Виктор Мельников

Не забуду Ильича!

 

 

Лагерь стыл в зимней ночи. Снег и тьма навалились на его крыши мертвым глухим покрывалом. Только лучи прожекторов тревожно пронизывали кромешный мрак, резко выхватывая очертания двухэтажной комендатуры, брусчатые темные бараки, заиндевелую проволоку-колючку и высокие сторожевые вышки. На них круглосуточно топтались, кутаясь в длинные, до пят, овечьи тулупы задубелые на морозе узкоглазые вертухаи.

В лагерь входила, возвращаясь с лесоповала, длинная колонна заключенных. У ворот надзиратели и охрана тщательно осматривали, ощупывали каждого. Людская безмолвная масса угрюмо, усталой поступью втягивалась на территорию лагеря. Каждый думал: быстрей бы до нар!

С этой мыслью тащился за своим отрядом и Сеня Жареный — бригадир пятерки, а попросту Бугор. У самых ворот его окликнул начальник конвоя и велел явиться к счетоводу, «кабинет» которого был в здании комендатуры на первом этаже. У Сени нехорошо екнуло под сердцем.

Вообще-то лагерный счетовод был таким же зэком, как и сам Сенька Жареный. И ждать от него какой-то особой подлянки вроде не приходилось. Но все же счетовод, что ни говори, имел касательство к администрации. Был, можно сказать, лагерным аристократом, поскольку, в связи с высокой квалификацией, выполнял обязанности главбуха. И оттого занимал несколько особое положение, так сказать, привилегированное. Жил, например, хоть и в бараке, но не в общем, а в особом, построенном не из щитов, продуваемых ветром, а из бруса, вместе с расконвоированными. И житуха у этого народа была поприличней: ни тебе общих работ, ни жесткого режима, ни надзора. Паек опять же усиленный, что по нынешним временам и обстоятельствам было делом вовсе не маловажным. Была у него и еще одна привилегия — еженедельная баня. И не простая, а с парком. В общем, выходило, что он не простой зэк, а с неким административным влиянием. И потому направление к нему вызвало у Сеньки Бугра чувство тревоги и опасности. Он ощутил даже покалывание в спине.

В конторе конвоир провел Сеню по коридору, тускло освещенному парой голых лампочек, и нерешительно постучал в обитую клеенкой дверь. Этот аккуратный опасливый жест почему-то особенно поразил бригадира, давно отвыкшего от вежливых вольных манер.

— Войдите! — раздалось за дверью.

Они вошли в узкую, небольшую и плохо освещенную комнату. По стенам располагались полки, заставленные картонными папками. В центре же, за потертым письменным столом, застеленным бумагой, сидел худой, пожилой, если не сказать старый, мужик в очках. Он был одет в полувоенную форму. Старик напоминал скорее офицера в отставке, нежели зэка. Перед ним горела настольная лампа, и при этом скудном свете счетовод склонился плешивой своей головой над какими-то бумагами.

Сеня насторожился: уж не его ли там дело? К тому же настольная лампа была точно такой, как некогда в кабинете следователя, — с подвижным, будь он неладен, колпаком-отражателем, который легко поворачивался прямо в лицо заключенному.

— Спасибо, — сказал счетовод конвоиру, и тот безмолвно ушел, как будто его и не было, оставив их наедине.

— Здравствуйте, Семен Иванович, — услышал Бугор хрипловатый голос хозяина.

— Здра-асьте, — еле выдавил Жареный. Много лет никто его так не величал. Да и сам Сеня, признаться, за долгие годы неволи уже почти забыл, как его зовут-величают: лагерное начальство всегда обращалось лишь по фамилии, блатари — по кликухе — Жареный или Бугор. И лишь изредка двое-трое близких друганов кликали Сеней. «Надо же, старый черт, — подумал Бугор, — видать, точно — личное мое дело изучал».

А счетовод продолжал:

— Вы присаживайтесь. Чайку попьем. А пока руки вымойте, — и кивнул на рукомойник у двери.

Сеня снял телогрейку, засучил рукава. И сразу по комнате распространилась вонь — дух пота, давно не мытого тела, параши — запах гниющей плоти, который не выветривался даже в тайге, на морозе.

