Михаил Маношкин

1

ОТ АВТОРА

Время парадоксально. Оно затеняет текущий день, так что большинству людей он представляется хаотичным нагромождением событий, недоступных для понимания, и оно же решительно обнажает суть минувшего, то, что само тщательно скрывало вчера.

Не в этой ли парадоксальности отражается Всевышний закон? Люди, живущие сегодня и полагающиеся на свои чувства и интеллект, будто бродят в потемках и так, в потемках, уходят в мир иной со своими сомнениями, заблуждениями и догадками, чтобы последующие поколения, которым тоже суждено бродить в потемках собственного бытия, познали в подлинном виде смысл жизни отцов и дедов...

Люди с опозданием в два-три человеческих поколения оценивают свой жизненный опыт. Это не сулит им оптимистических надежд.

Нынеживущие по-прежнему не отдают себе отчета в своей текущей практике и, как правило, продолжают руководствоваться сиюминутными потребностями, хотя прекрасно осознают убийственный опыт предков. Они действуют, как заведенные, их воля направляется некой злой силой, пагубной для всего живого на Земле.

Уходящий двадцатый век дал людям прозрение на важнейшие этапы человеческой истории и даже выявил существенные пружины исторического механизма, открыв взорам трагический тупик цивилизации, но ничему не научил их, а, скорее, сгустил мрак, сопутствующий их существованию.

Как и в предшествующие времена, важнейшими событиями века были войны и революции, что только подчеркивает кризис человечества.

В центре драматических событий столетия находится вторая мировая война, ставшая Отечественной для многонационального российского народа. Теперь, спустя полвека, очевидными стали ее истоки и последствия, грозящие катастрофой всему миру...

Обратиться к Отечественной войне меня побудили не только личные впечатления, вынесенные с ее фронтов. Все мы, живущие сегодня, в определенном смысле - дети войны 1941-1945 годов. Она - событие основополагающее, непреходящее, переломное. Ее роль в истории современного общества не поддается простому определению.

Давно затихло на полях бывших сражений, но споры о войне не прекратились, да и сама она не кончилась, а только приняла иные формы...

Время бежит, сменяются события, и все тревожнее воспринимается суть минувшего и контуры грядущего.

Десятилетия писал я эту книгу. Менялось и мое восприятие событий -от простого, официально признанного ко все более сложному, не лишенному, по-видимому, противоречий, как сама человеческая история, воспринимаемая сознанием человека.

Вторая мировая война еще далеко не осмыслена, хотя она наложила неизгладимую печать на человечество. Не исследуя ее, не связывая с ней послевоенные катаклизмы, невозможно понять современный мир.

Работая над книгой, я не терял из вида основные уровни восприятия исторической реальности.

П е р в ы й уровень характерен для военных лет. Он обусловлен конкретными перипетиями войны и реакцией на них народа, вынужденного защищаться от вражеского вторжения. Суть народной реакции выражалась предельно лаконично: «Кровь за кровь, смерть за смерть!» Врага следовало остановить, уничтожить, изгнать. На этой главной цели фокусировались справедливость, честь, совесть, долг перед родиной, перед соотечественниками, перед близкими и потомками.

Народно-патриотическое сознание рассматривалось как з а к о н -отсюда высшую ценность приобретали подлинные достоинства личности -мужество, бескорыстие, патриотизм, а ее главной мерой была степень индивидуальной самоотверженности на войне. Качества личности определялись ее способностью в критический момент рисковать самым дорогим, что дала ей природа, - жизнью ради отчего дома, родной земли, свободы и независимости. Отечественная война с особой силой выявила в народе ч е л о в е ч н о с т ь, невозможную без любви к родине, без ненависти к оккупантам, без самоотверженной борьбы со злом.

Мои герои - носители человечности, люди переднего края, не выходящие из-под огня. Многие из них гибнут на фронтовых дорогах, некоторые проходят сквозь все круги войны. Я не придумывал их - одни списаны с натуры и выступают под собственными или измененными мной именами, другие сотканы из черт, которые я наблюдал у множества знакомых мне людей того времени. Я стремился представить действующих лиц в их человеческой подлинности - со слабостями и достоинствами. Отдельные штрихи и поступки героев могут не совпадать с поведением их прототипов, но, взятые в целом, судьбы действующих лиц отражают судьбы действительных участников минувшей войны.

На волне всенародного патриотического подъема не время и не место было рассуждениям о войне: надо было с оружием в руках противостоять врагу. Великая цель побудила к действию миллионы людей, вдохнула в них волю к борьбе с оккупантами, обусловила массовый героизм на фронте и в тылу, сплотила нацию в монолит. Вся трудовая, интеллектуальная и духовная жизнь страны концентрировалась на уровне народно-патриотического сознания, что и привело к разгрому гитлеризма.

Но с окончанием войны и особенно после смерти И.В.Сталина патриотическая идеология начала р а з м ы в а т ь с я. Если в военные годы власти и народ были единодушны в оценке войны, врага и долга перед отечеством, то позже в общенациональной идеологии появились расширяющиеся трещины. Психология власть имущих, лишенная твердого направляющего начала в лице И.В. Сталина, все заметнее определялась политической конъюнктурой и корыстными устремлениями.

Этот опасный крен для страны не был случаен. Изменилось время, произошли сдвиги в обществе. Наиболее активная, в большинстве своем лучшая часть народа погибла на войне, а оставшиеся в живых фронтовики, израненные и искалеченные, оказывались в неблагоприятных жизненных условиях и были озабочены лишь тем, как продержаться. В послевоенной жизни все увереннее заявлял о себе м н о г о л и к и й о б ы в а т е л ь, а вместе с ним и в т о р о й у р о в е н ь общественного сознания.

В годы войны обывательщина только обозначалась: это - людская накипь, скапливавшаяся подальше от огня, люди второго, третьего и прочих сортов, оседавшие за спинами фронтовиков. Солдаты погибали на войне, а накипь оставалась, использовала благоприятные обстоятельства в целях личного выживания, налаживала между собой взаимовыгодные связи, пробиралась к власти и делала все возможное для того, чтобы мистифицировать меру человеческой личности, затушевать или подменить ее какой-то иной, удобной для себя, потому что для нее, накипи, смерти подобно было приложить народную, патриотическую меру личности к себе...

Накипь - это явные и замаскированные дезертиры, расхитители, спекулянты, партийные и государственные чиновники из тех, у кого на первом плане всегда были не общественные, а личные корыстные интересы. Но их время тогда еще не пришло. И.В.Сталин, успешно руководивший сражающимся народом в борьбе против внешнего врага, решительно подавлял и внутренних врагов.

После войны, когда патриотические силы народа восстанавливали разрушенное войной, эта людская накипь, сохранившая себя и упрочившая свои позиции, оказалась в преимущественном положении по сравнению с бывшими фронтовиками, и начался процесс... р а з р у ш е н и я патриотической идеологии. Люди, отдавшие защите родины силы и здоровье, возвратясь домой, начинали свою жизнь с азов, а уклонившиеся от фронта расчетливые обыватели благоденствовали. Сама повседневность ставила перед человеком болезненные вопросы: «Где же справедливость? Чего стоят фронтовые раны и подвиги перед выигрышем ловкачей? Выходило, кому война, а кому - мать родная?»

Второй, о б ы в а т е л ь с к и й уровень общественного сознания постепенно становится п р е о б л а д а ю щ и м. Катализатором этого гнилостного процесса была хрущевщина, окончательное же становление антинародной, антинациональной, антигосударственной политики произошло в «перестроечные» годы.

Ее формированию способствовало также то обстоятельство, что большинство рядовых коммунистов - в их числе и участники Отечественной войны - по привычке доверяли послесталинским генсекам, не отдавая себе отчета в их разрушительной деятельности.

Второй уровень - антипод первого. Для него характерны крайний индивидуализм, корыстолюбие, антипатриотизм, вероломство, малодушие, предательство... Его выразители - беспринципные, властолюбивые, алчные партийно-государственные чиновники всех рангов, продажные космополитические журналисты, дельцы теневой экономики, криминальная среда, а его опора - зарубежный антирусский мир...

В «Человечности» я лишь слегка обозначаю второй уровень как чуждую народу, родине, государству идеологию и практику. Особой опасности в годы войны это аморальное явление еще не представляло...

А несколько десятилетий спустя после Победы взору вдумчивых современников открылся т р е т и й у р о в е н ь восприятия событий, и вместе с ним распахнулась б е з д н а з л а... Время открыло его, сделало видимым для нынеживущих, поставив перед внуками и правнуками бывших фронтовиков тревожные вопросы: «А чего ради погибли миллионы людей -прежде всего русских и немцев? Кто извлек пользу для себя от их гибели? Ведь должен же быть смысл в этой невиданной доселе бойне народов?»

И тут-то начал обнажаться звериный оскал т в о р ц о в в о й н ы, до поры до времени незримых и как бы не существующих на свете, но реальных, действующих, стремящихся к мировому господству. Э т и тайные силы п л а н и р о в а л и войны и революции, море крови, океаны бедствий для человечества: и м это было нужно - через бойню народов обуздать самые гордые и независимые нации - русских и немцев, взаимно обескровив и обессилив их...

Дьявольская кухня была глубоко скрыта от участников войны 19411945 годов. Естественно, я не касаюсь ее, иначе я отступил бы от исторической правды.

Воссоздавая панораму освободительной народной войны, я опирался на свой личный опыт и опыт моих товарищей-фронтовиков. Я стремился воспроизвести в едином историческом потоке героику Отечественной войны и ее бедствия, людскую солидарность и разноликую подлость, взлеты духа и бескрылое мещанское здравомыслие - все это было тогда нерасчленимо, как жизнь.

М.Маношкин Июнь 1994 г., г. Коломна.

Посвящается поколениям, отдавшим молодость, здоровье, жизнь защите Родины.

+++

Все движется, все отлетает вдаль -Что прожито и что лишь наступило. Потомок равнодушно скажет: «Было...» А было что, ему узнать едва ль. Все затеняет времени вуаль -От глаз людских она уж столько скрыла! Все мимолетно: молодость и сила, Известность, репутация, печаль. Золу теорий, пыль расхожих фраз, Зуд должностей, величие на час, Сиюминутной мысли скоротечность, Мельканье мод, поступки напоказ -Все без возврата поглощает вечность. Незыблема одна лишь человечность.

+++

ПРОЛОГ

С детской в сердце простотой Я пошел путем-дорогой, Вера был вожатый мой. Ф.Шиллер. «Путешественник»

1

ОДНОКЛАССНИКИ

Женька Крылов и Саша Лагин вышли из военкомата. За спиной хлопнула дубовая дверь, будто досадуя, что эти двое вышли наружу. То была особая дверь. Ее не открывали ради праздного любопытства, около нее не резвились дети. Сюда входили серьезные и строгие люди. Она впускала их в старый, прочный, как крепость, особняк, а выпускала не всех и не сразу. Каждый мужчина знал ее. Открывая дверь, он переставал принадлежать себе и растворялся в раскинувшейся на тысячекилометровых пространствах армейской массе. Там не будет тихих покровских улиц, не будет материнского дома, не будет ничего привычного, но начнется неизведанное. Хватит ли у них сил встретить его?

Женька и Саша молчали. Старую Покровку поглотила темнота, ветер и снег, редкие прохожие спешили укрыться в подъездах домов. В этом неуютном мире оба почувствовали себя одинокими.

Они пошли вдоль притихших, будто безжизненных домов, миновали громаду патефонного завода, внутри которого гудело и вздыхало, словно там пытался взлететь большой жук. Теперь на заводе делали не патефоны, а винтовки. Может быть, и для них сделают здесь, и вскоре оба будут ползать в снегу по-пластунски, как те пехотинцы, которых Женька недавно видел за городом. Один из них тогда подмигнул ему - улыбка получилась кривой от застылых щек: «Не дрейфь, парень, и тебе достанется!»

Достанется, конечно. Одно дело записаться добровольцем - тут все даже торжественно, и сам чувствуешь себя молодцом, - и совсем другое -снег, ботинки с обмотками и замороженный тоскливый взгляд... Матери-то как сказать? Самому трудно было поверить, что вот так внезапно переломилась жизнь, и он прямо из детства шагал в неизвестность. Не этого ведь он хотел... Но он не мог поступить иначе, он считал себя обязанным быть там, где сражались против фашизма, где миллионы людей отстаивали свободу, честь, жизнь. Завтрашний день и манил его к себе своей необычностью, и отталкивал своей суровой будничностью...

Женька Крылов еще не осознавал всей серьезности своего решения. Он боялся, ему впервые было так тяжело, и еще он стыдился мысли, что кто-то заметит его страх. Женька, конечно, никому не скажет о своих сомнениях, даже Саше. Но Саша и без того все знал. Хорошо, что рядом Саша.

+++

Все началось с телефонного звонка из городского комитета комсомола: военкомат набирал добровольцев в авиадесантные войска. Эта весть застала Женьку врасплох: учиться оставалось всего три месяца, он внутренне был подготовлен к тому, что за это время никаких решительных перемен в его жизни быть не может. Вот закончит школу - тогда другое дело... Ребята были взволнованы не меньше его. Наверное, все тоже подумали о школе.

А школа была прифронтовая: затемненные помещения, горстка учителей и учеников. Большинство Женькиных прошлогодних одноклассников в сорок первом эвакуировалось за Урал, а тех, кто остался в Покровке и пошел в десятый, по пальцам можно было перечесть. Ютились десятиклассники в бывшей раздевалке, где вместо вешалок поставили парты. На уроках сидели в пальто, писали карандашом: чернила замерзали в чернильницах. Тетради, учебники, дрова и уголь были дефицитом, как скупой военный хлеб. И все равно это была школа с ее уроками, звонками, переменами. Гостеприимная, постоянно обновляющаяся, она безостановочно вела Женьку Крылова по его самой интересной жизненной дороге. Но два дня тому назад привычное движение застопорилось, и он оказался на перепутье, о котором недавно и представления не имел.

Одноклассники по-разному восприняли новость. Валя Пилкин, улыбаясь чуть раскосыми глазами, засуетился больше обычного: «Ну что я говорил, а? Кому теперь нужна математика? В армию, в армию!» Если бы не очевидность факта - не вызов десятиклассников в горком, вряд ли кто принял Пилкина всерьез: слишком уж он был восторженно-забавен. Ничто его не задевало, он всегда был ясен, деятелен, улыбчив, ни на кого не обижался и откровенно недоумевал, если вдруг кто обижался на него самого. Он одинаково уживался со всеми и не понимал, как это можно с кем-нибудь не ужиться. В общем, Валя Пилкин был человек безвредный, покладистый, заметный, но его слова ничего не значили. Они скользнули по поверхности Женькиного сознания и исчезли, словно их и не было.

Витька Пятериков ухмыльнулся: «Ну, девочки, давайте напоследок я поцелую вас днем!» Витькины сальности заставляли Женьку краснеть. Женька познакомился с ним лишь в десятом классе: Витька жил в пригороде и до прошлого года учился в сельской школе. Как Женька ни приглядывался к нему, Витька оставался для него загадкой: он то нарочито щеголял своей развязностью, то был осторожен и сдержан. О себе он помалкивал и вслух своего отношения к звонку из горкома не высказал.

Левка Грошов доверительно заговорил с Лидой Суслиной. В классе он держался особняком и дружил только с девчонками. Что в нем нравилось Лиде, Женька не понимал. Правда, танцевал Левка превосходно - тут мало кто мог соперничать с ним, и Женька, конечно, не мог. Он немного завидовал Левкиной непринужденности в отношениях с девочками. У Женьки такой свободы никогда не было, он втайне досадовал на свою робость. Конечно, любопытно было бы узнать, о чем Левка говорил с Лидой и как он относился к вызову в горком. Но спрашивать об этом Женька не стал, у него своя гордость. Да и по правде, ему не так уж важно было знать, что думал Грошов. В конце концов идти добровольцем или нет - это дело совести.

Паша Карасев, Костя Настин и Миша Петров, узнав о наборе добровольцев в авиадесантные войска, ничего не сказали. Но Женька знал, что они думали: Паша и Костя были его друзья, а Миша как-то незаметно и быстро подружился с ними.

+++

После уроков, на улице, Паша проговорил тихо и очень серьезно: «Знаешь, надо идти, надо...» Паша - чудаковатый мудрец, голова у него была набита деловыми планами, которые он выполнял с невыносимой для Женьки методичностью, потому что всегда следовал рассудку, в то время как Женька был на поводу у чувств. Начало войны Женька воспринял беззаботно: «Ну, это долго не продлится! Помнишь, как в «Если завтра война?» «Не думаю, что скоро, - возразил Паша, - не думаю... »

Эта Пашина рассудительность и нравилась Женьке, и чуть-чуть раздражала его. По правде сказать, в них было мало общего. Они нередко спорили между собой: для Паши важен был д е й с т в и т е л ь н ы й смысл, а Женька во всем искал н е о б ы к н о в е н н о е. Паша был домосед, а в Женьке жил неугомонный бродяга, которому всегда чего-нибудь не хватало. Он играл в футбол, ловил рыбу, бегал в пригород, занимался в драмкружке -где он только не бывал!

Он и теперь не усидел на месте - к счастью ли, к несчастью. А ведь это

так хорошо - жить дома и не тревожиться за завтрашний день...

+++

Женька и Саша вышли на центральную улицу. Темная, будто вымершая Покровка принимала на свои улицы и крыши новые и новые россыпи снега. Беспокойно гудели провода высоковольтки, веники деревьев отчаянно сопротивлялись порывам ветра. Женька глубже прятал голову в воротник пальто, нудной чередой наплывали мысли...

Паша, как обычно, пойдет завтра в школу. Он по-прежнему будет решать задачи и читать книги, а Женька тем временем будет топать в ботинках с обмотками. Странно все-таки: желания у людей одинаковы, а доля им выпадает разная. И Костя Настин останется дома. Разве кто предполагал, что будет так? Костя-то - боксер, уж с ним-то, казалось, все ясно и просто...

Мишу Женька знал с осени прошлого года: Петровы эвакуировались из Ленинграда. Эшелон попал под бомбежку, тяжело ранило мать. Когда Миша вспоминал об этом, он выглядел старше и серьезнее остальных ребят. Однако по странной мальчишеской логике Женька считал его безнадежным юнцом: круглолицый, курносый, с ежиком рыжеватых волос и близко посаженными глазами, Миша, казалось, был навсегда обречен оставаться в подростках.

Петровы поселились у родственников. Мишин дядя работал на артиллерийском заводе, отец был на фронте. Заботы о больной матери, братишке и сестренке легли на Мишины плечи. Ему приходилось подрабатывать на станции грузчиком, чтобы купить хлеба и картофеля.

Миша тоже не уедет из Покровки - но тут случай особый.

Паша, Костя и Миша закончат десятилетку, все у них будет упорядоченно. Только Женька и Саша выбились из этой устойчивой колеи -

Саша еще в прошлом году поступил на завод.

+++

Саша - Женькина слабость и Женькина совесть. До Саши он старался дорасти, дотянуться как до высшей точки, за которой уже нечего было бы желать себе. В других ребятах все просто: он мог перечислить их достоинства и слабости, он помнил их жесты, их манеру говорить, - все, что относилось только к ним. А вот из Саши он не мог вычленить ничего: Саша вошел в его сознание целиком, все в нем было значительно, и все такое, что не придерешься: походка, голос, лицо, жесты.

По Пашиной походке всегда можно было определить, что в данный момент занимало его: если переваливался из стороны в сторону и посматривал, нет ли вокруг чего любопытного, значит, прочитал книгу или решил хитроумную задачу; если переваливался и голову опустил, то -задумался над чем-нибудь; а если шел, энергично размахивая руками, то, конечно же, спешил домой, проголодался. Все у него было на виду: добряк и ничего не умел скрыть в себе. Костя ходит - видно, что ни о чем не думает, кроме как о том, куда идет; Левка Грошов передвигается как-то боком, и нос у него всегда поднят слишком высоко: не ходит, а скользит; Валя Пилкин вовсе без походки, все у него будто с чужого плеча - жесты, слова, голос; Миша Петров ступает осторожно, словно опасается, что раздавит какого-нибудь муравья или невзначай толкнет кого. Одна Сашина походка ничего не открывала настырному Женьке: Саша не раскачивался и не плыл лебедем, не сутулился и не выпячивал грудь, а ходил себе обыкновенно, не тяжело и не слишком легко - в общем, как надо. И не было у него позы, бравады какой, мысли затаенной в походке, а в теле ни одной фальшивой черточки.

И голос у Саши - другого не надо. Левка Грошов будто напоказ говорит: произнесет фразу и сам себя слушает, хороша ли получилась. Женька отмахивался от его голоса, как от надоедливой мухи. Голос у Вали Пилкина ровным счетом ничего не выражал. Жужжал, как ему было положено, тоненько посмеивался, где надо и не надо. Паша Карасев говорил чуть-чуть небрежно, его не слушать, а понимать надо было. Ну а Миша Петров был вовсе без голоса: его надо было и услышать, и понять. В каждом из этих голосов было что-то поддающееся оценке, а вот Сашин голос был неопределим, хотя голоса лучше, чем у Саши, Женька и не представлял себе. Он никогда не мешал ему, не стремился перебить другие голоса или привлечь к себе внимание, но его всегда было слышно, и в нем Женька ни разу не уловил спешки, растерянности, чрезмерного удивления или какой-нибудь другой неестественной нотки; его нельзя было поколебать, он не существовал отдельно от Сашиных чувств и размышлений.

Все в Саше было определенно, законченно, прочно, он никогда не подчеркивал своего превосходства над кем-либо, не рассуждал о других за глаза плохо. Вообще, Саша - это Саша, другого такого не могло быть. И что теперь он шел рядом, давало Женьке надежную опору. А два дня тому назад Женька и не предполагал, что будет так...

2

СЕМЬЯ ЛАГИНЫХ

... По пути в горком Женька, Паша и Костя забежали к Лагиным. Дома была одна тетя Лиза, Сашина мать. В июне ей исполнится тридцать восемь лет. Еще недавно она была самой счастливой из женщин, каких знал Женька. Она была любимицей трех богатырей, живших в доме. А жили здесь четверо: дед Савелий, дядя Степан, Саша и тетя Лиза. Только какая она тетя? Рядом с бородатыми кузнецами Савелием и Степаном она выглядела почти девочкой. Дед Савелий - настоящий Илья Муромец, а дядя Степан - так тот, пожалуй, еще мощнее: деду за шестьдесят, ссутулился чуть-чуть, а дядя Степан прямой, как гвоздь, только борода поменьше. Обращались они с тетей Лизой бережно, распоряжалась же в доме безраздельно она. Она укрощала своих великанов одним взглядом, одним прикосновением руки, одной любовью. Здесь, в доме у Лагиных, Женька открыл для себя столько нового! Дед Савелий любил подтрунивать над ним и упорно называл его Ершом - в отместку Женька называл его Бородой. Между ними завязались приятельские отношения, основанные на взаимопонимании. Знал Женька и кое-какие дедовы секреты.

При случае Савелий любил пропустить стаканчик. Тогда он возвращался домой как добрый великан, готовый услужить всем, особенно детям. «Вот ты, - обращался он к пареньку, ищущему лазейку на стадион, где вскоре должен был начаться футбольный матч, - разве ты муха, чтобы проползти в щелку? Ты, брат, - человек, тебе надо дырку пошире! Посмотри-ка, чтобы, знаешь, поблизости никого не было, а то нам с тобой попадет. Ну вот, теперь в самый раз!» - Савелий раздвигал в заборе доски, и только скрежет проржавленных гвоздей свидетельствовал, что они были основательно прибиты. Пацаны не теряли времени и шустро ныряли в дедов проход, а Савелий стоял сбоку и, хихикая, поглаживал бороду. Женька шел на стадион и видел все. Потом за забором послышались крики, несколько мальчишек выскочили обратно и пустились наутек. Один из них предостерег Савелия от опасности: «Беги, дед!» Из дыры выглянула свирепая круглая физиономия, с удивлением уставилась на колоссальную фигуру деда. Савелий и Женька поспешили скрыться за углом.

- Ты, Ерш, смотри Лизе не говори, а то мне опять влетит, - Савелий заговорщицки поглядывал на Женьку.

Эти дедовы секреты Женька тщательно хранил от тети Лизы, но рано или поздно независимо от него все выплывало наружу: слишком уж приметен был Савелий.

Дядя Степан выглядел суровее деда. Но Женька-то знал, как добр был дядя Степан. Он больше слушал, чем говорил, а слушал он замечательно, с пониманием. Рассказывая ему что-нибудь, Женька забывал о разнице в возрасте. Так непринужденно, как у Лагиных, он нигде больше не чувствовал себя, кроме, конечно, своего дома.

Есть любовь, закрывающая глаза на существование других людей. Для нее чужой человек всегда помеха. Женька знал одну такую семью - в ней считались только со своими. Он однажды играл в шахматы с представителем этой семьи. Родственники так болели за своего, так переживали его ходы, так желали Женьке поражения, что он поспешил закончить партию, чтобы никогда больше не бывать у них в доме.

У Лагиных уважение другу к другу распространялось на гостя. Здесь сама по себе невозможна была поза, хвастовство, ничем не оправданная насмешка над человеком - невозможно все мелкое, пошлое, унизительное. Переступая порог Сашина дома, Женька незаметно для себя заряжался энергией, а может быть, и сам что-то вносил в семью Лагиных: она, как аккумулятор, принимала и щедро отдавала энергию.

Особую роль в доме играла тетя Лиза. Без нее нельзя было представить себе Лагиных, это нерасторжимое сочетание силы и красоты. Но и сама тетя Лиза не могла быть такой, какой она была, - изящной и нежной - без деда Савелия, дяди Степана и, конечно, Саши. Они друг друга делали необыкновенными людьми. Кто на улице не любовался Лагиными, когда вся семья была в сборе, - трое гигантов и между ними такая стройная тетя Лиза!.Теперь, холодным мартовским днем сорок второго года, на девятый месяц войны, Женька, забежавший к Лагиным по пути в горком, не узнавал тетю Лизу. Перед ним стояла совсем другая, незнакомая тетя Лиза. В глазах у нее была безысходная тоска, а в волосах - седая прядь. Глядя на тетю Лизу, он остро ощутил жестокость и нелепость войны, а себя - легкомысленным мальчишкой, пришедшим сюда, чтобы нанести еще один тяжелый удар этой женщине, которая недавно воплощала в себе человеческое счастье, а теперь была надломлена горем. Когда он немного справился с собой, он подумал, что тетя Лиза и не могла по-иному переживать смерть дяди Степана...

- Что случилось, Женя? - проговорила она. - Тебе надо что-то сказать Саше? Он на заводе. Приходи вечером или скажи мне...

- Нет-нет, ничего особенного... - Женьку обдало жаром от невольной лжи. Он знал, что с этого момента тетя Лиза будет читать в его душе, как в открытой книге.

- Женя... Проходите мальчики, проходите. Так что же передать Саше?

- Мы... спешим, тетя Лиза. Зайдем... в другой раз... - Женька неловко повернулся к выходу.

Идти к Саше после встречи с его матерью было бы уже подлостью с их стороны. Но и не сказать ему нельзя: это было бы предательством дружбы. Саша должен знать, он уже дважды пытался уйти в армию. Первый раз - еще в декабре, после того как почтальон принес Лагиным извещение о смерти дяди Степана. Саша, Савелий и тетя Лиза ездили тогда в Волоколамский район, где погиб дядя Степан. Узнали они немного: похоронен в братской могиле, столбик с фанерным листом замело снегом, его и не нашли...

Встреча с тетей Лизой подействовала на ребят как холодный душ. Оказалось, от их поведения зависели судьбы близких, с этим надо было считаться больше. Выражая общее настроение, Паша сказал: «Не так все просто). .»лавном они не говорили, оно подразумевалось само собой: идти надо. Зато усилилось беспокойство: может быть, - подождать, закончить десятилетку?

У переезда через центральную улицу их ждал Миша Петров, насквозь продрогший в ботинках и демисезонном пальто. «Ребята, предупредил он, - в горком я пойду, а дальше ... не могу. Прошу вас не думать ничего такого ... Мама еще... слабая...»

Эх, Миша, кто решился бы упрекнуть тебя? Ребята знали, как трудно жилось Петровым. Да и, честно признаться, Женьку самого одолевали сомнения, правильно ли он поступает. Сашу сюда бы, только и он теперь вряд ли поможет. Каждый сам должен решать свою судьбу.

К секретарю по одному входили ребята из других школ. Назад возвращались притихшие, некоторые спешили одеться, хлопнуть дверью...

