Виктор Мельников

Остров боли

От сумы да от тюрьмы не зарекайся.

                               Народная мудрость

Женская колония находится далеко за городом. До неё можно добраться только рейсовым автобусом или на личном транспорте, у кого он есть, а вот так, пешком — по полям и перелескам, с холма на холм, с межи на межу — долго топать… Да и пока дойдёшь — много сил на дороге оставишь. Железная дорога в этих краях не проложена. Глухие, в общем, тут места.

И всё-таки люди идут сюда.

Как же можно оставить в изгнании родственную душу? Пусть за решёткой оказался, а забывать родного человека, пусть он сейчас и заблудшая овца, как-то не по-христиански, не по-нашему. И чем ближе подходит человек к этому месту, тем больше и уродливее кажется ему открывшееся перед ним скопление зданий, грубо сложенных из красного кирпича и надёжно закрытых бетонным забором с натянутыми спиралями колючей проволоки. В центре высится мрачное пятиэтажное здание — пристанище заключённых.

Вокруг этого безрадостного заведения, издали похожего на фабрику, растут стройные, ровные сосны — будто стрелы с тёмно-зелёными наконечниками. И на фоне этого прекрасного бронзового бора с мачтами стволов и узорчатой хвоей ещё более нелепой кажется эта неуместная груда кирпича. Точно какой-то обезображенный остров посреди зелёного моря. Остров боли.                                                           

На этом месте санаторий бы построить — светлый, просторный, а тут колонию соорудили — подальше от людских глаз. И не какую-нибудь, а женскую! Им бы, этим невольницам, в родильных домах сейчас лежать, детушек рожать, а они за колючей проволокой маются.

Да видно, пока без этого не обойтись… Впрочем, узилище — это тоже больница со своими болезнями и диагнозами. Тем более слово «колония» — оно ведь женского рода!

Лагерная зона снимает с человека маску, которую он носил всю жизнь. И под ней вдруг открывается совсем другой человек. И не обязательно он становится уродливее. Пройдя через унижения, насилия и жестокость, раскрывается порой другая душа. Это и страшно, и удивительно. Но только через этот путь понимается, кто ты есть в жизни.

По вечерам из окон корпусов доносится пение женщин. Вначале тихо запевает одна камера, потом подхватывает другая, и вот уже песня, как птица, расправляет свои крылья и вылетает на волю. Песни каждый день разные: то весёлые и озорные, то протяжные и грустные, как сама женская доля…

В жизни у каждого из нас немало дорог. И у каждого своя тропинка. И вот идёт  по ней человек, ищет свою судьбу. Веками принято, что женщина всегда ждёт — то мужа, то отца, то сына. Или с поля боя, или из далёкого странствия, или из плавания… Но бывает, оказывается, и по-другому: когда её ждут из острога. Кто-нибудь, да ждёт её с молитвой на устах. Всё ей простив, лишь бы она вернулась скорее домой! Молятся и ждут. Женщинам всё прощается. На то она и женщина.

Но даже в колонии, за стальной паутиной колючей проволоки, женщины всегда остаются женщинами! И в унылом сером потоке то здесь, то там сияют, словно морской жемчуг, рассыпанный на грубом холсте, прекрасные лица. И как поразительно многообразна эта красота в неволе! Вот прямо-таки царское величие, вот необыкновенная утончённость и живость. Даже сквозь лагерную вульгарность, сквозь испорченность упрямо пробивается изначальная гармония…

И разве можно запретить весне пройти через железные ворота? После стылых холодов, сквозь толщу снега пробивается небольшими пятачками земля с прошлогодней травой. Вырастает из сугроба здание колонии, украшенное по карнизу сверкающей бахромой сосулек. Всё кругом преображается: и солнце, и ветер, и запахи. Весна дарит невольницам не только своё тепло, но и новое время, новую жизнь, надежду на скорое освобождение. Домой! К детям, мужу, внукам, матери…

Перезимовали! Женщины идут через двор небрежным строем с весёлыми частушками и смехом. Гогочут охранники и лают собаки. Нарушая все приказы и распоряжения, узницы распахивают свои казённые выцветшие телогрейки навстречу прохладному воздуху. Солнце тут же целует их, истосковавшихся по мужской ласке, в ложбинку над грудью… Тёплый ветерок нежно заигрывает с ними, норовит развязать их синие косынки, чтобы распустить и раскинуть по плечам длинные локоны. И оживают утомлённые лица: улыбаются глаза, вспыхивает румянец на щеках, ярче горит на губах помада. Мягкий весенний, тёплый свет, растолкав идущих, проник в самую середину этой шеренги и словно встретился с ещё одним светом, который исходил от женщин, от их нежной незащищённости.

В такие вольные минуты им хочется не то чтобы «встряхнуться», а всю свою жизнь изменить! Чувства вспыхивают, словно пузырьки в бокале шампанского, мечтается о чём-то сердечном и тёплом. Любви бы, как в «розовых» книжках, да побольше, чтобы унесло и захватило с головой! Но вот парадокс: из-за любви большинство из них и оказалось здесь! Женщины, обречённые любовью… И у каждой из них — своя судьба, своя собственная история…

Много снега навалило,

Много и растаяло.

Дура, я его любила,

Что меня заставило?

Вера Фролова:                                            

— Прошёл ещё один белый от скорби день, который каждая из нас вычеркнула из своей жизни. Но есть в нём и преимущество: он на короткий миг приблизил нас к освобождению, к своему родному дому, к встрече с родными. Угли заката уже догорели за нитями «колючки», и даже стало видно, как высоко в небе пробивается свет одинокой звезды. Словно колкая льдинка, она повисла над нами, вот-вот готовая сорваться вниз. А может, это и не звезда, а слеза чьей-то матери? А может, и не матери. На воле многих из нас ждут дети, мужья… Не потерять бы себя за эти годы!

В нашей камере сидит двадцать женщин. Десять коек по одной стороне, десять — по другой. Но, несмотря на тоску и безысходность, мы пытаемся сохранить себя, не потерять человеческое лицо. Стараемся одеваться аккуратно. В камере нашей чисто — всё прибрано, наверно, не у каждой на воле бывает такой порядок.

Сегодня  хозяин[*]  передал в камеру одно диковинное письмо. Послание было адресовано не нам, а самой администрации. Хозяин рассудил по справедливости: пусть мы сами решим. Дядька он добрый. Полный такой, как колобок. Похож на артиста Леонова из «Джентльменов удачи». Мы его так и прозвали: Редиска. Но если в фильме под словом «редиска» подразумевается злой, плохой человек, то наш Николай Фомич совсем другой.

Письмо написал одинокий мужчина. Это, конечно, не редкость: нам многие пишут. Но здесь была странная особенность: мужчина принципиально хотел жениться на какой-нибудь заключённой, чтобы воспитать из неё достойную подругу жизни. Но абы какая ему не нужна, — читали мы под общий хохот, — поэтому он просит высочайшего позволения прийти в тюрьму и самолично осмотреть весь контингент. Напористый оказался мужичок!

— Это что, из тюрьмы в тюрьму, что ли, получается? — воскликнула рыжая Валька Зыбина.

— А может, он сам доходной? Не-е, прежде чем на этакое решиться, надо его основательно, бабоньки, проверить, — хихикнула разбитная Катька Наумова.

— На сутки, всей камерой! — заиграла чёрными глазами Полька Ступникова, — ведь это не что-нибудь мы ему доверяем, а наше тело! Нет, девки, это дело-тело политическое и важное, и так его просто, с кондачка, не решить. Ведь мужик просит бабу не на ночь, а в рабство на всю жизнь! Кто за то, что мы ему кого-нибудь отдадим? Желающие есть?

И, несмотря на одиночество и отчаянное наше положение, мы дружно забраковали этого привередливого женишка. Несмотря на неволю, мы по-прежнему любим, как и любили до этого, — молодых, стройных и сильных. А лысеющие да с брюшком… Кому они годятся? В общем, мужик нужен такой, чтоб хотелось! Чтобы любовь была! Как у меня когда-то с Василием…

Помню, была дружеская вечеринка. Играла музыка. Все танцевали. А мне вдруг захотелось побыть одной — нахлынуло что-то… Уселась на подоконник, смотрю за стекло, а там луна в небе сияет, и свет от неё льётся и обволакивает землю, перемешиваясь с туманом, как в сказке. Так красиво — кажется, век бы не отрывалась… Но тут почувствовала, словно кто-то на меня смотрит. Обернулась — и увидела восхищённый взгляд. Стоит такой древнерусский богатырь: высокий, плечистый, волосы русые, волнистые, а ещё — пронзительно-синие глаза.

Я не удержалась да и брякнула:

— Молодой человек, вы рот-то закройте.

Смутился он, покраснел и говорит:

— От вас глаз не оторвать. Красивая вы… Пойдёмте танцевать?

Закружились мы, а я музыки почти не слышу. Сердце заходится, а в голове так и отдаётся: «Он! Он! Вот кто мне нужен!» Чувствую: и его ко мне как магнитом тянет. Спрашивает, а у самого голос дрожит:

— Вам нравится музыка?

Что я могла ему ответить? Я готова была с ним танцевать не то что под любую мелодию, а всю вечность, лишь бы музыка не заканчивалась!

— Могу пригласить вас к себе домой, — сказал он и запнулся... — Камин не обещаю, но хорошее вино и настоящую музыку гарантирую.

— Так вы можете пригласить или всё-таки приглашаете? — обнаглела я.

Он засиял улыбкой:

— Конечно, приглашаю! Вас как зовут?

— Вера.

— Хорошее имя… В нём и надежда и любовь...

Это было, как признание в любви. У меня закружилась от счастья голова, и точно вихрь какой-то подхватил нас. И был вечер, и вино, и любовь. Даже сейчас я нисколько не жалею, что в первую же ночь понеслась за ним. Да и чего жалеть? Мы прожили с ним вместе неполные двадцать лет. Это было, как один день.

Но потом случилось это «вдруг». Не знаю, в чём тут дело. То ли я постарела, то ли у него начался «кризис сорокалетнего возраста», когда мужиков на свеженькое тянет… А началось всё с того дня, когда я потеряла обручальное кольцо. Вот и не верь в приметы… Я промолчала про мою потерю. Сама носила эту тревогу в себе. Но так тошно на душе было! Думала: вслед за этим должно что-то случиться. И оно случилось...

Прихожу как-то домой, а он с молоденькой сучкой на кровати лежит. У меня аж в глазах что-то треснуло — такая боль! Выскочила из дома и только под самую ночь вернулась. Хотела броситься под поезд, но потом подумала: это что же — я умру, а он будет любиться с этой биксой?

Пришла домой. Молча легла в кровать. А утром, за завтраком, положила ему в кофе мышьяка. Всё произошло как-то само собой. Даже думать не было времени. Промелькнула мысль, и я ей не противилась… Он, ничего не почуяв, ушёл на работу. Но недалеко ушёл. На трамвайной остановке его забрала «скорая», да не помогло. Я позвонила в милицию и всё им выложила начистоту. И сейчас нисколько об этом не жалею. Детей только жаль. Внучок у меня родился как раз в тот день, когда меня судили…

Вот прошла ещё одна ночь… Как Райка Юфрякова однажды сказала: ноченька, вся чёрная от нашего горя…

                                                                                                Чужедальняя сторонушка

Не мёдом полита,

Она не сахаром посыпана —

Слезами залита.

Раиса Юфрякова:

— В камере мёртвая тишина, а мне снова не спится. Считаю и до ста, и до тысячи, и до трёх утра — ничего не помогает. Думы, мои думы… Наверно, всё, что пережила, мне никогда не забыть, не выкинуть из памяти. Задним числом всё прокручиваю и прикидываю. Может, не надо было возвращаться в Россию? Может, надо было перетерпеть. Тогда всё было бы по-иному. А может, наоборот: раньше надо было бежать из Таджикистана? Ведь всё к этому шло. Зря не слушала Фёдора. Думала, что всё образуется. Да и как бросить дом, сад? Да и к самому Шурабу так привыкла, что он стал почти родным городом… Что значит почти? Он действительно стал родным: дети мои в нём родились. Фёдор работал на шахте, большие деньги зарабатывал. Сад тоже приносил доход. Урюк, вишню, черешню вёдрами собирали.

Шураб, хотя и таджикский город, но это был такой русский островок с тремя большими шахтами. Жили в нём горняки из Донбасса, Кузбасса и из далёкой северной Воркуты. Шахтёры — народ кочевой: заканчивается уголь на одной шахте, и они переезжают на другую. Но шурабская «кочегарка» была долговечная. Мы двадцать лет там прожили, и угля там этого, как песка морского. И всё бы так и продолжалось, кабы не развалился Союз. Местные националисты зашевелились. Вначале осторожно подняли головы, а потом всё смелее и смелее. Крайними оказались мы.