Сеня вымыл руки с темным обмылком, с непривычки неловко вытер их полотенцем. Уселся на табурет напротив счетовода. Тот разгреб бумаги, сложил их в несколько кучек, а на середину стола поставил две алюминиевые кружки и слегка обколотое по краю блюдечко. А в нем — Сеня сразу цепко схватил это взглядом — ровно нарезанные черные сухари: кусочки пайкового хлеба. Затем наклонился, пощупал рукой стоящий на электроплитке эмалированный чайник и поставил его на стол. В ожидании Сеня следил за каждым его движением, но не нагло, впрямую, а исподволь. Вот в кружки полился густой темно-коричневый настой, настоящий чифир — не пожалел старик заварки. Хозяин первым взял кружку, бросил сухарик в рот и, похрустывая, сказал:

— Можете называть меня просто Львом Григорьевичем.— и указал глазами: — Пейте, отогревайтесь.

Сеня тоже взял кружку. Осмелел. Осторожно положил сухарик в рот, спросил, отхлебнув горького долгожданного чифира:

— Я, конечно, извиняюсь, но можно задать вопросец?

Старик глянул поверх очков:

— Задавайте.

— А вы-то как тут оказались, Лев Григорьевич? По какой, так сказать, статье — по социально близкой или социально опасной?

Старик вздохнул:

— По какой же еще? Конечно, по пятьдесят восьмой. Я, голубчик, матерый контрреволюционер. Прохожу по всем пунктам этой статьи. Обвинен во всех грехах этого произвола.

Сеня еще хлебнул горяченького, поморщился и решил, что в разговоре можно, пожалуй, быть посмелее.

— Как же вас, такого контрика, посадили на хлебное место?

Старик улыбнулся не без лукавства:

— Так ведь я, Семен Иванович, в прошлом профессор. Статистик. Счетное дело — моя стихия. Так что зачем им нанимать за деньги бухгалтера, если все это, — он повел рукой вокруг, — можно свалить на такого расконвоированного, как я? К тому же я во всем этом — ас. Дебет, кредит, квартальный отчет, баланс — это вам, голубчик, что-нибудь говорит?

Сеня вытаращил глаза.

Старик добавил:

— А для меня это — музыка.

Сеня еще отпил и, не сдержавшись, взял еще сухарик.

— А зачем меня сюда привели? — Жареный был все же настороже: скован, взгляд напряжен.

— Да нет, администрация тут ни при чем Это я попросил.

Бугор явно забеспокоился:

— Это еще зачем? — И снова посмотрел на блюдце с сухариками.

— Берите, берите, — поймал его взгляд счетовод. — А вызвал я вас, не удивляйтесь, для разговора. Для деликатного... Тревожит меня, Семен Иванович, одно обстоятельство, — он даже палец поднял. — В ваших отчетах производительность указана на пятьдесят процентов выше, чем у остальных, даже ударных бригад. Верно?

И тут Жареный все понял. Вскинулся:

— Ты меня, профессор, на оттяжку-то не бери! Мы на то и ударники, чтобы лучше других работать. Чтобы лишнюю копейку иметь. Без магазина тут сразу копыта отбросишь.

Ответ старику не понравился. Он посуровел:

— В таком случае... как бы вам вместо магазина срок не добавили. — И, помолчав, продолжил: — Мы же с вами коллеги, Семен Иванович. Давайте же будем откровенны. Я вам зла не желаю. Даже наоборот. Хочу отвести беду... — Он подул в кружку и отхлебнул. — Поймите, я не за то, чтобы лишить вас магазина. Но приписки ведь дело опасное. Тут надо все с осторожностью... А то головы не сносить.

Семен молча слушал.

— Ведь что получается, — продолжал счетовод. — Иные бригады свое «ударное» получают, можно сказать, из воздуха. А вы, глядя на них, приписываете вдвое больше. Это как понимать? — Взглянул на Бугра. — Я бы понял, если б процентов двадцать, ну двадцать пять. Максимум... Но половину?.. Побойтесь Бога, голубчик... Наверху ведь тоже не олухи. У любой ниточки есть свой конец. Нагрянет комиссия, обнаружат туфту. И что?.. Всей бригаде срок набавят, а вам— вышка? Вы этого хотите?

Жареный молчал. Глядел в пустую кружку. Потом спросил:

— Можно еще?