Костя и Паша пробыли у секретаря недолго, Миша задержался дольше и вышел от него с растерянным, виноватым лицом. Потом пригласили Женьку. «Знаешь, для чего тебя сюда вызвали? Учти: это войска особые, автомат получишь, в тыл к немцам полетишь. Так как?» «Согласен».

После этого «согласен» стало больше ясности, но легче не стало. Теперь Женька ступил в колею и пойдет по ней, пригибаясь от собственных усилий. Нет, героем он себя не чувствовал. Его шатало от какой-то безнадежности, от необходимости сказать это слово, тяжкой глыбой обрушившееся на него.

Последним шел Грошов. Его прождали минут десять. Он вышел, ни на кого не взглянув, молча оделся и направился к двери. На улице Валя Пилкин остановил его: «Подожди, Левка, ты согласился?» «Нет, разумеется». «П-почему?» «Ты что - уполномочен спрашивать? Ну, так я отвечу всем: мне надо учиться, а не делать ать-два». «А как же мы?...» - протянул растерявшийся Пилкин. «Разве вас неволили? Кто мешал вам отказаться? Я не намерен думать за вас!»

Все логично, их никто не неволил, они сами не могли отказаться, хотя им тоже хотелось учиться. Своей логикой Грошов отсекал от себя то, что угнетало их, но они-то не могли отсечь от себя бедствия войны. Этот папенькин сынок, водивший дружбу только с девочками, занял воинственную позицию, потому что от него потребовали принять на себя часть невзгод, которые выпали на них, на миллионы людей, и ему было безразлично, что переживали его одноклассники. Женька мысленно сопоставил Грошова с Сашей, с его матерью, с дядей Степаном и... потерял контроль над собой. Костя, честный рыцарь Костя, кто упрекнет тебя, что ты впервые утратил свою сдержанность, опередил Женьку и коротким ударом отбросизоЕрквплавааж ,снадрав длинную ногу в новом ботинке, а ребята молча стояли вокруг. Костя одним ударом поставил все на свои места.

3

ТРЕВОЖНАЯ НОЧЬ

Отец был дома, когда Паша Карасев пришел с улицы. Паша не спеша раздевался, а отец так же не спеша мыл руки. Казалось, он напрасно намыливал их - никакое мыло не могло смыть с них машинное масло. Работал отец слесарем в депо.

За ужином Паша сообщил о вызове в горком комсомола и о своем согласии пойти добровольцем в армию. Мать тут же заохала и принялась упрекать его в непростительной поспешности.

Отец долго хранил молчание.

- Да скажи ему, глупому, что так нельзя! - не выдержала мать.

- Вы, молодые, норовите все по-своему, - заговорил после ужина отец. Слова у него были веские, каждое обдумано и серьезно. - Тут уж ничего не поделаешь, век такой. Но соображать ты все равно должен. Как же это - одно дело не сделал, а уж за другое берешься? Тебе учиться-то еще три месяца -десять лет, выходит, коту под хвост? Куда торопишься? На войну? Какой из тебя солдат - ты жить-то еще не научился! Знаешь, отчего сосед умер? Ему в гражданскую пуля легкие пробила. С тех пор кашлял, а умер тридцати восьми лет. Парень был - первый в эскадроне... Война, Павлуша, не век будет, после нее жить надо, а как жить будешь, если у тебя пуля в груди или ног нет? Вот и сообрази, как быть. Разум тебе дан, грамотой ты нас с матерью вон на сколько обогнал. Подумай. В таком деле один дурак торопится. Жизнь-то поумней нас с тобой, в ней все на своем месте. Созреешь — тогда и твой черед в армии служить. Ну а если тебе суждено будет на войне покалечиться - так пусть по жребию, а не по собственному желанию. Вот и гляди, как поступить, - по недомыслию или по разуму, по самой жизни. А подумать тебе не поздно. Все, Павлуша, забывается, все. Сам помни, что тебе надо...

Уснул Паша нескоро. В темноте долго размышлял над тем, что сказал отец, припоминал события минувшего дня, взвешивал «за» и «против». Чаши колебались, хотя в горкоме он твердо сказал «да».

За перегородкой ровно дышал братишка, из спальной донеслось знакомое похрапывание отца. Неожиданно Паша услышал шлепание босых ног по полу - это встала мать.

- Сынок, - зашептала, - проснись...

- Я не сплю.

Простоволосая, в ночной рубашке, мать опустилась перед ним на колени.

- Не бросай школу, не вреди себе, подумай над тем, что говорил отец...

Тревожный поток материнских слов подхватил Пашу и понес к какой-то мутной реке, вспененной сомнениями и противоречиями.

- Обещай, что откажешься, - шептала мать. - Не будет тебе счастья, если не послушаешься родной матери...

Ее шепот гулко отдавался в Пашиной груди. Паша устал от этого ночного натиска, чаша весов, наполнившая его дом тревогой, подскочила вверх.- Я все понимаю, мама. Отец прав, сначала надо окончить школу, незачем торопиться... - проговорил он, на удивление самому себе, совершенно спокойно и почувствовал облегчение, оттого что сказал.

Мать поцеловала его и ушла. Вскоре он крепко уснул.

Костя Настин тоже долго не спал в эту ночь, но не переживания близких беспокоили его: сестра слишком уставала за день, ей хватало собственных забот. Костины родители умерли, когда ему было два года. Маленького Костю приютил у себя дед, бывший моряк, а после смерти деда Костю взяла в свою многодетную семью сестра. Она заменила ему мать и отца. Ее муж, разнорабочий-железнодорожник, уделял больше времени собутыльникам, чем семье и дому. С нуждой сестра боролась самоотверженно, она даже ухитрялась прилично одевать своего единственного брата. Теперь, когда Костя уйдет из дома, ей станет полегче: меньше потребуется денег. Да и провожать близких ей не впервые - на фронтДрутаяб ылшчйшуж1шптлрш1ййсаш нуснуть: стычка у горкома. Грошов, конечно, не заслуживал дружеского отношения к себе, но и бить его не стоило, особенно Косте. Если бы это сделал другой, все было бы правильно. И не потому вовсе, что боксерская этика запрещала Косте вмешиваться в уличные потасовки. Вдруг Лида подумает, что он... из-за ревности сводил с Грошовым счеты?...

Уже третий год Костя Настин вздыхал о Лиде Суслиной, храня свои чувства в тайне от одноклассников. Лида, конечно, догадывалась, в чем дело, но не придавала значения его переживаниям: влюбленных в нее мальчишек было немало.

«Какой-то замкнутый круг: все правильно и в то же время неправильно. С Лидой поговорить бы, объяснить ей... А перед Левкой надо... извиниться».

От этой с трудом найденной мысли Костя успокоился и уснул.

Левка Грошов тоже ворочался в постели. Минувший день был едва ли не самым скверным в его жизни. Левка кипел от злости и думал, как отплатить этим безмозглым дуракам-одноклассникам. Но зацепиться было не за что, он сам дал им повод унизить его. А хуже всего, что об этом никому не расскажешь: узнай отец подробности, по головке не погладил бы, и тетя вряд ли похвалила бы...

Левка рос, ни в чем не зная нужды. Авторитет отца, директора завода, позволял Левке пользоваться привилегиями, недоступными для сверстников. Он побывал в Артеке, летом мог получить в свое распоряжение заводской катер и нередко раскатывал в легковой машине отца. Во Дворец культуры его не только пропускали бесплатно, но и услужливо усаживали на одно из мест, предусмотрительно оставляемых на такие случаи администрацией.

Эти привилегии вскружили ему голову, он слишком возомнил о себе и тем самым оттолкнул от себя многих ребят...

Для Витьки Пятерикова ночь была самой обыкновенной. Драк в пригороде он насмотрелся, ну а эта - разве драка? Конечно, с Костей Настиным лучше не связываться - удар не дай Бог. Этому дураку Грошову так и надо: не болтай лишнего и нос не задирай. Собой Пятериков был доволен, у него-то все в порядке и без шума...

Мишу Петрова полночь застала на товарной станции. Пошатываясь от усталости, он выносил из вагона тяжелые ящики и складывал под навесом.

- Покурим, - предложил пожилой коллега.

- Отдохнем, - Миша присел на ящик. «Ребята в армию уходят, -подумал, - а я тут...»

Он был очень недоволен собой.

Валя Пилкин спал крепчайшим сном. Зла он ни на кого не имел, все одноклассники были для него приятели, столкновению у горкома он не придавал особого значения. Вале снилось далекое студеное море, он стоял на высокой скале и громко читал свое новое стихотворение:

По улицам Берлина, Токио и Рима Идет фашистов тьма И кричит война!..

4

САША ПРИХОДИТ

На следующий день десятиклассники проходили медицинскую комиссию. За четверть часа Женька обошел всех врачей. Сердце, легкие и все остальное были у него без малейших отклонений от нормы, зрение и слух -сто процентов, цветовые рисунки он различал мгновенно. Врачи, казалось, небрежно осматривали его и писали: «годен», «годен», «годен...»

Самое трудное испытание ожидало его в кресле. Врач приказал ему держаться за ручки и крутнул кресло - Женька повернулся, пожалуй, раз десять. Потом врач так же резко остановил кресло, а Женька обязан был встать и пройти точно по прямой до двери. Его шатало, ему казалось, что он позорно провалился на этом экзамене, но вот он услышал «достаточно» и разглядел улыбку врача: «Отлично, молодой человек, отлично!»

Женька вышел в коридор, и гордясь тем, что выдержал испытание, и тревожась, что стремительно, будто помимо своей воли, двигался по роковой прямой навстречу дальнейшим событиям. Что-то в нем уже не принадлежало ему, он со странным любопытством следил за собственным движением в неизвестность.

В диспансере Женьку настиг ошеломляющий удар. Валя Пилкин был забракован почти без осмотра: его косоглазие ребята не принимали всерьез, а врач рассудил иначе. Валя получил в карточке «не годен» и больше никуда не пошел. Паша Карасев провалился в кресле: он не мог сделать ни шага и сел на пол, а Костя - накануне у него воспалилось ухо - был остановлен ушником. Растерявшийся, он молча протянул Женьку карточку. Женька не сразу осознал, что произошло: друзья уходили от него. Это показалось ему нелепостью. Потом он спохватился: «А Пятериков?» Повинуясь порыву, будто защищаясь от грозящего ему одиночества, Женька подскочил к двери кабинета, рывком открыл ее. «Что случилось, Крылов?» «Из двенадцатой все прошли комиссию?» Врач заглянул в список: «Все». «А Пятериков?» «Такой фамилии здесь нет». Нет! - Женька не заметил, как снова очутился в коридоре.

Ребята все еще стояли у окна, но между ними и Женькой уже выросла неодолимая преграда. Здесь, в коридоре диспансера, Женька Крылов расставался со своими школьными друзьями, а в их лице - со всем, чем жил до сих пор. Ему стало жаль, что случилось так, жаль самого себя. Он поспешил на улицу, чтобы остаться наедине со своим одиночеством, ощущением незаслуженно нанесенной ему обиды.

Ребята некоторое время шли за ним, но он свернул в переулок, и они отстали. Ему было все равно, куда идти, он брел наугад, пока не увидел перед собой городскую баню. Недалеко и военкомат - туда-то ему и надо...

И здесь, у военкомата, он увидел Сашу. Высокий и строгий, Саша шел по протоптанной в снегу тропинке. Первый Женькин импульс был - бежать навстречу, но мысль о предательстве друга остановила его. Он смотрел на Сашу, словно это не Саша приближался к нему, а сама судьба. Женька приготовился принять на себя еще один ее удар. Саша подошел, взглянул на съежившегося от ожидания Женьку. Сейчас с первым словом Саши рухнет все, что еще могло поддерживать Женьку, и он останется совсем один. «Чего скис? - заговорил Саша. - Я все знаю, ребята рассказали, встретил их на улице. Ну, пойдем вместе, жалкий ты дипломат».

Зоркие Женькины глаза затянулись пленкой, утратили способность различать предметы, но он не опускал головы, всем своим существом впитывая в себя этот единственный голос, как истосковавшаяся по воде земля впитывает в себя капли дождя. «Саша, я не мог тебе сказать...» «Знаю. Пойдем, а то ты, хитрец, еще без меня уедешь».

Саша, как хорошо, что ты существуешь и приходишь именно тогда, когда нужно, и не требуешь отчета, которого Женька все равно не сумел бы дать. «Саш, Пятериков скрыл, что отказался в горкоме...» «Брось об этом. Лучше подумаем, как все побыстрее сделать».

В тот же день Саша побывал в диспансере. Он обошел все кабинеты и был безоговорочно признан годным в авиадесантные войска.

Этот день представлялся теперь Женьке совсем легким, потому что самые трудные испытания были впереди.

5

НА НИЧЕЙНОЙ ЗЕМЛЕ

... Ветер швырял в лицо россыпи снега, в темноте жалобно мяукала кошка, две женщины тащили на санках какие-то мешки. В согнутых фигурах Женька уловил сходство с собой: и он так же тащил свой груз, только груз этот - в нем самом, никем не видимый, но такой же тяжелый, как у женщин, пробивающих себе дорогу в снегу навстречу ветру. Все у Женьки не как у людей, а запутано скверным образом. Ему слишком хотелось повзрослеть, он приписывал себе лишний год, когда в школе заполнялись какие-нибудь бумаги, ему стыдно было признавать себя моложе остальных ребят в классе...

Он всегда торопился, если ему чересчур хотелось чего-нибудь. В детстве, когда Крыловы жили в деревне, ему очень хотелось попасть в школу. Кирпичная, под железной крышей, она гордо высилась на крутом берегу Каменки. Затаив дыхание, он слушал, как старшие ребята говорили об уроках, о переменах, об учительнице. Он завидовал им и однажды на свой страх и риск отправился в школу. Любопытство притягивало его к ней, как магнит. Учительница заметила его, ввела в класс, усадила за парту, а после уроков проводила домой и сказала матери, что ему надо подождать год. Но на другой день он опять пришел в школу. Так и остался в ней, зато приобрел обидную кличку м а л е н ь к и й. И в Покровке, куда переехали Крыловы, он еще несколько лет был самым маленьким среди одноклассников. Свой рост он воспринимал как незаслуженное оскорбление. Но в седьмом, восьмом и особенно в девятом классе он потянулся вверх, догнал ребят, перерос многих, с гордостью ощутив во всем теле наливающиеся крепостью мышцы. Однако обидную кличку забыл не сразу и всей душой желал себе скорее и по-настоящему повзрослеть...

Теперь паспорт грыз его, как волкодав, забравшийся в грудной карман. В горкоме паспортом не интересовались, а вот в военкомате... Его и Сашу вызвали к трем дня.

Саша пробыл у военкома несколько минут, за ним вошел Женька. Военком раскрыл его паспорт, вписал фамилию в бланк и положил ручку: «Ты как сюда попал?» У Женьки перехватило дыхание, как у человека, пойманного с поличным. «Бери паспорт и - домой!» «Там... ошибка...» - с внезапным облегчением возразил Женька. «Не морочь мне голову, - устало и строго сказал военком, - детей мы не вызываем». Женька поблагодарил бы судьбу за такой оборот дела, если бы не слово «детей», кольнувшее его самолюбие. «Не могу я, понимаете...» «Не мешай работать, марш домой!» -повысил голос военком.

Таким беспомощным и жалким Женька никогда еще не чувствовал себя, а за дверью ждал Саша, которого, конечно, приняли и который уедет один по его, Женькиной, вине. Хорошо, что в коридоре было много людей -только поэтому Женькино банкротство не успело обнаружиться. На улице Саша сказал: «Я на завод. Ты ведь знаешь, меня не отпускают, но теперь по просьбе военкома отпустят. Не скисай, дипломат, вечером встретимся».

Женьке остановить бы его, удержать от последнего шага, крикнуть: «Не ходи, меня не взяли!» Но он промолчал, он находился на ничейной земле и уже не мог вернуться назад. Вернуться - значило примириться с чем-то, отступить от чего-то важного, что приходит к человеку однажды и не забывается, не прощает ему...

+++

Он снова брел по улице, бессильно барахтаясь в паутине безрадостных мыслей. «Людям-то как теперь на глаза покажешься? Герой... На ребят обиделся, их обидел. Ведь могло быть и наоборот: меня забраковали бы, а их взяли. Паша с Костей наверняка поняли бы меня, не убежали, как я от них... У Саши тоже все определенно, он всегда опирается на что-то прочное. И военком его поддерживает, и дома у него, наверное, знают... »

Но в те минуты Женька был не только полон растерянности - в глубине души он был доволен, что все сложилось так, что он никуда не уедет, что привычный склад его жизни останется нерушим...

Чувство освобождения понемногу вытесняло в нем недавние тревоги. «Я ведь ни в чем не виноват!» - оправдывался он, представляя себе, как придет домой, снимет валенки, заберется в теплый угол за печкой, раскроет «Квентин Дорвард» и погрузится в мир вальтерскоттовского вымысла. Разом отступит все, что он пережил в последние дни. Потом они трое - мать, Шура и он - будут есть рассыпчатую картошку с огурцами и пить чай. А утром он пойдет в школу, сядет за парту, и опять зазвенит звонок...

Здесь его радужные мечты застопорились. Нет, не будет прежней легкости и того ощущения жизненной полноты, с каким он переступал порог школы. Он отчетливо увидел, как будет. Никто не упрекнет его, Паша, Костя и Миша обрадуются, что он вернулся. Пятериков произнесет какую-нибудь пошлость, и Женька проглотит ее, потому что не проглотить он уже не может. Грошов будет что-то нашептывать Лиде Суслиной, а она будет насмешливо поглядывать на опростоволосившихся добровольцев. Валя Пилкин тут же присочинит какую-нибудь немудреную историю, будто случившееся было лишь мимолетной шалостью. Но это не шалость, это оставит след в Женькиной душе, он что-то утратит в себе. И от него уйдет Саша, а вместе с ним исчезнет целый мир, лучшее, что было у Женьки. А лучшее сейчас уходило на фронт. Там был не только передний край - там столкнулись главные идеи, без которых не понять жизнь. Нет, учиться, как прежде, когда все было по-иному и его сознание не отягощалось ничем, он уже не мог...

Скверно еще, что он обязан будет объяснить свое возвращение. Поверят ли ему, что он был вполне серьезен, а не воспользовался случаем, чтобы прослыть «героем»? Вызывали-то не его год, не двадцать пятый... И Григорию Ивановичу надо все объяснить...

Женьку несло по улице, как снег ветром, и подобно тому, как снег задерживается у первой попавшейся изгороди, Женька ухватился за мысль о Григории Ивановиче, потому что она помогала ему сосредоточиться на чем-то одном, конкретном, не очень тягостном. Что ж, он расскажет все старику, а там видно будет...

Вот и школа. Он поспешил к двери, словно школа могла укрыть его от него самого.

В учительской знакомо висели карты, стопками лежали учебные таблицы. На полочке рядком стояли классные журналы, в крайнем из них его фамилия... Все привычное, близкое, а он чувствовал себя здесь чужим.

Закутавшись в пальто, Григорий Иванович с карандашом в руке сидел за столом. Уже сорок лет склонялся он вот так над тетрадями. Начал еще в гимназии, в той же Покровке, - на отдых давно пора, а тут война, каждый учитель на счету: помоложе и поздоровее все в армии. Пришлось старику опять учительствовать.

- Здравствуйте, Григорий Иванович.

- Проститься зашел? Жаль расставаться со школой, а?

Женька сглотнул теплый ком, переступил с ноги на ногу. Он и сам не мог бы объяснить, что побудило его выговорить слова, возникшие у него как-то сразу, будто независимо от сознания, - неопределенность ли его положения, вопрос Григория Ивановича или тревога за Сашу, оставшегося в одиночестве. Только фраза эта вылилась уже в готовом виде, будто он заранее обдумал ее и пришел в школу лишь затем, чтобы произнести ее.

- Григорий Иванович, военкомату нужна справка, что я с... двадцать четвертого года рождения и учусь в десятом классе.

- Нужна - значит, дадим. Садись, настоишься еще.

Каждое движение старика напоминало Женьке священнодействие. Еще ему казалось, что это не он сидел перед директором школы, а кто-то другой, а сам он наблюдал за этим другим со стороны. Женька вдруг поверил, что его судьба решилась здесь, в тесной учительской. Вот старик кончил писать, приложил к листку печать, и Женька больше не сомневался, что действительно зашел проститься со школой.

- Держи, Крылов, - директор встал, небольшой, сухонький, - аттестат мы тебе дадим: оценим по текущим сведениям. Только вот с биномом Ньютона у тебя еще слабовато, а?

- Неважно, Григорий Иванович.

- Гм... Ну ладно, потом подучишь, так?

- Видно будет...

- Да... Время такое... Ну иди, мальчик. Не забывай нас.

Спасибо старику: он поддержал слабый Женькин дух, растворявшийся в предательской жалости к себе. Сочувствие учителя открывало перед ним какую-то перспективу. Зато он окончательно осознал, как жаль ему уходить из школы. Ведь путь в будущее он представлял себе от школьного порога, и оттого что он бросал школу просто так, по собственному желанию, он будто перечеркивал вместе с ней и свой завтрашний день. Но теперь у него оставалась тоненькая ниточка, связывающая его со школой, - аттестат, который ему дадут...

Григорий Иванович протянул сухую ладонь, по-стариковски деликатно пожал Женьке руку:

- Один ты у нас такой...

+++

Выйдя из школы, Женька уже не чувствовал себя бесприютным и одиноким, но по мере того как он приближался к военкомату и думал о новой встрече с военкомом, его дух опять ослабевал. Восстановить в себе душевное равновесие ему не удавалось, как он ни старался.

По улице снова мело снегом. Вечерняя Покровка будто вымерла, тишина и безлюдье усиливали в Женьке ощущение заброшенности и запутанности.

Военкоматовская пружина скрипнула, за Женькиной спиной зло хлопнула дверь. На лестнице висел кислый табачный запах, очереди у военкома не было, и старый особняк казался пустым.

Майор встретил Женьку усталым вопросительным взглядом.

- Вот... Здесь все правильно...

Военком долго смотрел в школьную справку, то ли читая, то ли просто отдыхая после хлопотливого рабочего дня. Женька молча ждал.

- Опять ты... Сколько тебе лет?

- . Восемнадцать, - под взглядом майора Женьке стало совсем неуютно.

- А моему сыну было девятнадцать, - проговорил майор, адресуя свои слова не Женьке, а кому-то другому, кто мог бы разделить отцовское горе, понять, как нелепо терять сына в девятнадцать лет.

Женька стоял, будто уличенный в проступке, которому не было оправдания, потому что ему не было еще и семнадцати.

Майор думал о войне, о сыне, об этом мальчишке, которого следовало бы оттрепать за уши и выставить вон. Но в мальчишке, несмотря на его нехитрую ложь, была какая-то бесстрашная искренность, от которой нельзя было отмахнуться. Она привела его в военкомат вопреки сомнениям, написанным у него на лице. Он так же созрел, как и остальные четверо, которым исполнилось восемнадцать...

- Паспорт.

Военком положил перед собой паспорт, не очень уверенно взял ручку. Был март сорок второго года. Гитлеровцы отброшены от Москвы, но война по существу только начиналась. Днем у него в кабинете побывали тридцать семь человек. Многие в годах, нестроевики - им бы дома на печке лежать, а он отобрал у них паспорта. Служба у него такая - не до жалости. И все-таки это нелегко - взять вот такого юнца и сунуть в самое пекло. Был постарше бы - другое дело, а на этого военкоматовская власть еще не распространялась. «Ну да ладно, пусть идет. В конце концов с него, с военкома, требуют в армию людей. В гражданскую сам был ненамного старше...»

Майор кончил писать, открыл сейф и бросил в него новенький Женькин паспорт. У Женьки заныло в груди, словно вместе с паспортом в стальном сейфе оказался и он сам - вся его сегодняшняя и завтрашняя жизнь. Ученика десятого класса Крылова больше не существовало, и появился какой-то другой Крылов, еще никому неведомый...

- Ну, не поминай лихом. Отправка завтра в девятнадцать ноль-ноль.

Женька шагнул к двери, и в этот момент вошел Саша. Он улыбнулся

Женьке и протянул майору лист бумаги. Майор опять писал на том же бланке, опять открыл сейф, бросил в него паспорт, Сашин паспорт и устало повторил: «Отправка завтра в девятнадцать ноль-ноль».

6

МАТЕРИ-ТО ЧТО СКАЗАТЬ?..

У Сашина дома намело сугроб, тропинка исчезла под снегом.

- До завтра.

- Саш, а меня не брали...

- Знаю.

- Тебе кто-нибудь сказал?

- Нет. Твой год не брали. Но ты же дипломат.

- А если бы меня не взяли?

- Я рассчитывал, что будет так.

- Ты ушел бы.... один?

Вместо ответа Саша положил руку на Женькино плечо:

- Зайдем к нам. Отогреешься немного.

- Не стоит. Пойду. Всего!

Женька остался один в холодном темном мире. С каждым шагом на него надвигалось самое тягостное - разговор с матерью. Лишь теперь он по-настоящему осознавал, что значила для него мать. Раньше он не задумывался над этим, потому что мать всегда была рядом, ее присутствие казалось само собой разумеющимся, как воздух. Но если в Женьке было что хорошее, то это - прежде всего от матери. Она воспитывала его ненавязчиво, незаметно. Ему не доводилось ходить в обтрепанных брюках и невыстиранных рубашках с оторванными пуговицами. Он перенял от матери ее аккуратность, привык следить за собой. Но мать не вмешивалась в его мальчишескую жизнь и внешне не проявляла беспокойства, даже если он на весь день исчезал из дома. Женька ценил эту ее молчаливую сдержанность и больше всего боялся чем-нибудь огорчить мать, увидеть у нее на глазах слезы.

Мать не жаловалась на усталость, боль, недостаток денег - и он не привык жаловаться.

Однажды летом - ему было лет шесть, они жили тогда в Узорове - он нашел на лесной опушке ежа, закатил его в кепку, чтобы унести с собой, а мать сказала: «Ежата у него, умрут одни-то...» Женька запомнил тот случай. Мать помогла ему понять, как может проявляться у человека бездумная жестокость.

Переехав из Узорова в Покровку, мать не забывала деревню. Ей не хватало полей и березовых рощ, она любила пройтись по росной траве, охотно косила, ходила за грибами, пила чай из старенького бабушкиного самовПор.ой мать удивляла Женьку своими суждениями о людях. Бывало, человек нравился ему, а она отзывалась о нем крайне сдержанно и неохотно, а иногда она похваливала кого-нибудь, кто представлялся ему совсем неинтересным, и оказывалось, что в обоих случаях она была права. Незаметно он привык смотреть на людей глазами матери...

Его радовало, что ей нравились его друзья. Она по-своему умела понять каждого из них. Пашу она терпеливо выслушивала, зная, что ему нравилось, когда его слушали; с Костей затевала непринужденный разговор.

- А, Костя, проходи, проходи. Раздевайся, - улыбалась мать.

- Спасибо, теть Кать, мы сейчас пойдем...

- Чего спешить-то, мороз на улице.

- В кино...

- Ноги-то в ботинках, поди, отморозил?

- Ничего...

- Танцевать, что ль?

Костя смущенно переступал с ноги на ногу: танцевать в классе умели лишь Грошов и Пятериков, а остальные, в их числе Женька с Костей, только чуть-чуть умели двигаться под звуки танго, при этом их внимание было поглощено тем, чтобы не отдавить партнерше ногу. По правде, они танцевали-то всего три-четыре раза, а Паша еще ни разу не пробовал. Услыша лукавый вопрос матери, Женька с любопытством ждал Костиного ответа, но Костя молчал, как пень, и Женька вмешивался в разговор:

- Мы этими пустяками не занимаемся!

Он сам понимал, что хватил лишнего, но матери не надо было объяснять, она и так все знала. Она смотрела на них и думала: «Какие забавные глупые мальчишки... »

В другой раз мать заговорила с Костей о боксе.

- Драться-то для чего учишься?

- Спорт... - деликатный Костя, не умеющий рассуждать об очевидных вещах, смущенно улыбался, привычно поправляя кожаные рукавички.

Мать не видела боксерских схваток, в ее представлении бокс ничем не отличался от драк, которые она наблюдала в свои детские и девичьи годы. Стычки мужиков по праздникам были чуть ли не обязательным ритуалом. Но зла мужики не помнили и после праздников мирно сходились друг с другом.

Вспоминая свое девичество и глядя на Женьку и Костю, мать с теплой грустью думала о том, какой все-таки беспокойный, непоседливый народ -мужчины. И Алеша, муж, подраться любил... Костя уже не казался ей застенчивым мальчиком. С присущей матери слабостью к собственному сыну она решала, что Костя лучше его подготовлен к жизни, хотя временами Женька представлялся ей старше и мудрее Кости. Но лишь временами: оба были еще мальчишки...

