина Лефорта попала на продажу в какой-то антикварный магазин. Но в какой?”

Вера подбежала к телефону и, несмотря на позднее время, набрала номер капитана Муромцева. Сбиваясь, боясь, что он ее прервет, она сбивчиво пересказала ему невероятный сон и тут же выложила свою догадку. К ее удивлению, следователь внимательно выслушал и даже попросил в подробностях описать этот магазин.

После разговора с капитаном Вера вернулась в постель, но за­снуть ей больше не удалось.

 

41

Вера вертела в руках хрустальную вазочку. Это была высокая тонкая цветочная ваза, так называемый модерн начала века, разумеется двадцатого. Ваза была изящна, оригинальна, но Вере совсем не нужна. Она пришла сюда, в этот маленький комиссионный, заваленный вещами магазинчик совсем с другой целью. Она уже осмотрела прилавки и полки, уставленные не только подлинным антиквариатом, но и современным стеклом, хрусталем, подделками.

— Ну что? — подошла продавщица. — Будете брать?

— Нет-нет, — Вера поставила вазочку на прилавок. — Меня больше интересует живопись.

— Так вот же сколько, пожалуйста. Цветы... натюрморт с фруктами... Смотрите, яблочки — как наливные... И недорого.

— Нет-нет, меня больше интересует портретная живопись.

— И это у нас есть... Не смотрите, что мы в Перово, — продавщица даже вышла из-за прилавка. — Вот, например, “Девушка с веером”. Недавно к нам попала. Туристка одна сдала. Она часто за рубеж ездит. Сервизы турецкие нам привозит. А эта, с веером, ну как живая. И ведь картон, а прямо как на холсте... Тоже недорого. Подойдите поближе. Или вам снять?

— Спасибо, не беспокойтесь.

К этому моменту Вера обошла уже массу комиссионок в центре Москвы. У нее был свой план поиска. Но очень скоро она поняла, что она не Шерлок Холмс, и стала уже терять веру в удачу.

— Если не хотите девушку, вон рисунок Грабаря, — продолжала продавщица, — подлинник, между прочим... И дорогой... Не смотрите, что мы на окраине. Нам иногда до того старые вещи несут, сразу оценить не можем. Хозяин недавно  такую древность принял... Мужика с кудрями, без рамы. Мы с девками обсмеялись.

— А мне посмеяться можно? — оживилась Вера.

— Ой, да что вы! Сроду такую страсть не возьмете.

— И кто ж вам такую страсть принес?

— Да бомжи местные. Пьяницы. Директор с ними уже расплатился.

— Показать можете? Вдруг да возьму.

Продавщица кивнула на “Девушку с веером”:

— Уж если это вам не понравилось, так на что мужик без рамы... Да и оценку он не прошел. Не продажный пока...

Вера нарочито лукаво улыбнулась:

— А может, такой-то мне и подойдет?

Продавщица усмехнулась с пониманием:

— Идемте.

Через зальчик они прошли в приемную, а затем в полутемную подсобку. Вера замерла — Лефорт! Он стоял на полу. На подрамнике, прислоненный к стене, среди сервизных тарелок и чашек, безвкусных фигурок и хрусталя. Вера подошла ближе. Лефорт словно ждал ее. Он был прекрасен. Но в то же время нелеп в этом хаосе. Одинок и заброшен. Он смотрел с укоризной, словно бы говорил: что же ты, девочка, позволила украсть своего Лефорта? Она наклонилась ближе и как бы ощутила запах масляных красок.

— Оставьте его мне, — Вера обернулась к продавщице. — Я его беру.

А по дороге домой ее ждала удивительная встреча. Мурашки пробежали по всему телу, и она замерла так же, как тогда в музее, увидев “актера”. Только на сей раз это был не Яков Брюс, а тот, из Вериного сна, облаченный в великолепный воинский наряд кирасир. Пышные кудри ниспадали на плечи, блестели кавалерийские сапоги, левая рука твердо покоилась на причудливом эфесе палаша...

Он заметил ее, остановился, поглядел с улыбкой и отдал честь, коснувшись двумя пальцами шляпы. Затем сделал несколько шагов в сторону и... провалился в стену.

Девушка подошла к тому месту, где он стоял, ощупала кирпичную кладку. Стена была теплой, но в ней не было даже микроскопической щели. Тогда Вера пробежала к воротам и вышла к тому месту, где должен был пройти незнакомец. Кругом была пустота, если не считать обветшалого дровяного сарая. Вера подбежала к нему и взобралась на его шаткое крыльцо — от него в никуда шли два сгнивших пролета, забитые крест-накрест широкой доской. Покричав в пустоту, она побрела обратно, окунаясь в гул улицы.