Профессор кивнул. И налил еще, последнее, до краев.

— Вышка, говорите? — вздохнул Сеня. — Да уж и то лучше, чем такая собачья жизнь.

Старик вздохнул:

— Ну что за пессимизм? В ваши-то годы? — И покачал головой. — Это ведь только для красивого словца так говорят, а каждый пытается выжить.

— Да нет, по-всякому бывает, — не согласился Сеня. — Вот в прошлом месяце один из нашей пятерки, когда на работу шли, обернулся к нам и сказал: «Ну, прощевайте. Я пошел». Мы думали — так, косит. А он и правда, из колонны-то и вышел. Вертухай его, само собой, из автомата — трррык. И все дела.

— Да знаю, знаю, — Лев Григорьевич внимательно взглянул на собеседника. — Ну так другие ведь за ним не пошли?

Сеня осмелел. Поставил локоть на стол, подпер щетинистую щеку, сказал с непонятной печалью:

— Не пошли... Опять же неизвестно, что лучше...

Но счетовод вдруг заговорил энергично, покосившись на дверь:

— Не пускайте в душу вы эту гниль. Жизнь все равно прекрасна. Несмотря на ее трудности и печали. И нарываться на неприятности тоже не стоит... Кстати, а что это у вас за наколка?

Сеня спохватился. Сообразил, что после того, как помыл руки, забыл опустить рукава робы. На левой руке около запястья у него была вытатуирована голова Ленина — похожая, но несколько зверообразная, а под ней крест-накрест соединялись две полоски с надписью: «Не забуду Ильича». Все это походило на традиционный череп с костями, вроде тех, что рисуют на электрических столбах.

Бугор с недоверием взглянул на профессора и все же признался:

— Это особая история. Я с гражданином Ульяновым-Лениным был, можно сказать, лично знаком. Не верите? — Усмехнулся. — Век свободы не видать, если вру.

— Отчего же? Верю. Только почему «с гражданином», а не «с товарищем»? В ссылке, что ли, познакомились? — Лев Григорьевич был настроен на шутливый тон. — А вообще, любопытно было бы узнать... Послушать...

— Ну, тогда еще чифирку завари, — переходя на «ты», совсем осмелел Бугор, но на всякий случай опустил рукава робы. — И сюда подсыпь, — указал на блюдце... — А я расскажу... Что тут скрывать? Дело прошлое.

И стал рассказывать...

 

— В восемнадцатом жить в Москве было ой как весело. В ту зиму, как сейчас помню, всю первопрестольную замело снегом. Как говорится, по уши. И гуляли по ночным улицам лютый мороз да Яшка Гвоздь — самый авторитетный на ту пору вор в городе. Творил, что хотел. И никакие чека, никакая милиция справиться с ним не могли. Ему человека замочить было — что тебе высморкаться. Вот с Яшкой-то судьба меня и свела. Вообще странно все получилось. Я ж из деревни. Ну что я был там? Так, блоха блохой. Мне тогда и семнадцати не было. Отца в империалистическую убили. Потом мать померла от чахотки. И остался я один. Что делать? Заколотил я избу и подался в первопрестольную на заработки. Жрать-то охота. На завод не устроился. Стал пощипывать фраеров на улице. Раз получилось, два. Так и пошло. Только что это было за воровство? Все по вокзалам, по рынкам. То на Щипке, то на Хитровом. Но как-то приблудился к одному шалману. Там посерьезней все было. Вот тут-то и заметил меня Яшка Гвоздь... Не слыхали? — Сеня снова перешел на «вы». — Чем я его зацепил — уж и не знаю. Ну, наверно, рукастый был. А может, и что-то еще во мне было — раз такой большой человек, как Гвоздь, меня приметил. К себе позвал. — Бугор помолчал, посидел в задумчивости и продолжил: — Уж не знаю, как бы сейчас, а тогда он мне прямо красавцем показался. Кучерявый, глаз черный горит. Душу насквозь прожигает. Налил он мне водки, отрезал сала и спрашивает: «Ну что, жмурик? Будешь со мной работать?» Так я этой стопкой чуть не подавился. Кто ж, говорю, от такого откажется? Хочу, конечно, коль не разыгрываешь... Короче, стали ставить меня на шухере. И пошла развеселая жизнь!.. Даже вспомнить приятно. Каждую ночь кого-нибудь штопорили. Яшка наш никого не боялся. Мочил, не моргнув глазом. Особо чекистов да милиционеров. Ствол у него, мне казалось, просто не остывал. Частенько, чтоб грабануть фраеров, мы натягивали эти гадские шмотки и выходили на улицу: «Стой, милиция!». Тут тебе любой остановится... А разговор был короткий. Тут же и потрошили... — Бугор, видно, и сам увлекся рассказом. Попросил закурить. Заскорузлыми пальцами размяв сигарету, с удовольствием затянулся. — Однажды собрались отметить день рождения Яшки. А дело было лютой зимой, точно помню. Натащили водяры — век не выпить. А тут как раз большевики решили календарь подправить. При царях-то, видать, поотстали от жизни, вот они и надумали вперед рвануть. Аж на полмесяца. Потом, поди, пожалели. Могли б и на месяц, — он засмеялся. — А Яшке-то ничего не сказали. Спать-то он лег тридцать первого, а проснулся... — Бугор смачно выругался, — аж четырнадцатого февраля. Сколько «рабочих»-то дней украли, гады. И день рождения — тоже. Яшка был в ярости. Совсем озверел: «Ну, мать вашу, я вам устрою день рождения!» И правда, устроил...

