Составитель Виктор Мельников

ТАТЬЯНА БАШКИРОВА. «ПО ОБЕ СТОРОНЫ ВРЕМЁН»

 

В Коломне есть очень тихие, настоящие провинциальные улочки. Есть такие и в Щурове — старинном пригороде на правом берегу седой Оки, напротив высоких стрельчатых башен Старо-Голутвина монастыря. Летом здесь всё утопает в зелени садов, зимой — вязнет в сугробах. Пять-десять минут езды от станции Голутвин через мост за реку — и попадаешь будто в другой городишко.   

 

Зарос травой иль меньше стал тот двор,

Теперь здесь наши бегают ребята.

А вид с крыльца волнует до сих пор:

Голутвин-монастырь в лучах заката.

Здесь у забора движется Ока,

Полынь цветёт, невзрачна и горька,

На светлой зорьке точит вдовьи слёзы,

И добрым словом помнят старика,

Что посадил под окнами берёзы.

От суеты, от пыльных, шумных дней

Тут хорошо… И мы, душою дети,

Спешим к окошку матери своей,

Пока оно нам в этом мире светит.

 

В этой тиши и живёт поэтесса Татьяна Башкирова. Лет двенадцать назад нас познакомил профессор Константин Григорьевич Петросов.

Меня «зацепили» её глаза: как порох — чиркни, и вся она загорится! Такой она осталась до сих пор.

 

За рассветными зорями давними

Улетели мои журавли.

Лиховеи свистали за ставнями,

Но души остудить не смогли.

 

Поразил в ней редкостный дар — откликаться сиюсекундно на любую человеческую просьбу. Она может всё бросить и побежать на выручку. Не перестаю удивляться: какая распахнутость, какая бескорыстность!

А потом мы стали вместе работать в «Коломенском альманахе». Плечом к плечу с первого номера. За эти годы перебеседовали столько, что другому на целую жизнь хватит. И всё-таки, при всей открытости и искренности, она сумела сохранить таинственность и неразгаданность.

 

Нет перстней на руках, а в ушах нет серёг.

На моих башмаках — пыль нездешних дорог.

Путь далёкий лежит на рассвете опять,

Горизонт убежит — мне его не догнать.

Затеряюсь в дыму, мне незримом пока,

И на ощупь пойму, как земля велика.

А вернусь — обрету небывалый покой,

Поклонюсь полевому цветку над Окой.

 

Эти строки — не сочинённые в холодном раздумье: они вылились на свет Божий из пылкого сердца.

Опубликованных стихов у неё много, а вот книжка только одна. И сведения о ней там скупы: член Союза писателей России, вырастила сына…

А ведь жизнь у неё сложилась очень нелёгкая…

 

Шёл сорок восьмой… Отгремела война,

Но так беспощадно была холодна

Зима — нелюдимка-старуха,

И после четырежды клятой войны

От нашей страдалицы вечной — страны

Уйти не хотела разруха.

 

Как думать — права ли была, не права —

Тяжёлые мама таскала дрова,

На топливо их продавая.

И в чудо не верилось маме самой:

Ведь я родилась не весной, а зимой,

Но я родилась — живая!

 

А время летело на стрелках часов…

Поэзию разных земных голосов —

Ручья и стального трамвая

Сквозь серые дни я старалась понять.

«Пустое занятье!» — твердила мне мать,

Но я родилась — живая!

 

Эти строчки будут написаны много позже, в шестидесятые годы. А пока…

 

Круглые окошки-иллюминаторы под невысоким потолком пропускают в каюту неяркий свет. Баржа немецкая, трофейная, как их называют: «немка». В руках у маленькой девочки, сидящей на казённой кровати, покрытой бесцветным одеялом, — большая железная банка с нерусскими буквами на этикетке. Там нарисованы огромные алые яблоки, а буквы… некоторые она знает: а, р, а дальше?

— Мама, а это какая буква? — спрашивает девочка.

Мать у плиты жарит рыбу.

— Не знаю. Не по-нашему написано.

И думает Василиса: что у них с Фёдором за ребёнок родился? Игрушек много: балуют дочку мать с отцом, потому как — одна. А она — буквы ей назови! Ну, наши, русские буквы, мать может назвать, читает даже по складам — две зимы в первый класс ходила. В глухой деревне жили, а детей в семье много, и она, Василиса, — старшая. Только успевай обхаживать! Муж, Фёдор, — тот, правда, четыре класса кончил… А эта? Ей всего-то — пятый год, ей бы в куклы… Вон сколько нашила их Василиса дочке: и тряпочные, и с пришитыми пластмассовыми головками. Одна даже — покупная: большая, в нарядном платье. Зовут — «кукла Ира». Фёдор принёс — в картонной коробке. Балует дочку отец, да дороги такие игрушки, лучше самой шить… 

Впрочем, кукол Таня тоже любит. Ласково их баюкает, напевая песни, слышанные от мамы. Только вот хулиганит, слова переделывает, даже пугаются иногда мать с отцом. Спела как-то:

 

На столе стоит бутылка,

А в бутылке — Маленков.

Прощай, мама, прощай, папа, —

Уезжаю далеко!

 

Этой частушке выучил её отец, только ведь надо было: «А вбутылке —молоко»… Не дай Бог, услышит кто… Стала Василиса объяснять Тане:

— Доченька, разве можно так? Ведь Маленков — отец наш!

Удивилась Танюха (это мать так её зовёт: «Танюха — не вешай ухо»):

— Как же, мам?.. А наш батя?

— Твой батя — тебе отец. А тот — всего нашего народа! Всех людей, понимаешь?

Нет, ничего не поняла Танюха. Думала: как так может быть — всего народа? Ведь народу-то — ой как много! Вот баржа плавает по реке, плавает, день-другой, остановится — и везде люди. И их много-много! Не то, что на их «немке», — только отец с матерью. Да и на реке вон: и на пароходах, и сколько барж разных плавает — а на них людей... Непонятно: как можно быть отцом всего народа? Но посмотрела Танюха на мамино испуганное лицо и частушку петь перестала.

Отец покупал нарядные книжки. Как им рада была Таня! Мама пела песни, рассказывала сказки, истории из своей жизни или чьей-нибудь. Иногда в конце добавляла: «Вот видишь, как получилось… А ты, дочка, не делай так!»

          Татьяне в школу пришлось пойти позже, чем другим детям: почти в девять лет. Из-за частых её болезней и тихой, застенчивой натуры мама в интернат для детей водников дочку не отдавала.

В тот год зимовали они в Коломне. Таня пришла в школу в конце ноября. Ребята-первоклассники успели почти весь «Букварь» пройти. Но, к удивлению учительницы, Екатерины Михайловны,  и детей-первоклашек, Таня читала, «как большая».

Уроки физкультуры проходили в тёплом школьном коридоре. Девочки снимали форменные платья и фартуки, оставаясь в футболках с коротким рукавом и лёгких тапках. И вдруг: «Ой, а у неё — крестик!» — крикнул кто-то из ребят. Внимание всех устремилось на Таню. Раздались смешки, выкрики… Девочка не знала, куда деть глаза, — впору хоть сквозь землю провалиться! Но подошла Екатерина Михайловна, строгая и спокойная. Она утихомирила ребят, взяла за руку Таню и отвела в класс, а детям что-то долго объясняла. И после этого Таня, как и все, занималась физкультурой, а ученики вели себя так, как будто ничего и не было.

Но крестик пришлось снять. Это объяснила Таниной маме Екатерина Михайловна: «У нас здесь… другое воспитание».

А недели через две всем классом вступили в октябрята. Старшие девочки-пионерки прикалывали первоклассникам самодельные картонные звёздочки, обшитые красной тканью (покупных тогда ещё не было). Потом пили чай с пирожными, которые Таня ела первый раз в жизни…

Во второй класс девочка пришла в ту же школу, опять к Екатерине Михайловне. Было обязательное требование: записаться в библиотеку. Таня сначала возразила: «У нас дома много книг!», но потом пошла. «Девочка, что ты любишь читать?» — спросила старенькая библиотекарша. Таня, как и большинство ребят, ответила: «Сказки». Ей дали тоненькую книжечку В.А. Жуковского «Стихи и сказки».

…Её очаровала тревожная музыка стиха. Читала балладу «Лесной царь». Как непохоже это было на то, что они заучивали в школе!

 

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?

Ездок запоздалый, с ним сын молодой.

К отцу, весь издрогнув, малютка приник;

Обняв, его держит и греет старик.

 

«Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?» —

«Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул:

Он в тёмной короне, с густой бородой». —

«О нет, то белеет туман над водой».  

 

Потом спрашивала во всех библиотеках Жуковского и перечитала всё, что только могла достать.

Но второй класс в Коломне закончить не пришлось: заболел и слёг отец. Плаванье на барже пришлось оставить, и они поселились в Щурове, в крохотной комнатке, на самом берегу Оки. Тане было десять лет.

В то время каких только цветов на берегу не было! Около самой воды — чистые родники. Вода до того холодна, что пьёшь — зубы ломит. Домики больше были маленькие, частные. Около домиков — белоснежные по весне сады. Появились у Тани подруги. Но самыми лучшими подругами, как и на барже, оставались книги. И — стихи.

 

Летний полдень знойный,

Тихая Ока.

Небо голубое,

Я — у родника.

 

Это написала классе в шестом. 

 «Систематическое творчество» началось в двенадцать лет. Как раз в день её рождения.

…В сочельник над Окой разгулялась вьюга. Она то чуть стихала, то снова свистела и стучалась в их единственное окно, бросалась снегом. Жарко натоплена чисто выбеленная печь. Мама прилегла на кровати под тёплым лоскутным одеялом: ей скоро вставать, на работу в третью смену. Таня сидит на большом деревянном сундуке, покрытом домоткаными дорожками, и пишет. Под пенье метели вспоминается:

«Вечор, ты помнишь, вьюга злилась…» Пушкинские ли строки навеяли вдохновение?

 

В пятом классе стала посещать литературно-краеведческую студию коломенского дворца пионеров. Руководил Андрей Павлович Радищев. Удивительный человек: внешне совсем не красивый — высокий, худой, чёрный, как грач, с крупным носом, — но какой задушевный, проникающий в душу голос! Сколько у него в облике обаяния и интеллигентности! Он умел замечательно рассказывать, прекрасно играл на рояле, пел, был знаком со многими творческими людьми. Четыре года — с пятого по восьмой класс — Таня смотрела на него с восхищением, ловила каждое слово. Таких людей она раньше не встречала.