Зато к Саше мать относилась как к взрослому человеку. Пашу она охотно слушала, над Костей слегка подтрунивала, помогая ему побороть его застенчивость, а с Сашей советовалась, как с равным.

- До чего же ты большой, - говорила, глядя на него снизу вверх. - На один костюм, поди, сколько материи надо.

- Э, теть Кать, что большой, что маленький, - все равно одеваться надо, - улыбался Саша, от одного присутствия которого комната Крыловых становилась тесной.

- Садись, не маячь.

- Чего сидеть - пойду с Женей.

Женька как раз собирался починить плохо закрывавшуюся дверь сарая. Мать кормила поросенка и кур, ей каждый раз приходилось возиться с этой дверью.

В сарае Женька забил несколько гвоздей. Изношенная боковина держала плохо, но дверь все-таки стала закрываться легче. Саша стоял сбоку и наблюдал за Женькиной работой.

- Хорош, до выходного продержится.

Выходной был через два дня, и от Сашиной похвалы Женькино самолюбие заметно пострадало. Он забил еще один гвоздь, но и это дополнительное усердие не произвело впечатления на Сашу.

- Два дня продержится, гвозди побереги, дипломат.

Далось же ему это словечко! Пашино «романтик» куда лучше, хотя, признаться, Женьке нравилось и «дипломат»: оно придавало ему солидность, которой ему никогда не хватало. Женька исподтишка взглянул на Сашу, выискивая, с какой стороны лучше напасть на него, а пока он выискивал с какой, Саша закончил осмотр двери и запросто нахлобучил ему на глаза шапку- В выходной подремонтируем. Боковину и петли надо сменить, скобы я откую.

Дома мать спросила Сашу:

- О войне говорят. Неужто вправду будет?

- Время, теть Кать, тревожное...

Это было год тому назад, когда Женька и Саша сидели за одной партой в девятом классе. Мать уже тогда тревожилась за его судьбу. Война унесла у нее брата, дядю Семена: как ушел в тысяча девятьсот четырнадцатом, так и пропал, будто в воду канул. Осталась лишь фотокарточка на стене. Сколько раз Женька пытался представить себе этого дядю, который погиб, когда Женьки и на свете не было, но образ получался расплывчатым и раздваивался на непохожие видения: одно оживало в рассказах матери, а другое застывало фотографией на стене, и между ними вклинивалось тяжелое слово «война». Если для Женьки война была чем-то отвлеченным и даже привлекательным - как в кино, то мать связывала с ней гибель брата, голод, унесший на деревенское кладбище немало односельчан, и опасность, издали надвигающуюся на ее сына.

Оберегая его и Шуру, мать тщательно скрывала от них свои переживания, прятала так глубоко, что Женька лишь однажды на лице у нее увидел страдание - когда в больнице умирал отец, какой-то сморщенный, неузнаваемо постаревший в свои тридцать пять лет. А матери тогда было тридцать, и она навсегда осталась вдовой. Женьке и в голову не приходило, что мать снова могла выйти замуж, хотя он была хороша собой. Она отдавала себя детям, ничего не требуя от них взамен, а он теперь нелепо, по-мальчишески уходил от нее. А ведь могло быть иначе, без рывка: наступила бы его очередь, и его взяли бы; он успел бы и школу окончить, и матери помочь. Пошел бы работать на завод - ей легче бы стало и всем легче. И почему это ему не сидится на месте, как другим?..

Вот и дом. Снежные вихри бились о стены, врывались в подъезд и рассыпались мельчайшими крупинками, мешающими дышать. В такую погоду сидеть бы у теплой печки и думать тоже о чем-нибудь теплом...

Женька постучал в окно и пошел к двери, с каждым шагом глубже увязая в пучине малодушия и растерянности.

+++

Мать открыла дверь, он тяжело переступил через порог.

На матери была светлая кофта, темная юбка и короткий фартук. От нее веяло теплом и уютом, и Женька невольно подумал, что принес ей тревоги и холод. Он притворил за собой дверь, остановился у порога. В груди у него была пустыня, где гулял ветер и метели. Трудные жестокие слова уже подкатывались ближе. Сейчас они сорвутся с языка, и не будет больше домашнего уюта, потому что холод, который Женька принес с собой, ворвется в квартиру Крыловых, исказит чистые черты материнского лица... Но мать не заметила Женькина отчаяния, так как щеки у него застыли, и весь он был залеплен снегом.

Она засуетилась, помогая ему расстегнуть пуговицы пальто. Он безвольно принял ее помощь. Он был рад, что пуговицы отвлекли взгляд матери от его взгляда и что слова все-таки не слетели у него с языка, хотя по-прежнему находились угрожающе близко.

- И где это тебя носит, - упрекнула мать. - Давай отряхну.

- Я сам.

Он вышел в подъезд, снял пальто, стряхнул снег и в нерешительности остановился. Ему страшно было идти в дом и говорить с матерью, но идти надо было и надо было говорить.

Он возвратился назад, повесил пальто и шапку. Мать собирала на кухне ужин.

- Женька, задача не получается, опять этот бассейн. В большую трубу втекает, а из маленькой вытекает... - сестренка с надеждой смотрела на него.

Задача заняла его внимание не больше, чем две минуты. Шура, просияв, начала писать, аккуратно выводя буквы и цифры, а Женька сидел рядом, и его мысли растерянно блуждали вокруг предстоящего разговора с матерью. Последний вечер дома. Наверное, он часто будет вспоминать эту комнату, старенький абажур над столом, за которым, чуть склонив набок голову, сидела Шура. Косички с ленточками бантиком озорно смотрели по сторонам, шея тоненькая, на кончике пальца пятнышко фиолетовых чернил, вся доверчивая, беззащитная...

- «Бассейн» с двумя «с»...

- А у меня?

- У тебя с одним.

- Что же теперь делать? - забеспокоилась Шура.

- Сверху напиши.

- А ты возьмешь меня в выходной в лес? Ты обещал.

Да, он обещал взять Шуру на лыжную прогулку, а обещания в семье Крыловых были вроде закона: обещать - все равно что сделать. Теперь этот закон нарушался и нарушалась такая естественная связь между братом и сестрой.

- Видишь, погода... Пиши, не наделай ошибок.

Мать позвала ужинать.

- Сейчас заканчиваю, вышло! Четыре часа, как в ответе!

Шура промокнула страницу, положила тетрадь и задачник в портфель, побежала, напевая, к матери.

- Женя мне только подсказал, и я все поняла! Я и без него решила бы, если бы знала, что все так просто!

- Ты не заболел? - спросила мать, когда они сидели за столом.

- Устал немного...

Нет, сейчас он не скажет. Пусть последний вечер будет как всегда. Они поужинают, Шура поможет матери убрать на кухне, а он будет слушать, как они разговаривают между собой. Ему нравились их совместные занятия -мать и сестра напоминали тогда двух подружек. Потом все трое займутся своими делами, прослушают сообщение Совинформбюро и лягут спать. От него зависело, чтобы привычный ритм не нарушался и ночь прошла спокойно. Ну а завтра... Пусть все будет завтра.

Приняв это решение, он отсек от себя часть тревог и почувствовал облегчение, окунувшись в уют материнского дома. Только покидая родной дом, осознаешь, что он значит в твоей жизни.

- Женя, почитай Вальтера Скотта, - попросила Шура.

Женька часто читал вслух. Мать со своим рукодельем обычно сидела за столом, а Женька и Шура забирались в угол за печкой, где стоял диван, купленный еще отцом. Здесь было уютно и тепло. Но сейчас Женьке не хотелось читать.

- Давай лучше в шашки...

Они устроились на диване, и к радости сестренки Женька проиграл первые партии, на этот раз не с умыслом, а по рассеянности. Боясь, что мать заподозрит неладное, он заиграл внимательнее.

- Ложись-ка, сынок, - предложила мать. - Отдохни.

- Пожалуй...

Он постелил себе на диване, а мать разобрала кровать, где она спала с Шурой. Женька лег, вскоре привычно щелкнул выключатель, и стало темно. Шура напомнила:

- Если в воскресенье будет хорошая погода, поедем!

- Спи, спи.

Где он будет в воскресенье, он сам не знал. Может быть, будет ползать по-пластунски, как те за городом. Об этом лучше не думать.

Мать раздевалась. Сейчас она ляжет, зашуршит одеялом и затихнет. Засыпала она быстро, но сон у нее был чуткий. Она просыпалась, если вставал Женька или что-нибудь требовалось Шуре, у которой временами побаливало горло.

В темноте мать прошла к печке, прислонила к теплым кирпичам валенки, вернулась к кровати, сняла чулки, и стало так тихо, что стук ходиков на стене показался Женьке кричаще громким. Мать почему-то не ложилась. Неужели она что-то почувствовала? «Мама, прости, я скверно поступил по отношению к тебе, но я не знал, как поступить лучше... » -мысленно обратился он к матери. Он с трудом хранил молчание, он чувствовал: достаточно произнести слово, и он расскажет все. А сейчас не надо было говорить - пусть будет еще одна обычная, одна нормальная ночь.

Наконец мать зашуршала одеялом, и у него отлегло от сердца. «Спать...» - подумал он, и сон послушно понес его навстречу завтрашнему дню.

7

ДЕРЖИСЬ, КОСТЯ!

Костя Настин второй день не ходил в школу. Врачебное заключение «не годен» выбило его из привычной колеи, лишило покоя. Сколько раз, особенно накануне соревнований, врачи обследовали его и находили безукоризненно здоровым! Тренер рассмеялся бы, если бы ему сказали, что Костя по состоянию здоровья не пройдет в авиадесантные войска. Кто теперь не подумает, что он п р и к и н у л с я нездоровым, чтобы у к л о н и т ь с я от службы в армии!

Нет, мнительным Костя не был. Просто он хорошо помнил слова покойного деда: «Береги честь, внук. Надо, чтобы ты сам себя уважал - тогда и другие тебя уважать будут». Старый моряк знал, что говорил.

Посоветоваться бы с кем, только и это ничего не дало бы ему, кроме новых неясностей и сожалений. Не лучше ли пойти в военкомат и попроситься в какую-нибудь воинскую часть? Но в какую-нибудь и без ребят не хотелось. Может быть, поступить на завод? Сестре помог бы. Да она не согласится, чтобы работал: деду слово дала, что поможет Косте выучиться на капитана... Эх, Костя-Костя, ты все-таки в нокдауне, а самое трудное -впереди...

Ночью он спал плохо, утром встал затемно и по заснеженным улицам побрел к Крыловым. Хотел поговорить с Женькой, объяснить ему, что не хитрил в диспансере, что нелепость какая-то получилась... Лучше бы ему не ходить - только проговорился тете Кате о Женьке, и ей горе принес, и друга своего будто предал. Опять скверно вышло...

Костя пошел назад. Рассветало. В школу потянулись ученики. Костя постоял в переулке, поджидая Пашу. Тот вскоре появился на улице, решительно расчищая себе путь большими подшитыми валенками.

- Получилась задача? - спросил подходя.

Математика была сейчас бесконечно далека Косте, и он промолчал.

Паша тут же принялся излагать решение. Костя перебил его.

- Пойдем... к ребятам.

- Может быть, после уроков? - предложил Паша и тут же спохватился. - Да, конечно, надо сходить. Мы ведь с тобой не знаем, когда они ... уезжают.

Они пошли навстречу редкой цепочке учеников.

8

ПРОВОЖАТЬ НЕ НАДО...

Проснулся Женька, когда уже рассвело, и сразу почувствовал неладное. Показалось, что ли, или сон виноват?

Женька часто видел цветные сны, такие красивые, что от фантастической игры красок дух захватывало. То это солнце или несколько радужных солнц, вращающихся на чистейшем голубом небе, а то - луга, усыпанные цветами, - он отчетливо различал каждую былинку. В эту ночь он плыл на паруснике, полном людей в ярких одеждах. Над синим океаном играло солнце. Потом парусник окутала тьма. Стоя на палубе, Женька увидел прекрасный город: на темном фоне светлели разноцветные дворцы с колоннами, портиками, галереями, скульптурами. Женька сошел на берег и очутился в пестрой толпе. Отовсюду на него были устремлены злорадные взгляды, он видел грубые человеческие фигуры с обветренными красно-желто-синими лицами и красноватыми жилками в глазах. Эта публика хороводом двигалась вокруг него, а потом поднялась на палубу корабля.

Женька тоже направился туда, но одна фигура взмахнула рукой. Он увидел летящий нож и упал. Нож все-таки достал его, не причинив ему боли. Женька прикинулся убитым, а сам потихоньку подобрал нож и метнул назад...

Может быть, это причудливое видение еще бродило в его сознании? Он огляделся. Шуры не было - почему же не разбудили его? Он ведь т о ж е должен идти в школу!...

Он поспешно встал и распахнул дверь. Вот оно что... Мать плакала. Она сидела около плиты, приложив к лицу фартук.

- Мама, ты... знаешь?

- Как же это?..

- Кто тебе сказал? - испугался Женька, подумав, что матери стало известно, как он... упрашивал военкома.

- Костя приходил... Почему же тебя взяли? Ты моложе...

Нет, ребята сами не знали подробностей, а матери он обо всем не расскажет. Пусть думает, что его мобилизовали, так как он прошел медицинскую комиссию...

В действительности все оказалось проще, чем он предполагал вчера. Он проснулся, и ему уже ничего не надо было говорить матери. Теперь только бы продержаться до отъезда...

- Где... Костя?

Мать взяла кастрюлю, поставила на плиту, переставила на стол и снова взяла в руки.

- Мама...

Кастрюля упала на пол, мать с плачем прильнула к нему.

- Сынок!.. Как же это?...

- Не одного меня, Сашу тоже... Мы в особые войска, туда самых здоровых берут...

Но разве были такие слова, от которых стало бы легче и ей, и ему? Да и какое дело матери до того, в каких войсках будет служить ее сын - все это для нее призраки, а реальное - вот оно: ее сын ни с того ни с сего уходил туда, откуда не было возврата ни сегодня, ни завтра. И вообще, был ли?

- Не пущу. Слышишь, не пущу!..

Сломленная горем, внезапно и несправедливо обрушившимся на нее, мать опустилась на стул и сидела безвольно, а по лицу у нее катились слезы.

- Не надо, мама... Время какое... Не сейчас, так позже взяли бы...

- Тебе и семнадцати нет... Как же это?..

Нет, Женька не мог, не смел сказать как. Пусть мать узнает об этом позже, когда немного привыкнет без него. Продержаться бы до вечера и уйти, чтобы никто не догадался, как тяжело ему самому, как скверно у него на душе. А там будь что будет...

В дверь постучали. Мать вытерла слезы, а Женька, обрадовавшись наступившей в разговоре паузе, поспешил к двери. За ней стояли Костя и Паша. Войти они отказались, и он понял, что им нелегко было предстать перед матерью.

- Я сейчас. - Он торопливо оделся. - Мама, ребята пришли. Я скоро...

Метель прекратилась, но дул холодный ветер. У подъезда сосед пенсионер расчищал засыпанную снегом дорожку.

- Здравствуй, дядь Сергей, - поздоровался Женька. Старик был глуховат и не расслышал. Его небольшая, склоненная над лопатой фигура выражала сосредоточенность и старательность. Женька позавидовал ему: у него такое устойчивое положение в жизни. Вот вышел он на улицу, увидел, что намело сугроб, и принялся за работу. Все для него ясно и просто. И у Кости с Пашей ясно: окончат школу, выберут себе дело по душе...

- Женя, может, ты думаешь, что мы... сами? - неуверенно, незнакомо заговорил Паша.

- Да бросьте вы.. Извините меня за вчерашнее, все так неожиданно.

Он почувствовал облегчение, оттого что сказал, и ребята, наверное,

почувствовали.

- Мы с Костей в другой раз пойдем, еще не поздно, - уже увереннее заявил Паша. - Не последний же набор, люди там нужны...

Пашины слова подействовали на Женьку успокаивающе. Паша нередко удивлял Женьку трезвой логикой, когда речь шла о самых прозаических вещах. Он умел наглядно и просто представить себе их внутреннюю взаимосвязь. Женьке сейчас и в голову не приходило, что будут новые призывы в армию, и Паша с Костей тоже уйдут, как он с Сашей. Тогда все они опять уравняются в своем положении. Не сейчас, так позже, - все равно их судьба будет одинакова, и, следовательно, их дружбе ничто не грозит...

- Давайте прощаться, - предложил он. - Бывай, Костя.

У Кости дрогнули губы, но он ничего не сказал, а только переступил с ноги на ногу.

- Ты нас ... не забывай, - осторожно, словно опасаясь чего-то, напомнил Паша, - теперь нескоро увидимся.

Нескоро - означало после войны. Они верили в нерасторжимость связей между ними, не имея ни малейшего представления о том, что их ждет, и не зная, что в Книге Судеб им уже отмерены неравные пути.

9

НА ПОРОГЕ МАТЕРИНСКОГО ДОМА

Женька вернулся к матери. Она выглядела спокойнее. Будто примирившись с бедой, она принялась готовить завтрак, но движения у нее утратили прежнюю четкость.

- Поешь, - сказала и села напротив, глядя на него угасшими глазами.

- Ничего со мной не случится. Война кончится, и я приеду...

- Шура не знает...

По радио начали передавать последние известия. Женька временно отключился от дома, но с последними словами диктора у него снова заныло в груди.

- Мне вечером, к семи...

От окраины, где жили Крыловы, до старого города, где военкомат, минут сорок ходьбы. Перед войной можно было подъехать на автобусе, а с осени прошлого года, когда многие покровцы эвакуировались на восток, автобусы больше не ходили.

- Ты не провожай...

По лицу у матери опять потекли слезы.

- Пусть будет, как всегда: ушел и пришел, только... не скоро.

Мать достала мешочек с мукой - скудный запас военных лет, -отсыпала половину и, роняя слезы, начала замешивать тесто. Хорошо, что картошкой запаслись и капусты осенью два мешка купили. Лук и огурцы тоже были - из деревни, от бабушки...

Вопреки ожиданию Шура с восторгом отнеслась к отъезду брата.

- Правда? Вот хорошо! Я ему письма писать буду! В нашем классе у всех кто-нибудь в армии или на фронте, а у нас никого.

Маленькая Шурка, какая она глупая... Но все равно хорошо, что она до сих пор не испытала горечи разлуки, тяжести одиночества. Не дать бы ей испытать это, уберечь бы ее от преждевременного повзросления...

За обедом Шура не умолкала.

- Ты на фронте будешь? Как интересно! Ты мне обо всем—обо всем напиши, я в классе рассказывать буду!

Но потом ее мысли утратили наивную восторженность.

- А когда ты уезжаешь?

- Через четыре с половиной часа.

- Уже? А лыжная прогулка? Ты же обещал!

- Сама понимаешь, теперь и мне нельзя.

-А каникулы у тебя будут? - Шура смотрела уже серьезно, начиная осознавать, что ее брат Женька действительно уезжает из дома.

- Не знаю. Если будут, то приеду.

- Я тебя встречать буду, обязательно приезжай!

«Шурка ты моя, какая ты наивная... А ведь я сказал тебе неправду: не будет у меня каникул, и когда приеду - неизвестно. Одно лишь знаю: буду писать. Это - единственное, что с уверенностью могу обещать...»

В три часа неожиданно пришел Саша. Мать непроизвольно, будто ища у него защиты от нахлынувшей на нее беды, прильнула к нему, заплакала, не стесняясь детей. Шура, оторвавшись от тетради, с недоумением взглянула на нее: «Женька-то всего-навсего уходил в армию - разве в этом случае полагалось плакать?» - говорили ее глаза.

- Ты уж посмотри за ним, Саш, он ведь...

- Посмотрю, не волнуйся.

В другое время Женька возразил бы, что не маленький, без нянек обойдется, но тут промолчал, понимая, что дело не в нем, а в матери. Ей нужна была надежда, что о нем позаботятся.

- Ты тоже уезжаешь... сегодня?

- Уезжаю, теть Кать. Мы теперь вместе: куда он, туда и я. Ну, мне пора. Пришел попрощаться.

- Как вот нам отпустить-то вас...

- Мы ведь выросли, теть Кать, вы сами нас всякими кашами кормили. Теперь наша очередь. Кончится война, вы будете отдыхать, а мы с Женей кормить вас будем! Ну, Шурок, учись хорошо. Ты уже почти взрослая, и косички с бантиком.

- Тебе не нравятся?

- Что ты! Мне очень нравятся твои косички!

- Я вам письма писать буду.

Саша осторожно поднял Шуру на руки, поцеловал в лоб, она чмокнула его в щеку и засмущалась от такой вольности.

- Ну, я пошел. За Женю не беспокойся, теть Кать, будет жив-здоров, я за ним посмотрю, а в случае чего...

- Ну довольно, не маленький! - не выдержал Женька.

На улице Саша сразу изменился, стал недоступным и строгим. Хорошо, что не видела мать...

- Жду. Не опаздывай.

+++

Женька взглянул на ходики: еще два с половиной часа жизни дома, всего два с половиной часа.

Он собирался в путь, стараясь ничем не выдать душевное состояние.

- Мама, книга у меня библиотечная, Вальтер Скотт.

- Отнесу... - мать снимала с противня последние лепешки.

В чем он поедет? Его гардероб небогат, но выбирать все-таки можно. Есть получше, есть похуже. Получше незачем, все равно придется бросить, как только дадут красноармейскую форму. В таких случаях надевают, что оставить не жалко: старую телогрейку, поношенные брюки, разбитые сапоги... Нет, решил он наконец, пусть будет, как всегда: он поедет в своей обычной одежде и в ботинках. Пальто наденет демисезонное - март ведь, седьмое число, до тепла недолго, не замерзнет. А может быть, и обмундирование сразу дадут. На всякий случай наденет лишнюю рубашку...

Итак, с одеждой ясно. Что соберет мать - в вещмешок. Карандаш, бумагу, перочинный нож не забыть и еще ложку, кружку, полотенце, мыло, зубную щетку, порошок. Это - последнее, что некоторое время будет напоминать ему о доме.

Потом он собрал тетради и учебники, связал, положил под диван - там футбольный мяч, рыболовные принадлежности. Когда-нибудь он вернется и найдет все в целости и сохранности.

Оставалась еще тетрадь в темном переплете - его тайна. Стихи. Незрелые, конечно, опыты, но они были дороги ему, в них все-таки отражалась его непростая жизнь. Временами им овладевала необъяснимая грусть - тогда он уединялся, в мечтательной рассеянности смотрел перед собой, вслушиваясь в птичье разноголосье, в тихий шелест луговых трав, или, лежа на опушке березовой рощи за Узоровом, мысленно уносился с облаками куда-то вдаль. Ему было тепло и уютно от странной грусти, и он начинал подбирать слова, чтобы выразить свое настроение. Так появлялись его стихи, несовершенные, но искренние. Он сохранит их как воспоминания о своих мальчишеских мечтах, о светлой грусти. Когда-нибудь он перечитает их, и к нему вернется детство... Здесь и строки о его первой любви - даже в стихах он не решался громко говорить о ней. Любовь - это нечто такое, чего не выразить словами...

Он сунул тетрадь под стопку учебников. Теперь как будто все. Завершается его доармейская жизнь. Еще час, и он уйдет из родительского дома. Но он должен вернуться назад, обязан вернуться, он не мыслит себе жизни без возвращения...

+++

- Я провожу... - мать потянулась за пальто. Женька уже стоял одетый, с вещмешком за спиной.

- И я! - встрепенулась Шура.

- Не надо, мама. Пусть будет, как всегда: я один ушел и пришел, только... не так скоро.

Мать в растерянности смотрела на него.

- И холодно, и идти далеко, а я пойду быстро, к Саше надо зайти. До свидания, мама.

Мать целовала его, а он стоял внешне спокойный и холодный.

- Никогда не думай, что со мной что-нибудь случится. Увидишь, я вернусь. Ну, Шурок, оставайся. Если не получится задача, иди к Косте.

Женька вышел из комнаты, пересек коридор, открыл дверь. Вот он, этот момент. Порог материнского дома... Еще один шаг - и позади детство, целый мир радостных надежд и предчувствий. Все это становится прошлым и уже никогда не повторится.

Женьке хотелось задержаться на пороге, оглянуться, еще раз ощутить уют материнского дома, но он испугался подступившей к нему слабости и шагнул.

Когда он спускался по ступенькам лестницы, ему казалось, что он двигался навстречу потоку, который вот-вот отбросит его назад. Но его все-таки не отбросило, и он вышел на улицу.

От сарая пенсионер дед Сергей вез на санках охапку дров.

- Бывай, дед! - Женька махнул рукой, пошел не останавливаясь.

Он миновал открытое место - летом ребята играли здесь в футбол, дальше темнел забор, окружавший дровяной склад. Местами забор исчезал в сугробах - можно было на лыжах переехать через него прямо на склад. Этой зимой выпало много снега. Столько же, а может быть, даже больше было лет пять тому назад. Женька проводил тогда зимние каникулы в Узорове. Бабушкина изба утопала в снегу, за углом намело такой сугроб, что от яблони на виду осталось лишь несколько верхних веточек. Женька катался с того сугроба на лыжах, как с горки...

А вот и серый четырехэтажный дом. Сейчас поворот, и уже не видно будет ни улицы, на которой Женька вырос, ни дома, где остались мать и сестра. Здесь ничто не мешало ему оглянуться. Мать, Шура и дед Сергей стояли у подъезда. Женька помахал рукой, и они помахали ему. Нет, и эта задержка была нелегка...

За домом потянулась изгородь летнего сада. Местами в ней не хватало досок, и сквозь щели видны были заснеженные аллеи. Скамьи засыпало снегом, танцплощадка напоминала пустующий двор, бетонная чаша фонтана угадывалась лишь по выступающей из сугроба узкой кромке. Неуютно сейчас в Покровке. Даже не верилось, что меньше года тому назад здесь, в саду, играл духовой оркестр, гуляли люди, бил фонтан, на клумбах пестрели цветы, а у забора, вдоль которого пробирался Женька, мелькала карусель и звенели детские голоса.

Теперь здесь было пусто и уныло, а он всегда любил ходить мимо сада: это дорога в школу, его самая интересная дорога.

Площадка перед клубом была расчищена от снега. Какое же сегодня кино? Никакого, сегодня никакого.

На улице урчали грузовики с зенитками, изготовленными на артиллерийском заводе. За рулем сидели красноармейцы. Женька позавидовал им: у них все определенно, они, наверное, и до армии не расстгОшииресзвулеулицу. Налево дома четырехэтажные, направо низкие, деревянные. За ними, впереди, школа, а школы лучше этой для Женьки нет. Он ходил в нее, как на праздник, в ней он подружился с Сашей, Костей, Пашей, узнал и пережил столько волнующего...

Теперь школа была безжизненна: наглухо заперты двери, у входа высился сугроб. В августе сорок первого в ней разместился госпиталь, потом его куда-то перевели, и школа с тех пор пустовала. Учеников, которые остались в Покровке, собрали в другой школе, в двенадцатой, но своей Женька считал вот эту, которая пустовала, потому что многие ее ученики уехали далеко на восток, - Генка Камов, Коля Черкасов, Таня Воропаева... Еще одна мальчишеская Женькина тайна. Все это теперь - в прошлом...

Женька в последний раз взглянул на школу и не узнал ее в мертвом двухэтажном здании. Даже три крайних верхних окна лучшего Женькиного, девятого класса отчужденно затаились в тишине. «Ну, прощай...» -проговорил он, отсекая от себя и эту часть жизни.

Он ускорил шаг, торопясь уйти от хлынувшего на него одиночества. Теперь единственной реальностью для него был Саша, воплощающий в себе прошлое, настоящее и будущее.

+++

Как он и предполагал, у Лагиных не было никакой суеты, даже не заметно было сборов в дорогу. Но какая разительная перемена в лицах! Обостренным взглядом Женька окинул всех: руки у Савелия дрожали, когда он наливал в стакан, а тетя Лиза была, как неживая. Привыкнув подавлять в себе тревоги, Лагины, наверное, уже долго вот так молчали. Эта привычка делала прощание с Сашей невыносимо тягостным. Через несколько минут от семьи Лагиных останется осиротевший костяк...

- Готов? - Саша захлопнул чемоданчик, повернул к Женьке слегка побледневшее лицо.

Тетя Лиза вздрогнула, как-то несмело приблизилась к Женьке. Он опять обратил внимание на то, как она постарела в последнее время. Странное чувство вины перед ней испугало его. Он не знал, куда деть руки.

- Женя, мальчик наш... - он почувствовал прикосновение влажной щеки и полных отчаяния рук.