Профессор слушал с таким вниманием, таким соучастием, что ни разу не перебил. Аж замер.

— Ну, словом, затаились мы, «легавые», в одной подворотне. Я снаружи похаживаю, по сторонам посматриваю. Вдруг слышу — мотор едет. А машин тогда было мало. Тем более ночью. Я сразу — шасть к своим. «Яша, — шепчу, — мотор...» Он отмахнулся: «Без тебя слышу». Кивнул всем — пошли, мол, казачить. И вот Гвоздь выходит из подворотни с шиком, по-хозяйски. Встает посредине улицы, а мы — рядом, цепочкой. Видим: фары зажженные. По улице шарят. Подъезжает авто. Яшка: «Стой!.. Милиция!..» Авто притормозило. И тут сразу со всех сторон — круг. «А ну, выходи!». Один из пассажиров, невзрачненький такой, дверцу-то приоткрыл и говорит: «Я — Ленин!». А Гвоздь ему: «А я — Гвоздев. Вылазь, — говорит, — поживее. А не то...» Ленин заволновался: «Вы, батенька, наверное, не поняли. Я — предсовнаркома». «А мне до фени, — говорит Яшка. — Что предсовнаркома, что хренсовнаркома. Выходи, черт картавый! Не то сейчас твоей бабе буркалы на задницу натяну и тебе заодно».

И так он ловко сшиб им рога, что все трое одним махом выскочили из машины. Стоят рядком, поеживаются. Шофер в черной кожанке, предсовнаркома — в пальтеце и каракулевой шапке пирожком. И дамочка его — так, ничего особенного. Тоже невзрачная, щупленькая тетка. Тоже, наверное, из наркомата.

Оглядел их Яшка:

«Очень хорошо. Послушные граждане. А теперь быстро скидывайте шмотки. До исподнего. Обувку — тоже... — Те замерли. — И поживей, поживей!»

— Конечно, — продолжал свой рассказ Бугор, — западло тогда было красным фраерам раздеваться. Но пришлось. А что поделаешь? Было в Гвозде что-то такое, — он даже щелкнул языком, — до ужаса убедительное. А уж когда у него в руках наган торчал, то как-то верилось, что может он спокойно башку тебе разнести и не дрогнет. Так что наши «клиенты» разболоклись, как велено. До исподнего. Стоят, коленками постукивают. Зрелище, ясно, как говорил мой отец, смешное до плачевного.

Шмотки мы быстренько побросали в машину. И сами туда набились. Петька заместо шофера сел за руль. Яшка — с ним рядом удобно устроился, потом открыл дверцу, выглянул и говорит: «А теперь, господа хорошие, живо канайте отсюдова. И радуйтесь, что у меня день рождения, а то бы... А дамочке, так и быть, ботиночки возвращаю. Размером не вышли. А мужики — босичком, босичком в светлое будущее...» И тут он картинно подал этому предсовнаркома — что бы вы думали?.. Гвоздь. Был у Яшки такой обычай, вроде как знак, как «документ» фирменный. Тому, кого не мочил, выдавал гвоздь на память... Мол, живи и помни...