Нам не давали нормально жить. На каждом шагу только и твердили: убирайтесь в свою Россию! А как уехать? Кому продать дом? Русские, украинцы, кто мог — уезжали. Бросали квартиры и с одними чемоданами возвращались домой. Квартиру бросить легче. А дом, который выстроен собственными руками, не так просто оставить! Он притягивал к себе каждой ступенькой, каждым окном, каждой половицей. Я уж не говорю про сад. А таджики выжидали, пока мы им всё оставим сами. Однажды на улице напали на Фёдора исподтишка да избили так, что он неделю в постели провалялся. А через три дня отключили воду. Приходилось обходиться дождевой и привозной. А какие в Таджикистане дожди! Курам на смех.

Так мы промучились ещё два месяца. Город, который мы называли цветущим садом, постепенно превращался в каменистую пустыню. Двухэтажные дома стояли мёртвыми без жильцов. Таджики, как саранча, растаскивали чужие вещи по своим кишлакам. Мы на улицу выходить боялись. Хлеб пекли в доме.

К концу лета стали собираться и мы. Но однажды в наш дом среди бела дня ворвались бандиты. Они уже ничего не боялись. Руководители районного хукумата нагло их прикрывали. Негодяи были с металлическими палками. Ими они крушили всё, что попадалось на глаза. Фёдор кинулся на этих уродов с голыми руками. Мужик сильный, шахтёр. Врезал одному так, что тот в угол отлетел, врезал другому. И тогда третий сзади со всей силой ударил его железным прутом по шее, прямо под голову. Он так и рухнул навзничь, где стоял… Я сидела на полу в углу, прикрыв собой троих детей. Ко мне подошёл этот мерзавец, ткнул палкой в лицо:

— Перебьём всех твоих щенят, если через неделю не уберётесь из города.

Через три дня я похоронила мужа, собрала чемодан — и на вокзал.

Денег-то имелось немного, но зато были золотые украшения. Вот они-то нас и спасли, а так — померли бы с голода, и все дела.

В России мы оказались никому не нужны. Здесь была такая неразбериха! Кто-то нам посоветовал поехать в Себеж, под Псков. Действительно, здесь, по сравнению с Москвой, был рай земной. Запущенный городишко, но красивый. Озёра, высокий крепостной холм, костёл старинный… Дали нам полуразрушенный дом — обживайтесь! Где сами ремонтировали, где мужиков местных нанимали. Те относились к нам с участием — редко кто деньги брал. Да и какие у нас деньги! Слёзы одни в копейках. Но понемногу стало всё налаживаться. Устроилась на работу. Ребятишек определила в школу. Вроде бы жизнь наша начала устраиваться. Конечно, не по-барски устроились, но жить было можно. Главное — кругом свои, русские. Но так было недолго.

Года через два в нашем городке стали появляться узбеки и таджики. Превратив свою родину в бесхозные руины, они кинулись в Россию на заработки. Меня от одного их вида мутило. Ну что это такое? Могу я хоть у себя в России спокойно без них жить? Ну что это за законы такие! Я чувствовала, что в наш дом стучится беда.  

Однажды прямо ко мне на работу прибежал старший сын. Его всего трясло.

— Ма, — с оглядкой обратился он ко мне. — Там по дворам таджики шастают. Ищут работу. Среди них там эти.

— Кто «эти»? — не поняла я.

— Ну, те, которые в нашем доме были.

— Да не может того быть! — Сердце моё защемило. — Что им здесь делать? Тебе показалось. Они все друг на дружку похожи.

— Нет, ма, — Валерка весь вспыхнул. — Там тот, который отца убил. — Он не сказал «бил», а именно сказал — «убил».

Я, задыхаясь, вскочила с места.

— Пошли!

И мы увидели у нашего забора того головореза. Я натянула на глаза платок и медленно стала приближаться к калитке. Этого таджика я узнала сразу. Он сидел на корточках и жевал корочку хлеба. Мы прошли в свой двор.

— Ну, узнала? — спросил сын.

— Да, — еле выдохнула я.

— Давай милицию позовём! — предложил Валерий.

— Ну и что мы им скажем? — возразила я. — Вот этот подонок убил нашего отца!? Бесполезно всё это.

— Бесполезно?! — вдруг крикнул Валерка. — Бесполезно, да?!  

Он вдруг схватил кирпич и рванулся вперёд. Я за ним. Но разве угонюсь? Я не верила, что он его убьёт. Думала, так, попугает. Валерка подбежал к убийце отца и с размаха ударил его кирпичом по голове. Башка у таджика не выдержала — так и хлынула кровь. Но и кирпич раскололся надвое. Я зачем-то подобрала эти куски.

— Беги в школу! И до вечера домой не возвращайся! Слышишь?

Валерка попятился и убежал. Я осталась стоять. Конечно, мне можно было бы уйти, — может быть, всё бы сошло с рук. Но я не могла сдвинуться с места. И как всегда в таких случаях бывает, появилась милиция. А я стою перед ними с окровавленным кирпичом.

— Я его убила… — только и смогла им сказать.

Валерка кричал на суде, что это он сделал, но ему никто не поверил. Дали мне шесть лет. Ничего, отсижу как-нибудь. Зачем же моему сыну портить жизнь из-за этого гада? Главное — он отомстил за своего отца. Теперь легче жить. Не мне, конечно. Моя жизнь давно прожита. Я по утрам отрываю листики календаря, которые прячу у себя в тумбочке, и мне кажется, что я рву не прожитые дни, а умершие. И я не выбрасываю эти листки, а складываю их стопочкой, и они желтеют, скручиваются и увядают, как сорванные цветы.

Не знаю, доживу ли я до своего освобождения. Больно много годков впереди. Может, помру здесь, похоронят где-то за «колючкой», и останется только номерок на могилке. А потом и он зарастёт лопухами да крапивой. Так и затеряется на этой земле след Раисы Юфряковой… Как соседка моя, Седова, сказала, цедя из кружки чифир: «Пусть земля будет нам пухом!»  

Калина красная,

Калина вызрела,

Я у залёточки

Характер вызнала.

Людмила Седова:

— В нашей камере круглые сутки горит лампочка. А за окном уже вечереет. Видно, как уходит солнце, озолачивая вершины елей. Наверно, уже все птицы спрятались в своих гнёздах. Вот уже несколько дней над нашим окном, под самой крышей, слышна какая-то одинокая трель. Что-то знакомое… Щёлканье, пересвисты, паузы. Похоже на соловья. Райка Юфрякова, правда, говорит, что этого быть не может: соловьи, мол, на земле гнездятся. Откуда он над окном пятого этажа?

Не знаю, но мне хочется думать, что это соловей. Чудно, конечно, как эта птаха тут завелась? Ведь рядом лес. Выбирай любое дерево! Что нашёл среди каменных стен этот певун? Будто нарочно поселился около нас, чтобы скрасить нашу неволю. А может, раньше он здесь жил, да вот построили на этом месте колонию. А он, дурачок, понять не может. Ведь посмотри, какая великая сила зовёт весной всех птиц на родину! И не только инстинкт ведёт их, но и любовь к местам, где они впервые увидели солнце. И этот пернатый комочек поёт там, где пели его прадеды. Здесь его настоящий дом. Эти ели и сосны рядом с нашей зоной — его родина. Наверное, петь он может только здесь, в другом месте у него просто не будет голоса.

И у нас так же. Бабы рассказывают, что сколько они ни встречаются со своими мужиками на свидании — ни одна зачать не может. По всему выходит: для того, чтобы родился новый человек, свобода нужна. Это вроде как закон природы, тут уж ничего не попишешь.

Я часто вспоминаю наш большой кирпичный дом. Сколько я себя в нём помню, он всегда был перенаселён. Крохотные комнатушки кишели, как муравейники. Каждый этаж имел общий коридор, по утрам и вечерам шумевший ребятнёй. Большинство жило здесь временно. Я тоже жила надеждой, что скоро получу новую благоустроенную квартиру и с радостью покину этот «шанхай». Моя комната была на самом последнем, пятом этаже. Тютелька в тютельку как эта камера. Я работала на стройке маляром. Начальство обещало дать настоящую квартиру через три года.

Два года я уже отработала. Ещё год надо было перекантоваться в этом общежитии. Хотя, если говорить честно, мне было жаль съезжать с этой комнатухи. Я в ней такой ремонт сделала! Стены и потолок выкрасила в зеленоватый цвет с серебристым накатом. И такое было ощущение, будто в моей комнате искрится озимая рожь в утренней росе. В солнечные дни там стояла такая прозрачность, будто не солнце, а сами стены излучали свет…

Из окна во дворе были видны три старых тополя. Они всегда, словно пленники, были связаны между собой верёвками, на которых сутками трепыхалось на ветру бельё.  

По вечерам я любила подолгу смотреть на эти деревья. Отодвину занавеску, подопру локтем подбородок и смотрю. Мне они казались живыми, как люди. Иногда, забывшись, я заговаривала с ними, жаловалась на свою бабью участь. Деревья не перебивали меня, а лишь участливо помахивали ветвями. Такие разговоры иногда доводили меня до слёз. И тогда я умолкала и отходила в глубь комнаты. Садилась на диван и, уставившись в трюмо, подолгу рассматривала своё лицо. А что на него смотреть? Оно, как у мужика: лоб широкий, короткая сильная шея. Такой физиономией только кавалеров распугивать.

Был, правда, у меня один. Николай. Поначалу с ним просто встречались, а потом он и совсем переехал ко мне. Расписаны мы не были. Так, гражданским браком жили. Сама я ему не навязывалась, всё ждала — пусть сам предложит. А он всё что-то медлил, чего-то выжидал — то ли присматривался, то ли себя проверял. Хотя однажды сказал:

— Забеременеешь — сразу и распишемся.

Конечно, было обидно такие слова услышать. Это значит, он меня вроде как за пустоцвет держит. А с другой стороны — ну зачем мне эта бумага? Она больше нужна была бы моему ребёночку. А мне и так хорошо. Николай относился ко мне внимательно и бережно, называл меня Люда-мила. И когда он так моё имя произносил, столько нежности и ласки вкладывал, что у меня ноженьки подкашивались.

А ещё у меня была соседка по общежитию — Татьяна. Не подруга, но и не чужой совсем человек. Частенько мне высказывала:

— Дура ты, ох и дура-баба! Расписалась бы с ним, пока тёпленький. Бычок он ладный…

Я лишь отмахивалась от неё. Тоже мне советчица! Сама одна живёт. Даже любовника постоянного не имела. Так, клюнет какой-нибудь на одну ночку и больше не показывается.

Может, Танька была и права, но у меня другое мнение. Давить на мужиков бесполезно. Тишком да ладком можно больше добиться. Не зря же говорят: насильно мил не будешь. Одного я только хотела — родить Николаю ребёночка. Вот тогда другой бы пошёл меж нами разговор. Однако бежали дни, а в моей жизни ничего не менялось. Врачи говорили: подстыла на лесах, но со временем всё наладится.

Я уже и ждать перестала, когда однажды, пьянящим мартовским деньком, вдруг почувствовала резкую тошноту и головокружение. Сладко и больно забилось сердце: неужели сбылось? Отпросилась с работы и бегом в поликлинику. Там мой прогноз подтвердился. Я как на крыльях полетела домой. Николай, конечно, был на работе, зато Татьяна была дома — ей в этот день во вторую смену.

Влетаю в комнату, скидываю на кровать куртку — и к Татьяне в дверь. Распахиваю настежь… и лучше бы я этого никогда не делала! Мой тихий Колюня с этой лярвой сидят на кровати голые и водку жрут... Срамота! Я как стояла, так и остолбенела. Хотелось завыть в голос, вытолкнуть боль наружу. А эта бесстыжая сидит и смеётся:

— Да ладно, Люд, не горюй. Всем хватит. Выпей лучше с нами.

Я подошла к ним, взяла бутылку и как врежу ей по голове со всей силой! Танюша и успокоилась. Николай трясёт её, а она уже неживая. Я повернулась и пошла в свою комнату. Сама позвонила в милицию, сама вышла к ним, когда услышала их тяжёлые шаги по коридору…

Сейчас-то, по истечении времени, понимаю: дура я была. Нет бы пару зубов выбить да фингал поставить: куда там, сразу мочить давай! Видать, столько злости в руках было! За дурь свою и сижу. Я как-то сказала Аносихе: мол, все мы тут по справедливости сидим, Богом наказанные. А Зойка мне отвечает:

— Брось ты, Людок, всё на Бога валить. Ну, мы-то с тобой за дело сидим. Тебя, к примеру, никто не заставлял соседку по башке молотить. Тут Господь ни при чём, сама виновата. А вот Раиска Юфрякова за что сидит? Уж она-то никого не убивала. Нет, подруга, за решёткой справедливости не найдёшь. Так что молись про себя, чтобы поскорей отсюда выбраться. Но небесной канцелярии не до нас. Да и нам здесь своих забот хватает.