Всеобъемлющая материнская душа! Ясная и противоречивая, слабая и неодолимая, самоотверженная и многотерпеливая, отзывчивая и всепрощающая... Тетя Лиза не решалась заплакать при сыне, открыто, по-женски обнять его, закричать от боли и - окаменела от внутреннего напряжения, а увидев Женьку, совсем беспомощного и растерявшегося, вдруг освободила себя от леденящего отчаяния и оттаивала сама, становилась, насколько это сейчас возможно было, прежней тетей Лизой.

Никто не прерывал молчания, боясь причинить ей лишнюю боль, не удивился перемене в ее поведении, не почувствовал себя неловко.

Все познается в сравнении, в том числе и собственный сын. Оттого что тетя Лиза увидела Женьку, ей стало легче, так как ее Саша был сильнее Женьки, лучше его подготовлен к жизненной борьбе. Этот материнский эгоизм был сейчас незаменимым целебным средством, помогающим и Лагиным, и Женьке. Разве не тот же неосознанный эгоизм помог и Женькиной матери, успокоившейся, оттого что рядом с ее сыном будет сильный Саша?.. Тетя Лиза, еще не оправившаяся от гибели мужа, переживала за сына, а пришел Женька, и ее чувства утратили прежнюю остроту, потому что его появление в доме вывело ее из круга только семейных переживаний: судьба Саши сливалась с судьбами таких вот ребят, как Ж-нйрэходи, Женя, - в ее голосе и движениях уже не было недавней скованности. Женька тоже почувствовал себя свободнее.

- Чего сидеть-то, теть Лиз? Мешок за спиной, ложка-кружка в мешке, теперь ать-два и - в военкомат!

Савелий тоже повеселел.

- Смотри, Лизок, какой бравый солдат, так и рвется ать-два!

В доме Лагиных восстанавливался обычной тон, непринужденный и доброжелательный, раскрепощающий Женьку.

- Самое главное теперь, дед, - ноги, а голова потом!

- Ноги есть, ума не надо!

- Снимай, Женя, присядь, - тетя Лиза взялась за лямку Женькина вещмешка. - Оделся ты легко.

- Весна скоро, и на казенное все равно переходить.

- В шинели не простудишься. Зимой тепло: суконная, с подкладкой, летом не жарко: тонкая, не на вате. И подстелишь, и накроешься, и в голову положишь.

- Одной шинели мало, дед. Я мечтаю об обмотках: на вид так себе, а ходить, говорят, - удовольствие!

- Только вот если почесаться захочешь, дрянь дело, - хихикал Савелий, - разматывать надо.

- Нам пора, мама, - сказал Саша.

- Я... провожу вас.

- Мы торопимся.

- Я не отстану, Сашенька, не отстану!..

- Тогда побыстрее...

Савелий попытался задержать ее, она досадливо махнула рукой. Он тоже принялся одеваться.

Прощание затягивалось. Женька видел, как заволновался Саша: теперь каждая последующая минута будет томительнее предыдущей. Тетя Лиза сама почувствовала это. Одевшись, она просительным тоном заверила:

- До переезда только...

Последние сотни шагов. Лучше бы их не было, лучше бы Женька и Саша вдвоем вышли из дома, разом оставив все позади. Спасибо Савелию: насколько мог, он отвлекал общее внимание от того неминуемого мгновенья, которое наступит у переезда через главную улицу.

- Ты, Ерш, не беспокойся, ноги у тебя есть, а обмотки дадут. Я в них три года оттопал. Ничего: ложка хорошо держится. Ложечку-то тебе надо покрепче, чтобы не сломалась.

- Если знал, что покрепче, отковал бы нам в кузнице!

- А что - подумаю.

- Ты с узорами, чтобы аппетит развивала!

- Насчет аппетитца, Ершок, волнуешься зря. Аппетитец у тебя будет, там об этом есть кому позаботиться. Самое главное, чтобы ты жирком не оброс.

- Темнишь что-то.

В таком духе Женька и Савелий перебрасывались словечками, и им даже удалось рассмешить тетю Лизу. Но по мере того как они приближались к центральной улице, в их разговоре появлялось все больше пауз.

У переезда тетя Лиза бросилась на шею Саше, замерла обессиленная. «Сашенька, сын мой!.. » - сдавленный крик вырвался у нее из груди, и этот крик испугал Женьку. Саша мягко освободился из объятий матери.

- Не волнуйся, мама, все хорошо...

Женька и Саша быстро зашагали по улице, а голос тети Лизы еще долго звенел у них в ушах.

Назад Савелий и тетя Лиза возвращались медленно. Когда они подходили к дому, тетя Лиза была почти спокойна, а дома, едва переступив через порог, забилась, как подстреленная птица. Савелий силой удержал ее и уложил в постель. На другой день Савелий возьмет на себя все заботы по дому, а тетя Лиза лишь неделю спустя немного придет в себя после жестокой нервной встряски.

Но об этом Саша и Женька не узнают.

10

ТОВАРИЩИ

В военкомат, кроме них, пришли еще трое парней.

- Плотников! - военком заглянул в лежащий перед ним листок.

Худощавый парень отозвался мягким высоковатым голосом:

- Здесь, товарищ майор!

Плечи у него были, пожалуй, узковаты, но взгляд и стремление скрыть в себе свои переживания понравились Женьке.

- Писецкий!

- Я! - четко, как на занятиях по военному делу, ответил высокий парень с чуть-чуть неправильными чертами лица.

Женька всегда с любопытством приглядывался к новым людям. Теперь, глядя на Писецкого, он подумал, что тот аккуратен, сдержан и немного официален. Такие выводы возникали у него непроизвольно, будто сами по себе.

- Парамонов!

- Здесь, - не спеша поднялся крепкий белокурый парень, в чем-то похожий на Сашу.

- Крылов!

- Я, - теперь товарищи разглядывали Женьку так же, как он только что разглядывал их.

- Лагин!

- Здесь, - губы у Саши были плотно сжаты, весь он излучал спокойствие и силу.

- Направляем вас в Раменское. Командировочное предписание оформлено на имя Писецкого. Сдашь этот конверт в штаб авиадесантной бригадыьЕсть! - отозвался Писецкий.

- Поезд отходит через .сорок минут.

В коридоре ребята сгрудились, начали знакомиться.

- Володя, из девятой школы, - Плотников протянул теплую ладонь.

- Геннадий, - просто и симпатично прозвучал голос Писецкого, лишенный всякой официальности, - из третьей.

- Юрка, тоже оттуда, - сказал Парамонов.

Женьке показалось, что все пятеро остались довольны друг другом. Сам он безоговорочно принял всех. Они были понятны ему в главном: почему оставили родной дом и пришли сюда, почему едут в авиадесантные войска...

- Ребята, через пятнадцать минут собирайтесь у выхода, - предупредил Писецкий и отошел к провожающим.

В эти минуты Женька пребывал в состоянии полной неопределенности. Он больше не принадлежал Покровке, но еще находился в ней; ему назначили новое место жительства, но оно представлялось ему неведомой абстракцией. А почему, собственно, он не хотел, чтобы его провожали? Ведь провожают же Геннадия Писецкого! Он не догадывался, что дело уже не в прощании с близкими, а в прощании с Покровкой. Ему хотелось, чтобы в этот момент около него тоже был кто-нибудь из знакомых, и он обрадовался, когда неожиданно услышал обращенный к нему голос:

- Женя!

Освещенное неярким лестничным светом, на Женьку смотрело курносое лицо школьного товарища. Миша Петров! Его появление Женька воспринял как прощальный дар Покровки.

- Что нового в школе?

- По-прежнему. Костя здесь...

Во дворе застыло покачивалась темная фигура Кости.

Ребята проводили Женьку и Сашу до поезда, который с натужным свистом выплыл из темноты и остановился напротив станции. Немногие пассажиры, ожидавшие на перроне, торопливо скрылись в черных дырах дверей-. Вы, ребята, ... поосторожнее, - неожиданно сказал Миша.

Откуда вырвалась у него такая фраза? Или вспомнил бомбежку, кровь матери, увечья людей? Что значило быть осторожным на войне, Женька не знал, но он был благодарен Мише за его слова, будто в его лице Покровка заботливо напутствовала их.

В тамбуре Женька оглянулся: на перроне темнели две сутуловатые фигуры. С Костей Женьке расставаться было жаль.

- Пиши, Костя!

- И вы тоже!.. - донеслось с перрона.

Поезда ходили без света - в вагоне было совсем темно. Ребята заняли свободное купе, темнота отсекла их друг от друга. Но так было уютнее, потому что в эти минуты каждому хотелось побыть наедине с собой.

Вагон качнулся, сдвинулся с места.

- Поехали...

Поезд увозил добровольцев в завтрашний день. С каждым стуком колес увеличивалось расстояние между Женькой и его прошлым. Так же бездумно и весело они покатятся назад, к Покровке, только Женьки уже не будет в этом вагоне. В жизни одно и то же не повторяется и ничего нельзя вернуть назад, потому что время бежит, а сам человек изменяется. Даже если допустить, что Женька сейчас ехал не в Раменское, а домой, в Покровку, то все равно это был бы не прежний, вчерашний Женька, а другой.

Он стал им, как только принял решение и выстрадал его. Лишь со стороны кажется, что это просто - записаться добровольцем, оставить школу и дом. Но такой шаг означает перелом в судьбе человека: он прерывает установившиеся связи, требует концентрации всех душевных сил, а этого-то, главного, и не заметно со стороны.

Женька Крылов прошел тот же путь, что и его товарищи. А где-то так же, как он, ехали в Раменское из других мест другие ребята, еще не знакомые, но близкие Женьке. Он - один из них. Может быть, не хуже, но и не лучше их. Ведь, признаться, он боялся чего-то, все у него - в противоречиях. Устойчива лишь дружба и то главное, что заставило его принять решение и ехать в темном вагоне в темную ночь.

Хватило бы только сил.

Книга первая. ДОБРОВОЛЬЦЫ

Друзья мои, прекрасен наш союз! Он как душа, неразделим и вечен... А.С.Пушкин. «19 октября».

1

НОВОБРАНЦЫ

В село за лесом стекались парни из Подмосковья. В одиночку и группами шли они из родимых мест, молчаливые и откровенные, вихрастые и остриженные, в телогрейках и модных пальто, в валенках и ботинках, -сосредоточенные, незнакомые, разные. Добровольцы, сверстники, товарищи. Все они перешагнули через порог материнского дома, тревожное время позвало их в путь, и они пошли, лучшие из лучших, простые, обыкновенные. Им не устраивали торжественных встреч, не говорили пышных слов, они шли не ради митингов и юбилеев...

- Ожидайте! - сержант привел покровцев к деревенскому дому. Тут же пританцовывали на ветру другие добровольцы.

Минут через пятнадцать на крыльцо вышел младший лейтенант.

- Слушай сюда! Кого зачитаю - третий взвод!

Женька Крылов с любопытством разглядывал его. Роста среднего, лицо простенькое, нос слегка вздернут, шапка надета очень уж правильно, поношенная шинель перетянута тоже слишком аккуратно, сапоги явно велики, мыски развернуты в стороны. Женька был разочарован: десантника он представлял себе иначе.

Когда младший лейтенант кончил выкликать фамилии, Женька взглянул на Сашу, но тот молча смотрел перед собой. И Володя с Юркой вели себя так, будто ничего не случилось. Зато Писецкий улыбнулся:

- Вместе будем!

Женька напряженно ждал, что еще скажет младший лейтенант.

Тот шмыгнул носом, переступил с ноги на ногу:

- Третий взвод, приготовиться к построению!

На крыльце его сменил высокий худощавый лейтенант.

- Объявляю состав первого взвода!

- Не скисай, дипломат, - тихо сказал Саша.

- В одной роте ведь... - ответил Женька, глотая горькую обиду.

Покровцев разбросали по разным взводам. Саша попал к лейтенанту

Королеву, Юру Парамонова зачислили во второй взвод, Женьку и Геннадия Писецкого - к младшему лейтенанту Курочкину, а Володя Плотников оказался в четвертом взводе. Минует несколько недель, и Женькина обида растает, он поймет мудрость командиров, которые учли связи между добровольцами и подумали, как быстрее сплотить между собой взводы. Но в первый свой армейский день он этого не понимал.

Курочкин увел подчиненных на край деревни и принялся за работу. Он перестроил взвод по ранжиру, разделил на четыре отделения по девять человек в каждом. При этом он покрикивал, шмыгал простуженным носом, переносился с фланга на фланг и усердно расправлял у себя под ремнем шинель.

По росту Женька оказался в отделении вторым, после Писецкого, который временно был назначен командиром отделения. Женька невольно рассмеялся: отделенными стали самые высокие. Ему не хватило одного-двух сантиметров, чтобы стать командиром. Та же участь постигла Грачева, угрюмого на вид парня одинакового с ним роста.

Закончив работу, Курочкин распределил новобранцев по домам, предупредил:

- Никуда не уходить!

Первый армейский день был совсем будничен: стояния на ветру, суетливые команды взводного, а потом - деревенская изба.

+++

- Сюда, - показала женщина на комнатку, отгороженную дощатой переборкой от остального помещения. - Не знаю уж, как вы тут...

- Нормально, мамаш! - заверил Бурлак. Этого парня уже знал весь взвод. При первом построении он привлек к себе общее внимание: его бараний полушубок упорно выпячивался из линии пальто, пиджаков и телогрКурочкин отчаянно шмыгал носом, требовал равнения, но Бурлак держался невозмутимо, а в самый напряженный момент, когда взводный уже закипал от гнева, Бурлак не спеша снял овчинную рукавицу, сунул руку под полушубок и смачно почесался.

Этот эпизод надолго разрядил деловую атмосферу в третьем взводе. Сам Курочкин утратил официальность и, подхваченный волной голосов, захохотал.

- И откуда ты такой на мою...

- Владимирский я, - вежливо ответил Бурлак.

- Повар, что ль?

- Не, из леса. А ты?

Курочкина опять всколыхнуло на общей волне.

- А я саратовский.

Одной своей внешностью Бурлак вызывал улыбки у окружающих. Женька был доволен, что оказался вместе с ним.

- Нормально, мамаш, - повторил Бурлак, стоя посредине комнаты, отчего она уменьшилась наполовину.

- Подвинься, пень! - потребовал Грачев. Его напористый тон, лицо с угрюмо-насмешливым взглядом производили неприятное впечатление. Учтя возможность местного конфликта, Женька мысленно принял сторону Бурлака. Тот аккуратно опустил на скамью пузатый вещмешок, расстегнул полушубок.

- Ты, солдатик, кто? - осведомился он почесавшись.

- Вши, что ли, заели? - вместо ответа спросил Грачев, вешая на гвоздь промасленную телогрейку и шапку. Ежик жестких волос подчеркивал настырную колючесть его взгляда.

- А ты не чешешься? - Бурлак повесил полушубок рядом с телогрейкой и, потирая ладони, взялся за вещмешок.

- Теперь зачешешься! - проговорил Ноздрин, угреватый парень с землисто-серым лицом и челкой, закрывавшей низкий лоб.

- К моей не пристанут: клопов можно морить! - в глазах у Грачева заблестели веселые искорки, отчего лицо у него стало вдруг приятным и добрым.

- Тебя как зовут? - Бурлак выкладывал на стол хлеб, яйца, сало и какие-то мешочки.

- Гошка.

- А тебя? - Бурлак очистил сваренное вкрутую яичко, покатал в соли, откусил хлеба и разом отправил яйцо в рот.

- Малинин, Коля.

Малинин был противоположностью Грачеву: открытое, нежное, как у девушки, лицо с большими глазами, пушок над губой - все мягкое, даже чересчур.

- С вечера в рот ничего не брал, живот подвело, - пояснил Бурлак. Он явно скромничал, оценивая свою комплекцию, не обнаруживающую никаких признаков истощения. Весь он был несокрушим, как дуб, в его мощи было что-то комическое. Он проглотил пяток яиц, съел краюху хлеба, потом достал из мешочка несколько пирожков с капустой и без особого труда разделался с ними.

- Ну вот, подкрепился, - проговорил, убирая со стола. - Интересно, будет ли обед? А ты как сюда попал?

- Как и ты, - взгляд Ноздрина вильнул в сторону.

- В темноте рос или болит что?

- Курочкин подлечит! - ухмыльнулся Грачев.

Будто подтверждая его слова, раздался стук в окно:

- Третий взвод, выходи строиться!

+++

Спали на полу, тесной кучкой, в шесть утра неизменный стук и голос Курочкина:

- Выходи на физзарядку!

На улице упорно дул не по-мартовски холодный ветер. Минут через пять взвод собирался на дороге, образовывал подобие строя, трусил по безлюдной деревенской улице. Замыкал колонну Бурлак.

- Быстрей, быстрей! - поторапливал его взводный. - Бревно, что ли, тащишь?

- Жидковато варят, товарищ командир, не побегаешь. А насчет добавки как, а? - интересовался Бурлак, слегка сбавив шаг.

- Солдат должен быть доходной, но выносливый! - подключался Переводов, шустрый паренек из Зарайска.

- Разговоры! Правое плечо вперед... прямо!

Бег все-таки придавал новобранцам некоторую резвость. Разойдясь по домам, они стойко переносили процедуру умывания на свежем воздухе. Образцом для подражания при этом неизменно оставался Геннадий Писецкий. Он даже сбрасывал с себя свитер и в одной майке бесстрашно пребывал на ветру. Женька, храбрясь, старался не отставать от него и тоже чистил зубы, хотя им с каждым днем приходилось трудиться все меньше.

Завтракали кашицей и чаем, на обед был жидкий суп и кашица, ужинали опять кашицей и чаем, но без сахара. Бурлак совсем пал духом, его могучее тело изнывало от недостатка пищи. Не легче было и остальным: завтраки, обеды и ужины только дразнили аппетит новобранцев. На свежем воздухе желудки мгновенно переплавляли скудный армейский харч. Не унывал один Писецкий. Он просто-напросто игнорировал такой низменный предмет, как пища. Женька отчаянно завидовал ему в этом. Новобранцы все чаще вспоминали о домашней кухне.

- Райская, солдатики, была жизнь!.. - вздыхал Бурлак. - Утром встанешь, Матрена на стол чугун картошки с мясом... Прямо из печки, парком отдает...

- Мама пирожки пекла, - робко вмешивался Малинин, - с корочкой...

Писецкий смущенно улыбался, Грачев глотал слюну, рявкал:

- Закройте рты, не то я перегрызу кому-нибудь шею!

Спасибо Курочкину - он упорно отвлекал внимание добровольцев от кухонных воспоминаний. Он строил взвод, вел по улице, и Женьке казалось, что они следовали к какому-то конкретному пункту. Но раздавалось «кругом», и новобранцы возвращались назад. Женька опять решал, что искомый пункт где-то впереди, и опять ошибался. В конце концов он терял ориентировку и думал лишь о том, долго ли еще ходить. Так, нестройными рядами, еще в гражданской одежде добровольцы втягивались в армейскую жизнь- За-апевай! - приказывал Курочкин. Деревня оглашалась разнопеньем - это другие взводы давали знать о себе. Где-то там и Саша. Женька уже несколько дней не видел его.

Каждый день - что год. Лишь вечером у новобранцев было немного свободного времени, но к вечеру Женька так выматывался, что откладывал встречу с Сашей до завтра. Он надеялся на благоприятный случай, а такого все не было.

2

ПЛОХО, КОГДА ТЕБЯ НЕ ПОНИМАЮТ...

Три дня Костя Настин не ходил на уроки. Дома уже знали, что он не прошел медицинскую комиссию, и пытались услышать от него подробности, но, кроме как «по слуху», никаких разъяснений Костя не дал. На четвертый день он сунул в портфель тетради и учебники и отправился в школу.

Это было трудное утро в его жизни. Что-то нарушилось в ней. Начинался - и не в его пользу - нелегкий жизненный раунд.

Костя вошел в класс перед звонком, все уже сидели на местах в ожидании учителя. Костю заметили - класс непроизвольно притих, лишь Валя Пилкин сохранил обычную беззаботность.

- В нашем недесантном полку прибыло! - с удовольствием продекламировал он.

Быстрым взглядом Костя охватил всех. Многие были только любопытны. Грошов демонстративно отвернулся, один Миша Петров смотрел с беспокойной и искренней радостью. «Плохо, когда тебя не понимают... - подумал, - но ничего, ничего... Грошов, конечно, трусливый тип, даже подонок, но отсюда не следует, что я имею право бить его...».

Костя будто со стороны слышал свой напряженный голос: «Левка, извини, у горкома я был не прав». И ко всем: «Я не прошел медицинскую комиссию... по слуху». Он хотел добавить, что врачебное заключение для него так же неожиданно, как и для них, но слова застряли в нем: Паша Карасев опустил голову, Витька Пятериков скептически ухмылялся, Лида Суслина поглядывала с каким-то неприятным для него интересом...

Он сел на свое место внешне спокойный, но его нервы были стянуты в

узел.

- Не огорчайся... - тихо сказал Миша. Эта дружеская поддержка была сейчас очень нужна Косте. - Будем кончать школу, это тоже хорошо.

Начался урок.

+++

Костя Настин и прежде был не очень разговорчив, а теперь и вовсе замолчал. Неожиданное чувство собственной неполноценности отравляло его дни.

Набор добровольцев в авиадесантные войска, взволновавший десятиклассников, понемногу забывался, каждодневные школьные обязанности заслонили его. Все будто сговорились не упоминать о Женьке Крылове. Паша Карасев, как всегда, охотно рассуждал о математике, Пятериков рассказывал не очень изящные анекдоты, Грошов крутился около Лиды Суслиной, Валя Пилкин оставался неизменно беззаботен, Миша ПетроОДшл тиостшнеаметещил себе места. Вызов в горком и медицинская комиссия встряхнули его сильнее, чем остальных ребят. В эти дни он больше потерял, чем сохранил. В ясный Костин мир ворвался слепой случай, и, оттого что этот случай был нелеп, Костя ничего не мог поделать с собой. С Лидой поговорить бы, объяснить ей... если бы она только захотела... И с Пашей Карасевым разговор не клеился, словно кого-то из них двоих подменили. Нелегко давались теперь Косте школьные дни. Он искал понимания, искренности в отношениях, а видел равнодушие и оскорбительную насмешку. Плохо все-таки без Женьки, с ним было бы иначе .«Что же делать? - спрашивал себя и наконец решил: - Вернуться к прежней ясности, пойти к врачу. Если он подтвердит, что слух ослаблен, значит, все правильно, и нечего заниматься домыслами».

В этот раз Костю принял пожилой мужчина в пенсне.

- Доктор, вы не смогли бы проверить у меня слух?

- Отчего же - на то я и врач. Присядьте. Посмотрим, что у вас. Так. Другое ухо. В кепочке ходите? И зря. Зимой полагается носить шапку, молодой человек.

Он промыл больное ухо.

- Теперь отойдите к стене, в самый угол. Что я сказал? Так. А сейчас? Серьезного нет ничего. Ухо подлечим, и слух полностью восстановится.

С плеч у Кости свалилась тяжесть: значит, забраковали не без причины. Тут же вспыхнула досада - из-за такого пустяка отстал от Женьки и Саши!

Возвращаясь из диспансера домой, Костя неожиданно встретил Лиду.

- Издалека? - спросила она чуть-чуть снисходительно.

- Был у... ушного врача.

- Ну и как твои уши?

- В порядке... - Костя ни с кем не стал бы говорить об этом, но Лида будто возвышалась над его привычками, а ему очень нужен был откровенный разговор с ней, именно с ней.

- А тогда были... не в порядке?

- Тогда нет... - Костя проглотил обиду: Лида посмеивалась над ним, он зря рассчитывал на ее внимание.

А Лиде приятно было чувствовать свою власть над этим сильным и таким робким в ее присутствии парнем. Но чем непринужденнее она держалась с ним, тем молчаливее он становился. Когда же она коснулась стычки у горкома, Костя перебил ее.

- Я... сожалею об этой встрече. Ты задаешь ничего не значащие вопросы и ничего не хочешь понять. Извини...

Он свернул в переулок, хотя ему еще рано было сворачивать, и ушел, не оглянувшись.

Лида с любопытством посмотрела ему вслед: странный все-таки Костя. Побледнел даже. И зачем это она вывела его из себя? Что-то здесь не так...

Лида шла к кинотеатру - она договорилась с Левкой Грошовым пойти на первый сеанс.

3

НОВЫЕ ОДНОКЛАССНИКИ

Холода понемногу ослабевали, новобранцы почувствовали отдаленное дыхание весны.

По утрам строевая подготовка чередовалась с политзанятиями, которые поначалу проводил Курочкин. Взвод втискивался в избу, и Курочкин читал заготовленные им газетные статьи, непринужденно обращаясь с ударениями. Женька Крылов, привыкший к точной речи учителя литературы, сначала морщился, слыша словесные обороты взводного, а потом махнул рукой, приняв их как дополнение к распорядку дня. Впрочем, ребята быстро взяли их на личное вооружение, особенно «Слушай сюда!» и «Третий взвод, могем?» Усерднее всех пользовался ими Переводов. В некотором роде он был уникальной личностью.

- Абсолютное отсутствие слуха! - самораскрывался он, поблескивая глазками. - Учитель пения говорил: редчайший случай! Я даже был освобожден от пения, товарищ младший лейтенант!

Курочкин шмыгал носом, решая, как поступить в такой необычной ситуации, а взводные остряки, которых с каждым днем становилось больше, уже подсказывали, что делать:

- Не хочешь - заставим, не могешь - научим!

На последнем политзанятии Курочкина присутствовал комиссар роты политрук Добрынин. Он скромненько сел сзади, о чем-то поговорил с Бурлаком и замолчал, будто его и не было в помещении. Но его присутствие ощущали все, особенно Курочкин. Он чаще, чем обычно, шмыгал носом:

- Слушай сюда! Кто будет спать или не слушать, с тем я буду два часа заниматься строевой подготовкой. Ясно?

Желающих вступить в беседу с ним бывало немного: Писецкий, Ющенко из третьего отделения, иногда Женька Крылов. Переводов любил «подкинуть проблему», каширец Ломатин время от времени выступал с комическими комментариями, сохраняя при этом такое трагически-серьезное выражение на лице, что сам Курочкин прыскал в кулак. Бывший студент Ляликов оживлялся в критические моменты, Грачев главным образом говорил «Короче!», временный отделенный Прошин возражал по всякому подходящему поводу.

Курочкин бойко прочитал статью о партизанском движении в тылу у немцев. Активисты помалкивали. Однако взводный сам разрядил напряженную обстановку: «Так... Посмотрим, могем ли мы теперь ответить на вопрос... »

- Конечно, могем, товарищ младший лейтенант, - тут же заверил его Ломатин, - какой разговор!

Пока Курочкин решал, одернуть Ломатина или пропустить его замечание мимо ушей, обстановка заметно изменилась, и тут Переводов подкинул проблему. Небольшого роста, круглоголовый, с глазами-щелочками и пушком на подбородке, он сиял лукавством.

- Товарищ младший лейтенант, мне не совсем ясно, чем отличается современное партизанское движение от партизанской войны тысяча восемьсот двенадцатого года. Объясните, пожалуйста.

Переводов сел, и всем стало ясно, что Курочкин погорел, влип. Прием, использованный Переводовым, высоко ценили в Женькином девятом классе. Женька сам прибегал к нему на уроке истории, но историк оставался на недосягаемой для Женьки высоте. А вот к Курочкину он отнесся снисходительно, хотя именно здесь можно было добиться успеха. Он взглянул на комиссара - по лицу у Добрынина пробежала улыбка, показавшаяся Женьке знакомой и близкой. Она будто раскрепостила его, высвободила в нем ищущую выход энергию. Он впервые забыл, что он -новобраСлушай сюда! Разрешите мне ответить, товарищ младший лейтенант!

На этот раз Курочкин не дрогнул. Видя, что на каверзный вопрос Переводова, кроме Крылова, пожелали ответить Ющенко и Писецкий, он восстановил тишину. Поддерживая свой престиж, он посадил Крылова и разрешил говорить Писецкому. Когда тот кончил, Женька опять хотел блеснуть эрудицией, но Курочкин предпочел ему Ющенко. Слишком серьезный для своих восемнадцати лет, Ющенко был, наверное, безупречным отличником в школе, и Женьке Крылову уже нечего было добавить.

Этот эпизод оставил у него в душе осадок неудовлетворенного тщеславия. Впрочем, подобное чувство он испытывал и раньше. Ему никогда не удавалась роль баловня судьбы или официального любимчика. Наступал момент, и он неизбежно срывался со стези тщеславия, совершенно забывая о последствиях своего поступка. Правда, ребятам нравилась его непоследовательность, он и теперь одним «Слушай сюда!» приобрел в глазах Грачева, Ломатина и Прошина не меньше популярности, чем Писецкий и Ющенко своими обстоятельными ответами.