Ну, значит, завел Петька мотор, и мы тронулись. На прощание даже ручкой «клиентам» сделали. Мол, мы не хамы какие-то. А все — аккуратненько, вежливо.

По дороге рассмотрели вещички. Ничего, конечно, особо ценного. Правда, у шофера в кожанке лопатник с деньгами оказался. А у предсовнаркома в пальто — браунинг. Это, конечно, покруче. Маленький такой, дамский. И почему это он им не воспользовался? Может, струсил? В этот вечер Яшка мне его и подарил. У меня одного тогда «пушки» не было.

Водила из нашего Петра оказался хреновый. Скоро мотор у него заглох. Забрали мы шмотки и дали ходу от машины подальше: искать же будут. Нам-то она на хрена...

Потом, уже на «малине», под утро Яшка очередной стопарь себе наливает и говорит: «А ведь мы, господа удавы, нынче главного фраера казачнули. Сам ксиву видел, когда пальто потрошил. Правда Лениным оказался. А я думал — шутит». «Может, не стоило следов оставлять? — струсил один из наших. — Зря их отпустили!» «Эх, Кишка, — сказал тогда Яшка. — Нет в тебе ни широты, ни вкуса. Вот скажи, для чего мы такую веселую жизнь ведем? Чтобы вольными быть. А если бояться себя показать — на хрена такая жизнь? Нет, Кишка, неправильно ты мозгуешь. Мне от одного моего гвоздя удовольствия больше, чем от сотни баб. А что не замочили — так пусть живут. — И сделал широкий жест. — Ведь и нас когда-нибудь замочат. Двум смертям не бывать, одной не миновать...».

Докуривая, Бугор затянулся так, что окурок чуть не обжег ему пальцы. Придавил огонек в банке из-под консервов:

— И ведь накаркал сам себе именинник. Мусора нас очень уж быстро накрыли. Мы даже не ожидали. Всю «малину» положили. Дыму было, как на пожаре, — не продохнуть. Вся хата в гильзах. Кровища. Друганы мои — кто мертвый лежит, кто помирает. И Кишка убит. Прав он оказался. Вот что значит фраеров не мочить... Из переделки один я живой вышел. Судили, но к стенке не поставили. Пожалели. Как малолетку. И опять же повезло — безоружным взяли. Я тот маленький браунинг в ту же ночь в карты просадил. Так что в самую перестрелку только я без ствола и был. Все палят, а я себе под столом лежу... И отлежался...

Сеня вздохнул:

— С тех пор по тюрягам и мотаюсь... — Добавил мечтательно: — Правда, память осталась о веселой житухе в Москве. Да и наколка эта — «Не забуду Ильича». А как его забудешь?.. Одно обидно — никто в мою историю не верит...

 

Только тут Сеня заметил, что Лев Григорьевич сидит буквально с открытым ртом.

— Ты что, батя? — Бугор даже маленько испугался. — Что ты?

Старик снял очки. Откашлялся. Сказал, обомлев и глядя как бы сквозь собеседника:

— Семен Иванович... да это же просто мистика... Фантастика какая-то... Герберт Уэллс да и только... Слушайте, что я вам расскажу... Ведь я с Лениным, так же, как и вы, лично знаком. Может, даже в большей степени...

И он надел очки.

 

— В те веселые времена, как вы изволили выразиться, я жил в Москве. С семьей: родителями, женой и двумя детьми. Прислуги у нас уже не было, голод начинался... Жизнь, в общем, была незавидная. Теснились вшестером в крохотной комнатушке коммуналки. А нашу большую шестикомнатную квартиру новые власти экспроприировали. По счастью, мне довелось устроиться библиотекарем в районе Тихоновских дач. Какая-никая, а все же работа. Пусть скудный, а все же паек. К тому же для семьи было некоторое облегчение, поскольку на ночь я оставался сторожем в той же библиотеке. И даже брал с собой старшего сына. Так что дома остальным было не так уж тесно.