Привели меня на суд,

А я вся трясуся:

Присудили сто яиц,

А я не несуся!

Зоя Аносова:

— А этот мужичок нас раззадорил! Решили мы сами искать себе женихов. А начался этот эпистолярный роман так. Три девицы под окном читали поздно вечерком. Клавка Камышина неожиданно предложила всем нам: а не отправить ли в газету брачное объявление? Написали три адреса. Спустя неделю на всех трёх посыпался ком писем. Отбирали мы кандидатуры всей камерой, то есть коллегиально. На прошлой неделе Танюхе Выхиной, которая осуждена на пять лет за убийство гражданского мужа, мы выбрали самого симпатичного жениха — темноволосого и спортивного.

В общем, начали марьяжить женихов. Письма посыпались, как жёлтые листья осенью! Мы даже отвечать не успевали. Мужик втрескался в Таньку с первого взгляда. Да и ей жизнь слаще стала. Всё-таки какая-никакая, а надежда. А вдруг и правда что получится?          

Но больше всех повезло Полинке Зверевой. Вот уже полгода она каждую неделю получает от своего адресата по два-три письма, и на её день рождения, который будет в июле, кума[†] разрешила им с женихом первое свидание.

— Ну, Полинка, чеши свою лохматку! — загоготала вся камера.

А намерения у жениха действительно оказались самыми серьёзными. Он уже съездил к Полине в её город и познакомился с её матерью и сыном. Забота его чувствуется даже в мелочах. В каждое письмо он обязательно вкладывает пустой конверт с маркой, чтобы та не тратилась на ответ из своих «капиталов». Полинка ничего не скрывает от него. А зачем? Она всё ему подробно описала. Сообщила о том, как её муж пил, изменял ей и, наконец, дошёл до того, что обвинил её, что она без его разрешения сделала аборт. Это было последней каплей. Теперь вот она в колонии. Сидеть ей уже немного осталось, но Сергей написал ей, что готов ждать её даже десять лет. И Полинка совсем другая стала. Она даже губы красит, когда письма приносят в камеру. Словно на свидание с мужиком собирается. Вот что любовь делает с бабой! Ей и тюрьма не тюрьма. Были бы крылья, вспорхнула и улетела бы к милому. Хотя каким он там окажется милым, это ещё время рассудит… После каждого письма Полина угощает всю камеру крепким чаем, а это, по нашим условиям, считай, почти коньяк.

                                                                                                 С неба звёздочка упала

                                                                                                 На прямую линию.

                                                                                                 Витя Веру перевёл

                                                                                                 На свою фамилию.

Полина Зверева:

— Выбрасывает же судьба, чёрт побери, такие коленца! Нет, ну надо же такому случиться! Чтобы стать счастливой, надо попасть в кутузку. Курам на смех! Вначале мне было как-то неловко о себе рассказывать. Ведь всё это начиналось как бы в шутку. А здесь вдруг такой оборот! Он и к матери моей съездил, и с сыном моим познакомился. А Вовка мой — парень ершистый, к нему на драной козе не подъедешь! Значит, мужик действительно толковый.

Если я раньше спокойно отсиживала свой срок, то теперь невыносимо хочется домой. Увидеть всё своими глазами. И почувствовать себя, наконец, счастливой бабой. Ну как тут не ошалеть?! Вот послушайте, что он пишет!

«Здравствуйте, Полина!

Вчера я снова гостил у Вашей мамы. Вовка меня встретил на автобусной остановке. До дома мы шли, взявшись за руки. Я видел, что ему это очень приятно — вот так идти по улице с мужчиной за руку. И когда нам навстречу попадался кто-то из его друзей, он только сильнее сжимал мою руку. Мы, можно сказать, с ним подружились.

Жаль, что Вы не видели, как он мне помогал чинить крышу Вашего дома! Он такой шустрый у Вас! Я всё боялся за него, чтобы он не кувыркнулся с крыши. А потом мы с аппетитом уплетали щи, сваренные Вашей мамой. Она выставила на стол бутылку, ну, как это полагается, но я не стал пить. Лучше Вы возвращайтесь быстрее, и мы тогда поднимем бокал за Ваше возвращение, за Вашу новую жизнь!

В этот вечер мы втроём пересмотрели все Ваши фотоальбомы. Нина Васильевна с большой нежностью комментировала мне каждую Вашу фотографию. Теперь я о Вас знаю всё. И мне даже порой кажется, что мы с Вами уже были когда-то знакомы. Потом расстались, чтобы вновь встретиться и прожить вместе всю оставшуюся жизнь.

Я пережду столько зим, сколько надо. А потом растает снег, и мы с Вами встретим первый весенний гром. Я обниму Вас, прижму к себе, и Вам нисколько не будет страшно. И так будет всегда. Любую беду мы поборем вместе, с любым лихом справимся. Нам надо было раньше узнать друг друга, и тогда с Вами бы не случилось плохого. Но ничего! Дождаться бы только, чтобы растаял снег, и по первому весеннему ручью мы, не спеша, вернёмся домой.

Вы только ведите себя там хорошо, и, может, Вас даже выпустят по условно досрочному. Жить нам есть где. У меня двухкомнатная квартира. Коплю деньги на машину. И мы на ней будем ездить каждое воскресенье к Вашей маме.

А ещё я Вам скажу, что мне кажется, это не вы сидите, а я. Это такая мука ждать Вас! Я очень хочу, чтобы это всё закончилось, и мы были бы вместе. Я сделаю всё, чтобы Вы почувствовали себя счастливой женщиной.

Ваш Сергей».

Ах, Серёженька ты мой, Серёжа… Да где же ты был раньше со своими ласковыми словами? Ты действительно такой хороший, или это мы друг друга выдумали на бумаге? А может, это просто мой сладкий сон, от которого не хочется просыпаться?

Нет, это не сон. Наоборот, я проснулась ещё раньше, чем стрелки будильника дошли до семи. Заранее нажимаю кнопку и вскакиваю, пока вся камера спит.

Подхожу в ночной рубашке к зеркалу над раковиной и рассматриваю в спасительном полумраке своё лицо. А я даже очень ещё ничего! Вот только немного растолстела здесь…

Ничего, Серёженька, я быстро приведу себя в форму. Так, делаем зарядку: приседания, наклоны, левую ногу вверх — руки вперёд, теперь правую… Бег на месте. Вдох — выдох. Вдох — это Серёжа, выдох — это Вовка. И так бы бежать всю жизнь… Ничего, родимые, мы ещё поживём! Дайте мне только вырваться отсюда!

На дворе стоит туман,

Сушится пелёнка.

Вся любовь твоя — обман,

Окромя ребёнка.

Людмила Седова:            

— Глядишь, как Полина тайком прихорашивается, и самой вроде легче становится. Хотя, конечно, выпала мне судьбина — никто не позавидует…

А я всё-таки родила! Решила: свободы у меня ещё долго не будет, так пусть будет хоть ребёночек. Моя крохотно-нежная копия.

Рожала в обычном роддоме, под опекой обычных врачей. Николай приходил каждый день. Приносил цветы, угощения. А я ему при встрече даже «здрасьте» не говорила. Он стоял рядом, а я глядела в другую сторону. Вот так я его ненавидела! Хотя, с другой стороны, было приятно перед бабами, что вот он ко мне, зэчке, каждый день ходит и цветы носит. К свободным роженицам так не ходили, как ко мне. Сына, как я мечтала, не получилось — девочка родилась. Ближе к выписке я всё-таки начала разговаривать с Николаем. И то: «да», «нет», — короткий ответ. Но он и этому был рад.

Но мы с дочкой не могли лежать в больнице вечно. Пришло время и нашей выписки. Слава Богу, в колонию нас повезли не в тюремном «воронке», а на больничном стареньком «Москвиче». Николай донёс нашу Надежду до машины и передал мне. И тут в первый раз захотелось обнять его и прижаться к нему. Но я только улыбнулась Кольке. Не знаю, почувствовал ли он это, но я видела, как он долго шёл за нашей машиной и махал нам рукой. Одинокий, страдающий…

Два года я прожила с дочкой в тюремном Доме ребёнка. Он ничем не отличался от обыкновенного детского садика. Уютный дворик с качелями и беседкой под окном, коляски у входа. В комнатах — детские кроватки, манежики…

Потом нас с Надюшей разделили. Её оставили в детском садике, а меня отвели в камеру на двадцать человек.

         В камере всё чисто и прибрано: белые занавесочки, на стенах фотографии и детские рисунки, в горшочках на окнах — домашние цветы. Женщины одеты аккуратно. У раковины весь день по очереди стирка идёт. А что нам ещё делать?

         Меня каждый день в четыре часа отпускают в детский садик. Дочурке моей здесь хорошо: воспитатели читают ей книжки, разные игры проводят с детьми, показывают по телевизору мультики. Под Новый год я сшила своей дочуре костюм снежинки. Кроили, шили, украшали всей камерой.

Если бы не Валентина Зыбина, мне было бы трудно здесь. Такая отзывчивая! Когда я откладываю для Наденьки печенье или даже кусочек хлеба от своей скудной тюремной пайки, Валентина обычно передаёт мне и свою долю. Она  добрая, хоть и  многократка[‡].

В окно видно небо с яркими звёздами. Значит, ещё ночь, если звёзды. Всё, хватит, надо спать! А то, если думать только об одном, можно и с ума сойти. А мне ещё доченьку вырастить надо. Ничего, что она растёт в остроге. Она у меня будет жить не хуже других. Вот только бы побыстрее отсюда выкарабкаться.

И пусть моя погибель спрячется на этом проклятом Острове! А я выйду на волю вместе со своей малышкой! И мы будем всегда рука об руку шагать по жизни. Идти навстречу солнышку. И нам под ним будет тепло и уютно.

Дорогая дочурка! Я уже давно вся пропахла тобою!

Раиса Альперина, которую мы прозвали Шумахером, вздыхает: «Тебе, мать, легче жить… У тебя есть Надежда. И с большой буквы, и с маленькой. А у нас…»

Говорят, картошку съели

Колорадские жуки.

Проживём и без картошки,

Лишь бы были мужики!

Раиса Альперина:

— Часто вспоминаю мальчишек с нашего двора.

Однажды, уже взрослые, они всем гуртом пришли ко мне домой на день рождения. Как я была им рада! Но я не знала тогда, что это будет моя последняя с ними встреча. Что разбежимся мы и никогда больше не будем видеться. Вернее, нам будет стыдно встречаться.

Всё было как обычно: чай за пожелтевшим от времени самоваром и воспоминания о школе. Дом наш находился рядом с кинотеатром «Комсомолец». Да и улица называлась тоже — Комсомольская. Раньше это была самая шикарная улица в городе. Ещё наша улица была знаменита тем, что во дворе кинотеатра размещалось кафе «Аллегро». Но особым шармом этого двора был изящный фонтан. В детстве мы не вылезали из этого киносарайчика. А повзрослев, стали заглядывать в «Аллегро». Так что этот маленький уютный дворик был как бы частицей нашей жизни.

Сейчас этот кинотеатр стал знаменит в городе тем, что в нём показывают добрые старые фильмы. В тот день в нём демонстрировали нашумевший когда-то фильм «Покаяние». За столом было решено: сначала заглянем в кафешник, а затем — на последний сеанс в старенький «Комсомолец». Вспомним молодость.

Один только Олег отказался идти с нами, сославшись на то, что завтра ему рано вставать. До начала сеанса оставалось уже совсем немного времени, и мы собрались проводить Олега до трамвайной остановки. Когда были почти уже у выхода, к нему подошёл подвыпивший парень, едва достававший ему до плеча.

— Дед, дай закурить, — попросил он и нахально потянулся к пачке сигарет в руке Олега.

— Курить вредно, да и не место тут. — Олег убрал руку в карман.

Мы все направились к выходу.

— А это не твоё дело! — зло выкрикнул парень, явно настроившийся на драку. Я заметила, что он кому-то махнул рукой и последовал за нами. Назревала драка. Я чувствовала себя спокойно в окружении своих уже давно повзрослевших мальчишек.

Пока мы одевались в гардеробе, группа подростков выскочила из кафе. Я прикинула соотношение сил: трое на одного. Но зато мои спутники — сильные, рослые мужчины, к тому же трезвые; ну, а проучить хамьё, конечно, следовало бы. Вышли во двор. Я поняла, что не ошиблась, — те поджидали в нескольких метрах. Вихляясь, подскочил уже знакомый нам парень.

— Теперь они дадут закурить, теперь они хоро-о-о-шие, — издевательски протянул он. — Правда, мужики? Вот только прощения у меня попросят и сразу дадут.