Однако подлинным героем дня был Переводов. Он откровенно, с наслаждением хихикал, и комиссар почему-то понимающе поглядывал на него. Тут крылась тайна и такого рода, что Женька Крылов не удержался от прямого вопроса комиссару, как только Курочкин объявил перекур.

Настроение у Добрынина было превосходное. Окруженный новобранцами, он успел перезнакомиться с половиной взвода, прежде чем Женька приступил к делу.

- Товарищ политрук, вы были на фронте?

- Нет еще, вместе полетим!

- А вы до армии... кем были?

- Учителем истории.

Догадка оказалась верной! Вот почему комиссар улыбнулся, когда Переводов подкинул проблему, а Женька впервые забыл, что находится в армии!

Женька Крылов убеждался, как важно понимать людей, - тогда и они поймут тебя. А люди здесь - те же одноклассники и даже учитель. Правда, они собрались из разных городов и сел, но от этого ничего не изменилось. Все они - один большой класс, одно поколение, хорошо знакомое Женьке. Пусть он недавно узнал Грачева, но разве сын деда Сергея, соседа Крыловых, не ходил в промасленной телогрейке? Они - будто близнецы: за их грубоватой напористостью была та же доброта. И Курочкин весь на виду. Вчерашний деревенский парень, он только начинал свою армейскую биографию - неумело, но энергично. Один Федя Бурлак неповторим в своем роде, да и то как сказать. В лесорубе Васе Рязанове из Узорова все равно было что-то от Бурлака - главное, его сила и добродушие...

Курочкин больше не проводил политзанятий - его сменил Геннадий Писецкий, а когда Геннадия откомандировали на курсы помощников политруков, его место занял Ющенко. Обязанности командира отделения автоматически перешли к Крылову. В связи с этим Переводов, занимавший по росту девятое место в отделении, заметил, что у него самая большая перспектива выдвинуться.

Веселое оживление вызвали успехи Бурлака.

- Ты о чем с комиссаром-то говорил? - поинтересовался Грачев.

- О добавке, - признался Бурлак, - он сам спросил. Обещал помочь...

Действительно, на другой день старшина роты Вышегор вручил

Бурлаку персональный котелок с правом получать в него двойную порцию первого и второго.

Так понемногу устраивались повседневные дела, из совокупности которых в конце концов складывались солдатские судьбы.

+++

Многие новобранцы - в их числе и Женька Крылов - приобщались к махорке. Переводов, неумело сворачивая цигарку, приговаривал:

- Солдаты дымом греются, солдаты шилом бреются, питаются ничем!

- Цыц, паршивец! - возражал Ляликов, - а воздух?

Голос у Ляликова густой, самые обыкновенные слова в устах у него преображались, удивляли, завораживали неожиданным звучанием. Внешность у него тоже была броская: продолговатое, смуглое, как у цыгана, лицо, хрящеватый, с горбинкой, нос, широкие плечи и плоское, будто сдавленное спереди и сзади тело. Он одновременно был могуч, если смотреть на него спереди или сзади, и хил, если взглянуть сбоку.

Привлекало в Ляликове его полнейшее безразличие к своей модной одежде, ко всем капризам природы и увеличивающимся нагрузкам на третий взвод. У Ляликова будто и нервов не было, а его тело не воспринимало никаких отрицательных воздействий извне. По команде «бегом» он пускался по дороге так, словно бегать - его любимое занятие; стоя на ветру, он лишь покряхтывал и посмеивался, хотя с носа у него постоянно свисала капля.

Откликаясь на чьи-либо промахи, Ляликов выхватывал из своей объемистой памяти несколько удивительно живых слов:

- Послушай, Нина, я рожден с душой кипучею, как лава!..

Новобранцы невольно затихали, слыша его голос, а Женька Крылов

переносился в далекий, сотканный воображением мир, где все наполняло грудь трепетом. Зато Переводов оставался верен себе:

- Послушай, Нина, вытри нос! - произносил он хихикающим полудискантом, возвращая новобранцев на подмосковные дороги, покрытые грязнеющим снегом.

Начиналась весна. Темнели деревья, веселей поглядывало солнце. Курочкин ежедневно выводил новобранцев в поле и неутомимо внушал им основы солдатского ремесла. Казалось, он специально выбирал не защищенные от ветра места. Его самого продувало насквозь, но он упорно не замечал ветра. Шмыгая носом и неловко пользуясь носовым платком, он лишь деликатно постукивал каблуками. Он точно выдерживал расписание занятий, хотя никто его не контролировал. Такая наглядная самоотверженность давала Женьке Крылову возможность почувствовать незыблемость армейского режима. Простоватый Курочкин становился для него эталоном безотказности военного человека.

+++

Но вот наступил необычный день: после завтрака Курочкина почему-то не было. Новобранцы расположились на крыльце, закурили. Солнце уже заметно пригревало.

- Служивые! - крикнул от соседнего дома Переводов. - Банька сегодня!

Слухи о бане давно висели в воздухе, к ним уже привыкли. Баня воспринималась как событие, потрясающее основы армейского бытия. С ней связывали и перелом в своей судьбе, и изысканные наслаждения.

- Залезу на верхнюю полку... - мечтательно вздыхал Грачев. -Напарюсь...

К крыльцу подошли Ляликов, Переводов и Ломатин.

- Моемся, родные? - трагическое лицо Ломатина озаряла улыбка. -Заберусь на верхнюю полку...

Эта волнующая картина становилась забавной.

- Жаль, Курочкина не будет, - подключался Женька.

- Ну и что?

- Веничком бы тебя похлопал.

- Говорят, в предбаннике голых выстраивают по ранжиру и заводят повзводно, - подкинул проблему Переводов. - Командиры, конечно, впередПереводовская проблема вызвала такое веселое оживление, что некурящий Бурлак не выдержал одиночества и вылез из дома на крыльцо. В руке у него был березовый веник. Не обращая внимания на реплики, посыпавшиеся на него со всех сторон, он принялся подравнивать ножом ручку веника. Его сосредоточенность, а главное - предмет, над которым он трудился, заинтриговал половину отделения. Пока его приятели фантазировали о бане, он не терял даром времени и начал непосредственную подготовку к ней, раздобыв у хозяйки столь необходимую вещь.

Грачев, ошеломленный собственным промахом - о венике-то он и не подумал! - последовал примеру Бурлака, а вслед за ним полотделения, а потом полвзвода обзавелись вениками с ровными ручками. Третий взвод готовился к бане всерьез.

Наконец, появился Курочкин и повел подчиненных к середине села, где располагалась кухня и батальонный штаб.

Вскоре под машинкой парикмахера на снег полетели челки, польки, боксы и прочие взводные шевелюры. Вьющиеся русые Женькины волосы смешались с жестким, как проволока, ежиком Грачева, а сверху на них уверенно наступил кирзовый парикмахеров сапог сорок четвертого размера.

Со стрижки началось перевоплощение новобранцев в красноармейцев. Для Женьки Крылова этот день был вдвойне примечателен: наконец-то пришло письмо из дома. Оно и обрадовало его, и ослабило его защитные силы. Он еще не знал, что и бывалый солдат читает письмо из дома со смешанным чувством радости и грусти. Только он умеет управлять своими эмоциями, а Женька лишь начинал свой солдатский путь.

«... о нас не беспокойся, живем хорошо, - писала мать. - Я поступила на почту, теперь разношу письма, а после обеда прихожу домой, чтобы Шура не была одна. Только горькая, сынок, эта работа, вернусь, наверное, на завод. Приходили Костя и Миша, а Паша не приходил. Я дала им твой адрес. Шуре я сшила к весне пальто, а ботики ей дед Сергей заклеил. Картошка у нас есть, книгу Шура вслух читала... »

«... береги себя, сынок, не простужайся. Пиши нам чаще, мы очень обрадовались, когда получили твое письмо. А вечером мы ждем, что ты постучишь в окно... »

Женька сунул письмо в карман. Захотелось увидеть Сашу. Они встречались только раз - оба приходили на кухню за обедом и успели обменяться лишь несколькими словами. Все-таки служба разделила их, поставила между ними других людей. Иначе, конечно, и не могло быть, а жаль.

+++

Вторая рота потянулась в город. Старший лейтенант Ботов и политрук Добрынин, стоя сбоку дороги, приглядывались к марширующим взводам. Шли новобранцы бодро, сапоги, ботинки, валенки с калошами усердно печатали шаг. Второй взвод мало чем отличался от первого, зато третий сугубо банным видом бросался в глаза.

Заметив, что политрук улыбнулся, командир роты истолковал его улыбку как свидетельство единодушного понимания ситуации.

- Младший лейтенант, остановите взвод!

Курочкин выскочил вбок, как ошпаренный:

- Взво-од, стой!

- В баню, значит... - Ботов подошел ближе. Видно было, что он затруднялся в выборе слов. Эта еще наполовину штатская публика немного смущала его. Ну, а веники-то - срамота... Ему хотелось приказать, чтобы их выбросили вон, но новобранцы смотрели на него с подкупающим доверием, и он заколебался. Они и не догадывались, какой замысел волновал командира роты. Зато Добрынин догадался, и его сейчас беспокоило, как поступит Ботов. Порой и от таких вот мелочей зависело, как сложатся взаимоотношения между командиром и комиссаром: будут ли они официальные, уставные или еще товарищеские, основанные на взаимопонимании. С этой точки зрения веники представлялись не такой уж незначит§лч»Фйпшарию>ся?

- Попариться, товарищ командир, - охотно отозвался Бурлак и почесал у себя под полушубком. То ли этот жест повлиял на ротного, то ли на него произвела впечатление основательность, с какой взвод приготовился к бане, - Ботов ограничился реформами:

- Убрать веники внутрь строя. Продолжать движение!

Взвод двинулся дальше.

- Ты любишь попариться, политрук? - спросил Ботов.

- Люблю. А ты?

- Тоже.

Они засмеялись. Первое взаимное «ты» сломало между ними ледок.

Оба почувствовали, что довольны друг другом.

+++

Солнце заливало землю светом и теплом. Журчали ручьи, знакомо пахли мокрые ветлы вдоль дороги, снег на полях уплотнился, просел, местами обнажились черные пролысины, около которых важно расхаживали грачи.Весна всегда радовала Женьку Крылова, она и теперь сулила ему добрые перемены. Даже в баню приятно было шагать по весенней дороге. Ничто не отвлекало, не мешало мечтать. Курочкин помалкивал. И его, наверное, увлекла вдаль мысль о родном селе, и он - всего-навсего человек.

Женькины мечты утрачивали прежний размах, становились конкретными. Он представлял себе, как вместе с Сашей вернется в Покровку, пойдет по знакомым улицам...

- Взво-од, стой!

Приземистое здание из красного кирпича. Первая Женькина армейская баня.

В предбаннике распоряжался длинноногий белобрысый парень в кальсонах, подвернутых снизу.

- Принимай третий взвод, сержант!

- Есть! А ну раздеться! - голос у сержанта был резкий, въедливый. -Снять с себя все!...

- А я в пиджаке хотел мыться!

- Га-га-га!

Сержант хладнокровно переждал вспышку бурного веселья:

- Больше будете орать - меньше времени останется на баню! Все снять и связать в узел. Что в карманах - сложить сюда, на стол. Кто не сделает, пусть пеняет на себя!

- А мыло с мочалочкой будут? - поинтересовался Бурлак, но сержант не удостоил его ответом и распахнул дверь в банную:

- Кончай мыться! Сейчас третий взвод впущу!

Ответом ему был возмущенный рев второго взвода, принимавшего банные процедуры. Сержант не дрогнул и решительно вторгся внутрь банной. Минуты через две он снова появился в дверях - победа стоила ему мокрых кальсон.

- Третий взвод, готов? - под ногами у него натекала лужица.

- Парок, солдатик, ничего? - осведомился Бурлак, сияя округлой физиономией.

- Парок?! - глаза у белобрысого выпучились от гнева. - Будет тебе и парок!

- А мыло с мочалочкой?

- И мочалочка. А ну заходи! Быстро!

В банной стоял полумрак. Женька с некоторой опаской шагнул по скользкому полу, заметил таз и завладел им. По иронии случая тазы достались новобранцам без веников, а с вениками прямиком направились к парной, рассчитывая найти в ней все удобства и не подозревая, что дверь в нее наглухо перекрыта горбылем. Ошеломленные неожиданностью, они бросились искать тазы, но их уже не было. Однако и с тазами радовались недолго: наливать в них все равно было нечего, из кранов текла струйка не толще карандаша. При всей своей резвости Женька оказался в очереди четвертым, а за ним выстроились еще пятеро.

Уяснив, что на большее рассчитывать нечего, новобранцы принялись мыться.

- Веселей, ребята! - покрикивал Переводов, нахлестывая себя веником, чтобы согреться. - Веник - оружие новобранца!

Наконец дали воду. Она потекла, как в мирное время, - весело и напористо. Настроение в банной сразу поднялось.

- У кого мыло? Мыло у кого?! - упорствовали наивные, а самые разумные из моющихся помалкивали, довольствуясь тем, что у них есть.

Ляликов размашисто натирался мокрыми ладонями, Бурлак прочно закрепился под душем, легко отбрасывая от себя посторонних.

- Не то, конечно, - говорил отплевываясь, - но ничего...

- Помылись? А ну вылетай, сейчас четвертый взвод впущу! - лихо распорядился сержант и загремел тазами. - Дай сюда! Сюда, говорю!

Новобранец поспешно выливал на себя воду, часть которой доставалась сержанту. К концу процедуры сержантские кальсоны настолько отсырели, что держались на нем с трудом.

- Выходить в ту дверь! Чего глаза выпучил? Туда, говорю? Вещи? Там! Прекратить болтовню! Шагом марш!

Так закончилась полная неожиданностей первая армейская баня Женьки Крылова. Надевая свежее белье, брюки и гимнастерку, он подумал, что раньше он не умел по-настоящему ценить простые вещи, казавшиеся ему само собой разумеющимися. Например, обыкновенную покровскую баню, где было жарко и сколько угодно любой воды. А из таких вещей, как теплая баня, и складывалась мирная жизнь. Жизнь без войны - это когда все нормально, и человек не замечает это нормальное. А вот свою первую армейскую баню Женька, наверное, запомнит. Она тоже нормальна - для войныИ... з бани выходили уже не штатские люди, не новобранцы, а красноармейцы в новом обмундировании. И не в ботинках с обмотками, а в кирзовых сапогах.

По дороге теперь шли серые колонны бойцов. Женьке Крылову было непривычно легко, словно вместе с гражданской одеждой он сбросил с себя все, что связывало его с прошлым. Казалось, уже давно была его первая армейская ночь в Раменском - на холодном школьном полу, а за ней неуютные ночи в деревне. Теперь Женьке было тепло и уютно, и его не тревожило, где он будет ночевать. Взвод новобранцев превратился в воинское подразделение, и у Женьки Крылова будет и ночлег, и какая-то иная жизнь.

4

В СТРОЮ ТОВАРИЩЕЙ

В тот же день десантный батальон переселился в казармы на крутом берегу Москвы-реки. Отсюда взгляду открывались широкие дали. Темнели леса, лента воды, извиваясь, уползала в голубоватую дымку, туда, где, тоже на берегу Москвы-реки, раскинулась старая Покровка.

Отныне взводная жизнь протекала на виду у других взводов и командиров - строже и официальнее вел себя Курочкин. Укрепился распорядок дня, каждая минута была на счету.

По утрам звуки горна спугивали тишину. В считанные секунды роты покидали казарму, и берег реки оживал от сотен голосов. В ритмичном пульсе батальона Женька Крылов почувствовал что-то устойчивое, властное

- оно требовало от него такой же устойчивости в мыслях и поступках.

Возвратившись с физзарядки, красноармейцы выравнивали на нарах соломенные матрасы, потом умывались, становились на утренний осмотр.

Политзанятия теперь проводил Добрынин. Взводы размещались в казарме - на скамьях и по краям нар. Стоя перед добровольцами, политрук говорил о событиях на фронте, о традициях русской и советской армии, о мужестве защитников Москвы, Ленинграда, Одессы и Севастополя, о необходимости подчинить личные интересы защите родины, о товариществе, взаимопомощи, умении воевать. Он подолгу задерживал внимание на отдельных понятиях.

- Что такое героизм? - Добрынин оглядывал притихших добровольцев.

- И дети знают: герой бросается на танк со связкой гранат, идет на таран, когда кончаются боеприпасы, жертвует собой ради спасения товарищей. Но героизм не исчерпывается такими броскими поступками - гораздо чаще он незаметен, неэффектен...

Его слова заинтриговывали Женьку Крылова, наполняли ожиданием открытий, и на первых порах он разочаровался в своих предположениях, слыша, что речь шла о самых прозаических вещах.

- Героизм, - продолжал политрук, - это умение преодолевать страх, усталость, голод, холод, это способность в любой обстановке сконцентрировать все свои помыслы на выполнении солдатского долга. Тогда ты сможешь встать во весь рост и бросить гранаты в танк...

Вскоре Женька Крылов осознает, что в словах комиссара было вскрыто самое главное, самое трудное. Научиться строю, усвоить уставы и оружие еще не значило стать солдатом. Гораздо сложнее победить себя, но политрук указывал именно этот путь. Такую в ы с о ту Женьке одолеть будет непросто: он - фантазер, весь в порывах, не то, что Саша, Писецкий, Грачев или Бурлак...

Осуждая себя, он стискивал зубы и тянулся за товарищами, стараясь ни в чем не отставать от них, но ощущение собственной легковесности еще долго не покидало его.

Тут же, на нарах, делили сухари и завтракали. Потом взводы вытягивались по дороге к лесу, окрестности оглашались песнями гражданской войны - под их ритм мужал десантный строй. Пели и новые, особенно «Катюшу». Тогда Женька вспоминал одно и то же утро в пионерском лагере: мальчики и девочки в красных галстуках, взявшись за руки, шли по тропинке между вековых сосен и пели - Женька тоже пел и мечтал о будущем. Не об этом ли? Вот шагают солдаты в серых шинелях, мерно покачиваются плечи, взмахивают руки. Тридцать шесть человек как один. Курочкин уже не оглядывается. не суетится, ничто не мешает Женьке вспоминать давнюю тропинку, мальчиков и девочек в красных галстуках. Прошлое и настоящее слились, Женьке Крылову снова уютно шагалось в такт знакомой м елодииПусть он землю сбережет родную,

А любовь Катюша сбережет...

Он уже знал: это спокойное чувство удовлетворения вызвала у него монолитность строя, локоть товарищей, прожитые вместе с ними трудные дни...

Лес поглощал солдатские колонны, окутывал тишиной. Здесь, среди старых елей, добровольцы провели немало дней и ночей, постигая основы лесного боя. Ходили по азимуту, определяли без компаса стороны света, перебегали от дерева к дереву, переползали через просеки, брали «языка»...

Этот лес преображался у них на глазах. Исчезало зимнее оцепенение, деревья стряхивали с себя снег, свежели красками, становились легкими, молодыми. Бархатная зелень покрывала лесные поляны, солнечные блики заплясали на потеплевшей земле.

Лежа где-нибудь на опушке, Женька Крылов слушал задумчивый лесной шум и уносился в мыслях далеко-далеко, откуда его возвращала назад команда Курочкина. Женька вставал, настоящее опять приковывало его к себе, он делал короткие перебежки, полз по-пластунски. Каждый день что-то повторялось и что-то узнавалось впервые, но каждый день был одинаково труден.

В казарму возвращались к обеду, одержимые единственным желанием - есть.

- Взво-од, стой! - тридцать шесть человек замирали на месте. Еще команда, прямоугольник людей разлетался в стороны, как рой мух. Женька спешил взять котелок. Пища, которую он ел, представлялась ему величайшим благом, ради которого стоило жить.

После обеда - короткий отдых и снова строй. Вечером Женька желал одного - спать. Поужинав, он засыпал. Когда раздавалась команда на вечернюю поверку, он с усилием открывал глаза. Потом следовала прогулка, а за нею наступало небытие - сон. Укладываясь на ночь, Женька пугался мысли, что скоро вставать. Сон мгновенно налетал на него, прерывая мысли и ощущения.

+++

В конце апреля десантный батальон давал воинскую присягу. Произнося торжественные слова, Женька Крылов чувствовал волнующую ответственность перед собой и своими товарищами. С последним словом присяги он будто отсек себя от себя самого и окончательно отдал обновленное «я» тому, ради чего надел красноармейскую форму, -выполнению своего солдатского долга.

А первого мая состоялся батальонный смотр. На площадке около казарм, слушая праздничный приказ, застыли ротные прямоугольники.

Потом комбат майор Грунин и комиссар батальона старший политрук Миронов обошли строй. Издали комбат показался Женьке человеком мягким и простым, а комиссар жестким и строгим.

Когда они проходили мимо второй роты, Крылов почувствовал на себе взгляд комиссара, внимательный и мягкий, почти нежный. Комиссар уже не выглядел беспощадно строгим, и комбат больше не казался мягким и простым. За его кажущейся мягкостью таилась разумная воля, уверенность в себе и вера вот в эти роты, которые ему предстояло в кропотливом труде сделать батальоном и закалить в бою. Ради этого он досрочно выписался из госпиталя, и теперь он с удовлетворением наблюдал строй батальона.

Обойдя подразделения, комбат и комиссар поднялись в кузов грузовика:

- Батальон, слушай мою команду! - голос у комбата был чистый и сильный. - К торжественному маршу, поротно, с песней, дистанция на одного линейного, первая рота прямо, остальные напра-во!

Женька повернулся и смотрел, как шла первая рота, в которой родился самобытный гимн десантников, вскоре облетевший весь батальон:

Над нами небо синее и купол голубой -За родину, за Сталин летим, летим мы в бой! Мы немцев бьем без промаха, Идем всегда вперед -Воздушная, десантная Нигде не пропадет!..

Двинулась и с присвистом пошла вторая рота:

И-э-эх, тачанка-ростовчанка, Наша гордость и краса, Пулеметная тачанка -Все четыре колеса!..

А сзади уже начинала третья рота:

Пропеллер громче песню пой, Неся распластанные крылья,

За вечный мир, на смертный бой Летит стальная эскадрилья!..

Мощная сила коллектива товарищей увлекала Крылова, как поток, он сам был струйкой в этом потоке.

+++

Первое мая. Голубое небо, теплое солнце и изумрудно-зеленая трава. Впервые за семь недель объявлен отдых - у добровольцев почти целый день свободного времени.

Женька разыскал Сашу среди ребят первого взвода. Они окружили рослого парня - красноармейца Седого, который подкидывал двухпудовую гирю и ловил ее на лету. Кто-то считал: «... шесть, семь...» Познакомившись с Седым, Женька едва не приревновал к нему Сашу. В этом мимолетном чувстве выразился один из последних отголосков его детства.

- На речку? - предложил Саша.

- Пошли.

Они поделились новостями из Покровки. Домой Женька писал раз в неделю. Письма получались однообразные: «Живу хорошо, питание нормальное, к службе привыкаю, не трудно...» Он советовал матери не беспокоиться о нем, Шуре - хорошо учиться, спрашивал у них о Косте, Паше и Мише, а мать уверяла его, что дома все благополучно, просила его беречь себя. Зато Шура подробно рассказывала о событиях в классе, о встречах со знакомыми, о погоде, о недалеких уже теперь летних каникулах, когда она поедет к бабушке в Узорово, передавала ему приветы...

Женька заметил в Саше, чего раньше не замечал: поразительное сходство с отцом, дядей Степаном. Саша всегда был похож на мать, тетю Лизу, а теперь становился копией отца: то же немногословие, та же складка на переносице, то же сосредоточенное выражение лица. Этот Саша будто отодвинулся от Женьки, стал над его порывами.

- А ты изменился, дипломат.

- Я? Я думал: ты.

- Значит, оба. А помнишь, как нас разделили по взводам?

- У меня, наверное, был жалкий вид?

- Для меня тоже было неожиданно.

- А мне показалось...

- Сыроват ты был, но Курочкин тебя подогрел, скоро будешь готов.

- По-моему, твоему Королеву тоже дел хватает.

- Хватает, только стружка летит.

- Ну, с тебя-то, наверное, не очень.

- Что я - заговоренный? Впрочем, Седому достается больше, он с фантазиями, вроде тебя. Достал мешок жмыха, положил для смеха кучку, спросил: «Кому?» Кто-то и скажи: «Взводному!» А тот только что подошел, рядом стоит. Начал допытываться, откуда жмых. Седой одно: «На дороге подобрал».

- Лейтенанту-то зачем?

- У зенитчиц взял. У них там хозяйство, свиней подкармливают, а заодно и нашего брата.

Барак зенитчиц располагался метрах в трехстах от казармы, и взвод каждый день проходил мимо. На первых порах ребята пытались заговаривать с девушками - Курочкин водворил порядок в строю простым и надежным способом: едва завидев барак, он приказывал запевать, и взвод чинно маршировал мимо.

- Ты что - тоже там бывал? - поинтересовался Женька, задержав дыхание от предчувствия тайны.

- Так, мимоходом, - скрытничал Саша. Этого Женька стерпеть уже не мог.

- А ну, выкладывай! - он попытался уложить Сашу на лопатки, но не сумел и начал искать пути к отступлению, а в это время раздался веселый голос Седого:

- Сюда! Первый взвод бьют!

Первый взвод был тут как тут, и, кроме того, сюда приближалась почти половина третьего взвода, явно отвыкшего от праздного времяпровождения.

- А то вот еще курочка, - повествовал Бурлак. - Завернешь в лопухи и

- в золу, а сверху угольков...

- Мы так рыбу пекли, - начал было рязанец Ванюшин. - Выберешь покрупнее...

- Тут, главное, не перепечь, - продолжал Бурлак, - тогда, считай, пропала курочка...

Первый взвод шумно приветствовал Бурлака, который сиял добродушием.

- Феде!

- Куда гуляем?

- Может к сестричкам завернем, Федь?

- Подышать маленько, - чистосердечно признался Бурлак, - косточки погреть.

На Сашу он смотрел прямо-таки с материнской нежностью: проработав три года лесорубом, он особенно ценил в человеке физическую силу и выносливость.

- Жмых, что ли, делите? - засмеялся Грачев.

- Мы тут с Крыловым поспорили, что Феде нашего Лагина не одолеть,

- и глазом не моргнув, выпалил Седой.

Хитрюга, сказав это, он рисковал нарваться на неприятности. Но Седой вообще любил рискованные забавы.

Однажды весной он из озорства с километр проплыл на льдине, пока его не подобрала осводовская команда. Он закалял тело и дух по собственной программе: прыгал с балкона второго этажа, из дверей пригородного поезда, мчавшегося во весь дух, купался, едва Клязьма очищалась от льда.

Деятельный ум Седого постоянно жаждал движения и обновления. На занятиях, где повторялись команды и жесты, которые Седой усваивал с первого раза, он нередко прибегал к различным импровизациям, хотя они доставляли ему главным образом неприятности. В конце концов лейтенант Королев, убедившись в феноменальных способностях Седого, стал смотреть на его выходки сквозь пальцы.

Теперь Седой задумал столкнуть друг с другом Лагина и Бурлака. Лагин агрессивными склонностями не обладал, а если бы и обладал, то все равно мало проку в том, чтобы напустить такого громилу на коротышку Бурлака. Вот если бы наоборот - Бурлак напал на Лагина. Но как сдвинуть с места этого медведя? Ему любые намеки как от стенки горох.

Только Женька знал, как легко воспламеняется Саша. Знал и побаивался единоборства. Саша - богатырь, но посмотришь на Бурлака, и оторопь берет: по сравнению с ним даже Саша вроде жидковат. Добавь Бурлаку роста - и будет настоящий дед Савелий или дядя Степан. Женька не хотел, чтобы Саша и Бурлак померились силой. Это не прошло бы так. Кто-то одержал бы верх, и тогда один из них утратил бы частицу своей исключительности, своей такой хорошей веры в себя. Женька боялся, что Саша примет игру Седого: в свои восемнадцать лет Саша жил как хмельной от наливающейся в мускулы силы. Дед Савелий нарадоваться на него не мог. Случалось старику захмелеть - он по-своему прихвастнуть любил. Вынесет подкову и предлагает разогнуть. Желающих всегда хватало, только мало кто мог. А Савелий и в шестьдесят с лишним сгибал и разгибал. Дядя Степан в таких состязаниях участвовал редко - если находился силач, с которым можно было потягаться. Зато Саша легко и охотно гнул подковы...

Женька взглядом показал ему, что борьбы - не надо, и успокоился, увидев, что Саша не будет бороться. Ну а Бурлак хотел того еще меньше.