 

42

В вагоне метро было шумно, людно. Людской поток то и дело сменялся. А они, мать и дочь, симпатичные, русоволосые, больше похожие на сестер, сидели рядом и молчали. Привычно шипели двери вагона, грохотало пространство, сквозил ветерок, врывающийся в открытые окна. Станции сменяли одна другую, текли вереницы людей, летели поезда, от гула и движения закладывало уши. Но Вера вновь поймала себя на мысли, что они с матерью словно защищены от всей этой суеты невидимой стеной.

Мать и дочь безмолвно смотрели друг на друга, слабо улыбаясь. Вера взяла Лидию Николаевну за руку и почувствовала, как дрожат материнские пальцы.

Вот и “Пушкин­ская”. Они вышли из вагона. Вера взглянула на часики — было ровно пять.

— Ой, Вера, и напридумывала ты... Может, мне лучше уйти? Он меня и не ждет... Ошарашим человека.

— Нет уж, мамочка. Это судьбоносная встреча. Сейчас все прояснится, раз и навсегда... Я, разумеется, подойду первая. Подготовлю его... В общем, ты не нервничай, я сама все сделаю.

Какой-то глухой гром остановил их. Волна звука прошла по станции, и вместе с этой волной люди разом встали, тревожно поглядывая наверх, туда, откуда донеслось зловещее эхо. Там, наверху, что-то происходило. Все ринулись на выход. Началась давка.

— Что, что случилось?

Женщины оглядывались по сторонам. Вокруг, все усиливаясь, раздавались испуганные голоса, реплики, слышались возгласы: “Взрыв!.. Взрыв... В  переходе наверху взрыв!.. Есть жертвы!..” Толпа задвигалась, колыхнулась и устремилась к эскалаторам. Вокруг шумели. Плакали дети. Все эскалаторы работали на подъем. Вверху Вера с матерью были буквально выдавлены на улицу. По инерции еще двигались вперед. Наконец у какой-то палатки остановились. Потрясенно молчали. И тут Лидия Николаевна разрыдалась. Дочь успокаивала:

— Мам, ну не надо, мамочка...

— А вдруг он там? — От горя Лидия Николаевна не слышала ни себя, ни шума вокруг. — Господи, вот-вот должны были встретиться... Ну почему у меня все не так?.. Почему?..

она всхлипывала. И дочь, стоя рядом, поняла, что мама по-прежнему любит отца.

Из перехода подымалось уродливое облако дыма. Вверх по гранитным ступеням, спотыкаясь, выбирались люди. Кто-то кашлял, кто-то вытирал глаза, слезящиеся от едкого дыма. У многих тело было иссечено мелкими ранами от разбитого стекла. Лилась кровь. У самого входа на полу сидел полуголый человек, сотрясаемый дрожью. От его обгорелой рубашки почти ничего не осталось.

— Что там случилось? — бросилась Вера к одному из мужчин.

— Взрыв. Не видишь, что ли? Сначала была вспышка, потом меня повалило на землю. Что-то взорвалось в переходе, прямо у цветочного ларька. Кто там был — все погибли. А что взорвалось — пока непонятно, может быть, бомба, а может, газ, не знаю...

Вера увидела перепуганные глаза матери. Лидия Николаевна вместе с дочерью метались от одного спасшегося к другому, но Лазарева среди них не было. Не было его и среди мертвых, которых выносили из перехода и клали прямо на траву. Вера попробовала спуститься в переход сама, но тут же выскочила, задыхаясь от едкого дыма.

— Неужели он там? Неужели он там? — безнадежно и горько твердила Лидия Николаевна, находясь на грани истерики. — Виталька, родненький мой, неужели я тебя больше не увижу? — Силы ее были на исходе.

Веру шатнуло. От слов матери на нее накатил приступ дурноты. Она обессиленно села на ступеньку.

И вдруг сквозь зыбкую пелену, сквозь дым до ее сознания откуда-то издалека донеслось знакомое: “Вера! Вера!” Кто-то звал ее. Она встрепенулась, вскочила на ноги, привстала на цыпочки и увидела Лазарева, протискивающегося сквозь толпу. Лидия Николаевна тоже увидела и узнала его. Она сделала шаг вперед, потом побежала, и ей было все равно, кто на нее смотрит и что думает.

— Виталька!

— Лида! — закричал ей в ответ Виталий Павлович и, добежав, обнял и крепко прижал к себе. — Лидушка! Родненькая моя. Я чувствовал, что ты придешь... Живы, живы! Я все кругом обегал... То к памятнику, то назад, сюда... думал — а вдруг вы там.