Кольцо вокруг нас плотно сжималось, раздавались пьяные выкрики. Наши ребята бездействовали. Почуяв это, подростки первыми ударили Володю — в лицо. Охнув, он закрылся руками. Несколько человек набросилось на Валерку: свалив на землю, били ногами, куда попало. Толику Зиновьеву сорвали очки, и он, близоруко щурясь, сидел на подтаявшем снегу. Только к Олегу боялись подступиться, думали, видно, — не по зубам. Тот было бросился на выручку, но блеснул нож, и он отступил. Меня, как тряпичную куклу, отшвырнули в сторону. Уже падая, услышала слабый звонок в кинотеатре. Мимо шли люди, но никто не остановился, чтобы нам помочь.

Драка внезапно прекратилась: одного из нападавших схватил за локоть милиционер. Ещё двое, оглашая свистками ночную улицу, подбегали с другой стороны. Подростков затолкали в милицейскую машину, а у нас переписали адреса и попросили завтра подойти в отдел. Больше всех пострадал Толик Зиновьев. От распухшей переносицы, расползаясь к вискам, залиловели синяки, и он то и дело прикладывал к ним снег.

— Ребята, — начала я робко, хотя саму трясло от внутренней дрожи. — Почему так получилось? Почему вы дали себя избить? Почему вы дали себя унизить? Не поверю, чтобы вы их не одолели. Не поверю! Да вы просто трусы!

Олег невесело усмехнулся:

— Тебе хорошо рассуждать. Ты — женщина. А нам — что, идти под нож? Им ведь ничего не стоило пустить его в ход. Ну и, конечно же, струсили, — признался он.

— Ребята, мне жаль вас, — тихо сказала я. — Что толку, что у вас есть кулаки, но нет мужества? Без него это — бесформенная горсть костей. Вы — не мужики!

Я, не попрощавшись, пошла к своему дому. Никто меня не кинулся провожать. Мои ребята остались стоять за какой-то невидимой чертой.

А потом я встретила своих обидчиков. Они шли втроём по тротуару, посасывая пиво прямо из бутылки. Я их сразу узнала, хотя и ехала на своей машине. Они вели себя так же нагло, как с нами, — отталкивали людей с тротуара, тыча в них пальцами. Как и тогда, никто не давал им сдачи. Я свернула с дороги и наехала на них. На всех троих…

Почему я так поступила? Может быть, в последний момент вспомнила своих ребят, и мне не захотелось быть похожими на них… Соседка моя, Клавка, говорит, что хотя гордыня — это грех, но когда человек за своё достоинство вступается, его в чём-то и уважать можно. Самой-то ей не повезло. Вот уж кому не позавидуешь!..

Проплясала сапоги,

Самые носочки.

Поглядите, матеря,

Как гуляют дочки!

Клавдия Камышина:

— Мне давно уже за сорок, и что-то всё чаще и чаще вспоминается детство. Как перед смертью. Вспоминается родная деревня, родной двор… Вот мне пять-шесть лет, я прошусь у матери на речку. Не знаю, почему, но она меня не пускает. Все мои подружки уже давно убежали, одна я осталась. Я и ногами топала, и ревела в три ручья — ничего не помогало!

— Иди лучше во двор да за курами присмотри! — мать была настроена категорически.

Губы у меня от обиды затряслись, слёзы полились сильнее, и я выбежала во двор. А день действительно был очень жарким. Куры попрятались в сарае, а Жучка в своей будке. Залезла и я к ней. Не от жары в тень спряталась, а со зла: пусть меня мать поищет! Никогда не вылезу!

Прошло часа два, пока мать не кинулась искать меня. Не найдя во дворе, она вышла на деревенскую улицу. Кого только не спрашивала! Никто меня не видел. Да и как меня было можно увидеть, если я, скрючившись, сидела в собачьей будке! Мать спустилась к речке, прошла даже около леса — меня нигде нет!

А красная полоса заката уже коснулась леса и стала вытягиваться вдоль всей деревни. Лес затянули сумерки, потемнело поле, наступила глухая тишина. Мать с ног сбилась, голос от крика сорвала, а найти меня не может. Я только сейчас представляю, что она тогда пережила. А во мне была только одна злость и желание отомстить. Вот скажите: почему дети бывают такими злыми?

К вечеру с поля вернулся отец. Прождали они меня, всю ночь не спавши, а наутро подняли на ноги всю деревню. Весь день носились по лесу верховые, оглашая окрестные лога и боры криком и выстрелами. По берегу мужики прошукали всё дно, но всё безуспешно: девки Гришки Гаврилова нет…

К вечеру все вернулись по домам, решив продолжить поиски утром. Председатель был в бешенстве. Ещё бы! Урожай надо снимать, а здесь столько народа оторвали от уборки!

Мать в дом заходить не стала, а опустилась без сил на крыльцо.

— Гриш! — вдруг окликнула она отца. — А ты заметил, что Жучки нигде нет, да и еда стоит нетронутой?

Тут надо сказать, что Жучка преданно поддерживала мою игру и лежала со мною, не отлучаясь. Даже когда мать позвала её, собака только хвостом слегка пошевелила, а вылезать из будки не стала. Но мать заметила её. Встала и, подняв миску, протянула к отверстию в будке.

— Ты-то что, Жучка, не ешь? Переживаешь? Не балуй.

Я подползла к отверстию и выхватила миску из рук матери. Та хрипло вскрикнула и упала в обморок. На крик выскочил отец с охотничьим ружьём. Я тоже, испугавшись за мать, выползла из будки. Жучка выскочила вслед за мной и давай облизывать лицо хозяйки! Когда мать очнулась, досталось мне по полной программе: и отцовского ремня, и «угла». А потом ели втроём на кухне и смеялись до упада.

На этом моя история не закончилась: она потом повторилась со мной, но уже со стороны моей дочери. Недаром говорят: от осинки не родятся апельсинки. Сразу свою беду не расскажешь. Её понять нужно. Но как всё это тяжело вспоминать! Как больно…

Ларисочка, мой бедный ребёнок, которого я сама потеряла, так и стоит перед глазами, как живая. Не верю, не верю, что её больше нет! Верю в другое: вот вернусь домой, а она меня ждёт. Она всё должна мне простить. Ведь я её мать.

Да, я действительно её сама потеряла. Надо было бы за ней приглядывать постоянно. А я уезжала из дома на два-три дня, а то, бывало, и на неделю. Завод, на котором я работала, остановился, людей повышвыривали на улицу. А жить на что? Одна подруга и посоветовала мне идти работать проводницей на пассажирские поезда. Пришлось идти. А что поделаешь? Жить-то надо. И если бы не эта работа, мы бы с Ларисой точно с голоду умерли. Папашка наш сбежал, я о нём года два ничего не знала. Пришлось тянуть лямку одной. Вначале без него было тяжело, а потом привыкла. Душа только моя болела за дочь, когда я была в своих дальних поездках. Выходит, не зря болела. Чувствовала беду…

В тот раз я вернулась домой раньше обычного. Рейс мне поменяли на другой, и я целые сутки выгадала. Лечу я домой — радостная, счастливая! Как там моя Лариска? Девка уже почти невеста. Пятнадцать лет стукнуло.

Ещё в коридоре я вдруг услышала, как из нашей квартиры доносится музыка, смех и крики. Было столько голосов, будто там поселился огромный цыганский табор. Открываю дверь… И я там такое увидала! Я даже лицо прикрыла руками, как от пламени. На диване, на кровати и просто на полу лежали полуголые тела. Кто-то пил вино из горлышка, кто-то курил, а моя Ларисочка сидела в кресле в одних трусиках и вытягивала из пробирки в шприц какую-то молочную жидкость.

Рядом, около её ног, валялся какой-то парень. Я подбежала и ударила дочь по рукам. Шприц упал на парня, он его подобрал и начал тыкать себе в руку. Я схватила его за плечо и потащила к выходу. А он — вялый, как тряпка. Да и не только он, все собравшиеся. Я начала выкидывать непрошеных гостей из своей квартиры охапками, как щенят. Они кричали и визжали. Но меня ничего не останавливало. Я была в бешенстве. Каким-то углом зрения я увидела, как с кресла поднялась Лариса и кинулась на меня. Моя кровинушка, моя дочь… Она бежала на меня, выставив вперёд руку с кухонным ножом. Я ударила её и, схватив её руку с ножом, отшвырнула назад. Моя девочка ударилась виском о батарею и затихла… Что со мной было дальше — не помню…

В один момент сгорела вся моя судьба, как юбочка у костра. И уже ничего не вернуть назад. Сильным оказался тот огонь, сильнее меня…

До суда я трижды пыталась покончить с собой. Жизнь мне уже была не нужна… Зачем она мне, если доченьки моей нет? Как-то, в камере, я взглянула на себя в зеркало. И даже отшатнулась от этого куска стекла! На меня смотрела какая-то осунувшаяся старуха. И наверно, вряд ли кто-нибудь в камере может сказать, что мне нет ещё и сорока. Старуха…

Я после суда даже боялась идти в общую камеру. Мне казалось: только войду, бабы раздерут меня на части. Многие из них пошли на преступление из-за детей, из-за своей любви. У многих на воле остались собственные дети. А здесь вдруг появляется детоубийца! Разве можно удержать скопившийся гнев? Но вроде бы всё улеглось. Оказалось, что в камере нашлись такие же горемыки, как я…

Господи, Боже мой! Если я не нарочно убила своего ребёнка, то другие намеренно это сделали! В жизни, оказывается, тоже бывает такое. Берегла, вынашивала плод, кормила материнским молоком… А потом твоя же страна вышвыривает тебя в нищету, носишься, как шавка, чтобы найти кусок хлеба, а твой ребёнок оказывается брошенным и растёт, как зверёныш. И однажды ты видишь вместо родных глаз безумный и мутный взгляд одичавшей твари, отравленной маковым «молоком». И это не в одной семье — в тысячах! Но разве это оправдание? Разве это утешит сожжённую совесть?

Ой, любовь, ты, любовь,

Ты, любовь, зараза.

Это я из-за тебя

Плакала три раза.

Валентина Зыбина:

—Все спят, только Камышина, бедолага, шёпотом молится, да я сижу за высоким металлическим столом. Он забетонирован в пол, и сдвинуть его в сторону, конечно, невозможно. Что-то не спится мне в эту ночь. Сижу уже который час. Передо мной на столе кружки — они разные, как их хозяева. Вот эта, с цветочками, — кружка Веры Фроловой, с пчёлкой — Райки Юфряковой, а вот эта, синяя, без всяких рисунков — Людки Серовой. Ну, а кружку Полины Зверевой не спутаешь ни с какой! Во-первых, она высокая и берёзки на ней нарисованы, как живые. Кажется, вот-вот зашевелятся от ветра их ветви. И над всем этим хозяйством горит одинокая лампочка. Голая, без всякого абажура.

Жёлтый свет рассеивается по всей камере и меркнет по углам. Хотя потолок у нас и высокий, но он всё равно давит: словно тяжесть какая-то скатывается каплями по стене и тёмными снами укладывается под казённые суконные одеяла рядом со спящими женщинами. Это на первый взгляд кажется, что мы спим. Нет, мы проживаем во сне свою дотюремную жизнь. Днём срок тянем, а ночью возвращаемся к своей воле. Я к тюрьме уже привыкла. Она роднее дома моего. Тем более, отсиживаю я уже свой третий срок. Я не рецидивистка, просто жизнь так складывается. И всё из-за любви страдаю.

Первый раз меня осудили за мужа. Я его, подлеца, очень любила. А он пил, избивал меня, и однажды моё терпение кончилось. А ведь я дружила с ним ещё со школы! И это был совсем другой парень: добрый, любящий… Он не скрывал нашей дружбы, не стесняясь, провожал меня в школу и из школы. Столько планов у нас было впереди! Но помешала война. Она пробежала между нами, как чёрная кошка.

Алексей попал в чеченское пекло… За кого воевали, что отстаивали? Я понимаю, Великая Отечественная… Там были фашисты, которые напали на нашу страну. А это что за враги такие? В одной стране жили, учились по одним учебникам, и вдруг злодеи? Так не бывает. Может, я как женщина чего-нибудь не понимаю? Но я точно знаю одно: эта война сделала моего Лёшку другим. Словно надела на него маску. Я знаю это точно. И он не мог от неё избавиться. Я видела, как он плакал по ночам, исповедовался мне… Это был прежний Лёшка. Но наступал день, и в него словно зверь вселялся… И однажды я не выдержала… На суде я рассказала честно, как всё произошло: если бы не я его, то он обязательно убил бы меня. В принципе,  так и было. И мне тогда дали пять лет условно. Но радости от того, что всё так кончилось, не было. Я чувствовала, что тот зверь, который сидел в Алексее, переселился в меня.