И вот как-то ночью спим мы на дежурстве. Сын — на столе, я — на стульях. Вдруг — стук в дверь. Громкий такой, настойчивый. Спрашиваю: «Кто там?» Слышу за дверью голос, такой тонкий, с картавинкой: «Товарищ... Нам нужна экстренная помощь. С вами говорит предсовнаркома Ленин». Помню, это меня очень возмутило. Дурацкая, думаю, шутка. «Если вы сейчас же, сию секунду, не уберетесь отсюда, я немедленно вызову милицию». Вдруг снова голос. Только женский. Очень, знаете ли, естественный: «Товарищ, это действительно Владимир Ильич Ленин. А я его сестра... С нами шофер... Нас ограбили. И нам действительно нужна помощь... Впустите или правда позвоните в милицию... Только скорее. А то мы совсем раздеты». Ну, мы пошептались с сыном и решили впустить. Уж очень было все правдоподобно.

Раскрыл дверь и вижу — жуткое зрелище: вождь мировой революции стоит передо мной босой и в кальсонах. И спутник его — соответственно. А дамочка... Пригляделся — и правда, Мария Ильинична. В совершенно не вдохновляющем виде... Естественно, я чуть сознания не лишился, — профессор перевел дух. Погрел ладони о кружку. — И стали мы с сыном поскорей обихаживать нежданных гостей. Поставили кипяток. Дамочку своим одеялом закутали. Она вся тряслась. А мужчинам дали свои пальто.

Пока закипал чайник, Ильич принялся торопливо звонить. Громко так говорил по телефону с каким-то Феликсом. И я понял, что это Дзержинский. На том конце провода шумели. Порой срывались на крик. Кое-что даже в комнате было слышно. Дзержинский кричал, что жизнь Ильича бесценна и он не имеет права так рисковать. А главное — не имеет права ставить на карту «судьбу мировой революции». Ленин, потирая замерзшие руки и ноги, успокаивал его. Почему-то на немецком ответил ему, что ничего страшного, в сущности, не случилось. Пусть только поскорее одежду пришлют. И транспорт... Положил Ильич трубку, а тут как раз кипяток поспел. Заварил я морковного чаю, сели к столу. Тут Ильич извинился, конечно, и, как положено, представил нам спутников. Ну и я, конечно, аттестовался. Ильичу моя фамилия показалась знакомой.

«Вайс? — переспрашивает. — А нет ли у вас, товарищ Вайс, трудов по крестьянской кооперации?»

«Имеются, — говорю. — Сельская кооперация, это, так сказать, мой конек. Я — профессор».

«Но позвольте, — удивился он, — а что вы, в таком случае, здесь делаете? Это же библиотека».

«Как что? Заведую ею и одновременно служу сторожем. Ради пайка».

В общем, слово за слово. Рассказал я ему обо всем. И о квартире, и о безденежье. Предсовнаркома чаю-то похлебал, разгорячился:

«Это же черт знает что! Саботаж... Какой-то саботаж. Завтра же решим вопрос с вашей квартирой. И со службой тоже, — от волнения вождь даже вскочил и заходил по комнате босыми ногами. — Безобразие. Не для того мы начинали мировую революцию, чтобы закапывать в землю народные таланты».

Я слушал, а сам беспокоился. Человек-то босой все-таки. Говорю:

«Вы бы сели, Владимир Ильич. Простудитесь, не ровен час... И вообще-то я — не народный талант, а дворянин. Не столбовой, конечно, а личный».

«Личный? — вдруг повеселел Ильич. — А я, батенька, дворянин потомственный. Ха-ха! Выходит, у нас с вами обоих происхожденье-то подкачало, а?.. Ха-ха-ха! — вождь прошлепал вдоль книжных полок, разглядывая корешки книг. Вдруг остановился. — А вот этой книжки у меня нет. Иван Петропавлов... “Русское хозяйство...” — Взглянул на меня: — Если вы не против, я взял бы у вас ее почитать».

«Да берите, Бога ради. Берите хоть насовсем».

Но Ильич возмутился.

«Как это так “насовсем”? Нет-нет, голубчик, библиотека — это хранилище общего достояния. А в стране — книжный голод. Я пренепременно верну... Беру только на вечер».