Ездили в гости в Москву к писательнице Евгении Таратуте, посещали музеи, читали разные книги…

В восьмом классе она получила паспорт. Подумывала после школы идти трудиться: у мамы работа была тяжёлая, но денег в семье было мало. Однако по совету родных и знакомых решила всё-таки продолжать учиться. Только не в школе, а в техникуме: там и профессию дают, и стипендию платят. Так как с математикой и другими точными науками у Татьяны не ладилось, выбрала Зарайский педагогический. 

 

Татьяна всегда много читала. Сравнивала свои стихи с чужими и понимала: нет, надо не так! Не просто описывать, а… Вот, например, как Людмила Татьяничева:

 

Раструбили журавли по рощам,

Будто Осень замуж собралась:

Верба платье в золоте полощет,

Лисью шапку примеряет вяз.

 

Все спешат. Всем приодеться надо,

Выбрать к свадьбе праздничный наряд.

А невеста? Что ж она не рада, 

Отчего глаза её грустят?

 

Разве чувство позднее — не чудо,

Как цветок, раскрывшийся во льду? —

Ни о чём я спрашивать не буду,

И на свадьбу эту — не пойду!

 

Как удивительно, образно передала вдова-фронтовичка свои чувства… Как созвучны эти строки судьбе матери Татьяны, потерявшей в войну любимого, связавшей свою судьбу с другим, нелюбимым… Уже после смерти мамы Таня напишет:

 

А что я знаю о войне —

Да ровно ничего…

Ждала девчонка по весне

После войны — его.

 

Пришёл не он… Другой пришёл.

Ну, жребий, знать, таков!

Сказала: «Ладно. Хорошо» —

(У мамы — восемь ртов!)

 

Стояло лето без тепла,

Подушка — холодна.

И хорошо, что я была

У тех двоих — одна.

 

Плыл серый свет в моём окне…

Да что я знаю о войне?

 

Окончив техникум в шестьдесят восьмом, пришла с толстой юношеской тетрадкой к наставнику своему, Андрею Павловичу Радищеву, за советом. Посмотрел он. «Вот здесь, — сказал, — рифма не точная. А тут с ритма сбиваешься…» Но Татьяна чувствовала: педагог недоговаривает. Дело совсем не в этом. Больше обратиться за советом она ни к кому не могла: знакомых литераторов у неё не было.

Таня подарила тетрадь со стихами Андрею Павловичу и решила: писать больше не будет. Тем более что жизнь «закружила»: работала то в детском садике — далеко от дома, добиралась на двух автобусах, — то в сельском интернате, куда надо было пешком пять километров ходить. Да ещё заочная учёба на филологическом факультете Коломенского пединститута — тут уж было не до стихов!

 

 

1970 год. Осень. Малая деревенька на берегу Оки — всего несколько дворов — с названием Большое Колычёво. Полуразвалившаяся церковь. Над рекой — только что выстроенное двухэтажное здание из скучного серого кирпича — жилой корпус для воспитанников интерната. Школы помещаются в обычных небольших деревянных домиках:  одна — для младших ребят, другая — для старших.

Сюда со всей Московской области привозят учиться детей с пороками в развитии. Несколько воспитанников — чуть более десятка — живут в интернате круглый год. Это сироты.

Воспитательских групп — восемь, по количеству классов. Они небольшие: восемнадцать — двадцать пять человек. Ребята в них  старше по возрасту, чем в обычной школе: сначала им дают возможность поучиться со сверстниками, по месту жительства. И если уж ученик «не тянет» — сидит по два года в первом и втором классе — привозят сюда. Некоторых направляют сразу: это дети с ярко выраженными отклонениями и во внешности, и в развитии, которые зачастую не могут обучаться и здесь.

Работать с таким «контингентом» нелегко. Все ребята разные — по развитию, по темпераменту, по характеру.

Татьяне достался третий класс. Четырнадцати-пятнадцатилетние подростки, восемнадцать человек. Девочек в три раза меньше, чем мальчиков. Такое — во всех группах. Девчонки — народ хитрый: если и отстают в учёбе, то стараются и не хулиганят. Потому и реже попадают сюда. Мальчишки — другое дело.

Но и с девочками возни много. Вот Люба Дегтярёва — ей шестнадцать лет. У неё эпилепсия. Никто бы и не подумал: внешне такая спокойная. Невысокая, русоволосая, с какой-то «валкой» походкой, хотя вес у девочки в норме, с равнодушным, бессмысленным взглядом.

Даже в этой школе учится плохо. В субботу приезжает отец, а девочка ему: и тот меня обижает, и этот, и эта… Причём, жалобы только отцу, воспитателям — ни слова. Таня наблюдала: если уж эту девочку слишком начнут «докорять» ребята, обронит спокойно: «придурок», — и отходит в сторону. Почему же отцу все уши прожужжала: обижают её… Может, Люба просто хочет, как и многие ребята, чтобы отец забрал её домой, и хитрит? А впрочем, окружение здесь такое… Может, и обижают. Вот и поди разберись, воспитатель!

Марина Сергеева. Маленькая, худенькая. Редкие желтоватые волосы. Широко расставленные светлые глаза на круглом добродушном лице. Огромная плешь на затылке. Татьяна как-то спросила: «Отчего это?» — «От кошки. У меня стригущий лишай был», — охотно объяснила девочка. Так же, без всякой обиды, говорит она об этом всем другим, кто ни спросит.

Марина очень любит мальчишечье общество, и хотя мала и слаба, но если обидят вдруг, может здорово «дать сдачи».

К Марине приезжает мама: худенькая, невысокого роста блондинка. Так же, как и дочка, очень общительна, разговорчива. Постоянно жалуется воспитателям на жизнь: «Вот мы раньше росли — так хорошо было… Наедимся солянки с картошкой, и все были весёлые. А сейчас — кримплины им подавай! Так дорого… Вот и гонись за модой, за кримплинами этими!».

Что ж, мама Марины права: как ей, простой дворничихе, со своей более чем скромной зарплатой «за кримплинами гнаться»? Да ещё муж есть, а он «выпить не дурак».

Своего отчима Марина зовёт отцом: мама так велит, наверное. Не приезжал ни разу. Но, по рассказам девочки, он неплохой человек, вот только когда «вина накормится»…

Так говорит девчушка. А в семье, наверное, проще и грубее говорят: «нажрётся». Но Марина грубых слов не употребляет. Девочка, словно маленькая слабая былинка, тянется ко всему светлому. Дай-то Бог!

А вот другая: Зина Павликова. Постарше, класса из седьмого. Тоже светловолосая, светлоглазая. Хорошо сложена, с правильными чертами лица. Но есть в этих чертах, во всей её фигуре, в манерах, в походке какая-то резкость, злость. Не свойственно это девочке-подростку. И это здесь — не у неё одной… Воспитатели говорят про таких: «Ну что ж, у них — переходный возраст. Повзрослеют, поймут, станут лучше». Добро бы так…

Зина не постесняется сказать матерное слово ни при учителе, ни при воспитателе. Малышам-первоклашкам, которые ей чем-нибудь не нравятся, направо и налево раздаёт тумаки. Да и со сверстниками не церемонится. Поговаривают, что Люда Заборова, тихонькая круглолицая девочка из их группы, стирает бельё Зины, моет за неё полы в спальне в её дежурство и выполняет за Павликову всякую грязную и неприятную работу.

Рассказывала раз Татьяна своим «третьеклашкам» о подвигах Ильи Муромца. В этой школе дети больше любят, когда им рассказывают: чтение, даже по слогам, даётся им плохо, да и память у многих неважная. Подошла Зина Павликова и вставила в рассказ воспитательницы хлёсткую матерщину. Ребята засмеялись. Татьяна сказала:

— Зин, и не стыдно тебе?

Девочка притворно-изумлённо округлила большие светло-серые глаза:

— А чего стыдно-то?

— Как «чего»?! Матом ругаться…

Притворщица сделала вид, что не поняла.

— А я разве матом, Татьяна Фёдоровна? А я  вовсе…», — и поехало, и пошло. Так наивно доказывает, будто вправду не понимает.

Но ребята больше увлечены подвигами Ильи Муромца, а слов таких нехороших они и дома от пьяных родителей наслушались, и на улице… да мало ли где. Татьяна продолжает рассказывать, не обращая больше внимания на Павликову. Той не интересно: отошла…

 

Глядя на некоторых детей, Татьяна недоумевала: эти-то почему здесь? В её группе есть Коля Павлов из Реутова, одиннадцати лет. Внешне производит впечатление нормального, интеллигентного мальчика: с воспитателями «ладит», с ребятами зря не дерётся. Высокий, стройный, может быть, несколько худой; выразительные тёмные глаза, правильные черты лица. В отличие от других здешних ребят (ну разве «углядит» воспитатель!) Коля явно следит за своей внешностью: всегда подтянутый, опрятный. И лишь знакомясь с характеристиками ребят, Татьяна с удивлением прочла на листке в клетку: «Павлов Николай. Реутово. 11 лет. Шизофрения».

В его семье есть ещё девочка лет семи, сестрёнка Коли. Мать до сих пор носит её на руках: у бедняжки больное сердце…

Саша Бахарев из совхоза «Сергиевский». Приятный светловолосый мальчик с веснушками по всему лицу. Общительный и разговорчивый, очень любит сказки. В группе он лидер: помогает иногда воспитателям «навести порядок». Одно плохо: часто пускает в ход кулаки, особенно по отношению к более слабым.

Саша часто «коверкает» слова. Совхоз у него — «хавхоз». Он и пишет так.

Очень любит маленькую сестру. Когда в начале учебного года в интернате выдавали воспитанникам новую одежду (еда, одежда для таких детей — бесплатно), все мальчики, в том числе и Саша, получили модные красивые джинсы. Кладовщица тётя Тоня Агафонова, выдавая одежду, объясняла мальчишкам, что вещи надо беречь, не рвать: через год ребята вырастут, получат всё новое, а это отойдёт малышам. Саша Бахарев сказал: «А я джинсы не отдам! Отвезу своей Иринке…». Все засмеялись.