- Мы за бугор, - пояснил он, - от начальства подальше.

Саша, Женька и Седой остались втроем.

- И хитрюга же ты, Седой, - упрекнул Женька.

Седой посмеивался: неудача ничуть не расстроила его.

+++

- Смотри, Лагин, твоя светленькая идет!

Женька привстал: от барака к замаскированному сетью орудию шла девушка в гимнастерке и юбке. Из-под пилотки выбивались светлые волосы. Седой помахал рукой, девушка замедлила шаг, глядя в их сторону, потом заторопилась и исчезла под маскировочной сетью.

- Пойду искупаюсь, - решил Седой. Женька и Саша с минуту лежали молча.

- Это правда, Саш?

- Может быть.

- Ты ... ходил в барак?

- Нет. Наш взвод работал, а девчата неподалеку копали. Мы им немного помогли, пока Королев не прогнал...

Саша умолк, а Женька обдумывал эту несложную ситуацию. Случайная встреча, и люди знакомятся. А если бы ее не было, они прошли мимо, не узнав друг друга. Зыбко все как-то.

- Как ее зовут?

- Галя.

Светленькая девушка в гимнастерке теперь тоже войдет в Женькину жизнь. Все Сашино - это и Женькино, только по-иному.

Галя опять появилась на тропинке - Саша и Женька пошли ей навстречу. Галя поздоровалась первая и вспыхнула румянцем. Женьке она показалась простенькой и слишком понятной. Его идеал был иным: незнакомка под вуалью или без вуали, со жгучими бездонными глазами, немного томная, с плавными движениями, чистыми линиями длинного платья, непонятная. А эта была обыкновенная. Пилотка, гимнастерка и юбка выцвели на солнце, ноги в грубых кирзовых сапогах.

- Женя, тот самый.

Галя подала маленькую, огрубевшую от работы руку и тут же спрятала ее за спину, словно боялась, что они увидят ее. «А симпатичная, - подумал Женька, - похожа на тетю Лизу...»

- Мне надо идти, у нас строго.

- У нас тоже, - рассмеялся Женька, понимая, что он здесь лишний, но нужный для них обоих.

- Ну, я пойду.

Женька увидел, что они без слов разговаривали друг с другом. Теперь он заметил в Гале безыскусственное изящество и прямо-таки сразившую его доверчивость: настоящая таинственная незнакомка в кирзовых сапогах!

Саша и Женька тоже повернули к казарме.

- Говорить? - поинтересовался Женька.

- Не надо.

- Везет же людям!

В ответ Саша надвинул ему на глаза пилотку. Нет, ничто не стояло между ними, кроме незрелых Женькиных гипотез. Встреча Саши с Галей побудила Женьку Крылова взглянуть на армию с неожиданной точки зрения: оказывается, и здесь можно быть счастливым.

+++

Во время утреннего осмотра старшина Вышегор объявил:

- Футболисты, выйти из строя!

После таких прозаических вещей, как осмотр на вшивость, команда старшины вызвала в строю бурное веселье: слишком уж потусторонним и легкомысленным представлялся футбол. Когда Женька Крылов стоял вне строя, вся рота хохотала. Вышегор сам не сдержал улыбки, Добрынин тоже ухмылялся в свои усики, и ротный посмеивался. Женька взглянул направо и налево: в таком же бедственном положении находились Переводов и Седой.

- Два умных брата, а третий футболист! - потешались в строю.

- В воскресенье будете играть с первым батальоном, - объяснил Вышегор. - После обеда собраться у штаба.

Батальонный штаб размещался в домике с верандой - футболистов встретил старший политрук Миронов.

- Ну как - сыграем?

- Сыграем, товарищ комиссар!

- А, разведчики... Говорят, поспать на занятиях любите?

Двое парней восприняли слова комиссара без всякого энтузиазма.

- Перекур был. Законно. Сил набирались.

- Бывает... - неопределенно заметил разведчик.

Женька не раз видел, как мимо третьего взвода проходили батальонные разведчики. Командовал ими кавказец Казеев. Он водил подчиненных ускоренным шагом, и задние ряды обычно двигались трусцой. «Хитрюги, -рассмеялся Женька, - набегаются и - спать... » Но в душе он не очень-то позавидовал разведчикам - все-таки хорошо, что в третьем взводе не Казеев, а Курочкин.

- Пульрота... И ты, Слепцов, футболист?

- Играл, товарищ старший политрук...

- Выиграть бы у первого батальона надо, - обратился комиссар ко всем.

- Тренировочек побольше... - подкинул проблему Переводов.

- Три дня.

- В субботу бы с утра, товарищ старший политрук, - Седой быстро оценил обстановку с целью получить максимальные льготы для футболистов.

- До обеда позанимаетесь и - свободны, - сощурился комиссар.

- Все ведь уже изучили, - не отступал Седой.

- Это кто там все изучил? - на веранду вышел комбат.

- Красноармеец Седой, товарищ майор!

Лицо у комбата было свирепое. «Пропал футбол, - решил Женька, -сейчас разгонит по ротам... »

- Седой, значит... Говоришь, все изучил?

- Все, товарищ комбат!

От самоуверенности Седого у Женьки захватило дух.

- И экзамен можешь сдать?

- Могу!

Комбат теперь смотрел на Седого с любопытством.

- Условия таковы: сдашь экзамен - всех освобождаю в субботу с утра, не сдашь - будет, как сказал комиссар, а ты, Седой, отчисляешься из команды и идешь в роту. Ну?

Такого оборота никто не ждал, даже комиссар. Женька Крылов вдруг уяснил себе, что экзамен уже начался, - не наивный школьный экзамен, когда оценивают по пятибалльной системе, а суровое испытание на пробу человеческого характера. Здесь признавались лишь «да» и «нет», а за ними стояла оценка личности. Женька приложил условия комбата к себе и понял: Седой не должен медлить!

- Согласен, - проговорил Седой, и во взгляде у майора что-то дрогнуло. Или это дрогнуло в самом Женьке? Лицо у комиссара утратило выражение сосредоточенности, взгляд потеплел.

- Полевой устав пехоты, - резко заговорил комбат. - Цель и тактика бойца в наступательном бою. Ответ!

Женька смотрел на Седого, а сам мысленно формулировал ответ. Его цепкая память выхватывала из устава слово за словом, нанизывала в предложения, и когда он кончил, Седой тоже замолчал. Комиссар улыбнулся, но взгляд у майора оставался холодным и острым.

- Дежурный - винтовку!

Пока дежурный ходил за винтовкой, комбат о чем-то переговорил с начальником штаба капитаном Сливским.

Лейтенант принес винтовку, майор здоровой рукой перехватил ее и бросил вертикально, как держал, к Седому. Жест комбата показался Женьке неожиданным - так неуловимо быстро полетела винтовка к Седому. Седой поймал, молодец Седой...

Последовали вопросы и такие же быстрые ответы. Крылов успокаивался, переставал дублировать Седого. Ребята тоже почувствовали себя свободнее, а майор, словно негодуя на неуязвимость Седого, продолжал свой натиск.

- Взаимодействие частей затвора при выстреле. Ответ!

Седой отвечал как по писаному. Женька теперь следил за этим единоборством с чисто спортивным интересом.

- Достаточно! Дальше - ты!

От неожиданности Женька растерялся, возникла неприятная пауза. Но Седой повторил свою последнюю фразу, Женька ухватился за нее и довел ответ до конца.

- За мной!

Комбат повернул за угол, остановился перед длинной кладкой дров, образовавшей нечто вроде дворика у сарая.

- Красноармеец Седой, ты в разведке, тебе приказано узнать, что в сарае. Выполнять!

Седой, держа наготове винтовку, направился к воротам. Едва он сделал десяток шагов, как прогремел пистолетный выстрел и раздался окрик:

- Руки вверх!

Женька не был готов к такой неожиданности и не знал, как поступил бы на месте Седого, а Седой среагировал мгновенно, словно ждал такой каверзы. Он моментально повернулся и щелкнул затвором в сторону выглянувшего из-за дров капитана Сливского.

- Отставить! Красноармеец Седой, ко мне!

Седой подбежал, соблюдая уставные требования.

- Ну как?

- Коленки дрожат, товарищ майор.

Это признание было неожиданно для Женьки. Он не знал, что думал о Седом комбат, а для него работа Седого была высший класс.

- Так все изучил?

- Нет, товарищ майор...

- Молодец, - негромко и просто сказал комбат. Он опять стал мягким человеком, но теперь ребята знали, какая властность крылась за этой мягкостью.

- Разрешите идти в роту?

- В роту, значит... Выходит, сдаешь позиции, а?

Седой молчал, а эксперимент продолжался. Женька Крылов и не предполагал, что бывают такие вот экзамены - около сарая с поленницей осиновых дров - и что один человек мог несколькими словами вывернуть души других людей наизнанку, так что ничего уже нельзя было утаить, - ни мыслей, ни слабостей.

- Как ты думаешь, Шубейко, надо отправить Седого в роту или нет?

- Нет, товарищ майор.

- А ты, Слепцов?

- Нет.

- И я думаю, нет, - сказал комбат. - Спасибо. Вы подарили нам праздник.

Он совсем не по-военному положил руку на плечо Седому:

- Начштаба, освободи ребят в пятницу и субботу. Не возражаешь, комиссар?

- Выиграть бы...

- Да мы!..

- Ну-ну, - охладил их пыл комбат, - а выиграть не мешало бы.

Оставшись одни, ребята окружили Седого, заслуженно признав его капитаном.

+++

Вместо одного дня футболисты получили два. Решение комбата не было эмоциональным порывом: на примере нескольких бойцов он воспитывал батальон, сотни людей - вскоре они узнают, как высоко ценится в армии принципиальность, мужество, знание дела. Сам футбол был фактором второстепенным, но в педагогике важна любая мелочь. Батальон уже существовал, организационный период завершился, возникало товарищество - случай с футболистами еще раз убедил в этом комбата и комиссара. Теперь предстояло сколотить подразделения в один ударный кулак, укрепить морально-волевой дух у бойцов, воспитать у них гордость своим батальоном. Можно было сделать передышку, чтобы идти дальше, к тому рубежу, на котором комбат и комиссар могли бы, не колеблясь, сказать, что батальон готов выполнить любое боевое задание.

В сложной системе военного воспитания футбольный матч был одним из многочисленных средств, влияющих на чувство гордости своей частью. Конечно, хорошо бы победить в этой игре, но и первый батальон готовился к ней, а в нем тоже свои Седой, Шубейко, Миронов и Грунин. Тут уж как получится. Конечным результатом матча должно быть ощущение причастности к авиадесантной бригаде.

+++

Футбольную площадку оборудовали саперы. На воротах навесили маскировочную сеть, вдоль поля, с обеих сторон, протянули рядок скамей.

Оба батальона начали подтягиваться к стадиону за полчаса до свистка судьи. Наверное, никогда еще этот уголок у Москвы-реки не слышал такого песенного разноголосья.

Для Женьки Крылова этот день был особым, праздничным. Армейская служба высвободила в нем энергию, долгое время на находившую себе выход. Он играл легко, изобретательно и, к радости сослуживцев забил решающий победный гол...

К казармам батальон возвращался сомкнутой колонной. Женька Крылов еще не стоял в такой массе бойцов. Сотни голосов слились в один мощный поток:

Пускай фашисты мечутся и в панике дрожат -Мы нервы их испробуем на лезвии ножа!

Мы немцев бьем без промаха, Идем всегда вперед -Воздушная, десантная Нигде не пропадет!..

На первый взгляд, ничего особенного не произошло: рядовое воскресенье, импровизированный футбольный матч, возвращение в казарму, где завтра по звуку утреннего горна опять начнется будничный день. Но это лишь казалось, что ничего не произошло. Подобно деревцу, зазеленевшему на новом месте, в эти майские дни Женька Крылов врастал в армейскую жизнь. И не он один, а каждый из добровольцев. А прожито лишь два месяца. Вчерашние новобранцы уже почувствовали твердую поступь батальона, но не затерялись в массе людей. Армия цементировала человеческую личность, укрепляла в ней все коллективное, стойкое. Сама служба вносила в жизнь добровольцев особый смысл: они готовились пойти в бой против фашизма.

Цели важнее этой не существовало. Она придавала армейским будням праздничный колорит, укрупняла характеры, делала их откровеннее и проще.

5

ШКОЛА ПОД ПОДМОСКОВНЫМ НЕБОМ

В мае батальон переехал в лагерь. Потребовалось всего полдня, чтобы среди леса вырос целый городок брезентовых палаток - четкий квадрат, рассеченный улицами, прямыми, как стрела.

Лес стал новым домом для добровольцев. Он давал им приют днем, палатка принимала их на ночь. Случалось, они несколько суток проводили вдали от лагеря. Тогда они спали на земле, завернувшись в шинель.

Но чаще их будил лагерный горн. Взвод выбегал на дорогу. Лес был полон прохлады, в низине и над канавой с ручьем висел туман. Кроны деревьев причудливо выступали из молочной пелены, будто протыкали ее своими вершинами. Начинался день, долгий, трудный, влекущий добровольцев дальше по их пути.

После завтрака Курочкин лесными дорогами уводил взвод от лагеря, останавливал где-нибудь на опушке, объявлял тему занятий. Чаще всего отрабатывался наступательный бой. Курочкин отдавал приказ, взвод рассыпался в цепь, залегал - на несколько мгновений переставала ощущаться тяжесть солдатского снаряжения. Женька устраивался поудобнее, закрывал глаза. Ему хотелось, чтобы Курочкин говорил, говорил, но следовала команда - Женька вскакивал, перебегал вперед, плюхался на землю, отползал, как положено, в сторону, снова вскакивал и бежал дальше. После атаки Курочкин указывал на допущенные взводом ошибки и возвращал всех на исходную позицию: атака повторялась. К лагерю Женька подходил, еле передвигая ноги. Обедать...

+++

У палаток добровольцев ждал сержант Боровичок, тот самый белобрысый парень, который когда-то так четко организовал омовение новобранцев. С той поры Женька Крылов не раз мылся в бане, но путь из банной в предбанник уже никогда не был таким стремительным, как в памятный первый день.

На занятиях Боровичок бывал нечасто, зато он был незаменим при построениях, в караульной службе или во время прочих работ, где можно было бы распоряжаться. Здесь он представал во всем блеске безупречного строевика.

Чуть вытянув шею, он расхаживал перед строем, зорко вглядываясь, не было ли каких отклонений от нормы. Если не было, он запросто находил их.

- Ляликов, подтяни ремень! Ты что - на колхозном собрании? Пузо отрастил!

Справедливости ради следовало сказать, что Ляликов никогда не страдал вышеупомянутым излишеством. Скорее, наоборот: от своих собратьев он отличался полным отсутствием какого бы то ни было живота. Ремень у него провисал оттого, что не мог держаться на положенном месте, так как этого положенного места у Ляликова и не было. Женька уже приготовился услышать из уст своего коллеги неподражаемое «Цыц, паршивец!», но Ляликов, сочувственно глядя на Боровичка, цеплял ремнем за какую-то тазовую кость и устранял конфликтную ситуацию, разом превратившись в гигантского шмеля.

- Что это у тебя на голове? - отчитывал Боровичок Ванюшина.

Тот поспешно ощупывал пилотку, решив, что второпях надел ее звездочкой назад.

- Пилотка, товарищ сержант.

- Р-разговоры! Когда я говорю - надо молчать, а когда я спрашиваю -надо отвечать! - Боровичок непроизвольно переходил от прозы к стихам. -Ясно, третий взвод?

- Ясно, - соглашались несколько человек.

- Ясно, третий взвод?

- Ясно! - отвечало полвзвода.

- Ясно, третий взвод?

- Яс-но!..

Боровичок неутомимо шлифовал своих подчиненных, и недели через две взвод можно было выставлять хоть на парад.

Приняв от Курочкина взвод, Боровичок немедленно приступал к делу:

- Сложить скатки, противогазы, вещмешки, лопатки, взять котелки и приготовиться к построению на обед! Ясно, третий взвод?

- Р-разойдись!

Наконец, взвод шествовал к кухне. Аромат супа-пюре горохового наполнял округу, сладко щекотал в горле. Женька Крылов жаждал поскорее устроиться под березой и на несколько минут отключиться от внешнего мира, глядя только в котелок. О том же мечтали его коллеги. До кухни оставалось метров пятьдесят.

- За-апевай!

Женька со злостью косил взглядом на Боровичка. Уязвленный в своих искренних чувствах, взвод молчал.

- Бего-ом... арш!

Передние ряды колыхались, сбивался ритм. Взвод, тяжело ступая, обозначал бег.

- Кругом! Прямо! Шаго-ом... арш! За-апевай!

Выдержав нужную дистанцию, Боровичок снова поворачивал взвод.

- Р-раз - два! За-апевай! Ложись! Кому говорят? Встать! Ложись! По-пластунски - вперед! Встать! Бего-ом... арш!

Взвод уже достаточно подготовлен к обеду, но трусил мимо кухни в третий раз. Когда он разворачивался для четвертого захода, на пути, сердито шмыгая носом, встал Курочкин:

- Третий взвод, могем?

Это совсем другое дело. Тут все кристально чисто и ясно.

- Могем, товарищ младший лейтенант!

Взвод с песней останавливался около кухни.

+++

Очередные политзанятия Добрынин начал с оценки предобеденных действий третьего взвода. Политрук назвал позицию взвода беспринципной, несовместимой с воинской дисциплиной, но в этот раз его слова не убеждали добровольцев. Выразителем общих чаяний стал рязанец Ванюшин.

- Люди мы, товарищ политрук, а не...

- Правильно, люди! Но и красноармейцы! Приказы не обсуждают, а исполняют.

- Правильно, красноармейцы. Но и люди...

Третий взвод не хотел отказываться от торжества над Боровичком.

Вообще же добровольцы скоро поняли, что с Боровичком жить можно. Все предшествующие беды были вызваны прежде всего тем, что взвод еще не притерся к нему, не учел особенности его натуры. Но как только незнание уступило знанию, миновали многие неприятности. Если, например, Боровичок намеревался дать команду «За-апевай!» - а об этом легко можно было догадаться по его напружинившейся походке и усиленному подсчету «р-раз - два, р-раз - два!» - то достаточно было лишь упредить сержанта, чтобы добиться права не петь:

- Споем, товарищ сержант?!

- Отставить! - немедленно распоряжался Боровичок, и взвод шествовал без песни дальше, потому что сержант не любил, чтобы его намерения совпадали с намерениями его подчиненных.

Была у Боровичка и другая симпатичная слабость: для него исключительную ценность представлял текущий момент - тут требовалось вести себя с ним предельно осторожно. Зато минувшее уже не имело для него значения: Боровичок был незлопамятен. Не срабатывал он также, если отключиться от службы и придать делу штатский оттенок. Первым это открытие сделал доброволец Клюев из четвертого отделения. Сам по себе человек тихий и до поры до времени ничем особенно не выделявшийся, Клюев после своего открытия сразу вырос в глазах у сослуживцев.

Взвод лежал на перекуре - не успели расположиться лишь Клюев, Прошин и Ванюшин, но и они не намеривались долго пребывать в кустах и возвращались к затихшему биваку.

- Ребята, боровичок растет! - донесся из кустов голос Клюева.

Миновало несколько секунд, прежде чем неподготовленные партнеры Клюева смогли достойно оценить его находку.

- Где? - поинтересовался баритон Ванюшина.

- Ослеп, что ли, да вот у пня - не видишь!

- Какой тебе боровичок, поганка это! - загудел басок Прошина. - В грибах не смыслишь! Видишь, шейка длинная и белобрысый! Дура ты, а еще и Клюев!

- Дура-дура! - не унимался Клюев. - Что я поганку от боровичка не отличу? Это только на вид поганка, а на деле - боровичок!

Трава в диаметре тридцати метров шелестела, кашляла, хихикала. Курочкин, уткнувшись в полевую сумку усиленно шмыгал носом, а Боровичок вытянул шею, весь превратившись в слух. Но каково же было общее удивление, когда Боровичок... снисходительно улыбнулся:

- В грибах не разбираются, товарищ младший лейтенант...

Это полное отсутствие подозрительной мнительности у Боровичка в корне меняло отношение добровольцев к нему, хотя при случае никто не отказывал себе в удовольствии посмеяться над ним: уж очень важно он выглядел. Но именно слабости Боровичка примирили с ним взвод. Смешон -значит, интересен. В своем взводе Женька Крылов не находил таких слабостей только у Ноздрина и Ющенко. В Ноздрине его отталкивала какая-то высокомерная скрытность, а Ющенко был слишком уж «правилен». Его ни в чем нельзя было упрекнуть, но он и никого не подпускал к себе и ни с кем в отдельности не дружил.

Зато остальные ребята были интересны - каждый по-своему.

Переводов смешил хитроумной искренностью и претензиями на взрослость, Бурлак подкупал добродушием, Ляликов - веселой беззаботностью. Потеряв перочинный нож с двумя лезвиями и чуть ли не с полдюжиной других приспособлений, да еще с блестящей перламутровой ручкой, он махнул рукой:

- Хрен с ним, казенный дадут!

В другой раз, лежа на нарах, он попросил Крылова оказать ему небольшую услугу:

- Взгляни -ка, что-то по спине ползет.

Женька заглянул ему под рубашку и осторожно извлек оттуда здоровенного рогатого жука. Особого любопытства к нежданному гостю Ляликов не проявил.

- Жук? Боровичку подкинь.

Из-за этого жука Боровичок едва не устроил взводную репетицию по схеме: «Подъем - отбой! Подъем - отбой!»

Располагался Боровичок на нижних нарах в соседней палатке. Он занимал удобное место - в углу. Здесь можно было поднять край брезента и понаслаждаться свежим ветерком, в то время как на верхнем этаже днем стояла духота. Женька переправил жука вниз, где попрохладнее, - на матрас к Боровичку. Проснувшийся Боровичок предположил сознательную акцию, направленную лично против него, но вторая половина взвода рассеяла его подозрения, сославшись на коварство природы. Прошин поймал надоедливого рогача и швырнул в палатку третьей роты. Однако жук нисколько не помешал дружному храпу коллег по оружию.

Прошин был одержим страстью возражать и любил, когда ему тоже возражали. Особенно охотно он беседовал с Грачевым.

- Сейчас бы дня на три в Орехово-Зуево, домой... - мечтательно начинал Прошин. - Первый день спал бы и ел...

- Тебе только туалеты пачкать, - дружелюбно подключался Грачев. -Таких, как ты, и на день пускать нельзя.

- Поспал бы и опять за стол...

- На столе-то - что? - ласково спрашивал Бурлак.

- На столе-то? Ел бы и хохотал...

- Дура! Чего смешного нашел? - закипал Грачев.

- Смешного? Да что тебя Боровичок обедать ведет.

Ломатин обладал способностью обыгрывать исключительные ситуации. Он был наделен редким даром неожиданно появляться в центре внимания и также неожиданно исчезать, словно внезапно отправлялся в длительную командировку, хотя на самом деле он никуда не уезжал и не опаздывал. Он мог вместе со всеми лежать на нарах, но никому и в голову не приходило, что он здесь, жив и здоров, поэтому его голос, выдававший его присутствие, воспринимался как любопытная неожиданность. Утром, едва замолкал горн, Ломатин брался за кисет, к канаве он спешил, попыхивая цигаркой и покашливая. У канавы, заняв место в ряду сослуживцев, он вдруг оживал:Третий взвод, могем?

И надолго исчезал, чтобы появиться совсем в другом месте, как всегда, внезапно. Если строй шагал в лагерь, и ребята от усталости были злы, как черти, а у самого Курочкина по лицу катился пот, Ломатин вдруг ехидно вопрошал:

- Споем, третий взвод?!

Сам он пел не лучше Переводова.

Прибегал Ломатин и к сюжетному повествованию. Обычно он рассказывал о своей службе в народном ополчении под Каширой в сорок первом году.

- Попали мы с Тралкиным в наряд на кухню. Тралкин говорит: «Тут, сынок, главное - котел. Котелок, а то и два наскребем. Чтобы - пополам». Повар определил меня к котлу, а Тралкина - воду носить. Глянул я в котел -на обед шрапнель была - стенки, как в тесте. Говорю: «Ты, папаш, поумней, давай меняться: я - воду носить, а ты в котел». Тралкин согласился. Отдаю ему котелок, сам за ведра и - к колодцу, туда-сюда бегом. У Тралкина, вижу, порядок, один зад на виду. Налил я последний бидон. «Давай, - говорю, папаш, подрубаем!». А он как заорет: «Караул! Помираю!» С перепугу я его хвать за зад - не подается. Смотрю в котел: стенки, как зеркало, блестят -Тралкин вылизал, на дне пустой котелок стоит. А Тралкин головой туда -сюда. Ни глаз, ни усов - все в шрапнели. Дернул я тут его как следует, положил на землю и - водой. Он очухался, говорит: «Шрапнель, сынок, в голову ударила, вроде как меня колпаком накрыли». Папаша-то ориентировочку потерял, из котла не в ту сторону выбирался да еще ширинкой за крючок зацепил...

Эту ломатинскую историю знала вся рота.

+++

В одно из воскресений пропал Ноздрин. Его прождали до отбоя, но он не появился ни ночью, ни в последующие дни. Ноздрин дезертировал. Его поступок мало кого удивил: среди добровольцев Ноздрин всегда был чужим. В авиадесантную бригаду он попал из заключения, где три года отсидел за грабежи. Его досрочно освободили, учтя его желание искупить свою вину службой в авиадесантных войсках. Но он не оправдал доверия командования.

Добровольцы спокойно восприняли бегство Ноздрина и вскоре перестали думать о нем: сорную траву с поля вон.

+++

Самое уютное место в лагере - палатка. Вытянувшись на нарах, добровольцы будто отгораживались брезентом от треволнений внешнего мира. Не беда, что днем в палатке было душно и жарко: загляни сюда кто из «гражданки» - его изнеженные чувства недолго выдержали бы. А добровольцы уже не принадлежали к неженкам. Испарения портянок и потных тел стали их колыбельным солдатским запахом.

После обеда взвод превращался в сонное царство, но сон его был недолог, а волшебником в нем был Курочкин, веселый саратовский парень. Он без всякой позы, без тени начальственного высокомерия, всегда оставаясь самим собой, исполнял свой нелегкий долг.

Курочкин поднимал добровольцев днем и ночью, и они шли за ним как один. Если предстоял двадцатипятикилометровый марш-бросок, Курочкин выстраивал тридцать шесть человек, спрашивал:

- Третий взвод - могем?

- Могем, товарищ младший лейтенант!

И они преодолевали километр за километром, а Курочкин шагал и шагал впереди как хорошо сработанная машина.

Скажи кто полгода тому назад Женьке Крылову, что он будет совершать такие марши, он не поверил бы. Но в июньские и июльские дни, когда немилосердно палило солнце, батальон четыре раза снимался с места и пыльной змеей стремительно уходил по подмосковным дорогам. Год тому назад в такую жару Женька бегал в одних трусах - теперь, закованный в солдатскую форму, с вещмешком за плечами, с шинельной скаткой, переброшенной через голову, с противогазом и саперной лопаткой на боку он шагал посредине дороги, где не было никакой тени. С каждым километром сильнее резало в плечах, пыль, смешанная с потом, набивалась в глаза, в нос, в рот.

Но Женьке Крылову шел восемнадцатый год, у него были крепкие мышцы и надежное сердце, и у его товарищей были крепкие мышцы и надежные сердца. Двадцать пять километров от лагеря и столько же назад добровольцы преодолевали как заданную норму. Двадцать четыре километра маршевой колонной и последний километр - развернутой к бою батальонной цепью. Затем наступала передышка, после которой начинался путь назад, в лагерь. Палаткам, белеющим среди деревьев, Женька радовался, как родному дому. В лагере он снимал с плеч походный груз, опускался на край нар. Не хотелось ни говорить, ни двигаться. Эти минуты воспринимались всеми как заслуженный дар и были по-особому праздничны, как бывают праздничны минуты после трудного и успешно сданного экзамена.

В маршевые дни батальон учился быстро преодолевать многокилометровые расстояния. Примерно так же добровольцы будут действовать в тылу у гитлеровцев: подъем по тревоге, стремительный переход по дорогам и бездорожью и - внезапная, уничтожающая врага атака..Т. яжкая солдатская наука постигалась в таких вот маршах, когда на теле выступала соль: проведешь по лицу ладонью, и осыпается белая пыль; ниже бровей - еще одни брови, только соляные. Тело усыхало, становилось вялым, и, чтобы сохранить власть над ним, нужен был твердый дух, воля к борьбе с самим собой. Если бы Женька был один, он не выдержал бы, но рядом были товарищи, такие же усталые, как он, но не сбавляющие шаг, и Женька, стиснув зубы, шагал вместе с ними дальше, зная, что и они равнялись на него.