Тут раздался стук в дверь. Резкий такой, решительный. Чекисты прибыли. А дальше — картина знакомая: черное авто, черные кожанки, маузеры. В общем, суета началась, одевание — не до разговора стало... Когда «гости» уехали, я всю ночь не спал. Не мог успокоиться. Не то чтобы о его обещаниях думал, скорее — родилось странное чувство, что в эту ночь я прикоснулся к истории... — Он помолчал. — Вот так-то, Семен Иванович, выходит, мы с вами «обслуживали» одного и того же «клиента»...

— Да-а-а... Тесен мир... А что же дальше? — полюбопытствовал Сеня. — Как же вы тут-то вот оказались? Квартиру же он обещал, работу.

— Да, это все было... — счетовод махнул рукой. — Назавтра явился ко мне комендант Тихоновских дач. С ордером на квартиру. В тот же день из Кремля явился посыльный, вернул книжку. И на службу меня вскоре приняли. В Наркомзем. Там я и трудился, пока не вышибли. В связи с «делом статистов». Ленина к тому времени уже не было.

Бугор удивился:

— Что-то я не слышал такого дела. «Шахтинское дело» знаю...

— Было, было... Арестовали, правда, не сразу. Сперва уволили. Бедствовал без работы. Нечем было даже платить за квартиру. Вот домоуправ понервничал! «Буржуи недорезанные! — кричит. — Все ваше барское отродье разгоним. Дай срок». А я ему: «Кишка тонка. Ленин квартиру дал. А вы что, отберете?» — Лев Григорьевич вздохнул. — Однако и отобрали, и арестовали. А мою семью, как врага народа, раскидали по лагерям. Так что квартирный вопрос для профессора Вайса уже давно неактуален...

— Да как же они посмели?

Счетовод взглянул скептически:

— А вы думаете, им свойственно чувство справедливости? — и горько рассмеялся.

— И то правда, — почесал за ухом Сеня. — Это вам еще повезло... Вот и кабинет отдельный имеете, аж «посетителей» принимаете.

— Да и работаю по профессии, — старик с улыбкой похлопал по папочке на столе. Пригладил редкие волосенки, повертел блюдце и предложил: — Ну что? Еще по одной?

Бугор живо кивнул:

— А что? Кутить так кутить.

Профессор выдвинул нижний ящик письменного стола, вынул пакетик с сухариками и щедро высыпал все на блюдце. Пройдя к ведру, кружкой налил в чайник воды, поставил на плитку. Бережно распаковал новую пачку чая.

Бугор попросил еще сигаретку. И, раскуривая, сказал почти весело:

— А все-таки зря, Лев Григорьевич, вы тогда с сынком открыли дверь...

— Ну уж, а вы-то, если на то пошло, — и старик опять покосился на дверь, — зря с вашим Яшкой Кишку не послушали. Нашли кого живым отпускать... Гвоздь ему всучили! Да ему надо было вместо гвоздя кол осиновый...

И они оба негромко засмеялись.

 

Оконное стекло запотело. Струйки ползли сверху вниз. От тепла на форточной дверце таяла изморозь. Да и на душе у обоих стало теплее. Старик, рассыпав по кружкам заварку, готовил душистый чифир. Много ли зэку надо для счастья?..

— А кстати, Семен Иванович, — вдруг сказал бывший профессор и дворянин, — позвольте поздравить вас с Новым годом.

— Не понял, — оторопел Сеня.

— А зря. Вот уж пять минут, — он показал на будильник на подоконнике, — как наступило четырнадцатое января... Новый год. По старому дореволюционному календарю.

Семен весело хлопнул себя по лбу:

— А ведь действительно!.. Старый же Новый год!.. Одна тысяча девятьсот пятьдесят третий... Ох и засиделись мы тут с тобой, Лев Григорьевич.

Два зэка подняли кружки со свежим чифиром, словно бокалы с шампанским, и чокнулись. Они сидели, безмолвно потягивая чай. Лев Григорьевич умолк, думая о чем-то своем. А Сеня, повернув голову к окну, вслушивался в наступившую тишину. Молчал скованный холодом лагерь... Лишь поскрипывали от мороза бревна комендатуры да где-то там, в звездной вышине, скрытно и неслышимо менялись пути эпох. Они пока не знали, что скоро, очень скоро, именно в этом, одна тысяча девятьсот пятьдесят третьем году случится еще один поворот в нашей истории...

 


Hosted by uCoz