Бахарев — бойкий мальчик. Даже чересчур. Однажды сам сбежал из интерната и увёл одноклассника, тоже Сашу, Тарасова. Тот живёт в селе Хорошово, что по Московской дороге. По правилам интерната, у кого из воспитателей сбежал ребёнок, тот иди, ищи и приведи. В своё нерабочее время. Сашу Бахарева Татьяна привела, соответственно, предварительно сильно отругав его: ведь в дороге и со взрослым-то человеком мало ли что случиться может! Другого мальчика, Тарасова, привела в интернат мама: худая, малорослая, очень усталая женщина с огромными синими кругами возле глаз. Работает в колхозе круглые сутки. Отец мальчика в заключении, и не в первый раз…

Почему же дети, которых, вроде бы, и не обижают в интернате, да и кормят хорошо (Татьяна, как почти все воспитатели — их сорок человек — питается в интернатской столовой: не сказать, чтобы готовка ахти какая, но всё добротно, всё с мясом), да и одевает-обувает их государство бесплатно, — бегут домой? Ведь дома-то зачастую — нищета, теснота, пьяные родители… Но дом есть дом. Так уж природой, видно, заведено: малая птаха и та своё гнездо имеет.

Вот когда убежал Бахарев, пришла к ним Татьяна. Убогая деревенская изба, почти пустой скобленый стол. Сидит Саша, намазывает маргарином кусок чёрного хлеба (масла-то по бедности не покупают!). Рядом — бабушка старенькая с любимой его сестрёнкой Иринкой на руках. И так смешно тянет к братцу Иринка маленькие пухлые ручки! «Дай ей, дай ей!», — говорит мальчику бабушка. Тот отломил половину, протягивает Иринке. Девочка улыбается. Улыбается и Саша…

… А в интернате — что? Как ни стараются воспитатели согреть  теплом своих душ холодные кирпичные стены — не получается. Потому-то и завидуют детдомовские тем ребятам, у которых какие-никакие, а есть мама и папа…

 

Но, к сожалению, родители тоже разными бывают. Есть, правда, не в Таниной группе, девочка одна — любимица всех взрослых, да и ребят, — Лола Очилова. Очень редко приезжает к ней мама. Оно и понятно — с родным отцом Лолы мама девочки не живёт, а в другой её семье есть малыш, которому — всё внимание. А Лола вроде бы уже большая…

Отец девочки — то ли киргиз, то ли туркмен, а мама русская. Такие браки, как правило, недолговечны. Мама Лолы, когда приезжает, зовёт дочку Людой.

Девочка учится в четвёртом классе. Смуглая, складненькая. У неё красивые глаза южанки: немного раскосые, чёрные, удлинённые к вискам. Нежный, мелодичный голос. Приятный, общительный характер. Даже самый отчаянный хулиган во всём интернате не обидит Лолу.

Таня иногда наблюдает за ней, и так становится жалко эту девочку! Тут налицо педагогическая запущенность. Была бы Лола в хороших руках — учиться бы ей в «нормальной» школе, дружить с нормальными детьми, жить дома…

Конечно, круг знаний девочки ограничен. Услышала как-то слово «концлагерь» и спросила: «А там хорошо?» Это ученица-то четвёртого класса! Лола знает только слово «лагерь» (пионерский, конечно).  

У Татьяны не раз возникала мысль взять девочку в свой выходной домой к себе. Показать город, покормить сладостями. Пообщаться просто, поиграть. Ведь у самой Тани никогда не было ни брата, ни сестры. Но мысль о тесной (одиннадцать с половиной метров) комнатушке в их коммунальной квартире останавливает благие намерения. И ладно бы Татьяна одна там жила, а то с больной мамой, которая к тому же работает по сменам…

А вот сладости девчушке иногда Таня приносит. К другим-то родители каждое воскресенье приезжают с гостинцами, а к ней?..

— Ешь, Лола, ешь, в следующий раз я тебе мармелад принесу.

— А какой он? — наивно спрашивает Лола-Людмила.

 

Пройдёт лет десять, и в своём дворе Таня увидит девочку. Одинокую при живых родителях. И появится стихотворение «Оксана».

 

Отец с весны бывает дома редко,

К другому в город зачастила мать.

Как хорошо, что в мире есть соседка, —

Она возьмёт Оксану ночевать.

 

Вечерний воздух стынет в зыбких тенях,

И мир вокруг огромен и непрост.

А ты качаешь куклу на коленях

У тоненьких растрёпанных берёз.

 

А у подруг весёлые заботы —

Пятнистый мяч гоняют на лугу.

«Пойдём, Оксана! Не идёшь чего ты?» —

«Я доченьку оставить не могу!»

 

И ещё горькие стихи о жизни мальчика в семье. Но ведь семьи-то, как и дети, разными бывают.

 

Что-то в мире нелёгком творится,

Стало небу от туч тяжело.

Ветка тополя раненой птицей,

Вся измокшая, бьётся в стекло.

 

Ей согреться хотя б на немного,

В электрический розовый свет.

В этом доме троим одиноко,

От бессонницы бледен рассвет.

 

Что у этих двоих за плечами —

Третий мал и не знал ничего.

Но застывшее в доме молчанье

Погасило улыбку его.

 

Поднимается день, как в болезни, —

Хмур ли, ясен ли он, — всё равно…

Ветка тополя так бесполезно,

Так беспомощно бьётся в окно.

 

И, как шутливо называет Таня одно из своих стихов — «Антипедагогическая поэма». Потому что все кричат: «Улица! Улица… Берегите детей от влияния улицы!».      

 

Девочку воспитывает улица.

Девочка приветливая, умница.

Малышам за детскою игрою

Объяснит она названья трав.

Если дети ссорятся порою —

Разберётся, кто из них не прав.

 

Во дворе поётся ей, хохочется,

Только вот домой не очень хочется…

 

Но это будет написано позже, когда Татьяна уже уйдёт из интерната, будет работать в другом месте. А впечатления тех лет не покинут.

Это потом… А сейчас — бесприютные, голые стены комнаты отдыха. Кучка ребят — кто стоит, кто сидит, а кто и лежит, прямо на полу, у телевизора. За окном — печальное серое небо, грустный дождь октября; тихо падают жёлтые листья с деревьев на грязную, сырую траву. У окна стоит смуглая девочка с продолговатыми чёрными глазами — Лола-Людмила. Она смотрит на длинную унылую дорогу, размытую дождём: вдруг сегодня приедет мама?..

 

А время шло, и вот уже сама Татьяна стала мамой. Появившийся малыш доставлял уйму хлопот. Из интерната пришлось уйти поближе к дому — устроилась машинисткой в тепловозный институт. Здесь-то и произошло событие, перевернувшее всю её судьбу: встреча с поэтом Олегом Кочетковым. После долгого — почти десятилетнего — перерыва стала писать стихи.

У Олега в издательстве «Молодая гвардия» только что вышла тоненькая книжечка. Взяла как-то Таня почитать — и изумилась. Олег ведь — почти её ровесник... А пишет как! Вот стихотворение «Овца». На первый взгляд сюжет наивен и прост: приезжают внучата к деду, и тот решил заколоть овцу.

 

Но не сам, в сердце дрожь,

А сосед был мастак,

Усмехнувшись, взял нож…

 

А ребятишки всё это видят… И жалко им овцу, и меркнет в ребячьих душах радость встречи с долгожданным деревенским раздольем, с любимым дедушкой.

 

Не приехать бы нам —

И овца бы жила.

 

А вот стихи о поздней осени — любимом времени года Олега Кочеткова. Но молодой поэт не просто описывает разбитую дождём сельскую дорогу, низкие облака на мутном небе.

 

… и высокая сила

Меня понесла над дорогой разбитой,

Над стылой и липкой предутренней мглой,

Над этой суровой,

                                 извечной землёй,

В которую будем однажды зарыты,

Но мы и тогда не станем с ней квиты…

 

Какая глубокая мысль, а ведь автору всего лишь тридцать лет!

Олег организовал в Коломне литобъединение «Зелёные цветы» в память о любимом поэте Николае Рубцове. Татьяна посещала занятия, стараясь не пропускать ни единого.

И вот тогда, в тридцать лет, почувствовала: у неё получается!

 

Уметь понять молчание воды

И то, о чём тоскует подорожник.

Последний луч бледнеющей звезды

Ласкать пытливым взглядом осторожно,

Услышать песню ивы над ручьём

И гимн скворца — весенний, вдохновенный,

И ощутить перед лицом Вселенной

Короткий миг, который мы живём…

 

Более десяти лет, с самого создания литобъединения, Татьяна — активный его участник. Печатается в «Коломенской правде», в «Ленинском знамени», в журнале «Смена». Положительную рецензию на стихи получила в альманахе «Истоки».

О чём те строки? В них — ностальгическая грусть об ушедшем детстве, попытка осмысления своей судьбы.

 

Гружёная баржа плывёт,

Свет лампы в казённой каюте,

Не грезившей об уюте…

А баржа плывёт на восход.

 

У лампы — отец мой и мать,

А я — пока с куклой и тенью —

Стараюсь их речи понять,

Постигнуть своим разуменьем.

 

И полдень прошёл, и рассвет,

И молодость смотрит в старухи.

У суетно прожитых лет —

Шаги незаметны и глухи.

 

Сбежав от забот и тоски,

Дам волю усталому сердцу:

Я выйду на берег реки,

Как в не позабытое детство.

 

Свет лампы далёкой зовёт,

Но даль укрывают туманы.

И баржа к закату плывёт,

Но нет ни отца там, ни мамы…

 

 

В поэзии мужчина — это восхищённый певец, выражающий и воплощающий страсти свои. Вот, например, пишет Олег Кочетков:

 

Как полынно тебя целовал,

Как медово меня целовала!

Был твой рот запрокинутый ал.

И душа моя к Богу взывала.

 

А вот Татьяна Башкирова. Она женщина, хранительница близости двух существ; ей — разгадывать нюансы души, а её любовные мечты есть мера ответственности за будущее.

 

Унесло покой апрельской ранью.

Стынет дом без моего тепла.

……………………………………….

В ночи твоё дыханье горячо.