Через несколько лет я встретила хорошего человека. Стали жить вместе. Хорошо жили. Купили машину, дачу. Вот детей только Бог не давал. Может, всё из-за свекрови? Змея, а не человек была. Всё старалась нас развести. Придиралась ко мне, оскорбляла. С тошнотой вспоминаю тот день на кухне: злобное сухое лицо, ненавистные глазёнки-буравчики, затёртый халат и жабий рот, из которого льётся непрерывная матерная ругань… На столе лежал разделочный топорик. Я схватила его, и в глазах у меня помутилось. Не знаю, как всё произошло. Мне даже кажется, что это сделала вовсе не я, а кто-то другой, который злобнее меня, лютее меня, бесчеловечнее…

За это убийство я отсидела восемь лет. Вышла на волю и снова встретила мужчину. Вначале всё было хорошо, но потом он стал пить, обижать меня. Не ведал, с кем имеет дело. И однажды я снова стиснула топор… Махнула им так, что голова мужа после этого болталась только на одном позвонке. И вот я опять здесь.

Когда рассказала бабам по камере свою историю, Люська Воронина так и сказала мне:

— Это у тебя уже диагноз такой: мужикам головы отрубать.

— Раз такая болезнь, — сострила другая, — значит, тебе надо с бабами любиться. Перелазь ко мне, Валька!

— Так она одну бабу тоже убила! — пояснила другая. — Ей любить нельзя. Её замыкает при любви. Ты, Валька, рождена не для любви, а для пахоты. Так что вкалывай и молчи в тряпочку.

— Нет, бабы, — возразила я им. — Я очень любила мужиков. И они меня тоже. Такие ночки у нас были!

— За бесплатно, что ль, давала? — заржала в углу Вика Лазарева.

— Бог с тобой, — возразила я ей. — Я деньги за секс никогда не брала. Я что, проститутка, что ли? Ведь удовольствие-то получается обоюдное.

Больше я им ничего не рассказывала. Что они понимают о любви? А у меня её через край. Так и распирает меня от неё. Я приговорённая к ней. Не встретился, видимо, мне ещё тот мужчина, который оценил бы меня. Где он? Как там в детской песенке? «Божия коровка, улети на небо, принеси мне хлеба! Чёрного и белого, только не горелого!»

А я ведь баба неплохая. Не скандалистка и работящая. Мне бы сейчас не в камере сидеть, а где-нибудь в саду на лавочке, да за малышами присматривать, а я здесь, в камере, парюсь… Одно утешение: с Юфряковой, «шахтёрской вдовой», затянем, бывает, протяжную. Споём на два голоса, вроде и полегчает…

Ой, мать, моя мать,

А я — твоя дочка.

Не пускала бы гулять —

Не было б сыночка.

Раиса Юфрякова:

— Закончился очередной день. Хорошо, что ещё жизнь не закончилась. А что о ней жалеть? Ничего хорошего в ней и не было. Как ни напрягайся — нечего вспомнить. И стоило ли родиться, чтобы вот так коротать свои дни в колонии? Но ведь начало было таким хорошим! Действительно, иногда жизнь сводится к одному-единственному поступку. Что же такая моя судьба непутёвая!

А ведь цыганка мне когда-то нагадала про это! Встретила я её на вокзале: черноволосую, в цветастом платье, двое цыганят за подол держатся; в годах, а глаз горит! Я протянула ей, смеясь, свою ладошку, она поводила по ней пальцем да говорит: «Всё у тебя будет хорошо, кареглазая моя! Но ты можешь убить человека! Осторожно живи, не давай сердцу воли».

Я только посмеялась тогда над ней: «Что за чушь! Я насекомое боюсь убить, а тут человека! Ты совсем, цыганка, сдурела!» И вот всё-таки напророчила она мне. Через толщу лет разглядела мою беду. И не через меня, а через сына моего…

За себя я не переживаю. Детей жалко. И эта боль печёт мою грудь, и крутит и палит меня всю. Как они там? Справятся без меня? Вся надежда на сына. Он взрослый и самостоятельный. Хорошо, хоть от армии отсрочку дали. Но тяжело ему одному, очень тяжело. Свалила я на его плечи такую взрослую ношу. Не каждому мужику она по силе. А тут подросток. Ему бы жизни молодой радоваться, а он теперь своим сестрёнкам заместо отца считается. Эх, Валерка, Валерка… Лишь бы хватило тебе сил…

Часто вспоминаю соседскую Юльку. Она жила рядом с нами с бабушкой-алкоголичкой. Мать у неё уже давно сидела в тюрьме, а про отца её я ничего не знала. Юлька, одетая в платьица с чужого плеча, вечно слонялась по улицам. Ребятишки ватагой, как воробьи, сбивались около неё. И Юлька перед ними каждый день укрепляла свой авторитет. Однажды она им заявила: «Сегодня пойдём грабить». И все потрясённо пошли смотреть грабёж. Это же так интересно! Возле магазина у шестилетней малышки отобрали пять рублей. Потом ещё у одной, у другой… Грабить было легко — никто не сопротивлялся. Через час денег набралось в обе ладошки. На них гордая атаманша купила своей стае сладкого мороженого.

А другая история происходила прямо у меня на глазах, на нашей улице. Завидев девчонку из соседнего дома в новом платье, Юлька помрачнела, соскочила с лавки, на которой мы вдвоём сидели, и сказала мне: «Сейчас я её побью!». И кинулась на свою жертву. Дралась она так яростно, будто эта девочка из её гардероба украла платье.

Я кинулась их разнимать.

— У меня в груди что-то растёт, прямо, кажется, сердце лопнет, — успокоившись, объяснила мне Юлька своё состояние. — Не люблю я всех этих ухоженных, причёсанных и правильных. — Её всю трясло.

Больше всего я боюсь, чтобы мои дети не стали такими, как Юлька. Вся надежда на Валерку. Господи! Дай ему силы удержаться в этой жизни и сохранить то самое лучшее, что мы с отцом вырастили в нём… Валентина мне говорит: «Ты пиши сыну-то почаще! Пусть он там, на воле, поосторожнее будет. А то, не дай Бог, попадёт в место, вроде того, где мы сидим — и не отмоется!»

Ой, матаня, ты, матаня,

Ты была богатая.

А сегодня ты, матаня,

Ходишь оборватая.

Валентина Зыбина:

— И хотя у меня за плечами третья судимость — бабы со мной дружат. Что ни попросят — всё для них сделаю. Но себя унизить никому не позволю. За это могу и здесь кому хошь морду расквасить. За мной не заржавеет. Но до этого у нас вроде не доходит. У каждой своя судьба, каждая может постоять за себя. Так что живём мы дружно. Как один колхоз. Кроме одной — Лариски Лаптевой.

Она всех нас сторонится и разговаривает всегда свысока. А кто она такая есть?! Зэчка, как и мы! Но нет, держит с нами фасон, сторонится. Манерная, а уж когда ест — оттопырит свои пальчики, ну прямо как в ресторане сидит! Вообще-то она бабёнка красивая! Чёрные волосы гладко зачёсаны назад, глаза голубые и огромные. Не глаза, а глазищи! Интересы у неё, конечно, тоже не такие, как у нас. Если мы все читаем женские романы да детективы, то ей обязательно подавай классику! Ну, Чехов, Толстой — это понятно… Но когда она запросит что-то зарубежное — тут упасть можно! Мы не то что не читали такие книги, мы таких имён даже не слыхивали! Какой-то Кафка, Кэйли или эта... Ремарк. Вроде имя женское — Мария, а оказывается, мужик. Это Лариска нас просветила. Себя она считает птицей высокого полёта.

Она однажды о себе так и заявила: «Вы все бабы, а я — богиня!» Ну, это уже был с её стороны явный перебор!.. Мы все обозлились против неё. И искали повода, чтобы как-то насолить ей. Но всё, что приходило на ум, были мелочи, а хотелось как-то по-крупному. Навалиться на неё и изнасиловать шваброй, по самую тряпку. Такая вот злость на неё была. И тут нас надоумила наша библиотекарша Вика Лазарева, она с нами в одной камере сидит.

Правда, раньше она была в другой, но, говорят, она сама к нам напросилась. Баба она неплохая, общительная. Ей такие передачи носят! И она всегда с нами делится. А у кого из баб ребятишки в лагерном саду, то она специально для них заказывает дорогие конфеты. В общем, своя в доску! И вот она придумала такую игру. Вроде мы накинемся ночью на Лариску, а библиотекарша бросится защищать её и раскидает всех нас по камере. А нам что? Лишь бы Лариску поколотить! Тем более Вика дала всем нам по косухе. В общем, оплатила нам услуги. Какая ей выгода от этого, мы так и не поняли, да это и не наше дело. И вот эта ночь наступила.

Вначале мы накинули на Лариску одеяло и навалились на неё всем скопом. Колотили её так, что мама не горюй! Девка пыталась выкарабкаться из-под одеяла, но какое там! Считай, человек десять на ней лежали! Мы так увлеклись этой «тёмной», что забыли про нашу игру. И тут, как коршун, сзади на нас налетела библиотекарша. И как начала нас раскидывать! И не кулаками, как мы привыкли драться, а ногами. Летает по воздуху и с лёта печатает нас. Тут освободилась и Лариска и, оценив обстановку, присоединилась к Лазаревой. И они вдвоём так ловко нас уделали, что мы дня три потом кряхтели по камере.

А библиотекарша с Лариской после этого сдружились. Целыми часами сидели друг у друга на кровати и всё ворковали да ворковали. Разговоров у них было на сто лет тюрьмы! А Лариска Лаптева оказалась совсем не лаптём. Эта любительница классики с пистолетом в руках участвовала в вооружённых нападениях. Причём в компании со своим мужем. Он погиб в перестрелке, а дамочка наша здесь, и чалиться ей ещё долго.

Я любила молотить,

Любила подмолачивать.

Любила головы крутить,

Карманы выворачивать!

Лариса Лаптева:

— Я после суда боялась попасть в тюрьму. Думала, здесь сидят такие стервы, которым убить — что с мужиком переспать. Согласна была на одиночку, но только не в общую камеру. А оказалось, зря боялась. Тут такие развалюхи! Колхозницы!.. И я, естественно, с самого начала не вписалась в их стаю. Быдло самое натуральное! Конечно, ими можно верховодить, но зачем мне всё это? Сидеть вместе за одним столом, разговаривать с ними, делить их пайки? Нет, я лучше сама по себе. А если сунутся — то быстро носы поотрываю. Тем более, я сейчас не одна, у меня крепкий тыл — Вика Лазарева. Она мне недавно так подмогла — век не забуду!

После той драки подружки наши здорово нас зауважали. Определилось, наконец, кто в камере паханша. Когда привозят баланду, нас с Викой подпускают к двери первыми. Хотя мне это по фигу. Что мне их уважение, когда вся жизнь перепахана — одни борозды да рубцы на сердце? Днём я ещё держусь, когда на виду у всех, а ночью, когда тьма за решёткой, хоть волком вой. Волосы размётаны по подушке — длинные-длинные. Как любил их мой Вахтанг! А теперь его нет, да и меня уже давно нет на этом свете… Одна тень от меня осталась. Ходит, мается по земле, некуда ей приткнуться. Пусть я бы лучше погибла тогда, в той перестрелке, чем вот так мучиться, мучиться… Стонут вместе со мной проёмы окон за металлической решёткой. Темнота накаляется… И я уговариваю себя умереть.

— Умри, умри… — стонет моя тень. — Не нужна тебе такая жизнь. Одна мука от неё. Жизни человек должен радоваться…

Я родилась не с серебряной ложкой во рту. Мать работала на фабрике, отец шоферил на стройке. Я видела, что они давно друг друга не любят. Отсюда и их постоянные ссоры на кухне, постоянные пьянки отца. Они даже спали раздельно. В общем, примера для жизни никакого. Скорее всего, картина была наоборот: так, как жили мои предки, жить было нельзя. И я мечтала о своём будущем, начитавшись дамских романов. В нём обязательно красовался принц на белом коне, который приедет за мной на наш грязный двор. Перед сном я старательно расчёсывала свои волосы и с улыбкой заглядывала в зеркало, примеряя на себя загадочный взгляд «роковой женщины».

Но всё получилось гораздо прозаичнее.      

Лил непрерывный дождь. Я стояла на остановке и ждала автобуса. Зонта с собой не взяла и мокла, как одинокий тополь. Вдруг из этого потока воды, как привидение, вышел мужчина — в белом костюме и с огромным зонтом в руках. Капли дождя разбивались о его «гриб» и отлетали далеко в сторону. От него шло какое-то сияние. И я словно попала в эту ловушку света. Дождь уже больше не хлестал, а с нежностью ласкал меня своими струями… Мокрое платьице плотно прилипло ко мне. Я стояла перед ним, как обнажённая. Мои остренькие плечики, небольшие комочки грудей словно вырывались из этой мокрой материи. Он заметил меня и остановился. Это был зверь-мужчина[§]. И в этот миг что-то больно ударило в моё сердце. Я не поняла: то ли в меня попала молния, то ли взгляд его глаз — тёмных, упрямых, настойчивых. Внутри всё закружилось. Он вытащил меня из толпы и увлёк за собой. Под его зонтом было так надёжно! Это был какой-то другой мир, другой остров! Я шла за ним, и только жалобно попискивали подо мной мои размоченные босоножки.                   