+++

Из Покровки пришли сразу три письма.

«Женя, твое письмо мы с бабушкой читали вслух, - сообщала Шура. -Мы с девочками ходили в лес за ягодами, а на обратном пути собирали на бугре клубнику и искупались в Каменке. Было очень весело. Я хожу с бабушкой на работу, мы пололи свеклу и капусту. Вася Рязанов прислал письмо, он в ногу раненный, дядя Захар и Сенька Рябовы давно не пишут, а Клунины получили извещение, что дядя Коля убит. Ты на фронт не спеши, бабушка говорит, война не скоро кончится, успеешь еще. А когда у тебя будут каникулы? Ты сразу приезжай к нам с мамой в деревню...»

Далее потянулись неровные бабушкины строки: «Дорогой мой внучек, Шура написала все как есть. Живем мы хорошо, только тебя нет с нами. Дай Бог, чтобы беды с тобой не случилось. Смородина у нас поспевает, первые огурцы едим, и морковь нынче уродилась... »

Женька читал, и перед его мысленным взором оживала картина за картиной. Все-таки это нелегко - окунуться в прошлое.

«Дорогой друг! - писал Костя. - Вот мы и закончили среднюю школу. Вчера нам вручили аттестаты - тебе тоже выписали, - а потом был выпускной вечер. Я ушел с него рано, после речей и поздравлений, ходил по улицам, думал. Досадно, что я не с вами. Если меня не сразу возьмут в армию, я, наверное, поступлю на завод. Сестре надо помочь... »

Мишино письмо содержало подробности, которые опустил Костя. «... парты вынесли, а на их место поставили столы. Девочки принесли много цветов, все было празднично. Григорий Иванович произнес напутственную речь, девчата даже прослезились. Вообще, наши девочки были неузнаваемы - все красивые, будто их подменили, особенно Лида Суслина. Левка Грошов от нее ни на шаг. А Костя ушел рано и незаметно. Я пытался найти его и не нашел... »

Бедный Костя, ему оставалось только вздыхать о Лиде. Что могло ей нравиться в Левке, Женька не понимал. Костя-то - не чета ему, только вот невезучий...

«Собрались мы вместе, конечно, в последний раз. Валя Пилкин, по его словам, решил ехать в Архангельск, там у него какие-то родственники, Витька Пятериков подал заявление в интендантское училище, многие девочки намерены поступить в московские вузы... »

«... танцевали, Григорий Иванович был чуть-чуть навеселе. Потом гуляли по улицам, ходили на Москву-реку... »

Женьке Крылову было немного грустно, когда он кончил читать.

+++

Ритм учебы убыстрялся изо дня в день, будто нечто незримое вплотную приблизилось к добровольцам и нагнетало внутреннее напряженинце июня появился инструктор-самбист, мускулистый мужчина лет тридцати. Он наглядно показал, что такое самбо, и вскоре лесные лужайки превратились в веселую арену, заполненную сопящими от напряжения начинающими самбистами.

Для Женьки Крылова приоткрылся еще один уголок бытия. Самые простые вещи, оказывается, были совсем не просты. Если бы до армии ему сказали, что и ходить надо уметь, он посмеялся бы над такой нелепостью. Но ходить действительно надо уметь - в строю, на марше, по азимуту; ходить против ветра, по склонам оврагов, поднимаясь в гору, спускаясь вниз; ходить вопреки усталости, жажде, непогоде, ходить бесшумно, оставляя меньше следов...

Инструктор-самбист ушел так же незаметно, как пришел, но он щедро поделился своим опытом с Женькой Крыловым и даже похвалил его за сообразительность и ловкость. Обогащенный новыми знаниями, Женька по-иному взглянул на себя: он был все тот же и будто уже другой. А за инструктором он ощутил сложную систему армейских взаимосвязей, в результате которых третий взвод - и батальон в целом - овладел приемами самбо и сделал шаг к финишу, пока еще скрытому за горизонтом.

+++

С Сашей Лагиным Женька теперь виделся ежедневно.

Они выходили за линию палаток.

- Что нового, дипломат?

- Мать собирается приехать. А к тебе?

- Тоже. Вместе, наверное, приедут.

Они помолчали. По воскресеньям начали появляться родственники. Возможная встреча с матерью радовала и немного тревожила Женьку.

- А аттестат мне выписали..

- Все равно переучиваться ... потом.

- Пятериков подался в интендантское училище - глядишь, и встретится где в командирском.

- Построение. Пошли.

У палаток покрикивал Боровичок.

+++

Во время ужина к третьему взводу подошел Геннадий Писецкий, как всегда, аккуратный и подтянутый. Он был приветлив, но чересчур вежлив. Это заметно отдалило его от Женьки, и нетрудно было понять почему. Женька не хотел бы придавать особое значение четырем треугольничкам на гимнастерке у Писецкого, но дело было именно в них: Геннадий возвратился в роту не рядовым, а помощником политрука, и теперь по служебной лестнице он сравнялся со старшиной Вышегором, в петлицах у которого тоже было по четыре треугольника.

Геннадий пожал Женьке руку, спросил, как дела. «Помаленьку», -улыбнулся Женька, почувствовав какую-то неловкость, и Геннадий тоже почувствовал. Встретили его тепло, но сдержанно: все-таки теперь он не только их товарищ - он мог приказывать им.

Для Женьки Крылова было еще в новинку, что вот так, в обычный день, от него уходил товарищ и возвращался назад уже другим человеком, рангом выше, хотя он тоже из Покровки, тоже учился в десятом классе, а недавно вместе со всеми ел из кастрюли пшенную кашу. И он уже не Геннадий, а помощник политрука, у него портупея и полевая сумка через плечо, он имеет право ходить вне строя, он больше не подчинен Курочкину и Боровичку...

Женька понимал, что выбор Добрынина правилен и что Писецкий будет превосходным помощником политрука, и все-таки завидовал Писецкому, хотя ничего не имел против него: Геннадий - хороший парень, с ним было легко и приятно жить. Женька не догадывался, что эта зависть тоже была связана с детством, полным грез о вечном обновлении, о головокружительных успехах и подвигах. Предложи Женьке должность помполита - и он засомневался бы в правильности такого выбора, потому что внутренне не был готов к нему. А Геннадий Писецкий был готов. Бывший учитель Добрынин не случайно остановил на нем свой выбор: у Геннадия внутренняя дисциплина сочеталась с уравновешенностью характера и аккуратной исполнительностью.

Но хотя в Женькиной зависти еще и отражались наивные представления о жизни, он уже убеждался, что жизнь - не проста, что все в ней - в движении, а радости и горести, встречи и расставания по-своему уравновешивались.

+++

Начались прыжки с парашютом.

Что они будут - об этом знали, когда еще шли в горком комсомола. Мысль о них не покидала добровольцев, но до поры до времени прыжки представлялись им как нечто отдаленное, заключительное, потому что именно с прыжков начнется их десантная биография. А до той поры им надлежало овладеть навыками пехоты: ведь десантники - те же пехотинцы, только падающие под куполами парашютов с неба...

Женька Крылов не раз пытался представить себе, как он поднимается ввысь. «Дуглас» взревет, побежит по аэродрому, оторвется от земли, нырнет в облака. Потом прозвучит сигнал, Женька взглянет в люк и оцепенеет от страха, но именно страх надо будет побороть в себе. Хватит ли у него на это сил?

А путь к страшному люку был не так прост. Неведомо для себя добровольцы исподволь готовились к трудному испытанию. Подготовка началась уже мартовским вечером, когда Женька шел к военкомату, неумело преодолевая себя. И позже, шагая в строю новобранцев, он тоже готовился к прыжкам. Утренние подъемы, тактические занятия в поле, путь в столовую и многое другое - все это было дорогой в небо, дорогой к самолетному люку. В добровольцах постепенно накапливался тот запас мужества, которое должно было пересилить страх перед воздушным колодцем, перед падением навстречу беспощадно-жесткой земле.

А еще была кропотливая работа с парашютом. Они изучали технику прыжка, учились укладывать парашюты, испытывали силу удара, с которым приземляется парашютист. И кроме того, были беседы на политзанятиях, в палатке и просто так, накоротке.

Армейская педагогика учитывала все эти факторы, и где-то в штабах, о которых Женька Крылов имел смутное представление, уже безошибочно оценили степень его личной подготовленности к прыжкам с парашютом.

И вот наступил этот необычный день. Взводные колонны потянулись в поле, над которым блестели светло-голубые тела аэростатов.

Женька Крылов шагал в ряду притихших товарищей, вдыхая густой аромат созревших трав.

В поле Курочкин остановил строй, повернул к себе. Взводный заметно волновался, а добровольцы с привычным доверием к нему ждали, что он скажет.

- Третий взвод, могем?

Наверное, в ту минуту ничто не прозвучало бы так уместно, как этот забавный вопрос, от которого предстоящее десантникам испытание превращалось в одну из повседневных трудностей.

- Могем, товарищ младший лейтенант!

В полукилометре от них - еще аэростат. Там первый взвод и где-то -Саша. Может быть, это его парашют ромашкой раскрылся в небе. Парашютистов Женька видел и до войны. Каждое лето восемнадцатого августа покровцы высыпали на замоскворецкий луг. Здесь сходилась вся поющая и пляшущая округа, а Женьку больше всего привлекали планеры. То было время особого преклонения перед полетами в небо, и летчики с парашютистами представлялись ему чуть ли не сказочными людьми. Теперь, конечно, он не так наивен, как прежде, но чувство восхищения человеком, побывавшим среди облаков, у него сохранилось. А вскоре он сам поднимется в небо - не на самолете, правда, а в кабине аэростата, но, в общем, какая разницаКрылов, Грачев, Ляликов, Малинин - в кабину!

Вот оно, незнакомое до сих пор ощущение! Земля убегала из-под ног, дно кабины подталкивало Женьку вверх. С высоты земля выглядела еще красивее. Будто свежевымытая, она открывалась взгляду огромным разноцветным ковром - множеством полос, линий, оттенков, темно-зелеными массивами лесов. Воздух чист, горизонт отодвинулся далеко-далеко и потонул в нежно-синей дымке. В глубине этого пространства, над зеленью лесов и полей, блестящими точками застыли аэростаты. Там тоже были товарищи. На подмосковной земле и в подмосковном небе одним дыханием жил целый авиадесантный корпус, маленькой частицей которого был треВжважодестьсот, - сообщил инструктор. - Пошли.

Кабину плавно раскачивало, и Женьке хотелось обеими руками вцепиться в борт, а именно этого нельзя было делать. Волна страха поднималась, но уже срабатывал незримый тормоз, будто кто-то другой вне Женьки Крылова напомнил ему: «Один шаг, и все будет позади!..» Женька шагнул. Динамический удар встряхнул его, выровнял, над головой красиво опрокинулась вверх дном матовая чаша парашюта, а в небе уже звенели голоса- Ого-гоо - ооо... Э-эей!..

Удивительное состояние! Ни страха, ни тревоги, никакой скованности. Каждая клетка тела ликовала, и было жаль, что так быстро приближалась земля. Толчок. Женька встал на ноги, отстегнул лямки парашюта. Грачев приземлялся, Ляликову оставалось метров двести, Малинин только оторвался от аэростата...

Обратная дорога в лагерь. Курочкин весело шагал впереди, не обращая внимания на шумное оживление в строю.

- А я как глянул вниз - коленки затряслись. Закрыл глаза - будь что

будет.

- Кальсоны проверил, Федь?

- Цыц, паршивец!

Женьке Крылову приятно было сознавать, что его личные ощущения совпали с ощущениями товарищей. В этот день добровольцы приобрели крупицу нового опыта, а сами остались теми же - по-человечески обыкновенными.

+++

Три дня длились батальонные стрельбы. Особый интерес вызвали у всех автоматы ППШ: с ними добровольцы высадятся в немецком тылу. Каждому хотелось иметь это компактное и мощное оружие. Но когда Курочкин огласил боевой расчет взвода, Женьку Крылова постигло разочарование: его назначили пулеметчиком. Неожиданно для себя он показал лучшие результаты в стрельбе из ручного пулемета. Из винтовки лучше всех стрелял Переводов - его в тот же день откомандировали на краткосрочные снайперские курсы.

Сашу Лагина тоже назначили пулеметчиком. И здесь Женька и Саша шагали наравне.

+++

Каждый день приносил что-нибудь новое, даже неожиданное.

В поле, исхоженное третьим взводом вдоль и поперек, валом валил весь десантный батальон.

Роты выстроились на опушке леса, подъехали комбат и комиссар.

- Батальон, слушай мою команду! Р-равняйсь! - старший лейтенант Босых, командир первой роты, легко двигался перед притихшим строем. -Ир-рно! Товарищ майор, вверенный вам десантный батальон для тактических учений построен! Докладывает...

- Здравствуйте, товарищи десантники!

- Здр-расть!.. - рявкнуло в ответ.

- Командиры рот и других подразделений - ко мне!

Через несколько минут добровольцы узнали, что на занятиях будут использованы боевые гранаты.

Перестроив батальон так, что роты образовали тесное полукольцо, комбат поднял правую руку с гранатой. Левая рука у него была уже не на перевязи, и он свободно пользовался ею.

- Граната РГД, - громко и отчетливо заговорил он, - предназначается для наступательного и оборонительного боя! Радиус поражения без оборонительного чехла - пять метров. Все знают?

- Все-е!

- Это значит, что в наступательном бою гранату бросают, не замедляя бег! Ясно?

- Яс-но-о!

- Наблюдайте за мной.

Комбат вставил запал, взвел гранату, широко размахнулся, бросил и побежал вслед. Ряды десантников затихли. Женька Крылов видел летящую гранату и спешащего к ней комбата. Казалось, еще чуть-чуть, и его разорвет на глазах у всего батальона. Но раздался глухой удар, а комбат продолжал бежать, поравнялся с рассеивающимся дымком, оставил его за спиной.

По рядам пронесся вздох облегчения.

Вот это высший класс! Комбат отряхнулся и шел назад, слегка побледнев от бега и волнения. Добровольцы смотрели на него, и в глазах у них отражалось преклонение перед комбатом.

Он снова стоял на прежнем месте, спокойный и уравновешенный.

- То, что вы видели, должен уметь каждый боец Красной Армии, а десантники тем более! Ясно?

- Я-яс-но-о!

- Первая рота - на исходную позицию!

Это было волнующее зрелище. С опушки хорошо просматривалось поле. Первая рота короткими перебежками надвигалась на линию окопов, знакомых третьему взводу по тренировкам с Курочкиным. Старший лейтенант Босых покрикивал, выравнивая вмятины ротной линии. Перед окопами рота вытянулась почти в прямую. Взмахнули руки, вся цепь одновременно ринулась вперед.

- Ур-ра! - донеслось с поля.

- Ур-рра! - стихийно и грозно отозвалось с опушки леса. Женька Крылов не очень-то понимал, отчего поднялась в нем расслабляющая волна чувствительности. Оттого, наверное, что первая рота прошла сквозь гранатный дым, или что самого Женьку вознесла ввысь сила сплоченного батальона; а может быть, в нем совершился еще один скачок от недавнего гражданского парнишки к этой вот волнующей уверенности в себе...

- Вторая рота - на исходную позицию!

Старший лейтенант Ботов не бросался в глаза, как Босых. Он был обыкновенный, несуетливый и очень добросовестный командир. В том, что вторая рота стала единым организмом из четырех взводов, сказалась его умелая и твердая рука.

Ботов взял себе гранату, и Добрынин взял гранату, и Курочкин взял, и у других взводных было по гранате. Кроме того, на каждый взвод приходилось еще по две - четырнадцать на роту. В третьем взводе будут бросать Ющенко и Грачев.

- Наша очередь показать боевую выучку. Не подведем?

- Не-ет!

- Держать линию, бросок по команде и - дружно! - прямо на разрывы! Ясно? К бою!

Теперь наступала вторая рота, а первая заняла место второй на опушке

леса.

- Приготовиться! Бросо-ок!

Крылов рванулся вперед, а рядом с ним бежали Ляликов, Грачев, Бурлак, Ломатин. Вот так бы, локоть к локтю, и идти всегда вперед, ни перед чем не останавливаясь.

- Ур-ра!..

Перед ними взметнулись комья земли. Крылов бежал дальше, уже вдыхая пороховую гарь. Рота проскочила сквозь дым, замедлила шаг.

- ... р-ра!.. - глухо и тяжело вторило с опушки леса, и на Женьку Крылова опять надвинулась теплая волна. Сложись у него жизнь иначе -разве он познал бы эту силу батальона добровольцев, где один за всех и все за однВглагерь возвращались сомкнутой колонной, по шестнадцати бойцов в ряду:

Сверкает сталь, гудит земля, гремит со всех сторон -Идет в атаку грозную десантный батальон. Мы немцев бьем без промаха, Идем всегда вперед -Воздушная, десантная

Нигде не пропадет!..

+++

Крылова, Седого и Шубейко зачислили в сборную команду бригады. Два раза в неделю футболисты собирались на берегу озера, широко разлившегося в центре Раменского. Ребята наперегонки пускались вплавь -вода смывала с них предобеденную усталость. Искупавшись, футболисты налегке - в трусах и бутсах - выбегали на лужайку. В команде были рядовые, сержанты и лейтенант Фролов, командир взвода бригадной разведки. Женька легко нашел общий язык со всеми.

- Точней, точней! - покрикивал Фролов - до войны он играл в столичном «Локомотиве». - Теперь в обратную, побежали по кругу, побежали, мальчики!

Тренировки заканчивались новым купанием, потом футболисты расходились по батальонам. Часы у озера были по-своему праздничны. Армейские будни здесь приостанавливали свой ход: можно было расслабиться, побродить по берегу, ничем не отличаясь от штатских людей -до тех пор, пока воинская команда не напоминала добровольцам об их солдатскижаайвазнцдвястяхкогда на озере добровольцев ожидало необычное испытание: заплыв в полном боевом снаряжении. Цель считалась достигнутой, если доброволец мог одну-две минуты продержаться на воде. Не каждому это удавалось: одежда и снаряжение камнем тянули вниз.

Смысл упражнения был очевиден: командиры предусматривали и тот нежелательный случай, когда десантники опускаются с парашютом на воду...

«Что же еще? - размышлял Женька Крылов, лежа на берегу озера, пока одежда высыхала под горячим июльским солнцем. - Все как будто... Разве лишь повторять сначала? А зачем?»

КАКОВ ОН, ФРОНТ?

Второй прыжок с парашютом прошел почти незаметно. Наступили дни, полные неопределенного ожидания.

- Как думаете, товарищ младший лейтенант, скоро на фронт?

Курочкин пожимал плечами, ему самому хотелось бы знать это.

В палатке теперь разговаривали вполголоса, будто прислушивались к тому, что стояло за словами товарища, или сверяли его ощущения со своими собственными. Фронт - не марш-бросок, не тактические занятия, не стрельбы, с которых все как один возвращаются сюда, в палатку. Там одни уцелеют, другие - нет. Кто-то вернется оттуда в подмосковный лагерь, а кто-то из лежащих сейчас на нарах никогда не вернется, не встанет перед Курочкиным. Кому суждено выжить, кому не суждено? Предчувствие перемен, когда все уже так привыкли друг к другу, делало разговор доверитАлбнйюо все-таки...

- Это тебе не кашу есть.

- Сеня, как у тебя было под Каширой?

Ломатин уже рассказал все, что было у него в народном ополчении под Каширой, но его слушали с прежним любопытством: он был т а м, а рассказывал он весело, с удальством обнажая себя.

- Идем. Снег по колено. Кто в чем. Один папаша сверху шапки платок завязал - настоящий фриц. Впереди меня Тралкин хромает. Вот, думаю, сейчас дадим жизни... Подходим к деревне - Тралкин к дому попер, только пятки засверкали, папаша в платке за ним. «Назад! - заорал взводный. - В цепь давай! В цепь, говорю!» Тралкин прихромал, на усах сопли замерзли. «Погреться бы, товарищ командир...» Тут ка-ак саданет - прямо в дрова. Смотрю, Тралкин в сугроб полез, руками и ногами роет, взводный тоже роет, а папаша в платке к плетню на карачках пополз. Ляпнулся я в снег, начал шуровать и не заметил, как яму выгреб. Комиссар кричит: «Огонь! Огонь!» Я винтовку в небо, глаза закрыл, бах-бах, раз двадцать выпалил. Потом думаю: «Что же ты, родной, делаешь? Другие целятся, а ты лупишь в белый свет!» Выглянул из ямы, смотрю на взводного, а тот бах-бах - шурует мо моей методе! Мне веселей стало. Заложил новую обойму и давай опять палить. Тут затихло. Вижу - папаша у плетня сидит, платком в штанах вытирает...

- Немцы-то - какие?

- Не видел, не до них было. Тут два наших танка подъехали, красноармейцы подбежали с лейтенантом. Сняли нас с этого участка. Идем опять. Взводный впереди, рядом со мной Тралкин раскорячился: «Погоди, товарищ командир, непорядок у меня... » «Обмарался, что ль, папаш?» -спрашиваю. «А ты - нет?» Я на всякий случай у себя пощупал: сухие...

Добровольцы слушали Ломатина и пытались - каждый по-своему -представить себе, как они сами вели бы себя под огнем танковых пушек. Но что такое танковый огонь, они не знали, а Ломатин знал, и они ловили каждое его слово, хотя то, о чем он говорил, случилось более семи месяцев тому назад.

В подмосковном лесу, уют которого нарушали лишь комары, нелегко было представить себе, что где-то рвутся снаряды, а земля изрыта настоящими окопами. То, что происходило на войне, вызывало у Женьки Крылова любопытство, смешанное с тревогой. Он и боялся, что скоро на фронт, и одновременно жаждал развязки: все увидеть, пережить, испытать себя. То же любопытство побуждало добровольцев искать встреч с фронтовиками. Одним из них был старшина Вышегор, человек глубоко штатский, в своем роде ни на кого не похожий. Немногословный, малоулыбчивый, постоянно занятый ротными делами, он был незаметен на фоне бойких строевиков со звонкими голосами и безукоризненными уставными жестами. Вне строя старший лейтенант Ботов называл его Федоровичем, а добровольцы обращались к нему без стеснения.

- За что вам орден дали, товарищ старшина?

- Много будешь знать - скоро состаришься.

- А на фронт - когда?

Кустистые брови старшины хмурились:

- Зеленые еще, каши мало съели...

- Не дают больше-то!

- Есть ты, Никиткин, здоров, а как там...

- И там буду, если дадут! - не унимался долговязый Никиткин из второго взвода.

- Там... А ну марш по палаткам.

Вышегор уже летал с такими вот ребятами в тыл врага. Их было много, и они тоже с нетерпением спрашивали, когда на фронт, а назад возвратились единицы. Из ста шестидесяти человек уцелели трое. Остальные были убиты, ранены или пропали без вести. Хорошо, если раненые приживались в каком-нибудь партизанском отряде, а чаще их оставляли на совесть деревенских женщин, потому что здоровым предстояло еще дойти до линии фронта и перейти через нее, а это не легче, чем выполнить само задание. Сколько таких вот ребят, как Никиткин, промелькнуло перед его глазами! Они сгорали там, как сухой хворост. Если бы он мог, он удержал их здесь, не позволил бы им, как мотылькам, бросаться в огонь. За четыре месяца мало чему научишь новобранца - необходимо время, чтобы он созрел как солдат, твердо стал на ноги. А времени-то и не было...

Иногда Вышегор присаживался с ребятами покурить, не спеша сворачивал цигарку - руки у него были большие и спокойные.

- Расскажите о фронте, - просили его несколько голосов.

- Этого не расскажешь...

- Куда вас сбросили?

- Куда надо было.

Вышегору не забыть ту ночь, когда рота опускалась в расположении немецкой части и когда недалеко от него огромным факелом вспыхнул парашют; и как потом бежали прямо на машины, как Зыкин, чем-то похожий на Крылова, бросил гранату и упал тут же, перед Вышегором, и на гимнастерке у него расплывалось большое темное пятно. Этого не расскажешь. И захочешь - не расскажешь...

А Женька Крылов пытался представить себе тот час, когда он полетит с парашютом вниз. В воображении у него возникали то лесная глухомань, где десантников будут встречать таинственные бородатые люди - партизаны, то поле, вроде подмосковного, то приречные заросли, где соберется третий взвод и откуда пойдет на неведомое задание - может быть, взорвать особо важный мост, штурмом захватить какой-нибудь город или просто ударить в тыл гитлеровским частям. Воображение легко переносило его с места на место, но в его видениях одно было неизменно: батальон десантников преодолевает любые преграды.

+++

В последнее воскресенье июля приехали мать, тетя Лиза и Савелий. Женьке показалось, что мать постарела, но первое впечатление улетучилось, и мать стала прежней - еще довольно молодой женщиной, самой дорогой для него.

- Ну как ты тут, сынок? - глаза у нее увлажнялись, она прикладывала к ним платок. Она не сразу освоилась с мыслью, что это ее сын стоял перед ней, а не молоденький красноармеец, похожий на ее сына. Но это был он, Женя, ее семнадцатилетний мальчик, которого она не видела почти пять месяцев. Ей хотелось обнять его, но она стеснялась проявлять свои чувства и не знала, как отнесется к ее порыву сын. Ее тоска по нему переплавилась в долго ожидавшуюся радость, что он снова с ней, хотя и не такой, каким ушел из дома, а похудевший и немного чужой.

- Ну что ты, мама, - ему тоже хотелось обнять ее, провести ладонью по ее неизменной прическе, но он стоял, опустив руки, и смущенно улыбался, а возле них стояли тетя Лиза и Савелий, и Женька сначала забыл о них, как и они забыли о нем.

- Здравствуй, теть Кать, - услышал Женька Сашин голос и повернулся к тете Лизе.

- Здравствуй, теть Лиз... Здорово, дед!

Они расположились под березой, женщины принялись выкладывать из сумок домашние печенья. Мать спросила:

- Вас... никуда не отправят?

Тетя Лиза выглядела усталой, будто провела бессонную ночь.

- Летом здесь хорошо, а на зиму в казармы, - Женька ничуть не смутился, оттого что чрезвычайно преувеличил свои сведения о дислокации авиадесантного корпуса. Савелий понимающе подмигнул ему. Саша промолчал.

Матери видели перед собой здоровых сыновей и уютный палаточный городок среди подмосковного леса. Они не могли знать, как по звуку утреннего горна вскипает голосами и топотом сапог этот тихий сейчас уголок, как превращается в огромный человеческий муравейник и как быстро уходят отсюда по июльской дороге серо-зеленые колонны, оставив позади себя опустевшие палатки. Но это хорошо, что не знали.

После обеда Женька и Саша проводили гостей в город. Шли медленно, и Женька не знал, чего ему больше хотелось, - чтобы быстрее наступало прощание или чтобы этой дороге не было конца.

- Шура все хотела к тебе, - сказала мать, - да я уж не стала брать ее из деревни. Приедем в другой раз.

В другой раз... Он почувствовал, как хрупко, непостоянно время.

Он поцеловал мать, неловко провел ладонью по ее голове.

- Не беспокойся, у меня все нормально. У вас чтобы было хорошо...

- Нам-то что... - наполовину улегшаяся тревога матери ожила вновь, увлажнила ее глаза, передалась ему. - Береги себя, сынок...

В лагерь Женька и Саша возвращались тоже не спеша.

- Саша, мать, по-моему догадывается, что нам скоро на фронт.

- Мать всегда догадывается...

- А Галя... как?

- Я видел ее... сегодня. Заметил зенитки у вокзала?

Женька обратил внимание на зачехленные зенитные орудия, прицепленные к грузовикам, но, занятый разговором с матерью, лишь мельком посмотрел туда. А там, около орудия, среди девчат стояла Галя. Она издали увидела Сашу и чуть было не выбежала к нему. Саша тоже порывался к ней и тоже остановился, помахал рукой. Команда ли, которую оба услышали, помешала им, или они не хотели при всех проявлять свои чувства, - только оба остались на месте.

Сашино беспокойство не укрылось от тети Лизы. Она вопросительно взглянула на сына.

- Это Галя, мама. Мы познакомились здесь, в Раменском. Она зенитчица.

- Их... отправляют?

- Да.

+++

Наконец, затишье кончилось. В высших инстанциях определили судьбу авиадесантного корпуса, и по лесным дорогам тотчас зашагали упругие колонны добровольцев. Еще не было известно ничего конкретного, но по строгим лицам командиров добровольцы поняли, что бригада неспроста стекалась на широкую поляну.

- Ир-рно!.. - пронеслось вдоль батальонных колонн. - Товарищ подполковник, вверенная вам авиадесантная бригада для зачтения боевого приказа построена! Докладывает...