Шальным ветрам ты даришь стены дома,

Чужой судьбине — мужнино плечо.

 

На интимной поэзии Татьяны Башкировой лежит печать стыдливости и гордости, её самостоятельности и великой отзывчивости. Она никого не обременяет переживаниями, а просто делится мыслями.

Поэзия — самый красивый и в то же время самый коварный жанр. Её можно сравнить со скрипкой — беспощадным инструментом, не терпящим неумелости и фальши. Сами поэты утверждают, что поэзия — это состояние души. А ещё это обострённое зрение и неповторимость. Разве можно выразить такие чувства прозой?

 

О моём закате, душу раня,

Мне сказали правду зеркала,

Чтобы я одумалась когда-то,

Позабыв свою любовь-беду…

Перед целым светом виновата,

В ноги горьким травам упаду.

 

Это стихи Татьяны Башкировой. Её строчки привлекают, прежде всего, внутренним максимализмом. Она и по жизни максималист, и в дружбе…

 

 

Будни с утра до вечера — за пишущей машинкой, по воскресеньям — занятия литобъединения. Власти выделили молодой семье комнату в коммунальной квартире. Кухня — на троих, правда, большая: и стирали там — каждая у своей плиты, поскольку дом старый и ванн не было. Но после ужасной тесноты в маминой комнатушке Таня и этому была до смерти рада. И всё же…

 

День свернулся тёмно-серым котом,

Стынут звуки, убегая за дом,

А соседка мне в пятнадцатый раз:

«Иванова со своим развелась!»

 

В нашей кухне на троих, в суете,

Чайник бесится на тесной плите,

А сосед Матюша весел и пьян:

Надрывается усталый баян!

 

Мне бы в комнате укрыться скорей,

Да «болеет» старый дед за хоккей:

Открывает новый счёт за стеной —

Телевизор там орёт, как шальной.

 

В коридоре подрались малыши,

А соседка на работу спешит.

И, укрывшись от обыденных зол,

С головою муж в газету ушёл…

 

Скоро ль полночь в наши окна втечёт,

Станут звуки непривычно тихи…

Коммунальною квартирою чёрт

Наградил нас за большие грехи!

 

А грехов у неё — ой как много! Не послушалась мать, не бросила, выйдя замуж, своё «стило»! (Это у Маяковского: когда его поучали, он говорил: «Вот вам моё стило / И пишите сами»). Но Маяковскому легко было говорить: он был — «громадина», а Таня? «Тоща, как моща», — смеялась мать. Но, хотя и ругала дочку, по мере сил помогала.

 

Вечер звенел комариной струною,

Белая церковка гасла вдали.

Мама до ночи сидела со мною —

Мы про коробушку песню вели.

В сумраке поле широкое стыло,

В речке дрожала колючка-звезда…

Что же ты, мама, себе изменила,

Или тебя изменили года?

Мне говоришь: «Ты гляди — похудела…

Боже, за что, за какие грехи?

Танька! Опомнись — твоё ль это дело:

Тридцать уж с лишком, а ты — за стихи!

Недосыпаешь… Здоровья-то нету…

Малый ребёнок… По дому дела…

А если хочешь ты, дочка, в поэты, —

То для чего же семью завела?»

Что я порой возражаю несмело —

Слушать не хочешь. Твердишь: «Помолчи!» —

Будто не ты мне «Коробушку» пела

В дальней, тобою забытой ночи.

Хмурая ты. Улыбаешься еле.

И ни о чём-то тебя не спроси.

Как мы давно вечерами не пели

Песен, что долго живут на Руси!

 

От наставлений куда же мне деться? —

Я с головою — в далёкое детство:

Вечер звенел комариной струною,

Мама до ночи сидела со мною…

 

Вот бы сейчас — с головою в детство! Да нет, ушёл тот поезд… выросла. На хлеб надо зарабатывать. Поэт Анатолий Жигулин как-то сказал: «Стихи не кормят: поят, и то не всегда». С работы придёшь — стирка, готовка, ребёнок… Когда писать-то? Только ночью…

Но это — если на работе не очень устала. А если квартальный отчёт листов в полтораста, да табель срочно сдавать в бухгалтерию, да… много чего. Тогда, по словам Олега Кочеткова, «… ляжешь, провалишься в праведный сон».

Да и квартира коммунальная: вечно шум. Далеко за полночь, наработавшись за день, угомонятся, наконец, соседи. Уснёт муж. Теперь, слава Богу, можно писать, не слыша его нареканий. Но мужа легко понять. Простой деревенский парень, он недоумевает: а что это за работа такая — стихи писать? Лучше бы кофточки вязала, как некоторые заводские женщины. Этим подкалымить можно, и неплохо. А от стихов какой толк?

Ещё строже судят соседки. Но Таня мало с ними общается: времени нет, да и неинтересно сплетни разбирать поселковые.

— Тань, а Тань… — спросила как-то соседка по кухне, маленькая блондинка Валентина. — Ты не знаешь: Галька Куценко со своим развелась иль нет?

— Не знаю… — равнодушно бросает Таня. Потом припоминает: — А какая это Куценко?

— Да ты что?! — громко возмущается вездесущая Валентина. — Ведь вы с ней в одном классе учились!..

— Не знаю, — повторяет Таня. — Что-то не припомню я. Лет-то сколько прошло…

Валентина, усмехнувшись, крутит пальцем у виска.

— Ну, Танька, ты и правда такая… Ты что, не в этом мире живёшь?

— Может, и не в этом… А мне в моём, другом мире, лучше! — с лукавой улыбкой отвечает Татьяна.

Совсем обиделась соседка. Отошла. Покраснела даже… Да что с Танькой говорить? «С приветом» она, как есть «февраль», — в феврале-то дней не хватает!..

Все друзья у Татьяны — на работе. А здесь — женщины сильные, жилистые: отстояв смену на заводе, они успевают ещё трудиться «на дачах», как шутливо называют свои садово-огородные участки. Какие уж там стихи? Они, верно, считают Татьяну лентяйкой, любительницей «лёгкой копейки» (некоторые из них уверены, что за стихи много платят). А иначе, по их мнению, что и силы зря тратить…

Однако рвущиеся наружу строки пересиливали Танину усталость. И не переставала гореть маленькая настольная лампочка на письменном столе. В квартире тихо. Все улеглись. За окошком летят белые хлопья, напоминая далёкие детские сказки. И встают в памяти воспоминания детства…

 

…Зимовали они в Коломне. Баржа стояла в затоне, а Таня с родителями жила в подвале деревянного дома возле Пятницких ворот, на улице Пушкина. Татьяне было десять лет, и училась она во втором классе…

         Низенькое окошко подвала их домика. Из него видны только пушистые белые сугробы да ноги прохожих. Но живётся там дружно и весело.

У соседей — мальчик Саша, одиннадцати лет. Воспитывают его мама и бабушка. Саша, как и Таня, очень любит читать. Они обмениваются книгами и… играют в куклы! Поскольку мальчик получил, так сказать, «женское» воспитание. Мама Саши любит вязать, и ребятишки вместе наряжают в сделанные ею чепчики и платья своих крошечных кукол, выдумывают разные игры: «в школу», «в больницу», «в гости»… А бабушка печёт пирожки, ватрушки и рассказывает интересные сказки. От неё Таня впервые услышала, ещё не читая Андерсена, о гадком утёнке и Снежной королеве.

И снится Тане: то она — смелая и отважная девочка Женя из книги «Тимур и его команда» (хотя на самом деле Таня была нерешительной и робкой), а Тимур — Саша. То — Герда из «Снежной королевы», и Кай — конечно же, Саша… Отважно бредёт девочка по бескрайним холодным снегам, чтобы выручить Кая, спасти от колдовства Снежной королевы… Кто-то сказал, что стихи растут из снов. Стихов тогда Таня не писала. Но, наверное, из тех удивительно прекрасных детских снов слагались потом её строки. 

 

Есть ещё одна у Тани особенность: много говорит, слова льются потоком, как из рога изобилия. Бывает, просто неудержимо. У другого двух слов клещами не вытянешь, а здесь, как говорится, разговора «на десять лет тюрьмы». Я до некоторого времени к этому относился с негативным раздражением, пока однажды не прочитал у Пастернака: «…поэзия не рождается в молчании. Только там, где много слов, — там есть поэзия». Я всегда слушаю её внимательно. И нередко улавливаю в её словах заготовки будущих стихов.

 

       Жизнь продолжается. Ставит новые проблемы, приносит радости и горести — всего щедрой рукой. И как сказал поэт Николай Рубцов: 

 

Но если нет

Ни радости, ни горя,

Тогда не мни,

Что звонко запоёшь…                                 

 

И рождаются строки. Разные, непохожие. То грусть охватывает душу, то радость (великое свойство поэта — радоваться просто солнечному лучу, просто земному цветку, — радость умения выразить всё — своё, прочувствованное).

 

Кликну Музу — пусто у ворот.

А её дыханье горячо!

Мне звездой сияет и зовёт

Стих мой, не написанный ещё.

 

Рвутся строчки в облачную высь,

Чтоб упасть — цветком иной весны…

Дай-ка, Осень, мне рябины кисть —

Я зажгу сугробы седины!

 

Эту картину Таня помнит всю жизнь.

Вечерело, но солнце, склоняясь к западу, ещё было по-летнему красно-горячим, ярким. По щуровскому мосту сплошным потоком летели машины. По берегам зеленели деревья. И окна домостроительного комбината, ловящие лучи заката, светились тут и там жаркими вспышками, точно плавились.

Они с мужем шли по мосту. Шли неспешно, по тротуару вдоль ажурного парапета, и разговаривали. Между ними катился велосипед. Собственно, велосипед вёл муж, а она шла, помахивая сумочкой, поглядывая на тёмную воду и на редких прохожих. 

Они не спеша шли по мосту, и словно не было рядом ни потока машин, ни шума города. Оба с интересом смотрели, как внизу по Оке неслышно скользит очередная баржа с песком. На корме её сидел мальчик с белой собакой.

Баржа проплывала уже под ними, стали видны рваные кеды на ногах мальчика, нечёсаные выцветшие вихры, а у собаки — верёвка вместо ошейника. Неожиданно мальчик, увидав взрослых с велосипедом, приветливо помахал им рукой. Таня сразу же ответила. Словно только этого и ждала, словно увидела родную душу…

Баржа удалялась на фоне заката, как таинственное, неразгаданное видение. И было невозможно продлить это очарование. Таня в последний раз приветливо вскинула руку. Словно детству своему махнула. 