Это было какое-то любовное безумство. Я втюрилась в него с самого начала. Всё происходило, как во сне. Сном всё началось, сном и закончилось. Иногда я думаю: а было ли это вообще? Наверно, было, раз после этого сыночек мой растёт…

Семь лет мы с Вахтангом были вместе. В нём было что-то надёжное, крепкое. Когда он на меня смотрел, я чувствовала, как он любит. И весь он был слит из силы, бесстрашия и добра. А какие глаза были у него! Этого не передать. На третий год я родила ему Ванюшу. И он не бросил меня, а наоборот, ещё больше берёг. Купил дом за городом, перевёл его на мою мать, своей-то у него не было — детдомовский он. Мать с Ванюшей и жили в том доме, а мы в городе, в квартире. Вначале он про себя говорил, что занимается наукой, пишет диссертацию. Вскоре я поняла, что это за наука такая. Казачили, грабили богатые квартиры, магазины, банки… Но что бы он ни делал, я никогда бы от него не отступилась. Так я его любила.        

Однажды я сама напросилась к нему на скок[**]. Безумно хотелось быть с ним рядом в опасные минуты. Вахтанг всё отмахивался: мол, не бабье это дело! А потом всё-таки согласился и взял меня. Какой восторг кипел во мне! Операция была пустяковая: в одном селе грабанули магазин. Не важно было, сколько денег взяли. Я была тогда в таком состоянии, будто открыла для себя пиратский остров с его авантюрной жизнью!.. Всё нравилось: погоня, кровь, сумасшедшие наряды и деньги.    

Ваха, как чувствовал, говорил: вот ещё немного погастролируем и заляжем на дно. Навсегда. Будем просто жить. Для себя, для Ванюши. Денег хватит на несколько жизней. Он, видимо, чувствовал свою смерть. А может, искал её?

Тот план нападения на банк разрабатывала я. Просчитали всё до последней секунды. Но кто мог предположить, что среди посетителей банка окажется милиционерша, и не в форме, а в простом сатиновом платьице и с оружием в дамской сумочке? Она положила многих наших ребят, за плечами которых было уже не одно кладбище. В общем, там такая пальба была! Тётку ту ребята изрешетили всю: она там, на полу, и отдала Богу душу. Кажется, это она моего Вахтанга положила. Так закончилась моя красивая романтическая жизнь. Вот так я и оказалась здесь. Крови на мне не было, поэтому и дали восемь лет. Другие чалятся по двадцать да пожизненно.

Сдружилась я только с Викой Лазаревой. И то только после того случая, когда она меня отбила от наших сучек. Вот тебе и библиотекарша! На вид такая типичная рафинированная интеллигентка. Изящные кисти рук, тонкие черты лица, иронический взгляд из-за стёкол модных очков… Её легко можно представить где-нибудь в филармонии, а она отбывает срок за умышленное убийство.

Раньше она сидела в другой камере, но потом вдруг неожиданно напросилась к нам. Хотя та камера и поменьше была. Кровати наши рядом. Потому и беседуем мы с ней с утра до вечера. В основном разговор начинает она. То книгу какую расскажет, то свежую новость с воли подбросит. Ведь у неё доступ с книгами в каждую камеру. Ей и записочки передают. На этом она хорошие бабки делает. После того как я ей однажды рассказала про дом, про Ванюшу, увидела, что её эта история очень заинтересовала, и она то и дело возвращается к этой теме. Однажды сама предложила:

— Твоему мальчику нужна домашняя учительница. Ну чему может научить его твоя мать? Может, мне помочь тебе? У меня скоро срок кончается, могу заняться этим. Мы с тобой подруги, и я, видишь, не дура. Ведь не зря на филологическом училась. Подумай.

— Даром ведь не будешь работать. А как я тебе буду оплачивать, коли сама здесь парюсь?

— Даром, конечно, не буду. Но ведь у тебя, наверно, на воле осталась заначка? Такие дела воротила…

— Ладно, я подумаю, — сказала я, и после этого наш разговор дальше не продвинулся. Но когда Вики нет — я только об этом и думаю. Да, есть у меня заначка. И неплохая. Но она вся лежит в одном месте. Про неё даже моя мать не знает. Там и деньги, и  рыжики [††]. Как ей поверить? Это здесь она — подруга, а там хапнет всё, и поминай как звали! С другой стороны — Ванюшке надо дать образование, устроить его в престижную школу. А для этого нужны большие бабки. А мать на свою пенсию что сможет дать? Прокормить только да одеть… Здесь есть о чём подумать. Довериться Вике или прикинуться дурочкой?

Я тогда тебя забуду,

Мой милёнок дорогой,

Когда вырастет на камушке

Цветочек полевой.

Вика Лазарева:

— Я эту Ларисочку сразу признала! Заметная, стерва. Она меня не знает, но я-то до гробовой доски её помнить буду. Ведь до неё Вахтанг моим был. Но как на неё запал — меня напрочь забыл. Да, любовь — это чувство приговорённое. Пострашнее расстрельной статьи. Ведь когда я его любила, то ничего делать не могла, ни о чём другом не думала. Это чувство просто мешало мне жить. Чего я только для своего Вахтанга ни делала! И под пули лезла, и раненого его выхаживала, а он вот как со мной!.. Из банды даже выгнал. Сказал: чтобы близко тебя здесь не было!

Я знала его крутой нрав. Зверь! Он если любит, так любит на всю катушку, а уж если кто ему поперёк дороги — живым в могилу вкопает! Одним словом — максималист. Ну, я, конечно, не посмела ему перечить. Прижилась в другой банде. Но на эту лярву зуб заточила! И вот как встретились… Специально из-за неё перевелась в эту камеру. Вначале думала замочить её сразу. Но уж больно лёгкой мне такая месть показалась. Надо вытрясти её, как копилку. Наверняка у неё целый банк закопан. Всё вроде идёт пока по плану. Дело за малым. Не спугнуть бы только!

Был момент, когда я чуть было её не пожалела. Это когда она мне про своего сынишку втюривала. Я чуть тогда слезами не облилась! Так всё трогательно было! А потом подумала: а ведь на его месте мог оказаться и мой сын! Нет, разведу я её по полной программе! Я ей причиню такую боль, что она пожалеет, что на свет родилась! И сынишку её поганого в детдом сдам, а её маменьку-пьяницу раньше срока на тот свет отправлю. Она уже и так лет десять лишних живёт. Наверно, боярыней себя сейчас чувствует! Ничего, дайте мне только выйти отсюда, я восстановлю на этом свете справедливость!

Чёрт, опять Валька Зыбина спросонья бормочет… И чего этой старой дуре не спится?

Маменька родимая —

Свеча неугасимая:

Горела, да растаяла,

Любила, да оставила.

Валентина Зыбина:

— Недавно с девками смеялись: сели при милиционерах, а выпускать нас будут полицейские. Хорошо, хоть не полицаи. Я боюсь выходить на волю. Боюсь, что не узнаю своей страны. Ведь какая страна была! Войну выиграли, совхозы создали, первыми в космос человека запустили… И что теперь с ней стало? Всё развалилось, кроме тюрем. Конечно, у той власти было много дерьма. Но была какая-то стабильность. Обрадовались поначалу этой демократии. А я свою мать при этой демократии хоронила в фанерном гробу, потому что на деревянный не было денег. Всех нас так обокрали, что даже жить не хотелось. Кое-кто, конечно, жировал…

Помню, когда мою маму хоронили, кто-то сказал у её могилы: Шура больше жизни любила своих коров. Бред какой-то. А если вдуматься, то что у мамы было, кроме работы? Да и как было не любить этих коров? Она за каждую из них отвечала. Не дай Бог, что с ними случится! Тогда за простой пшеничный колосок сажали. А уж за корову, наверно бы, расстреляли. Это при демократах всё уничтожили и растеряли. Фермы давно нет. Одни руины от неё торчат. Да и от всей деревни остался огрызок.

Сердце щемит, как подумаю, что столько лет не была на могиле у матери. Там, наверно, не то что могила — весь погост зарос травой. Боже, дай мне только силы выдюжить до конца срока! Первым же автобусом к маме уеду. Посижу, поговорю с ней. Я и отсюда, издалека, из камеры, каждую ночь разговариваю с ней. Вернее, я говорю, а она слушает. Я верю, что она слышит меня. Давно уже свято в это верю.

Всегда стыдно мне перед мамой, что у меня жизнь такая получилась. Да разве я о такой мечтала? Но уж как вышло, так вышло.

Стыдно и за другое: мама меня растила- растила, столько сил отдала, а я даже навестить её могилку не могу! Всё по тюрьмам да по тюрьмам… Скоро самой такой возраст будет, какой был у мамы, когда она умерла. Наверно, уже пора у Господа Бога проситься к матери. А чего мне тут задерживаться? Разве это жизнь? Одна тоска и слёзы. Кабы наперёд знать, и рождаться тогда бы не стоило. Я часто об этом рассказываю матери и прошу её молитв. Она за меня молится Богу, я это чувствую…

В этом августе будет двадцать лет, когда мамы не стало. И я в августе выхожу. Смотрела в календарь: в этот день будет четверг. Рабочий день. Обязательно к тебе, мама, приеду. Обязательно. Если только наши тюремщики не проволынят и не затянут мой день освобождения… Если не приеду, то помяну мать в камере. Это обязательно. Я думаю, она на меня сильно не обидится: она всегда меня понимала и любила. Это только я выросла такой, недостойной её любви.

Слух прошёл по пересылкам:

Буш прислал в общак посылку,

А кремлёвская братва…

Тут, конечно, не права!

Людмила Седова:

— Матерям везде тяжко. А тут, в тюрьме, — вдвойне, втройне. Когда ребёнок начинает говорить — это такая беда! Ну что ты ему ответишь, когда он тебя спросит:

— Мама, а почему на окнах решётки?

— А почему кругом тёти в одинаковых одеждах?

Или:

— А почему ты никогда не остаёшься со мной ночевать?

Каждый вопрос разрывает сердце. Придумываешь такие легенды, что начинаешь сама верить. Самое главное — самой не запутаться. Переступаешь порог садика, и словно ты в другом миру, и ты — уже не ты, а совсем другая женщина. Всегда боюсь того дня, когда родной ребёнок вдруг меня спросит:

— Мама, а за что тебя посадили в тюрьму?

Самое трогательное в нашей лагерной жизни — это то, что мамы-заключённые стараются каждый раз что-то принести своим детям: если не печенье, то хоть кусочек белого хлеба от скудной тюремной пайки. А ведь нам самим приходится не сладко. Сейчас заработать в тюрьме почти невозможно. Швейное производство при тюрьме, которое раньше крутилось аж в шесть смен, сейчас резко сократилось. И теперь все мы рассматриваем любую работу как самое большое поощрение. Готовы трудиться за считанные копейки, в сверхурочное время. Как таджики в России! И самым страшным наказанием у нас теперь считается не карцер и не запрет на свидание с родственниками, а лишение работы.

Даже счастливчикам заработать здесь удаётся гроши. Я всю свою месячную зарплату распределяю строго по статьям: маргарин, макароны, баночка кофе. Из всех косметических средств нам бесплатно выдаётся только кусочек мыла. Это и помыться, и постираться. Мои волосы давно уже забыли запах шампуня. А этим обмылком разве промоешь голову?

С волос уже давно сыплется перхоть, как пепел с сигареты. Шампунь, зубная паста или губная помада поступают к нам редко, только с грузом гуманитарной помощи. С одеждой такая же ситуация. В общем, если твои родственники не забудут положить в передачу кусок туалетного мыла, то ты тогда будешь чувствовать себя человеком, а если таких у тебя нет, то воняй от грязи — никому до этого нет дела. Как бабы тут шутят: «Моется только тот, кому лень чесаться». В душ нас выводят один раз в неделю. В камере не то что горячей воды нет, даже крана для горячей воды нет.

Но это не самое худшее. Плохо, когда ты заболел. В тюремной больничке ничего, кроме анальгина, нет. И здесь ты хоть расшибись — никто не поможет. Всем нам умереть от болезни или сдохнуть с голода не даёт наша благодетельница Вика Лазарева. Ей такие передачи несут! Каждый день. И она, как барыня, щедро раздаёт нам подачки. Мы жадно берём и тащим в свои углы.

