Я работаю старьёвщиком.
Покупаю старые вещи.
Осязаемые отпечатки времени.
Это не значит, что по утрам мне приходится выкатывать из подъезда скрипящую металлическую тележку и объезжать окрестные помойки. Как и в каждом бизнесе, у старьёвщиков есть своя элита, высший разряд, закрытая каста. А есть и особые специалисты, о которых мало кому известно.
Я работаю на дому.
Мои клиенты свое «старьё» приносят сами. Они не чужды любопытства. «Зачем вам это?» — спрашивают они. «Куда вы это деваете» или «Что вы с этим делаете» — их следующий вопрос. Я улыбаюсь и называю цену. Обычно после этого вопросы исчезают. И всё же, если вас интересует, зачем мне весь этот хлам, отвечу. Я его уничтожаю. И получаю за это от работодателя хорошие деньги.
Больше всего люблю фотографии и старые письма. С ними проще разбираться. Их можно сжечь. Мой дом старой постройки, в клозете стоит высокий титан. В нижней части дореволюционного монстра есть закопчённая дверца. Чтобы помыться в пожелтевшей ванной, нужно бросать в топку маленькие берёзовые чурбачки. Я кладу туда скомканные письма, конверты, фотографии и жду, пока письменные свидетельства чужой жизни согреют воду. Иногда сжигаю книги с дарственными надписями. Почётные грамоты. Приветственные адреса. Но никогда тряпки. Тряпок приносят довольно много, но среди них все чаще попадается синтетика. Она горит плохо и издаёт неприятный запах. Тряпки я рву на части, режу на мелкие лоскуты.
Раз в неделю на автофургоне приезжает мой работодатель. Два молчаливых грузчика выносят к подъезду плоды нелегкого труда. Жестяное ведро с пеплом сожжённых писем и фотографий. Холщовые мешки с ветошью из разрезанных платьев и другого тряпичного барахла. Баки из оцинковки с разбитой на мелкие осколки посудой. Отдельно — смятые алюминиевые кастрюли, раздавленные самовары и испорченные электроприборы. В последнюю очередь — разобранную на части старую мебель. Работодатель придирчиво осматривает качество порезки ткани и величину осколков посуды. Жесткие нормативы должны быть соблюдены. Например, мебель разбирается полностью. То есть ткань сдирается, металлические части гнутся и расплющиваются, деревянные — вымазываются масляной краской. Если на частях мебели имеются какие-то пометки или выдавленные знаки, они уничтожаются. Самое удивительное, что мебель именно с этими знаками стоит дороже.
Ранее некоторые неудобства мне доставляли драгоценности, медали, ордена, монеты и значки. Работодатель требовал стачивания их напильником в порошок. Дело это было хлопотным. Даже тяжёлые тиски не облегчали работу. Поэтому однажды я оставил слесарные опыты. Выскользнув из дома на недолгое время, положил безделушки под колёса громыхающего трамвая. Результат превзошёл ожидания. Теперь мои бывшие проблемы регулярно превращаются в металлические блинчики. Что говорить о камнях, если даже хвалёные алмазы крошатся в пыль! Всего-то и остается переплавить мягкие металлы в домашнем тигле с помощью газовой горелки в небольшой металлический брусок.
Работодатель подбрасывает его на ладони, удовлетворенно кивает и наконец берет коробку, в которой находится пепел финансового отчета. Дело в том, что недельных посетителей я заношу в специальную опись, где указываю их имена, что они мне сдали и сколько я им за это заплатил. Когда неделя заканчивается, сжигаю отчет, а вместе с ним и остаток выделенных на неделю средств. Я не имею права оставить его на следующую неделю. Следующая неделя — это новая жизнь, новая опись и новые деньги. Иногда я смотрю на скручивающиеся в огне зеленоватые купюры и смеюсь. Меня эти деньги не волнуют.
Работодатель открывает коробку, втягивает носом запах пепла, слюнявит палец, тыкает его в дно, лижет и довольно улыбается. «Всё точно», — говорит он и неуловимым движением высыпает пепел в собственный карман. Вслед за этим выдаёт пачку денег на следующую неделю, заставляет тщательно пересчитать, а перед уходом вручает с маслянистой улыбкой мою зарплату за неделю прошедшую. Это хорошие деньги. Квартира, в которой я принимаю клиентов, когда-то была огромной коммуналкой. Что вы скажете о моей зарплате, если я сообщу, что теперь живу в ней один?
Только одного не могу понять: как меня находят клиенты? Они звонят несколько раз в день, при этом никогда не сталкиваются друг с другом и никогда не ошибаются дверью. Иногда приходят не единожды. Приносят вещи и предметы. Изредка затаскивают на мой второй этаж мебель. Их дрожащие или равнодушные пальцы достают принесённые ценности и кладут на стол.
Я внимательно выслушиваю просителей, рассматриваю их предметы и объясняю, что цена вещей определяется ценностью именно для них. Но её размер как специалист измеряю я. Что я делаю это особым безменом. И мебель поднимаю тоже, цепляя её за левый лицевой угол. Нет, я не знаю заранее, сколько будет стоить та или иная вещь. Хорошо, я не буду протыкать фотографию. Я приклею её к безмену скотчем. Так. Сколько там? О! Почти тысяча долларов! Поздравляю! Эта фотография тянет на девятьсот пятьдесят долларов! Ах, это дорогое вашему сердцу событие? И последняя фотография вашего мужа? И вашего сына? Нет, из-за одной фотографии вы не забудете об их существовании! Вы забудете только об этом событии. Ну что вы! Считайте, что его не было никогда. Да. Пересчитайте, пожалуйста. Ну, если вы принесете все свои фотоальбомы, то забудете обо всех событиях и лицах, которые в них запечатлены. Да. Нелегко. Но вы станете богаты и сможете начать жизнь заново! Ах, вам уже поздно? Ну смотрите. Да, жизнь стала очень трудна. И об этом визите вы забудете тоже. Как меня найти вновь? Не знаю. Вероятно, нужно захотеть.
Они продают через меня самое дорогое.
Ничего. Я уже привык. Каждый торгует тем, что готов продать. Был бы покупатель. Меня не беспокоят чужие проблемы. Единственное, что иногда бросается в глаза, — невысокая светловолосая женщина, которая изредка с маленькой девочкой приходит к нашему дому и сидит вместе с нею на скамье. Она смотрит в моё окно или наблюдает, как я выскакиваю из подъезда и раскладываю на рельсах металлические безделушки. Она показывает на меня пальцем и что-то говорит.
Почему она ничего не продаёт?