 

 

*   *   *

Сколько времени помню — улыбки берёз               

И цветы полевые трепещут в руке.       

Словно годы уносит, бежит тепловоз

Через мост над Окой вдалеке.

 

Сколько времени помню — струится вода,   

И Коломна вдали зажигает огни.     

Мамин двор и меня изменили года,   

Но закат не изменят они.     

 

Не изменятся, нет, облака-журавли, —

Оставаться им — вечным, летящим, седым…

Сколько времени помню — уходят с земли      

В забытьё, будто в призрачный дым.    

 

И я тоже уйду, ни о чём не моля,

Только вечно бы небу светить голубым,

Да осталась бы эта святая земля

Сыну, внукам и дальше… моим…

 

                                                                                    Татьяна  Башкирова

*   *   *

О какой же ты мыслишь судьбе? —

В поле ветер свободный несётся,

Ты спроси: обогрет ли он солнцем? —

Ты у ветра спроси о себе.

 

А ещё ты спроси у реки,

У высокой ветлы над обрывом:

Её дни коротки и горьки,

Её ночи — тумана разливы.

 

Вот об этом и песню пропой

Робким голосом и неумелым:

Хорошо ведь на свете на белом

С небом, ветром, ветлой и Окой?

 

                                                                                 Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Уметь понять молчание воды

И то, о чём тоскует подорожник.

Последний луч бледнеющей звезды

Ласкать пытливым взглядом осторожно,

Услышать песню ивы над ручьём

И гимн скворца — весенний, вдохновенный,

И ощутить перед лицом Вселенной

Короткий миг, который мы живём…

 

                                                                                    Татьяна  Башкирова

 

БУРЯ

Разгулялась в просторах России,

Распугала непуганых птиц.

И деревья под ней голосили,

И ломались, и падали ниц.

 

Только те, что шуметь оставались, —

Те безудержно спорили с ней:

Чудотворным дождём наливались,

Против ветра вставали прямей.

 

Сатанинская буйная сила,

Для чего по земле ты прошла?

Сколько слабых, скажи, погубила? —

«Сколько сильных, скажи, подняла!»

 

                                                                                      Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Сойди, Покров, на Русь —

спокойным чистым снегом,

Над отдыхом полей пролейся голубым

Всевидящим, огромным,

великим русским небом —

Покоить города, стоящие под ним.

 

Как храма чистоту, предзимнюю прохладу

Шумливой дай толпе под звон колоколов…

И в душах всех людей не суету — отраду

Негаснущей свечой твоей зажги, Покров!

 

К обочине шоссе затихшее припало,

Печально дремлет куст — к зиме совсем погас…

Простит ли небо нас — никчемных и усталых,

Как всё прощает нам земля, покоя нас…

 

                                                                               Татьяна  Башкирова

 

САМОЛЁТЫ  ЛЕТЯТ

Самолёты гудят, пролетая,

А посёлок давно уже спит.

И куда это целая стая

Над полями летит и летит?

 

Внуку снится пилота кабина,

Сыну снится гудящий завод.

Только старая мать Катерина

До постели никак не дойдёт…

 

Всё печалится старая что-то,

И темнеет натруженный взгляд…

Самолёты летят. Самолёты

Над заснувшей страною летят…

 

                                                                                 Татьяна  Башкирова

 

ПО  ТУ  СТОРОНУ  СВЕТА

Над землёй утомлённою, трудно дыша,

Бродит ночь, фонарями нещедро согрета.

Позабыв про заботы, блуждает душа

По ту сторону света, по ту сторону света.

 

Там дитя нерождённое, бабушка, мать,

Там сейчас моё детство прошедшее длится.

И нисходит с небес на меня благодать.

Но тревожит заря и зовёт пробудиться.

 

Эта ночь освежила, как будто роса,

Даже солнце восходит светлее и чище.

Сумасшедший мой день заглянул мне в глаза, —

Будто вышел из храма, и встретился с нищей.

 

                                                                              Татьяна  Башкирова

 

ВЕТЕРАН

За два дня он надел ордена —

До далёкой и памятной даты.

Тех поруганных лет письмена

До сих пор в его памяти святы,

И встают, как сияли когда-то:

Новостройки, вожди, целина…

Что же, всё это — пылью покрыть,

Объявить порожденьем застоя?

Разве снилось ребятам такое,

Тем, кому не пришлось — дожить…

И увидеть Россию во мгле

Вседозволенности и безверья,

И на Запад раскрытые двери

С небреженьем к родимой земле…

 

И стоит он, и не понимает,

А над ним — горевая звезда,

И куда-то Россия шагает…

Ветер бешено рвёт провода.

 

 

                                                                           Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Где, Россия, твой путь, —

Где Пожарский и Минин?

Злые ветры секут

Твоё доброе имя.

 

Не твоя, не тверда

Под тобою дорога:

Вот откуда — беда

У родного порога.

 

И народ не у дел:

Где же доблесть и слава? —

И царит беспредел.

Раскололась держава.

 

Напиталось жнивьё

Русской болью и кровью,

И загран-вороньё

У тебя в изголовье.

 

                                                                              Татьяна  Башкирова

 

ПАХАРЬ

Засеял поле, лоб утёр ладонью

И лёг, усталый, на краю земли.

Из-за реки шальные вражьи кони

На Русь беду большую принесли.

 

И не собрали вызревшего хлеба

Мозолистые руки старика…

Последним семенем старик засеял небо,

И тот посев пророс через века.

 

                                                                                   Татьяна  Башкирова

 

МОЛИТВА

«Господи! Травы взошли,

Боже, беду отведи!»

Веет теплом от земли,

Зреет дитя у груди.

 

Тих и покоен закат,

Только нахмурился лес.

Дальние ветры гласят:

«Слышишь тревожную весть —

 

Движется дикая рать.

Над безголосым селом

Будет лишь ворон летать

С чёрным сожжённым крылом!»

 

Отзвуки смолкнувших битв

В славные песни легли.

След от далёких копыт

Скрыли давно ковыли.

 

Тяжкие стоны земли

Слышит досель небосвод:

«Господи! Травы взошли,

Господи, туча грядёт…»

 

                                                                           Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Зарос травой иль меньше стал тот двор,

Теперь здесь наши бегают ребята.

А вид с крыльца волнует до сих пор:

Голутвин-монастырь в лучах заката.

Здесь у забора движется Ока,

Полынь цветёт, невзрачна и горька,

На светлой зорьке точит вдовьи слёзы,

И добрым словом помнят старика,

Что посадил под окнами берёзы.

От суеты, от пыльных, шумных дней

Тут хорошо… И мы, душою дети,

Спешим к окошку матери своей,

Пока оно нам в этом мире светит.

 

                                                                                Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

                                     Виктору Мельникову

 

Разве всё — ни весны и ни радуги —

Только осень да хмурая темь…

Годы-листья кружили и падали,

Но душа не угасла совсем.

 

За рассветными зорями давними

Улетели мои журавли.

Лиховеи свистали за ставнями,

Но души остудить не смогли.

 

Бродит в поле глухая метелица,

Укрывая полуночный след,

И прохожему чудится, верится,

И прохожему видится свет.

 

Коль ты друг и устал в неуютности —

Обогрейся… Тепло от печи.

Посидим, — будто оба мы в юности, —

У неярко горящей свечи.

 

Коли недруг — не брошу проклятия…

Тем, однако, и жизнь хороша:

У ветров четырёх на распятии,

Да на вечном распутье душа.

 

                                                                          Татьяна  Башкирова

 

РОЖДЕНИЕ

После войны больны люди и пустыри.

Снег как огромный бинт раны земли укрыл.

В окна стучит январь бледным лучом зари,

Мама несёт дрова. Ей не хватает сил.

 

Что-то слаба рука… Что-то звенит в ушах…

Резкий колючий снег бьётся в её живот,

И на глухом ветру стынет тяжёлый шаг,

Пятый, шестой, седьмой… Город куда плывёт?

 

Бьёт потолок в глаза — он нестерпимо-бел,

Чёрным пятном в окне так равнодушна ночь.

Мечется крик в груди — вырваться не посмел…

Легче. Совсем легко… Девочка. Дочка, дочь!

 

                                                                                Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

И вспоминается всё сразу —

За поворотом — поворот:

Автобус рыбой красноглазой

По лужам Щурова плывёт.

 

Дрожит, качается весенний,

Пригожий заспанный рассвет,

И от прошедших воскресений

Надолго остаётся след.

 

На курс — ни одного парнишки,

Но вспоминаю всё равно,

Как вместо лекций, бросив книжки,

Мы всей оравой шли в кино.

 

Четыре года пролистала

И все припомнила грехи.

А школа так вот и не стала

Моей судьбой… пишу стихи…

 

Но я о прошлом не жалею,

Хоть столько утекло воды…

А где, Зарайск, твои аллеи,

И где на них — мои следы?

 

                                                                          Татьяна  Башкирова

 

ЩЕДРОСТЬ ЗЕМЛИ

Листья клёна как звёзды легли

На озябшую серую лужу.

Это — щедрость осенней земли,

Ожидающей первую стужу.

 

Одиноко тоскуют поля,

И в холодной проветренной сини

Ярко-алое дарит земля,

Как любимой невестке — рябине.

 

Среди листьев опавших — цветок,

И кузнечика поздние трели…

И не верится в хрупкий ледок,

И не хочется белой метели.

 

                                                                            Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Гружёная баржа плывёт.

Свет лампы в казённой каюте,

Не мыслившей об уюте,

А баржа плывёт на восход.

 

У лампы — отец мой и мать,

А я — пока с куклой и тенью —

Пытаюсь их речи понять,

Постигнуть своим разуменьем.

 

И полдень прошёл, и рассвет,

И молодость смотрит в старухи.

У суетно прожитых лет —

Шаги неприметны и глухи.

 

Сбежав от забот и тоски,

Дам волю усталому сердцу:

Я выйду на берег реки,

Как в непозабытое детство.

 

Свет лампы далёкой зовёт,

Но даль укрывают туманы.