— А мы думали... Мы думали, что ты у цветочного киоска... Пошел за цветами и... — сквозь слезы повторяла Лидия Николаевна. — А про памятник мы совсем забыли.

— А я ведь так и собирался сделать. Но в самый последний момент купил цветы на другой станции. Прямо Бог уберег! — Он тряхнул головой, очки сползли на нос, и лицо Лазарева сделалось по-детски смешным.

— Лазарев, милый мой Лазарев... — шептала Лидия Николаевна, упершись кулачками в его грудь. — Еще вчера я думала, что едва ли захочу говорить с тобой. А сейчас, вот в эти минуты, чуть не обезумела от горя, потому что боялась тебя потерять!

— Как ты жила все эти годы?

— Да совсем не так, как мечтали с тобой. Все прошло впустую. Постарела совсем. Скоро вот бабушкой стану...

— Скажи, мы теперь — вместе? — произнес он одними губами.

— Да, — согласилась Лидия Николаевна. — Вместе.

— Милая моя... — выдохнул Лазарев. — Прости... — Он взял ее руки и принялся целовать их.

— Люди кругом... Неудобно, — прошелестели ее губы, но руки остались в его ладонях.

Никогда еще в ее жизни не было столь мгновенного перехода от горя к радости.

Прерывистый вой сирен прорезал воздух. К станции подъезжали машины “скорой помощи”.

43

Муська мурлыкала на коленях у Сергея.

— Ну и растолстела ты, голубушка, без меня. Счастье твое, что ты — коломенская, а будь чеченская — давно бы на мушке была. Там знаешь как с вашим братом обходятся?.. Во где зверье-то.

Сергей сидел один в комнате мезонина.  После всего пережитого чувствовал себя словно в раю. Внизу в доме было шумно, готовились к приему Сережиных родителей. Обещали прийти его сослуживцы, Верины однокурсницы, некоторые соседи. На кухне хлопотала вся их хлебосольная семья. Даже приехавшему Виталию Павловичу доверили чистить картошку.

Здесь, наверху, было тихо и очень уютно. А он после стрельбы и взрывов уже отвык от тишины. На золотистых обоях висели картины, старые гравюры из жизни петровской эпохи. На книжной полке красовалась их свадебная фотография. Вынув из-за стекла, Сергей рассматривал ее с горькой усмешкой. Как же они с Верой были счастливы! Но как беспечны, как наивны... Скажи ему тогда, что предстоит испытать холод и голод, стрелять в людей, пережить друзей и самому чудом избежать смерти, — никогда б не поверил.

Сергей услышал скрип ступеней. В комнату поднялась Верочка.

— А, вот ты где спрятался. И Муська тебя узнала?

Теплой широкой ладонью он обнял ее за хрупкое плечико:

— Какие мы оба тут симпатичные.

Она взяла фотографию, остановила палец в центре:

— А вот тут... будет кто-то еще, — голос был ласковый, тихий.

Он мгновение помедлил и с нежностью притянул жену к себе. Теперь их сердца стучали вместе.

За Верочкиной спиной в открытом окне на ветру шумела их яблоня. Одна из веток с зеленым яблоком чуть покачивалась на ветру. А за ней, за коломенскими куполами, за речной далью склонялось к закату золотое яблоко солнца.

44

— Призрак Лефорта?.. Я все-таки уверена, что он время от времени появляется у нас, — говорила Зоя, старательно выводя текст на листке бумаги. — Эти вздохи ближе к вечеру, эти невидимые касания... Мне кажется, неслучайно все закончилось благополучно: дух Лефорта сам себя защитил.

— Детские фантазии! — иронично произнесла ее старшая коллега.

— Зоя всегда отличалась романтическим взглядом на вещи, — добавил Тарас.

В это время дверь отворилась и вошел Борис.

— А где Павлович? — спросил он.

— В Коломну уехал.

— Начинается! — буркнул Борис. — Кузьмич — под следствием, экскурсовод — тю-тю, директор по гостям разъезжает... Вся работа кувырком!

Он уселся за свой стол, рассеянно поглядывая по сторонам. Увидев склонившуюся над столом Зою, спросил:

— Что ты там пишешь?

— Объявление, — ответила она, аккуратно завинчивая фломастер. — Лазарев попросил. Кстати, сходи повесь! — и протянула ему листок.

Борис неохотно принял бумагу, повертел ее в руках, тяжело вздохнул, встал и, неслышно закрыв дверь, вышел. Также не спеша, но старательно он пришпилил на входной двери музея белый листок. Одна из нижних кнопок тут же отвалилась, и листок затрепетал на горячем московском ветру. На листке бумаги не слишком ровно, но достаточно ярко было написано: “Музею требуется экскурсовод...”