В нашей камере женщин из богатых семей нет. Кстати, как и уголовных авторитетов. Две только и связаны с уголовным миром. Это Лаптева и Лазарева. Остальной контингент у нас — бедолаги, которые попались на кражах или натворили бед во время семейных ссор.

Вчерась у нас был небольшой праздник. К нам, в тюрьму, приехали депутаты из местной думы и привезли с собой подарки. Большую партию китайских радиоприёмников. Считай, по одному радио на каждую камеру. Но подарки всё-таки приятнее получать не от партии, а от мужчины. Ни восхищённых мужских взглядов, ни комплиментов мы в этот день не видели и не слышали. От всех представителей сильного пола мы всерьёз и надолго отрезаны тремя рядами колючей проволоки.

По вечерам мы часто спорим: небо за колючей проволокой или мы за ней? Но какая разница? Главное, что в этой неволе у тебя всё внутри атрофируется. Сердце точно заросло мхом. Днём как-то про это не думаешь, а ночью внутри так свербит, что хоть вой. И тело сохнет в этой неволе, как на ветке пожелтевший листок. Так сказала однажды наша Ирка-художница.

Говорят, что я старуха,

Только мне не верится:

Ну какая ж я старуха —

Всё во мне шевелится!

Ирина Евсеева:

— Когда Наташка привела в наш дом своего жениха, я сразу так и подумала: нет, это скорее для меня бы он подошёл. Ну куда он ей — старше на пятнадцать лет! А для меня бы — как раз… Его молодые годы были бы для меня большим плюсом! Но дочке я об этом ничего не сказала. Поживём — увидим…

Николай оказался художником. Я его так и назвала за глаза: «интеллигент». Картины мне его сразу легли на душу. В них были простые мотивы, которые не ошеломляли, а радовали глаз, как бы нашёптывая милые слова и напевая приятные мелодии. Удивляло меня только то, что цвет его картин всегда был серым. Я так его однажды и спросила: «У тебя, Николай, что, денег нет на другие краски?» Но это я так сдуру ляпнула, не подумавши. Видимо, серым цветом ему удобнее писать. Странно: даже глаза у него были серыми, а волосы — точно пеплом присыпаны. Дочь так и называла его: «сероглазый король».

Вообще его работы можно легко отличить от картин других художников. У него — если время суток, то утро или вечер. Если атмосферные осадки, то дождь. В общем, всё просто и тихо. Земля и небо. И больше ничего. Я однажды не выдержала и спросила его:

— Почему ты людей не рисуешь? На портретах ты куда больше бы заработал. Я однажды отдыхала в санатории, так к нам в корпус каждый день один художник приходил. Он в день по два-три портрета писал. И людям радость, и себе — прибыль.

— Мне, Ирина Николаевна, пейзаж ближе, чем человек, — отвечал он. — В природе душа есть — удивительная и щедрая. А в человека проникнуть трудно. Он скрытен и лицемерен. Вот если только вас написать? Согласитесь?

Я кивнула ему, а самой сделалось так страшно, будто я согласилась не портрет с меня срисовать, а на что-то такое тайное и грешное.

Писал он меня по утрам, когда Наташка убегала в свой техникум. Я ещё не успевала встать с постели, а он уже подстраивал к моей кровати мольберт и, насупив брови, прикусывая губы, что-то там малевал. Изредка подходил, что-то на мне поправлял, раскидывал по подушке мои волосы. Моё сердце в такие минуты выскакивало из «ночнушки». Однажды я не выдержала и сама схватила его за руку:

— Дурачок ты мой! Не портрет мне нужен. По тебе я горю. Иди ко мне…

Он не оттолкнул меня, прислонился к моей кровати сначала одним коленом, потом другим, приблизил своё лицо к моему, и больше я ничего не помнила…

Так началась наша любовь. Вечером и всю ночь он был с дочерью в её комнате, а утром до самого обеда — со мной. Как только мужика хватало! Мне этих четырёх часов достаточно было для полного счастья. Портрет наш остановился — было не до него. Я ценила каждую минуточку, проведённую с любимым. И наступил момент, когда этих минут мне уже стало не хватать, тогда я стала ревновать Николая к своей дочери. Да я и сама видела, как он уже стал стесняться целовать Наташку при мне. Дважды он грубо оттолкнул её от себя. Девочка моя ничего не понимала.

Душно становилось у нас в доме... Надо было что-то менять, да поскорее. Так больше продолжать было нельзя. Но Николай наотрез отказался разговаривать на эту тему с Наташей. Тогда я решила всё взять на себя.

Однажды за ужином, когда Николая не было у нас, я ей всё и рассказала.

— Как ты посмела? Ведь ты — моя мать! А он… негодяй! — У девочки началась истерика.

— Наташа, успокойся. Давай всё спокойно обсудим. Ты молодая, ты ещё себе человека найдёшь. А для меня он, может быть, последний мужчина. Последняя моя любовь… — Я старалась подобрать жалостливые слова, чтобы дочь поняла меня и сама бы отреклась от Николая. И напоследок у меня вырвалось:  — Я люблю его! И тебе я его теперь не отдам!

И здесь случилось то, что никак не входило в мои расчёты и планы. Наташка вскочила и схватилась за нож.

— Дочка, не дури! — крикнула я ей.

— Я тебя убью!

Наташка не шутила.

От первого удара я увернулась. Мне надо было взять да убежать из квартиры. Может быть, всё бы и успокоилось. Но я этого не сделала. Будто за моей спиной Николай стоял. Когда Наташка кинулась на меня во второй раз, я схватила с плиты чугунную сковородку и ударила ею в летящую на меня с ножом дочь. Она отлетела от моего удара и упала на стол. А я её била, била, била… И откуда только эта злость взялась! И кричала: «Он моим будет, он моим будет!..»

Потом вдруг наступила тишина. Девочка моя была уже давно мертва. И ей уже никто не был нужен: ни я, ни Николай, ни её только что начинавшаяся жизнь. Немая сцена, когда я лежала на трупе моей дочери, длилась удивительно долго… Я тоже была мертва. Но моя жизнь постепенно возвращалась ко мне, и я, по мере её возвращения, медленно, чтобы не сойти с ума, оценивала случившееся. А до этого я была глуха и слепа, и разум мой тогда не подчинялся мне… И когда я, наконец, поняла, что натворила, — из души вырвался такой страшный крик, что до сих пор его слышу…

Я люблю тебя, берёза,

Я люблю тебя, страна!

Ты одна, моя берёза,

Мне из камеры видна!

Полина Зверева:

—Опять Евсеева плачет…

А над колонией снова нависла ночь. Короткая, тёплая. Деревья гудят зелёной пока листвой. Но осень настанет — ветер сорвёт листья, рассыплет их по земле. Потом будет зима с высокими снегами. Потом снова весна. И так дальше по кругу. Меняются времена года, меняемся и мы вместе с ними. Сколько дум здесь передумано! Сколько чувств пережито здесь! Сколько выстрадано… И кажется, что тогда, до колонии, — это совсем была не я, а какая-то другая женщина. Злобная, несчастная…

Но всё это забыто. Скоро на волю! Там меня ждёт мама, сын, Серёжа… С того времени, когда я познакомилась с ним, я перестала себя чувствовать одинокой. Другая жизнь началась у меня: светлая и тёплая, добрая, щедрая, тихая — всякая, но всегда нужная и со смыслом. И я не заметила, — да, не заметила, — что превратилась в счастливую женщину, которую ждут там, на воле, и очень любят. И я тороплю время, чтобы оно быстрее кружилось. Было бы возможно, я бы целыми днями крутила стрелки часов, чтобы приблизить их к моему времени. Но пока остаётся терпеть и ждать. И я терплю. И жду.

А у нас в камере сейчас не до скуки. Кума объявила, что в колонии пройдёт конкурс красоты. Примет участие и местное телевидение. Из каждой камеры должен быть представлен один человек. Победительница конкурса будет досрочно выпущена на свободу. Выдвигать кандидата может сама камера. И что тут началось! Бабы зашевелились, и с утра до вечера только об этом и был разговор. Конечно, каждой хотелось поучаствовать и победить. Цена уж больно высокая! Как тут не захотеть? Но и шансы для этого есть не у каждой. После трёх дней спору бабы выбрали меня.

— Вы что, с ума сошли? Ну какая я королева красоты? — взбунтовалась я. — Да и не нужно мне это… У меня и так скоро срок закончится. Вон давайте лучше Лариску Лаптеву выберем. Она девка красивая, да и сын её у старой матери живёт…

Все переглянулись. Такая вдруг тишина нависла! Никто не смеялся, не шутил.

— А что, она действительно подойдёт, — согласилась Раиса Юфрякова. — Кто за то, чтобы была Лариска?

Все подняли руки, кроме её товарки — Вики Лазаревой. Никто этого не ожидал. Такие подруги, и вдруг…

— А что вы на меня смотрите? — попыталась она всех взять на оттяжку[‡‡]. — Может, я тоже хочу? Почему она?

— Не кипятись понапрасну. Все уже проголосовали, — заключила Раиса.

С тех пор между нашими подругами словно чёрная кошка пробежала. Всё выжгла. Молчала Лариска, молчала и Вика. Ситуация в камере становилась всё тяжелее. Лариска сидела, как загнанная мышь. Ей и самой хотелось испытать свой шанс, и было неудобно перед подругой. А может, она её боялась? Ведь мы хорошо помним, как Вика тогда организовала драку против Лариски. Вот про эту драку она недавно и вспомнила.

— А что, девки, может, повторим? — не то в шутку, не то всерьёз предложила она однажды. — Так, сломаем ей какую-нибудь косточку… Каждой дам по косухе. А если выскочу отсюда — королевские передачи будете от меня получать!

Такого не ожидал никто. Все замерли. Приготовились. Поднялась Валька Зыбина.  

— Мы не дадим девку в обиду, — жёстко произнесла она. — Ты чего, совсем сдурела?! Да какое ты имеешь право! У нас у многих тут руки в крови. За что нас и посадили. И это правильно. А вот то, что творишь ты, это неправильно. Мы ещё не совсем лицо потеряли! Так что оставь Ларку в покое. Иначе дело будешь иметь со мной…

И молча все разошлись.

Но на этом не закончилось. Однажды Вика подсела ко мне. Разговор начался издалека.

— Ну что, подруга, скоро на волю?

— Вроде…

— Там сейчас жизнь требует больших денег, — проинформировала она меня, будто только оттуда заявилась. — Могу помочь хорошую деньгу заработать. Тысяча долларов, вот так, из рук в руки. Согласишься помочь?

— Что сделать-то надо?

— Да совсем ничего. Дам тебе небольшую бутылочку, а ты ночью прыснешь из неё на лицо нашей королеве, — она заглянула мне прямо в глаза.

— Ты совсем, Вика, с ума спрыгнула!? Да разве можно так с человеком? Ты ведь её инвалидом можешь сделать на всю жизнь! Одумайся!..

— Да пошутила я… Пошутила… Чего дрожишь, словно ягнёнок? Говорю: пошутила!

Но я-то понимала: не шутила она! Всерьёз предлагала… А что, если уговорит кого? Вот беда-то будет! Лучше бы не было этого конкурса!.. Может, мне самой уговорить Лариску отказаться, а то ведь у её «подруги» рука не дрогнет!..

Ты, подружка, запевай,

Но меня не задевай.

Если хочешь поругаться,

Поругаемся давай.

Лариса Лаптева:

— Ночью у меня такое ощущение, что тишина стучит в висках. Рассматриваю руки и плечи, перебираю пальцами надвигающуюся темноту.

« Что принесёт мне эта ночь?» — ноет всё у меня внутри.

И кажется, что сквозь тьму и пустоту кто-то осторожно крадётся к моей постели. Я вздрагиваю от напряжения, осматриваюсь вокруг. Никого. Моя ночная рубашка уже вся мокрая от напряжения. С чего это всё мне кажется? Прямо мания преследования! Какая-то мысль змеёй шевелится в мозгу, мысль о том, что меня хотят убить или что-то сделать со мной. Поворачиваю голову в сторону своей подружки — Вика спит. Пока спит. Она может в любую минуту выпрямиться, как пружина, и кинуться на меня. Мы уже неделю, как не разговариваем. Началось всё с того, как женщины нашей камеры выбрали меня кандидатом на конкурс красоты, который может дать мне шанс освободиться.

Боже! Если Ты это сделаешь, я обещаю Тебе стать другой женщиной, послушной и доброй. И посвятить жизнь только воспитанию ребёнка. Я выращу из него настоящего, честного человека. И он никогда не повторит мою жизнь. Мне не нужно богатство, которое досталось через чужое горе, чужую кровь… Всё это продам, а деньги пожертвую Церкви, бедным людям. Господи! Ты только помоги мне!..