А баржа к закату плывёт,

И нет ни отца там, ни мамы…

 

                                                                   Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Выйти в ладони раздолью,

Пасть на колени в траву.

Боже, прости мою долю, —

Слишком не ладно живу!

 

Бьётся крапива в колени,

В сердце — осенний листок.

Душу сжигает горенье

Свежих подветренных строк.

 

Знаю: здоровье — не очень,

Но не жалею о том:

Тихая осень мне очи

Поздним укроет листом.

 

Ну, а пока на раздолье

Слышу я рокот вдали:

Ветер доносит мне боли,

Скорби родимой земли.

 

                                                                         Татьяна  Башкирова

 

КОНСТАНТИНОВСКИЙ ЭТЮД

В неярком зареве берёз —

Тот дом, где жил Есенин…

Навстречу нам — весёлый пёс,

Как рыжий куст осенний.

 

Какая тихая Ока!

Как на картине древней —

Деревья, птицы, облака,

И церкви, и деревни, —

 

Раздольно смотрится с вершин

Пейзаж родной, неброский…

А рядом Пушкин и Шукшин —

В озябнувшем киоске.

 

                                                                         Татьяна  Башкирова

 

КОЛОМНА  ВЕСЕННЯЯ

По сбитым дорожкам брожу, по узорчатой тени,

Мне ветхая пыль согревает босые ступни.

А малые домики — в пенистых шапках сирени,

Где раньше трамваев в Коломне поют соловьи.

 

А пристань, как лебедь, у берега спит, молчалива,

У церкви Посадской — сегодня торжественный вид…

Смотрите, смотрите, — цветёт у забора крапива, —

Невестою свежею в бусинах белых стоит.

 

                                                                         Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Шёл по лужам закат. Я дорогу искала.

«Что так поздно в пути?» — меня ветер спросил.

Я трясину прошла да бурьян чернотала,

Впереди не осталось ни лет и ни сил.

 

А вдали от дороги — травы изобилье,

Звонкий птичий покой — в стороне от пути.

Может, лучше сложить непокорные крылья,

Придорожным безвестным кустом прорасти?

 

Но к весне поднимается — нету с ней сладу —

Неуёмная кровь. Ей рассветы сродни, —

От покоя ведёт… Мне не в тягость, а в радость

Бесконечной дорогой спасённые дни.

 

Я дорогу ищу — и мне видится ныне

Необъятный грядущий не без туч небосвод,

В волосах — седина придорожной полыни,

Горевая звезда над дорогой встаёт.

 

                                                                    Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

В собаку бросил камень. Собака умерла,

А мать не наказала — дела, дела, дела…

 

Он девушку ударил за то, что не пришла.

А мать, махнув рукою… — дела, дела, дела.

 

На суд пришла старушка — вся голова бела:

«Когда ж это сыночка я проглядеть могла?»

 

                                                                        Татьяна  Башкирова

 

ЧЕЛОВЕК УБИТ

Человек убит,

Человек убит…

На осенней жухлой траве

Он, немой теперь,

Навсегда лежит —

Будет предан

Сырой земле.

 

«Да, он много пил,

Да, в тюрьме он был,

Был в компании ножевой…» —

Лишь старик один

Пиджаком укрыл

Грешный лик его

Неживой.

 

Улеглась молва.

Разошлась толпа.

Он пред небом — тих, недвижим.

Будет помнить лес,

Да ещё тропа,

Что в ночи приключилось с ним.

 

Про последний крик,

Что к земле приник,

Только птицам расскажет бор.

А по травам  дрожь,

А из тучи — дождь, —

Всем живущим — небес укор…

 

                                                             Татьяна  Башкирова

 

СОН

Вдруг оступилась ногой

Нá небо вместо земли,

И над моею Окой

Ветры меня понесли.

 

Синий звенящий полёт

В необозримую даль…

Мне повседневных забот

Ни на минуту не жаль.

 

Будто бы горький упрёк,

Видятся издалека —

Матери скорбный платок,

Малого сына рука.

 

                                                                              Татьяна  Башкирова

 

КОЛОДЕЦ

«Отошло твоё время, колодец, —

Ты уж больше не нужен в селе!» —

То сорока — трещотка околиц —

На хвастливом качалась крыле.

 

Нет вокруг ни движенья, ни пыли,

Яркой зеленью дышит трава.

Дерева здесь его приютили,

Рядом теплится мостик едва…

 

Только выведет ясное лето

Из гнезда говорливых галчат —

У колодца увидим мы деда

С целой стайкою малых внучат.

 

Им привольно в деревне живётся.

Внуки часто приходят сюда,

Чтоб напиться из чудо-колодца,

Где таится живая вода!

 

                                                                Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

У зари родился новый день,

Весь медовым солнцем налитой.

«Мама, платье новое надень!» —

Шепчет дочка — лучик золотой.

 

«Мне готовить, доченька, обед,

И воды, смотри-ка, в доме нет.

Я ещё полы не подмела…

Позабыты мною зеркала».

 

Яркий полдень клонит на закат.

Дочь-подросток смотрится в окно.

«Мама! Вишни белые стоят…

Платье выходное — где оно?» —

 

«Перешила, дочка, для тебя…

Что стоишь, косынку теребя?

Завтра праздник нашего села.

Ну, а мной забыты зеркала».

 

Вечер светел окнами уже…

Станет дочка платья примерять,

И с грустинкой лёгкой на душе

Будет ею любоваться мать.

 

                                                                       Татьяна  Башкирова

 

 *   *   *

                             Олегу Кочеткову

Бесконечно-белый снег струится,

И неясно, что там, впереди…

Ты уходишь. Доброго пути…

Завтра снова будут те же лица

В мире будней, серых и скупых,

Но тебя не будет среди них,

Твой приход уже не повторится…

 

Под какой звездой легла дорога

В мире, полном горя и любви,

Где слова червонные твои

Вспыхнут благородно и высоко

Над осенним лесом и жнивьём,

Над землёй, где мечемся-живём, —

Лишь спокойно небо светлооко…

 

Ну, а мне порою будет сниться —

И за это ты меня прости:

Бесконечно-белый снег струится,

Ты уходишь. Доброго пути…

 

                                                               

                                                                     Татьяна Башкирова

 

ТВОРЧЕСТВО

Бросив перо и чернила,

Бросила дом… Тяжело

Так над дорогою взмыла,

Что окровила крыло.

 

Что теперь будет с тобою,

Как тебе поле пройти? —

Незащищённой стопою,

Да на тернистом пути?

 

Душу разбила, как птица,

О придорожье-быльё.

Кровь на дорогу струится,

Строчки растут из неё.

 

                                                                         Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Улеглась за плечами дорога.

Средь бессмысленных дней череды

Мне осталась отрада — немного

Побродить возле тихой воды.

 

Одуванчик сорву по привычке,

Как девчонка средь вешнего дня.

Над Окою кричат электрички,

Но в столицу зовут — не меня.

 

Словно птиц улетающих звуки,

Их гудки… И в душе моей — грусть:

Не тяните, мосты, свои руки —

Я с Коломною здесь остаюсь.

 

                                                                   Татьяна  Башкирова  

 

*   *   *

Отчего на душе непокой —     

Убегая в зовущие дали,

Слишком долго протяжно кричали

Поезда над моею Окой.

 

Не догнать их, как прошлого дня,

Что поспешно и ветрено прожит.

Только память зачем-то меня

По ночам беспощадно тревожит.

 

И восходит ведунья-луна,

И не хочет укрыться в туманы…

Отчего так зима холодна —

Оттого, что на свете нет мамы.

 

                                                                     Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Позабыта тетрадь,

Что в себе мои строчки носила.

Я спешу проверять

Закорючки в тетрадке у сына.

 

Я бегу в магазин,

После ужина мою тарелки,

Но цветком голубым

Расцветает на кухне горелка.

 

Я сейчас далеко —

Я мечтаю о целой Вселенной,

Да бежит молоко —

Вытираю пахучую пену.

 

Всё дела и дела,

А писать я совсем разучилась.

Если б Муза пришла —

Я бы… стиркою с ней поделилась!

 

                                                          Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

А что я знаю о войне? —

Да ровно ничего…

Ждала девчонка по весне

После войны — его.

 

Пришёл не он — другой пришёл,

Ну, жребий, знать, таков…

Сказала: «Ладно. Хорошо…» —

(У мамы — восемь ртов!).

 

Стояло лето без тепла,

Подушка — холодна.

И хорошо, что я росла

У тех двоих — одна.

 

Плыл серый свет в моём окне…

Да что я знаю о войне?

 

                                                           Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Вплела в строку невзрачный подорожник,

Твоей душе — покоя б, тишины.

Но отчего так трепетно-тревожно

Глаза лучом заката зажжены?

 

Дрожит морщинка над твоей ресницей

Да клонится от ветра голова.

Тебе о том, который часто снится,

Вдруг нашептала поздняя листва.

 

И, позабыв наветы и заветы,

От душного уюта, от плиты,

Твоё воображенье бродит где-то,

И вслед за ним к огню стремишься ты.

 

А город смотрит взглядом незнакомым.

В ночи твоё дыханье горячо.

Шальным ветрам ты даришь стены дома,

Чужой судьбине — мужнино плечо.

 

                                                                  Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Я тебя придумала. Я знаю.

Это было вечером, когда

Стыла в окнах зорька расписная

Да дрожали в мире холода.

 

Укротила позднею рукою

Все пороки жаркие в крови…

Горькою утешилась строкою,

Что вела по краешку любви.

 

Чем твой взгляд привлечь — пока не знаю:

Может, лучше тенью стать её.

Но, шутя другую обнимая,

Ты меня швырнул в небытиё.

 

Взгляд угас. Устало сердце биться.

Тяжело легчает голова:

Ведь над нею выпущены птицы —

Все твои улыбки и слова.

 

                                                                     Татьяна  Башкирова

 

ЖЕНЩИНА

Отблеск чистого утра во взоре храня,

Сторонилась обычных забот и тревог.

И казалось, жила для грядущего дня,

И казалось, что день тот совсем недалёк.

 

Но увял пред нею сиреневый цвет,

Стали глубже глаза, а шаги — тяжелей.

Оглянулась. Подумала: «Где же рассвет?»

Зарябило в глазах от ночных фонарей.       