У меня обязательно всё получится. Я верю себе. Я верю в себя. И даже не задаю вопрос: а получится ли у меня жить на свободе честно, жить так, как живут тысячи людей? Получится! Надо только не бояться. Просто жить. Найти свой правильный путь в жизни, и он обязательно что-нибудь предложит мне взамен. Вначале, конечно, будет тяжело. Но жизнь — это поток, и он обязательно вынесет к чистому и светлому берегу.

Дура, какая я дура, что проболталась Вике про свои сбережения! Ей осталось до освобождения полгода, а я, если выиграю титул, могу выйти из тюрьмы через месяц-два… Вот и взбесилась моя подружка. Всё своё нутро показала. А я ей так доверилась! Нет, я должна, я обязана победить! Это мой единственный лотерейный билет. Больше такого никогда не будет.

Главная опасность сейчас для меня — это, конечно, Вика. Она готова теперь на любую подлость. Она и женщин всех обхаживает, ищет себе союзницу. Я ведь всё вижу! Но бабы молодцы! Ах, какие женщины!.. Я вижу, как они встают и демонстративно отходят от этой лисы. Я однажды не выдержала и спросила Людку Седову:

— О чём она с вами шепчется? Заговор какой-нибудь готовит против меня?

— Да ты, Лариса, не беспокойся. Ведь мы люди… Мы тебя в обиду не дадим. Но и ты будь осторожна. Особенно по ночам. Я ничего больше тебе сказать не могу. Знаешь, что за такие дела может быть…

— Спасибо и на этом. Вы меня, бабы, извините, что я так несправедлива была к вам. Вы настоящие. А я вот — сука! Но я обязательно стану другой, мне бы только вырваться отсюда. Но если что со мной случится, — от этой гадины можно всего ожидать, — возьми вот адрес мой. Найди моего сына и всё ему расскажи, как я раскаялась, как я стремилась к нему… Обязательно расскажи!

— Да что ты, Лариса… Всё будет хорошо. Мы ещё всей камерой будем тебя провожать домой!

— Дай-то Бог…

И я заснула.

Жала, жала я ячмень,

Перешла на гречу.

Ты, соперница моя,

Не иди навстречу!

Вика Лазарева:

— Вся жизнь — сплошной сгусток событий. Хороших и плохих. Память, словно море, выплёскивает их на берег — волну за волной. Они цепляются за песок, и если успеваешь до следующей волны, — то прочтёшь, а нет — так и смоет солёной водой твою частичку жизни. И как ни напрягайся потом, никогда уже не вспомнишь. Останется  только одна серо-жёлтая пена из морской пучины, с ракушками и щепками от затонувших кораблей.

Но, бывает, иногда всё же удаётся всколыхнуть память, и перед тобой всплывает в странных переплетениях яркий кусочек небольшого события. Берёшь его бережно в руки и складываешь под подушку, омытую ночными слезами. Потому что это твоя жизнь. Хорошая или плохая, но твоя. И её уже не исправишь никакими тюрьмами.

Я только в этой неволе могу стать острее, жёстче, мстительнее. И в прежнюю фабричную девочку меня уже никак не переделать. Всё это — совковая чушь и бред! Мне бы только выйти отсюда! Я в один момент компенсирую свои проведённые здесь годочки! Первоначально надо довести до конца дело с этой лахудрой — Лариской.

Вроде бы всё шло хорошо. Я втёрлась к ней в доверие. Наплела ей про новую жизнь, будто бы хочу на воле с ребятишками заниматься. Ведь я филолог! И так я ей удачно плела, что сама начала верить в свою фантазию. Ну, а Лариска — тем более. Поплыла от моих сказок и доверилась мне, как тургеневская барышня. Да я и сама всем своим воровским нутром чувствовала: что-то у неё обязательно припрятано.  

Так оно и оказалось. Договорились, что оттуда я возьму только деньги, золото трогать не буду. Этих денег должно хватить на мои расходы. Да, держи карман шире! Надо быть последней дурой, чтобы так поступить… И всё было бы хорошо, если бы не этот конкурс красоты. Он спутал все мои планы. Лариска кинулась в него, как та бедная Лиза в омут. Девка она смазливая, эффектная. И я понимала, что дешёвая корона только ей и достанется. Но если бы только это! Ведь тюремным дурочкам посулили свободу. И те как с ума сошли! Кинулись на эту корону, как хищницы.

Я с большим трудом достала пузырёк серной кислоты, чтобы сбить пыл этой некоронованной королевы. Обошла всех сокамерниц, сулила им бешеные бабки — никто не согласился попортить ей личико. Чем она их только взяла, эта тихоня? Своей жалостливостью? Дело моё прогорало на глазах. Таяло с каждым днём. А через три дня — уже конкурс! Эту дутую королеву уже вывозят на примерку, на репетиции. Возвращается она оттуда довольная и счастливая. Нет, подружка, рано радуешься! Обливать я тебя, конечно, не буду, про кислоту уже полкамеры знает, но сделаю всё, чтобы ты, дорогуша, осталась в этой камере на веки вечные…

С точки зрения церковного человека я — великая грешница. Слишком много мужиков было в моей жизни. Но самой главной любовью был всё-таки мой Вахтанг, которого эта сучка не по праву и не по справедливости увела у меня. И пусть его давно нет в живых, я всё равно буду биться за него. Потому что я его люблю и мёртвого. И я не могу отделаться от чувства, что в такой любви есть что-то очищающее, благословенное и безгрешное. По крайней мере, я стараюсь быть перед ним искренней. Может быть, Господь помилует меня за это — хотя бы отчасти?

Встань-ка, маменька, пораньше,

Да послушай на заре:

Не твоя ли дочка плачет

На чужой на стороне?

Раиса Альперина:

— Королева ясная! Владычица! Мать-заступница и Радетельница! Обрати взор на оступившуюся Ларису Лаптеву, услади её истомлённую душу, подай ей надежду. Вот — смотри! Тебе — наши улыбки, свет лиц наших, ничтожных и измученных! Тебе порывы наши! Тебе — наши сердца! Разве ты не видишь, как устремлены к Тебе глаза всех женщин нашей камеры, как тянутся, простираются, как ждут Твоего взгляда. Твоего внимания, слова Твоего драгоценного! Заступница и Радетельница… Благодатное Небо… Царица милостивая…

Так в это утро молились почти все женщины нашей камеры. Ведь сегодня выход нашей королевы! И не просто на помост, а в новую, другую жизнь! Вчера мы ей давали наставления, передавали письма и адреса на волю. Мы все были уверены, что нашей Лариске повезёт больше всех!

Чтобы не разбудить её, мы всё утро ходили на цыпочках, перешёптывались. Пусть спит! У неё сегодня самый тяжёлый день. И от него зависит во многом её дальнейшая судьба. Господи! Поддержи её, дай ей силы победить!

Уже принесли утреннюю баланду, а Лариска всё дрыхла.

— Девочки, я, пожалуй, её разбужу, — не выдержала Вера Фролова и пошла к Ларискиной кровати.

Мы все затихли и устремили взгляды в её сторону. Фрольчиха, раскинув руки, словно для равновесия, на цыпочках, как балерина, приближалась к спящей Лариске. Улыбка была на наших лицах. Мы видели, как она, наконец, подошла, оттопырила пальчиком угол одеяла и стала его медленно поднимать. И вдруг, как пружина, сорвалась и отбежала к двери и стала бешено её колотить:

— Откройте! Откройте! Выпустите меня отсюда!

Кто-то побежал к ней, но большая часть женщин подошла к Лаптевой. Наша девочка лежала с ножом в груди — самодельным, выточенным из столовой ложки. И лицо её было такое красивое, какого мы при жизни у неё никогда не видели. Перед нами лежала спящая красавица…

— А ведь у неё остался мальчик, — всхлипнула Раиса Юфрякова. — К нему она так стремилась… Вот тебе и конкурс красоты! Неужели кто-то из нас мог оказаться на её месте?

В груди нашей красавицы торчал нож Валентины Зыбиной. Мы все его очень хорошо знали. Только особым счастливчикам она давала его подержать. Ножик в тюремном хозяйстве — штука драгоценная. Что-нибудь смастерить, или подрезать, или открыть — на всё сгодится. Поэтому мы завидовали Вальке, как она умудрилась ложку припрятать и заточить лезвие. С любовью было сделано, есть чему позавидовать. Но только не теперь.

Мы все повернули головы в её сторону.

— Вы что, девки? Думаете, я это сделала? Я не убивала её! Зачем мне это?! Я вам клянусь! Это же подстава голимая!

Она подбегала к каждой из нас и хватала за плечи. Мы все молчали. Тогда она подбежала к Вике Лазаревой:

— Это ты её убила, сука! Ты давно хотела её смерти! Погань подзаборная! Дрянь!

Она вцепилась в неё и, схватив за грудки, начала в истерии бить её головой о стену. Мы еле разорвали этот смертельный клубок.

Наконец дверь распахнулась, и вбежали конвойные. Они положили Ларису на одеяло и вынесли. Через несколько минут в камеру влетел Редиска.

— Сволочи! Ну разве вы люди? Разве вы женщины? — кричал он на нас. — К вам нельзя по-человечески относиться! Вас надо держать, как собак, на цепи!..

Он присел на скамейку, вытянув руки на столе и сжав их в кулаки, опустил голову. Потом поднял её, взглянул на нас и приглушённо спросил:  

— Кто это сделал?

Все молчали. Потом нас весь день водили на допрос. После шмона в тумбочке Валентины Зыбиной были обнаружены Ларискины вещи. Вечером в камеру не вернулись Лазарева и наша старушенция Зыбина. Но нам всем был понятен этот спектакль. Косметика в тумбочке Вальки Зыбиной была дешёвой подставой Вики Лазаревой. Мы все ждали возвращения Валентины…

Уже давно рассвело, и прямо в глаза конвоиров, которые несли службу на вышках, бил красный свет восхода. До солнца, конечно, было ещё далеко, но небо на востоке уже так накалилось, будто там работал кузнечный горн, раздувались меха для тяжёлой работы.

Тюрьма ожила. Застучали двери, заходили во дворе охранники; слышны были какие-то команды, заиграло радио. Запахло кухней, свежеиспечённым хлебом.

К воротам тюрьмы подъехала новенькая «Ока», постояла у ворот, а потом свернула вправо и остановилась около забора. Долго из машины никто не выходил. Но, наконец, дверца распахнулась, и первым из кабины выскочил мальчонка лет двенадцати. Отбежал от машины, попрыгал, разминая затёкшие ноги и, увидев памятник на площади, пошёл к нему. Посреди клумбы высилась скульптура матери с идущим ребёнком.

Следом открылась шофёрская дверь, и из неё вышел мужчина. Похлопал по карманам, нащупал пачку сигарет и закурил. Взглянул на часы и пошёл к подростку. Обнял мальчишку за плечи и что-то ему сказал. Мальчик поднял голову, взглянул на мужчину и согласно кивнул головой.  

Недалеко от них, на скамейке, сидела пожилая женщина. Необычно выглядела она. Тёмное и не по моде длинное пальто, белый платок повязан по-старинному… Скорби легли тенями на её лице, чем-то напоминающем древние образа. Но большие глаза, синие, точно весеннее небо, смотрели с детской ясностью. Бесконечное терпение и доброта исходили от этой странной фигуры. Как будто сама Россия пришла к этим железным воротам, чтобы поскорбеть и помолиться о своих дочерях…

Долго приезжие ходили по лагерной аллее, потом тоже сели на скамейку.

— Ждёте кого-нибудь? — спросил мужчина.

— Да дочь сегодня должна освободиться. А вы кого ждёте? Жену?

Мужчина улыбнулся и обнял мальца:

— Вроде бы так…

— Что значит «вроде бы»? — не поняла старая женщина.

— Мы с Полиной познакомились по переписке. А это её сын.

Женщина улыбнулась.

— Вот ведь как бывает… Теперь что, вместе жить будете?

Мужчина кивнул.

— Женщину может обидеть каждый, а вот сделать её счастливой — редкому мужчине это по силам, — произнесла незнакомка. — Трудно это. Это как из железа выковать подкову. Зато потом путь всем будет лёгким.

Он часто поглядывал в сторону ворот, и было видно, как душа его рвалась туда: у него уже не было сил терпеть, но ещё оставались силы ждать.

— Дай вам Бог счастья.

Тут разговор их прервался. Дверь проходной открылась, и вышла женщина.

— Мама! — сидя на скамейке, закричал мальчишка, потом вскочил и побежал по бетонной дорожке.

Следом за ним пошёл мужчина.

А старая женщина встала и в спину перекрестила их обоих.

[*] Начальник тюрьмы.

[†] Зам. начальника колонии.

[‡] Так называют тех, у кого несколько судимостей.

[§] Восточный человек. Предпочтительней — кавказец, но не узбек или киргиз.

[**] Обокрасть квартиру, дом.

[††] Золото.

[‡‡] Запугать криком, грозным видом.