 

                                                                  Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

                                   А.Ф.

Какое огромное счастье —

Весенней капели трезвон!

Трамваи как мальчики мчатся

По лужам, пугая ворон.

 

Под вечер, уставши немного,

С грустинкою в лужах-глазах

Сутулая грезит дорога

О солнечных жёлтых цветках.

 

Я лучшей подруги не знаю.

Дорога! Пусть годы летят —

Давай мы с тобою, родная,

Обнявшись, пойдём на закат!

 

Какое огромное счастье —

Ручья говорливая нить…

Какое огромное счастье —

Есть повод тебе позвонить!

 

                                                            Татьяна  Башкирова

 

ОСЕННЕЕ

Что-то в мире нелёгком творится —

Стало небу от туч тяжело.

Ветка тополя раненой птицей,

Вся измокшая, бьётся в стекло.

 

Ей согреться хотя б на немного,

Только зябок искусственный свет.

В этом доме троим одиноко,

От бессонницы бледен рассвет.

 

Что у этих двоих за плечами —

Третий мал и не знал ничего,

Но застывшее в доме молчанье

Погасило улыбку его.

 

Поднимается день, как в болезни, —

Хмур ли, ясен ли он, — всё равно…

Ветка тополя так бесполезно,

Так беспомощно бьётся в окно.

 

                                                             Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Унесло покой апрельской ранью.

Стынет дом без моего тепла.

О моём закате, душу раня,

Мне сказали правду зеркала,

Чтоб из памяти я выжгла даты,

Где любовь моя вросла в беду…

Перед целым светом виновата,

В ноги горьким травам упаду.

А земля родная не отринет:

Всё поймёт, и всё простит, и примет…

 

                                                             Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

«Всё к лучшему», — он думал, проходя

Из юности струящейся тропинкой.

Кололи искры мелкого дождя.

Как хорошо, что он остался с Нинкой.

 

Светлана — хрупкий лучик золотой,

Ей книги отвечают на вопросы.

Она была любовью и мечтой,

А в жизни с ней, поди, совсем не просто.

 

А Нинка и дородностью взяла,

И не читает разных умных книжек.

Её проворных пальцев-коротышек

Боятся все домашние дела.

 

«Всё к лучшему!» — кричали небеса,

Им вторила раздетая аллея.

Но зрела горькой ягодой слеза,

От неизбывной мысли тяжелея.

 

О чём жалеть — любовь давно в былом,

И до мечты далёкой что за дело…

Летела Осень… Золотым крылом

Светло и больно за душу задела.

 

                                                       Татьяна  Башкирова

 

ОКСАНА

Отец с весны бывает дома редко,

К другому в город зачастила мать.

Как хорошо, что в мире есть соседка, —

Она возьмёт Оксану ночевать.

 

Вечерний воздух стынет в зыбких тенях,

А мир вокруг огромен и непрост…

А ты качаешь куклу на коленях

У тоненьких растрёпанных берёз.

 

А у подруг — весёлые заботы:

Пятнистый мяч гоняют на лугу.

«Пойдём, Оксана! Не идёшь чего ты?» —

«Я доченьку оставить не могу!»

 

                                                          Татьяна  Башкирова

 

ОСЕННЯЯ СВАДЬБА

Октябрь ненадолго забросил

Свои дождевые дела.

Румяною свахою Осень

Со свадьбой идёт вдоль села.

 

Она этот день нарядила

Багряным, вовсю голубым.

Горит не сгорая рябина

Заздравной свечой молодым.

 

В проветренном воздухе ясном

Смешались, веселья полны,

Транзистор и девушка в красном,

Гармошка и пляс старины.

 

Над юной четою, с откоса,

Обычаи дедов храня,

Листву золотую берёза

Всё сыплет в сиянии дня.

 

И нас провожает берёза

Летящим и лёгким дождём.

Привычно, обыденно, просто

Вдвоём по аллее идём.

 

Такое же было и с нами —

Гляди — даже тот гармонист…

Но гаснет у нас под ногами

Упавший берёзовый лист.

 

 

 

 

                                                                          Татьяна  Башкирова

 

 

*   *   *

Северные ветры шли издалека,

Прогоняя ночи тёплые с земли.

Налетели стаей птицы-облака,

На широких крыльях осень принесли.

 

А она ступила — вольно, как душа,

Глянула — и ясень тихо покраснел.

А она ходила, листьями шурша, —

Золотым и красным лес звенел и пел…

 

В голых перелесках плачет вороньё,

Всё темней от грусти синяя вода,

Потому что утром видели её:

В бледном ветхом платье, вся как лунь седа.

 

                                                                Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Этот уголок необитаем

Для звучаний города почти.

Здесь сугробы не дают трамваям

Громко через улицу пройти.

 

Тут проходят жители нескоро,

Тут слышнее звонкий смех ребят

И резных наличников узоры

О старинных сказках говорят.

 

Этот старый уголок Коломны,

Низких крыш спокойный мягкий свет…

И вода студёная колонки —

Словно из далёких детских лет.

 

                                                          Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Вспоминаю далёкое детство:

Маму, бабку и солнечный плёс.

Мне от бабки Натальи в наследство

Рыжина беспокойных волос.

 

Бабка книги в руках не держала —

Чтила жизни старинной уклад:

Под снопами на поле рожала

Голосистых здоровых ребят.

 

Две войны её яркие шали

Дочерна опалили, дотла…

Восемь деток — росли-подрастали,

Девять деток земля приняла.

 

Упокоилось бренное тело,

Завершило земные дела…

В моём доме свеча не горела,

Что покойница-бабка зажгла.

 

Не горела… И что за причина —

Оправдания канули в ночь…

Вот ращу я единого сына,

Нерождённой оставила дочь.

 

Бабка, бабушка… думаю снова

Про твоё житиё-бытиё.

А моё долгожданное слово —

Не из песни ли дальней её?

 

                                                           Татьяна  Башкирова

 

ПРОГУЛКА С СЫНОМ

ВОЗЛЕ КРЕПОСТНОЙ СТЕНЫ КОЛОМНЫ

«Мама, отчего так кирпичи красны?» —

«Это кровь, сынок, защитников стены.

В тяжких битвах столько крови пролилось,

Что стена большая вымокла насквозь».

 

«Мама, отчего тогда земля черна?» —

«Воинов бесстрашных приняла она,

И, как мать, скорбит о них века,

Не снимая чёрного платка».

 

                                                                   Татьяна  Башкирова

 

ВЫПАЛ ЗУБ

Выпал зуб… Сынок в тревоге

Появился на пороге:

«Мама, что с ним делать? —

Настоящий, белый!»

 

Помню я — недавно было,

В детстве мать меня учила:

«Брось за печку мышке,

Серой шалунишке!

 

Мышка, мышка, шалунишка,

Зуб возьми репяной,

Принеси мне новый, мышка,

Зуб хороший, костяной!»

 

Только сын рукою машет

И смеётся мне в ответ…

Очень жаль: в квартире нашей

Ни мышей, ни печки нет!

 

                                                           Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Вечер звенел комариной струною,

Белая церковка гасла вдали.

Мама до ночи сидела со мною —

Мы про «коробушку» песню вели.

В сумраке поле широкое стыло,

В небе дрожала колючка-звезда…

Что же ты, мама, себе изменила,

Или тебя изменили года?

Хмурая ты. Улыбаешься еле,

И ни о чём-то тебя не спроси.

Как мы давно вечерами не пели

Песен, что долго живут на Руси!

Мне говоришь: «Ты гляди — похудела…

Боже, за что, за какие грехи? —

Танька, опомнись… Твоё ль это дело —

Тридцать уж с лишком, а ты — за стихи?

Недосыпаешь… Здоровья-то нету…

Малый ребёнок… По дому дела…

А если хочешь ты, дочка, в поэты, —

То для чего же семью завела?»

Что я тебе возражаю несмело,

Слушать не хочешь… Твердишь: «Помолчи…» —

Будто не ты мне «Коробушку» пела

В дальней, забытой тобою ночи.

От наставлений куда же мне деться? —

Я — с головою в далёкое детство:

Вечер звенел комариной струною,

Мама до ночи сидела со мною.            

 

                                                                 Татьяна  Башкирова

 

Пятницкие ворота… Эта улица — к пристани…

Здравствуй, дом номер десять, — деревянный фасад,

Я подойду поближе. Ты посмотри попристальней:

Помнишь рыжую девочку лет двадцать пять назад?

 

В сером твоём подвале две зимы своих помню я:

Низенького окошка добрый нетленный свет…

Радостное волненье душу мою наполнило:

Детство на миг отринуло груз моих прошлых лет.

 

Девочка незнакомая! Здесь я — твоя ровесница,

Этой дорогой в школу завтра мне поутру…

Только в глазах усталых сорокалетье светится,

Только сгибаю плечи на небольшом ветру.

 

Старый подвал! С годами тоже ты будто сгорбился,

Множество постояльцев видел ты на веку.

Тюлем, будто туманом, нехотя ты зашторился —

Нет до сих пор покоя древнему старику…

 

                                                                   Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Ветка плакучей ивы жёлтую чертит грусть,

Или мне гложет душу песен неспетых груз.

Рыжий мой конь заката скачет вдаль, за луга,

И тяготится ношей — очень она легка.

 

Рыжий мой конь заката! Слышишь — остановись:

В будничном сером свете бьётся Жар-птица — мысль.

Вновь рука от корыта тянется к карандашу,

Только оковы быта я на себе ношу.

 

Солнечный день родится в дальнем каком году? —

Ведь иногда Жар-птица в старом гостит саду.

Ждать никогда не поздно и ни в какие дни…

Что надо мною — звёзды? — Нет, земные огни…

 

 

                                                                               Татьяна  Башкирова

 

*     *     *

Ручейки озорные смеются,

Неоглядных небес голубей,

А на площади Двух революций

Кормят девочки голубей.

 

Солнце в лужах глазастых дробится,

У палатки сугроб весь промок.

Неуклюжие сизые птицы —

Будто облако возле ног.

 

Льются радостно и обновлено

Плеск ручья и трамвайная трель,

И в веснушках лицо у Коломны —

Что поделаешь — то апрель!

 

                                                                     Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Август погодою радует,

Месяц присел на суку.

Звёзды созрели и падают,

Падают прямо в Оку.

 

Милое пыльное Щурово

Дремлет в тени тополей.

Окна-глаза не сощурило

В сумраке старых аллей.

 

Улицы слышат нестройные,

Как неизвестно куда

Через Оку беспокойные

С криком бегут поезда.

 

Звуки уснут в отдалении,

Волны остудят их след.

Юности лик на мгновение

Высветит вечер иль нет?

 

Жду неустанно и искренне…

Нет… Пробежал тепловоз,

Зыркнул глазищами-искрами,

И мою юность увёз! 

 

                                                                        Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Пахнет водою парной,

Тёплыми листьями ив.

В светлой воде предо мной —

Яркого неба разлив.

 

Облако мягкой рукой

Сёла укрыло вдали.

Лес бородатый, глухой,

Дремлет у края земли.

 

Движется вдаль пароход,  

Баржа — за ним по реке.

Птицы небесной полёт…

Солнце лежит на щеке…

 

Верила в сказку и даль

Я, ожиданья полна.

Детства прошедшего жаль,

Словно хорошего сна.

 

                                                                       Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Время летит в колеснице веков,

Вёрсты уносятся в синюю небыль.

Тают эпохи, как дым облаков,

Перед глазами огромными неба.

 

Бомба ли вниз или стрелы о щит —

Тело земли всё в пожарах и ранах,

Небо бесстрастно… Небо молчит

И незабудки растит на курганах.

 

                                                                    Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Панельный серый терем мой

Семи ветрам открыт.

Заокский ветер, как шальной,

Стрелой ко мне летит.

То вещий конь… Издалека

Примчит, когда не ждёшь:

Сияют в гриве — облака,

Копыта — частый дождь.

Глаза — как искорки огня,

Да не сробела я:

«Куда ты, конь, помчишь меня?» —

«В минувшие края!»

Десятилетья позади

Мы оставляем вмиг.

Вдруг — свет в окошке… «Погляди,

Кто там к стеклу приник?

Мой конь! Спеши на зов огня,

Коснись скорей земли…» —

У рыжей девочки — меня —

Косички расцвели,

И я вхожу в наш старый дом,

Где у окошка — мать.

И так отрадно нам вдвоём,

Светло — не передать…

А мама смотрит на меня,

Я опускаю взгляд.

И отпускаю я коня,

Я не хочу назад!

 

                                                                           Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Удалые мои, вороные, —

Бог иль чёрт вас на землю послал.

Улетели копыта шальные

За далёкий глухой перевал.

 

Улетели… А что мне осталось? —

Не спеша обихаживать дом? —

Потому лишь, что я испугалась

Пасть на землю горящим лицом,

 

Быть смешной постороннему глазу…

Пред своею звездой не права,

Неужель не видала ни разу,

Как к земле припадает трава?

 

                                                                               Татьяна  Башкирова

 

ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ

Не ждала, не звала, не искала —

Стал закат удивительно светел.

Улыбнулась вечерне-устало:

Он прошёл — не взглянул, не заметил.

 

Повернулась на солнце на красно,

Засветилась неярким нарядом.

Не подумала: это напрасно,

Никогда ведь не сможете — рядом…

 

Как тогда ты у Бога просила          

Не себе, а ему — вдохновенья!

Как душе твоей празднично было,

Коль теплел его взгляд на мгновенье!

 

А потом — бесконечная осень,

На ресницах — тоски паутины,

В изголовье — холодные росы,

Да заметнее стали морщины.

 

Отрешённое тонкое тело

Приласкал засыпающий ветер.

Пред концом озаренье согрело:

Не напрасно жила ты на свете.

 

                                                                         Татьяна  Башкирова

 

ПАМЯТИ МАТЕРИ

Путь-дороженька ветром постелена,

Зыбок свет от черты до черты.

По апрельской пробившейся зелени

Шьёт зима свои горе-цветы.

 

Воет вьюга в душе растревоженной,

И унять её вовсе невмочь.

Я к могилке твоей неухоженной

Припаду, непутёвая дочь.

 

В этом мире я — робкая школьница

Среди вех от любви до любви.

Ну а дома — рабыня-затворница

С непогашенным жаром в крови.

 

Не грусти под звездою туманною

И на Бога за дочь не ропщи.

Помолись за меня, окаянную,

Богородице светлой в ночи.

 

                                                           Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

О разлуке обоим — не снилось:

Лучезарные выпали ночи.

Его имя — с твоим породнилось

И к нему возвращаться не хочет.

 

А без имени — что под луною,

Что под солнцем: не радуют силы…

Ты покинула имя родное,

Так, случайно, — другим заменила.

 

Вот и осень пришла — без ненастья,

Но омоют холодные росы

И следы его позднего счастья,

И твои — слишком ранние — слёзы.

 

                                                                                 Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Вечер, мягкие тени баюкая,

Частым дождичком сыплет в стекло.

За далёкой речною излукою

Твоё детство недавно легло.

 

Там сияют румяные яблоки

Для родителей светлых твоих,

И восходят небесные радуги

От земного согласия их.

 

Помня сказку — волшебную, древнюю, —

Чтобы в детстве минутку побыть,

Ты б хотела быть верной царевною

И сто пар башмаков износить.

 

Лебедою, горючей крапивою

Сад зарос, и к нему не пройти.

«Мама! Папа! Вы порознь — счастливые?» —

Стылый ветер метёт впереди.

 

Их рассветы — бессонницей мучатся,

Пред тобой — неизбывна вина…

Спи, страдалица… или разлучница…

Ты пока — никому не жена!

 

                                                             Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Ворожит у Пятницких белая зима,

Кружится над городом вьюга-карусель.

Рыженькая девочка — это я сама —

Улицею Пушкина свой несёт портфель.

 

Дома — ссоры долгие матери с отцом,

Для тебя отрада вся — на страницах книг.

Оттого-то, девочка, ты бледна лицом,

Голос твой застенчивый неприметно тих.

 

Слушай меня, милая! Минет двадцать лет —

Перемены сбудутся и в твоей судьбе:

Кареглазый, искренний, наш большой поэт

Скажет слово верное о стихах тебе.

 

А пока, родимая, надо вырастать,

Выбираться как-нибудь из своих невзгод.

Не таи обиду ты на отца, на мать, —

Знай, что веку долгого не дал им Господь.

 

Да, ещё Жуковского почитай в тиши:

На поэтов «школьных» он явно не похож.

Не теряй наивности молодой души,

Даже если в жизни ты что не разберёшь.

 

Улыбалась девочка… слушала едва…

Ну, наговорила же тётя чепухи!

Ей тогда не верилось: через год иль два

Вдруг — во сне — напишутся первые стихи.

 

Уходила девочка в школу, на урок,

Без следа растаяла в дымке голубой.

Тоненькой былиночке было невдомёк:

Говорила только что с выросшей — собой.

 

Ворожит у Пятницких белая зима,

Воскрешая в памяти свет далёких дней.

Я смотрю потерянно. Я стою одна.

Рыженькая девочка… Я грущу о ней…

 

                                                               Татьяна  Башкирова

 

ВСТРЕТЕНЬЕ

Такие сугробы зима намела,

А думали — вовсе она не придёт.

Я вытерла пыль и полы подмела,

И стынет в кастрюле горячий компот.

 

Звонок телефонный. Задержится муж:

Работа, мол, срочная и допоздна.

Сынуля родной в дальнем рейсе к тому ж…

Сижу у окна и вздыхаю одна.

 

Ну хоть бы котяра явился пока!

Куда там… Гуляет… Весенние дни…

Тебя заклинаю я издалека,

Молю: «Ну пожалуйста… мне позвони…»

 

Синеет в окне. Темнота. Скукота.

И нет ни звонка от тебя, ни кота.

 

Вдруг шумно явились: рассерженный муж,

Голодный, усталый, продрогший к тому ж.

Сынуля кричит; «Накрывай же на стол!» —

А тут ещё кот непутёвый пришёл!

 

На кухне моей — теснота, суета…

Сначала, конечно, кормлю я кота!

 

И вдруг — телефон мой! А вдруг это — ты?

Я кинулась вмиг от плиты-духоты —

Да ну их всех к бесу! Я трубку взяла…

 

Такие сугробы зима намела!

 

                                                 Татьяна  Башкирова

 

РАСКЛЕЙЩИК АФИШ

Над городом ранним — морозная тишь.

Спешит одиноко расклейщик афиш.

Немолод лицом, но улыбка светла, —

Зима ему студит усы добела.

 

А дома остался неприбранный рай:

Газеты, диван, сигареты и чай.

Почётные грамоты там со стены

Глядят на владельца, ему не нужны.

 

Он был инженером — не хуже других,

Да только с завода уволили их.

Пришла перестройка — и умер завод,

А он вот — не умер… А он — всё живёт…

 

Супруга болела да в землю легла,

А дочь с новорусским в Париж отбыла.

Пусть ноги болят, да и ноет спина, —

С своими афишами он — допоздна.

 

Работа спасает… Порой устаёт…

Февральское солнце отраду даёт,

Да — город, да — люди, да — надо спешить,

И сердце колотится: следует жить!

 

Вечерние тени спускаются с крыш.

Бредёт, спотыкаясь, расклейщик афиш.

Закатным огнём зажигая снега,

Его обнимает глухая пурга.

 

                                                            Татьяна  Башкирова

 

*   *   *

Чёрных птиц из дали нанесло,

Бьётся в стёкла недобрая стая.

Но сегодня — седьмое число,

Сохрани нас, Седмица Святая!

 

В моём бедном притихшем углу

Даже лики икон почернели.

И пугающе тень на полу —

Вся лохматая — движется еле.

 

Но не встать, не разъять темноты,

Не прогнать духоты и угара.

Где-то в городе мечешься ты

От шального липучего жара.

 

Мои бледные щёки горят.

Не заснуть… Одиноко и больно…

Эй, с клешнями! Пожалуй-ка в ад, —

Походил меж людей — и довольно!

 

Ты, закат, ярых птиц отгони —

Им и в сумрачном поле не тесно.

Озари наши поздние дни

Вдохновенья свечою небесной.

 

Видишь — небу от туч тяжело,

Ива тонкая ветра боится…

Огради нас, седьмое число,

Сохрани нас, Святая Седмица!

 

 


Hosted by uCoz