Вот оно, начало того, к чему добровольцы готовились почти пять месяцев! Слова приказа, которому суждена была особая известность¹, складывались в одну огромную панораму войны. Враг у стен Сталинграда, над страной нависла смертельная опасность, и каждая пядь земли, отдаваемая врагу, усиливала ее. Ни шагу назад! Трусов и паникеров - в штрафные роты... Авиадесантный корпус переименовывался в гвардейскую стрелковую дивизию и направлялся на фронт...

В лагерь возвращались без песен. Суровые слова приказа слишком категорично, неоправданно жестоко били по тому в Женьке Крылове, по чему нельзя было бить. Возможно, он не дорос до солдата: приказ не обсуждают. Но как быть с честью и совестью, которые протестуют против неоправданного недоверия к нему и его товарищам-добровольцам? В приказе Женька Крылов уловил не только властную необходимость остановить врага, но и затаенную растерянность в верхах, выразившуюся в недоверии к его чувствам, чести и совести. Приказ не вдохновил Крылова и его товарищей, а насторожил их. И потом: прощай мечта об авиадесантной судьбе. Они теперь пехота, гвардейцы, хотя и не заслужили такого звания...

Эх, Крылов-Крылов, в том ли дело, как тебя назовут и на какой фронт отправят? Главное - фронт, а фронт всюду главный. И товарищи рядом, и Курочкин, и Вышегор, и комбат. Оставь ненужные размышления и делай, что тебе надлежит делать: сконцентрируй свои помыслы на выполнении солдатского долга, готовься к самому трудному, ради чего ты покинул дом...

1 - Приказ Ставки №227 от 28 июля 1942 года. М.М.

Палатка показалась Крылову чужой, словно принадлежала уже не ему, а тем незнакомым парням, которые еще ходили в гражданской одежде, и которых вскоре назовут десантниками - как только батальон покинет подмосковный лагерь.

- Ну, родные, баста, - проговорил Ломатин, - готовь пожитки.

Будто вторя ему, послышался голос Курочкина:

- Строиться, третий взвод!

Добровольцам выдали новенькие винтовки, патроны, каски, противогазы, вещевые мешки, саперные лопатки. Крылову и Ломатину, второму номеру, Вышегор вручил пулемет с тремя дисками, завернутыми в промасленную бумагу.

Началась чистка оружия. Тряпки оставляли тут же, на месте, и даже помкомвзвода Боровичок не обращал внимания на беспорядок. Перед обедом получили новое обмундирование, а в два часа выстроились в боевом снаряжении.

Преобразившийся батальон был неузнаваем. На передней линейке стоял молчаливый строй пехотинцев, бывших десантников.

- Здравствуйте, товарищи... гвардейцы!

- З-здр-расть!..

- Помните: куда бы нас ни послал приказ родины, мы в душе останемся десантниками, добровольцами, верными своему долгу!

Комбат стоял перед батальоном уже не десантник, а пехотный командир. Но он остался прежним, и комиссар был все тот же, и роты были те же, и цель перед ними была все та же. Правда, добровольцы уже не поднимутся в небо, а вместо автоматов у них теперь винтовки, но какое это имело значение? Их наверняка пошлют на юг, где труднее всего. Разве не к этому они готовились?

- Р-разойдись!..

Крылов положил шинельную скатку на нары, на свое место, где он спал между Ляликовым и Грачевым, снял вещевой мешок, противогаз, саперную лопатку, а поверх этих вещей уложил пулемет, поблескивающий вороненными частями.

- Строиться на обед! А ну быстро! - и Боровичок был все тот же, нетерпеливый и задиристый.

Третий взвод вышел на дорогу.

- За-апевай!

Постоянство армейского быта успокаивало Крылова, вселяло бодрость в строй:

Но всего, всего дороже Нам одна шестая, Что с тобой сравниться может Сторона родная!..

Последний обед в лагере подчеркивал суровую праздничность момента: никогда еще суп не был таким наваристым и густым, а повар -таким щедрым. Красноармейцы подставляли котелки - повар опрокидывал в них черпак, а помощник повара вручал каждому по куску полусухой колбасыПодкрепляйтесь на дорогу, хлопцы! - в ласковой щедрости повара звучало грустное прощание с подмосковным лесом, с лагерем, с привычным укладом батальонной жизни.

- Давай лей, папаша!

- Давно бы так!

Видя и слыша товарищей, Женька Крылов чувствовал, что давно привык к армейской службе.

+++

После обеда лагерь затих. Не слышно было команд, не видно дневальных. Только у палатки Вышегора продолжалась работа. Несколько красноармейцев в выцветших гимнастерках связывали в узлы старое обмундирование и ношеные сапоги, относили к дороге, бросали в кузов грузовика. Эти красноармейцы останутся здесь. Женьке Крылову было жаль их: случись такое с ним, среди безмолвных палаток в опустевшем лесу его захлестнула бы глухая тоска по ушедшим товарищам, по батальону...

Ребята писали письма, складывали треугольником, бросали в почтовый ящик.

«Мама, больше не приезжай, - сообщал Женька, - нас переводят на новое место службы. Не беспокойся, не на фронт. Просто закончилась лагерная пора. Передавай Шуре и бабушке привет. У меня все хорошо. Целую. Женя».

- Прогуляемся? - предложил Малинин, тоже относивший письмо. Тихий и застенчивый, Малинин был малозаметен во взводе. Дружил он с Грачевым. Колкий и прямой, Грачев мог оттолкнуть от себя всякого, кто его не знал, а Малинин доверчиво тянулся к нему, потому что Грачев был сильный, смелый и добрый парень. Оба они нуждались друг в друге - Грачев, воспитанный в детдоме, и Малинин, выросший вдвоем с матерью. Рядом с Грачевым Малинин держался непринужденно, а Грачев под влиянием Малинина становился мягче.

Крылов и Малинин повернули за линию палаток.

- Ты боишься? - спросил Малинин.

- Не знаю. Тревожно как-то и любопытно.

- А я боюсь, - признался Малинин. - В Волоколамске я видел убитого, у сарая. Молодой. Вот здесь, на лбу, дыра... Кровь темная, пальцы синие, скрюченные, и между ними навоз...

Женька призвал на помощь всю свою волю, чтобы отмахнуться от страшного образа.

- Брось об этом. Не всех же убивают...

- Я понимаю... Ты не подумай... Просто не могу забыть, особенно теперь.

Конечно, такое забыть трудно, но и вспоминать незачем. И разговор тут не поможет. Здесь никто никому не поможет, а только каждый себе, каждый - против себя. И не считать себя одиночкой, не думать о себе...

- Пойдем, Коля, в лагерь. Пора.

На последнее построение выходили не спеша. Прощались с палаткой.

- А хорошо мы здесь жили, ребята.

- Не вешать носа, пехота!

- Интересно, кому мое место достанется?

- Такому же сопливому, как и ты.

- Цыц, паршивец!

- Закурим в последний раз...

Через четверть часа лагерь опустел. Трое оставшихся в нем красноармейцев проводили взглядом последнюю колонну бывших десантников и, подавленные тишиной и одиночеством, сразу же поселившимися в лесу, опустились на траву. Товарищи уходили от них в неведомое, уходили навсегда, а они остались здесь. На счастье ли, на несчастье?

Худощавый восемнадцатилетний парень встал, растер сапогом догорающий окурок:

- Давайте подметать...

7

НА ПОРОГЕ БУДУЩЕГО

К городу батальон подходил сомкнутой колонной.

Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой С фашистской силой темною, С проклятою ордой!..

Припев не совсем соответствовал ритму идущего строя, но сейчас никакая другая песня не могла бы выразить дух бывшего десантного батальона и его расставание с Раменским. Вдоль дороги стояли женщины, сбоку бежали возбужденные мальчишки.

Пусть ярость благородная Вскипает, как волна, Идет война народная, Священная война!.

Идет священная война, и Женька Крылов становился одним из миллионов бойцов. Чувство слитности с батальоном, с Раменским, с Подмосковьем наполняло его гордостью. «Не плачь, мать, - мысленно говорил он женщине, прикладывавшей к глазам фартук, - мы идем, мать, мы идем!Эшелон ждал красноармейцев. В вечерних сумерках закончилась посадка, утихла суматоха с распределением мест.

- По вагона-ам!

«Прощай, Раменское, а ведь мы действительно хорошо жили здесь...» -подумал Женька, и перед его взором промелькнули волнующие образы: крутой берег Москвы-реки, дорога, весело бегущая к лесу, опушка, на которой отдыхал взвод, лагерь, прыжки с парашютом, неторопливые беседы в палатке... Возвратится когда-нибудь все это, или оно тоже неповторимо, как детство?

Вагон сдвинулся с места, застучали колеса. Все быстрее, быстрее, на юг, к Покровке. «Нет, каждый миг жизни неповторим - даже вот эти телеграфные столбы неодинаковы...»

Заканчивался важный этап в его жизни. Женька Крылов был уже на пороге следующего, неведомого пока и еще более важного. Что ждет его за порогом, он не знал. Но что бы там ни было, сейчас ему легче, чем в начале марта, когда он и Саша уходили добровольцами в армию. Рядом с ним товарищи, они не оставят его в беде, как и он не оставит их. Все они нерасторжимы и в радости, и в тревоге. Плечом к плечу с ними он и войдет в новую жизнь...

Понемногу ребята улеглись, смолкли разговоры. Один Женька не отходил от двери. Скоро Покровка, он не хотел упустить миг свидания с ней.

Покровка проплыла мимо лабиринтом посеребренных луною улиц. Эшелон даже не замедлил ход. Паровоз засвистел, Женька высунулся из двери, ощутив сладковато-прелый вкус угольной пыли. Кроме дежурного железнодорожника, на перроне никого не было. Спала ли сейчас мать или внезапно проснулась, почувствовав, что сын рядом?

В душе у него опять шевельнулось чувство вины перед матерью: он ушел от нее, даже не сказав ей правды, не признавшись, что уходил добровольцем...

Вагон уже катился по высокой насыпи к мосту через Оку. Сюда, на окские пляжи, он бегал купаться...

Покровка взволновала его не больше, чем мимолетное воспоминание. Он уже не принадлежал ей. Теперь спать. Он попытался найти свободное место, но его не было. Бурлак храпел, с ним мощно соперничал Грачев. Женька сунул руку между Ляликовым и Грачевым, раздвинул их, втиснулся между их теплыми телами. Грачев пробормотал что-то невнятное и захрапел опять. Товарищи были теперь для Женьки Крылова и семьей, и домом.

Вагон покачивался, дребезжал чей-то котелок, требовательно свистел паровоз, но Женька ничего больше не слышал.

+++

Днем красноармейцы покуривали у дверей, разглядывали бегущие мимо пейзажи. Женька Крылов еще не уезжал так далеко от дома и не видел, как велика земля.

Миновали Рязань, Ряжск. В Мичуринске задержались на несколько часов. Дорогу до Мичуринска Женька воспринимал как путешественник, впервые попавший в незнакомый мир. Ничто здесь не напоминало о войне. По улицам бегали мальчишки, на перронах ожидали пассажиры, на привокзальных базарчиках торговали фруктами, сметаной, яйцами и молоком, в степи еще золотилась пшеница. Степь... Раньше Женька представлял ее себе только по книгам, а теперь она расстилалась перед ним от горизонта до горизонта, неровная, травянистая, с редкими перелесками, с темно-зелеными пятнами сел. Сестренке бы рассказать...

Из Мичуринска эшелон повернул в Грязи. Этот город ожидали с волнением: отсюда вели два пути - один на Воронеж, другой на Сталинград. Там и там фронт. Поезд устремился на юго-восток - значит, батальон ехал к Сталинграду. Там сейчас происходили главные события. Именно туда направлялся бывший авиадесантный корпус, сформированный из добровольцев.

Начались воздушные тревоги. Поезд резко тормозил, красноармейцы высыпали в степь по обе стороны железнодорожного полотна, на местах оставались одни пулеметчики.

Лежа на крыше вагона, Женька Крылов вглядывался в жаркое небо. Гул вдали затихал, красноармейцы занимали свои места, и эшелон ехал дальше. Теперь стали заметны следы войны: дымились элеваторы, встречные поезда везли раненых, строже и глуше было на вокзалах. Паровоз неутомимо ввинчивался в степные просторы, степь по обеим сторонам бежала уже совсем плоская. Ветру просторно, весело уносился назад паровозный дым.

Скоро конечный пункт.

+++

Выгружались на станции Иловлянская, километрах в семидесяти от Сталинграда. Взводы покидали вагоны, спускались по тропинке к хутору. У плетней Крылов оглянулся: опустевший эшелон замер на месте, впереди устало дышал паровоз. Этот поезд тоже был связан с Раменским и тоже отдалялся в прошлое.

Жителей не было видно. Казалось, сонные улицы с сонными деревьями были так же покинуты людьми, как вагоны на железнодорожной насыпи.

Повернули в сад. Он зарос сорняками, в нем не чувствовалось свежести и не хотелось задерживаться: мертвый неподвижный воздух, пыль на листьях, сухая, потрескавшаяся земля. Сталинградские степи сковала жестокая засуха.

На дальней окраине хутора Курочкин остановил взвод.

- Рассредоточиться по отделениям!

- А с завтраком как, товарищ младший лейтенант?

Курочкин шмыгнул носом:

- Будет завтрак - значит, позавтракаем, какой разговор!

Отделение Крылова устроилось за плетнем. Одни легли досыпать, другие разбрелись по двору, разглядывая этот забытый Богом уголок земли.

Потянулись часы неопределенного ожидания. Начальство куда-то запропастилось, красноармейцы поглядывали на дорогу, не едет ли кухня. Потом появился Курочкин с взволновавшей всех вестью: в Раменское уже прибывали новобранцы-десантники, часть командного состава срочно отзывалась назад обучать новичков. Из второй роты уедут сержант Боровичок и старшина Вышегор...

Женька Крылов отлично понимал, что новобранцев надо было принять и обучить и что никто не сделает это лучше, чем командиры, обучавшие его самого. Против Боровичка он ничего не имел: пусть едет, там, наверное, и такие служаки нужны. Но зачем отзывать Вышегора? Боровичка можно было заменить другим - Вышегора нельзя. Без Вышегора что-то нарушится, уже нарушилось: на хуторской окраине стало пустыннее, будто здесь похоронили кого.

Ребята не видели, как уходил Боровичок, а вот как уйдет Вышегор, они сами не хотели бы увидеть.

+++

На место Боровичка Курочкин привел старшего сержанта Дрожжина. Новому помкомвзвода было лет тридцать. Он пришел с тощим вещмешком за спиной, карабином на плече и саперной лопаткой на боку. Ни каски, ни противогаза, ни шинели у него не было.

- Тебя - как? - спросил он, прислонив карабин к плетню и не спеша снимая вещевой мешок. Фигура у него была тяжелая, внушительная, движения неторопливые, кудрявые волосы длиннее, чем полагалось по армейскому уставу, щеки заросли щетиной.

- Красноармеец Крылов, товарищ старший сержант!

- Что - побреемся? - Дрожжин достал из вещмешка бритву, мыло, кружку и помазок.

- Я еще подожду.

- Ну-ну, а мне, брат, уж нельзя, - он зачерпнул воды из ведра, стоявшего на краю колодца, и принялся помазком взбивать мыльную пену. -Четыре дня не брился.

Вдали загудело. Крылов не придал значения этому гулу и разглядывал старшего сержанта, который все больше нравился ему. Рука помкомвзвода помешивала в кружке уже как-то по-иному, словно он забыл о помазке и мыле. Уловив эту перемену в Дрожжине, Крылов невольно насторожился, вслушиваясь в неровный низкий гул.

- Всем замаскироваться! - неожиданно крикнул старший сержант. Этот резкий повелительный тон стер с его лица недавнее спокойствие. - Укрыться в тени плетней и под деревьями! Не бегать, не двигаться!

Над горизонтом появилось восемь коротких штрихов. Они наплывали на хутор, увеличивались в размерах. «Юнкерсы!» - определил Крылов. -Точь-в-точь, как на плакате... »

«Юнкерсы» проплыли над хутором и повисли над железнодорожной насыпью. Они напоминали больших желтобрюхих стервятников, что-то высматривающих внизу. А земля молчала, и это затянувшееся напряженное ожидание вызвало у Женьки Крылова непривычно острую тревогу. «Так вот как это бывает, сейчас начнут... »

Округа вздрогнула: звонко, яростно, открыто ударили зенитки. Женька не знал, что от их выстрелов так сотрясается воздух и так отдает в земле. «Вот это ребята, - позавидовал он, - не испугались...» Если бы у него был такой же фронтовой опыт, как у старшего сержанта Дрожжина, то он заметил бы, что зенитчики били слишком торопливо и что опытный наводчик вряд ли промахнулся бы, целясь в такие удобные мишени. Ну а если бы Женька мог взглянуть на смелых зенитчиков, то у крайнего орудия увидел бы девушку -светловолосую, с короткой прической, с огрубевшей от мужской работы маленькой рукой, с большими, потемневшими от волнения глазами, - увидел бы Галю...

Самолеты отлетели от станции и теперь кружили над хутором -зенитки не доставали их здесь. Подавленный назойливым гулом, Женька лежал не шевелясь. Лишь немного привыкнув к самолетам, он перевел взгляд на старшего сержанта. Тот был уже... наполовину выбрит. Левой рукой он слегка оттягивал кожу, а правой, с бритвой, неторопливо водил сверху вниз. Этот домашний тон отрезвил Женьку, стряхнул с него оцепенение.

- Ну как, брат, - ничего? Вот я и помолодел, - не дождавшись ответа, добавил Дрожжин.

Самолеты обогнули станцию и полетели вдоль железнодорожного полотна по направлению к Сталинграду.

- А вы были на фронте? - спросил Женька, обрадовавшись тишине и сознавая наивность своего вопроса.

- Я и сейчас на фронте. А ты?

- Еще не знаю...

- Это ничего, пройдет, - старший сержант довершил разгром Женьки. - Полей-ка мне, отмываться буду.

Женька поспешил к колодцу.

Вскоре взвод пополнился также тремя отделенными, выпускниками полковой школы. На место Боровичка прибыли четверо.

+++

К полудню поступили вести с фронта: из степи в одиночку, по двое, группами потянулись красноармейцы, запыленные, усталые, небритые, разных возрастов. Ребята с почтительной робостью смотрели на них. Один Переводов не лез за словом в карман.

- Откуда бредете, землячки?

Глядя на этого желторотого птенца с новенькой снайперской винтовкой, фронтовики улыбались, шли дальше или на ходу вступали в разговорОт тещи, блины ели!

- Ну как - порядочек? - не сдавался Переводов.

- И тебе осталось!

Проходили двое без касок - одному лет двадцать пять, другом под сорок.

- На восток наступаем, служивые? - начинал Переводов.

- А вы для чего? Ребята молодые - соки свежие, вы им дадите! -Фронтовики, что-то сказав друг другу, весело засмеялись.

Подошел высокий пехотинец средних лет.

- Нет ли водички, хлопцы?

Он взял флягу, долго, с наслаждением пил.

- Как там? Далеко фронт? Куда идете? - его засыпали вопросами. Он отдал флягу, закурил.

- Прет танками, а хуже всего - минометы: лупят в каждый окоп.

- Далеко до него?

- За Доном. Мы - последние. Спасибо за воду и табак. Пошел.

Вскинув на плечо винтовку, он зашагал по дороге к станции.

Курочкин вывел взвод за огороды, приказал окопаться и ушел.

Добровольцы понимали, что здесь - не передовая, и лениво ударяли лопатками в окаменевшую от засухи землю. Пахло полынью, степь впереди была совсем пуста. «Мы - последние...» - не выходило у всех из головы.

К вечеру загудели две «тридцатьчетверки». На башне сидел запыленный танкист. Машины неторопливо скрылись за домами, а в воздухе повисла плотная завеса пыли.

Люди на окраине словно окунулись в безмолвие. Ушло последнее, что разделяло немцев и бывших десантников. Совинформбюро, наверное, передаст: «В районе Сталинграда наши части продолжали отходить на восток...» Обыкновенная жизнь отодвинулась за железнодорожную станцию, впереди была ничейная земля. Неизвестность угнетала добровольцев: забыли, что ли, о них? Ни начальства, ни кухни. Хорошо было в Раменском, все вовремя: занятия, обед, отдых...

8

ЧЕГО НЕ ЗНАЛ СОЛДАТ

Что рядовому казалось странным и необъяснимым, на деле было следствием конкретных обстоятельств. Преобразование авиадесантного корпуса в стрелковую дивизию не сводилось к простому переименованию. Корпус предназначался для боевых действий в тылу у противника. Там на первый план выдвигался скоростной маневр, обеспечивающий внезапность ударов по врагу, а основной ударной силой был десантник-автоматчик. Тылов у него не существовало, все свое вооружение он нес на себе: автомат, пулемет, ротный и батальонный минометы. Обозы и тяжелое вооружение только ослабили бы маневренность авиадесантной бригады. Стрелковая дивизия предназначалась для боевых действий на фронте - против артиллерии, танков, самолетов, против хорошо обученной и дисциплинированной пехоты. Надо было оснастить бывший авиадесантный корпус тяжелым вооружением, обеспечить сложной системой тыловых вспомогательных служб, реорганизовать штабную работу, фактически заново наладить взаимодействие частей и подразделений. В итоге дивизия утрачивала подвижность авиадесантного корпуса, но приобретала способность вести позиционные бои с противником. Силу дивизии во многом определяла жизнедеятельность ее тылов, обеспечивающих передний край ЛЮдьI1тиб]питреиИ^!|[ваз^§отБI]а1виайеIсаа§тный корпус в стрелковую дивизию, требовалась не только энергичная деятельность штабов и армейских служб -необходимо было время, а его не хватало. Гитлеровские танки катились по донским степям, близился критический момент войны, и формирование дивизии совершалось на ходу, на колесах. Одна лишь переброска ее из-под Москвы к Сталинграду представляла собой сложную задачу. Легче было отправить личный состав, но непросто было поднять тылы. Передовые батальоны уже достигли конечного пункта, а тылы лишь формировались и готовились в путь. Тем временем гитлеровские части безостановочно приближались к Дону, и фронт здесь фактически был открыт. Остановить их могли только десантные батальоны, но они еще не двигались с места, потому что не было тылов, полковой артиллерии, противотанковых ружей и противотанковых гранат, недоставало боеприпасов и младших командиров.

Рядовой Крылов не знал этого. Его угнетала неизвестность и непонятное бездействие, он ждал кухню, которой все не было, хотя близился вечер. Не знал он также, что вскоре пулемет у него заберут в формирующуюся на ходу пулеметно-автоматную роту, для которой недоставадтиршужвдали:

- Крылов и Ломатин - к командиру взвода!

Курочкин был возбужден и недоволен:

- Передай пулемет... вот сержанту. Получи винтовку и патроны...

- А как же... мы?

- Приказано сдать... - Курочкин досадливо махнул рукой. Теперь во взводе остались одни винтовки.

Крылов взглянул в патронташ: поблескивали новенькие обоймы с патронами. С винтовкой ему, конечно, будет полегче, но «дехтяря» все равно было жаль: с ним он будто вырастал в собственных глазах.

- А насчет обеда как? - полюбопытствовал Ломатин. - Животы подвело.

- Получите сухим пайком. Вышегор привезет.

- Вышегор?!

Вскоре добровольцы действительно увидели Вышегора, да не одного, а с кухней, которую везла низенькая лошадь. К нему повалили гурьбой.

- Здравствуйте, товарищ старшина!

- А говорили, вы в Раменское...

- Куда мне от вас... День не поели и скисли, вояки, - добродушно проворчал он. - Становись по порядку. Выдавай, Петухов!

Повар раздал сухари, колбасу и сахар, взялся за черпак:

- Подходи за чаем!

- И это все? - послышались недовольные голоса.

- Чего разгалделись, завтрак скоро! - прикрикнул Вышегор.

Он умолчал, что тылы еще не подъехали, а запасы, предназначенные на завтрак, приказано было сдать на сборный пункт отходящих из-за Дона частей - для тех усталых фронтовиков, которых добровольцы видели днем.

9

ЧАС ПРОБИЛ!

Ожидание и неизвестность кончились. Взводные колонны одна за другой выходили в степь навстречу светлому краешку темнеющего неба. Над головой уже мерцали звезды, ритм марша, равномерный, как ход маятника, убаюкивал. Крылову казалось, что он плыл в бескрайнем теплом море. Впереди плавно покачивался силуэт товарища, рядом были плечи друзей -одно тело, одна воля, один закон: ни шагу назад.

Шли без остановок всю ночь. Постепенно темнота редела, повеяло прохладой. Перед добровольцами был Дон. В свете утренней зари он напоминал Крылову Оку, уютную и свободную.

Негромкие слова команды, и взвод на самоходном пароме, нагруженном доотказа: можно опустить руку в пахнущую рыбой воду и смотреть, как бегут по ладони прозрачные теплые струи.

Толчок. Незаметно подкравшаяся дрема отлетела прочь.

- Быстрей! - Поторапливал незнакомый командир в плащ-палатке.

Батальон спешил: скоро взойдет солнце, и тогда небо станет для него

опаснее земли. Взвод высыпал не берег, скрылся в прибрежных зарослях. Утреннюю тишину нарушало лишь шуршание травы под ногами идущих и ровное, быстро отдаляющееся урчание паромного мотора.

Еще несколько минут, и Дона позади уже не видно, словно его и не было. За спиной вставало солнце, красноармейцы наступали на собственные тени, которые укорачивались и укорачивались. Батальон уходил в степь. Неровная, бугристая, она поглотила людей, взяла их в безводный плен, а сверху, с выцветшего, будто присыпанного пеплом, неба палило солнце.

Степь поднимала свой край выше, становилась все пустыннее. Красноармейцы шли и шли - в одну сторону, обратного пути для них нет.

Сбоку, на коне, застыл комиссар батальона. На груди поблескивал орден Красного Знамени, лицо - сгусток мышц, красивые глаза озабочены, губы плотно сжаты. Крылов невольно подтянулся, но комиссар смотрел не на шагающий мимо взвод, а вдаль, откуда пришел батальон.

Непонятное беспокойство охватило Крылова. По сторонам и позади гудело и погромыхивало, а там, где они шли, все будто вымерло под слепящим солнцем. В степных просторах третий взвод стал совсем маленьким, и второй взвод, шагавший в пятидесяти метрах впереди, был маленьким, и четвертый взвод позади был маленьким...

Батальон достиг лесистых оврагов - наконец-то добровольцы укрылись в тени. Позади у них была бессонная ночь и пятьдесят километров пути. Марши-броски в Раменском выглядели забавой по сравнению с этим переходом.

Никто не засыпал: мешала жажда, тревожила неизвестность и смутное ощущение опасности, которая таилась где-то рядом.

- Ну как, брат, - ничего? - поинтересовался помкомвзвода Дрожжин.

- Ничего, товарищ старший сержант, терпимо.

- Где-то внизу вода. Не сходишь?

- Есть!

Крылов, Ванюшин, Клюев и Ющенко - по одному от каждого отделения - собрали взводные фляги и отправились на поиски. Едва они спустились вниз, послышался низкий гул. Летели бомбардировщики - три, пять, восемь, двенадцать, восемнадцать... Без сопровождения, по-хозяйски уверенно - туда, откуда пришел батальон. Они скрылись из вида, а гул не ослабевал: за первой партией показалась вторая, за ней - третья, четвертая. И эти отдалялись, а новые «юнкерсы» и «хейнкели» все летели, им не было концаСтепь на востоке содрогнулась, еще раз и еще. И вот, не переставая, заработал чудовищный молот. От отдаленных всплесков странного грома даже здесь, в лесистой лощине, дрожала земля. Колебания неровными толчками пробегали по степи, словно она разжижалась, стала восприимчива к ударам, как вода.

Лощина мелела. Теперь вдали видны были мелькающие, как стрекозы, самолетные черточки и едва заметная, изломанная, будто языки серого огня, кромка пыли. Что же там происходило, на переправе?

- Как бы наши не ушли... - забеспокоился Ванюшин. Остальные поняли его беспокойство: у них только одна нить, которая не даст им затеряться в степи, - батальон. Пока он рядом, им не угрожало одиночество.

Они нашли родник, напились, набрали во фляги воды и поспешили назад. За время их отсутствия во взводе произошли перемены: противогазы и скатки шинелей были сложены в кучу. Таков был приказ - освобождались от лишней ноши.

- Держи, родной, - Ломатин протянул Крылову футлярчик чуть потолще карандаша. Женька догадался о его назначении: внутрь следовало вложить листок бумаги с фамилией и домашним адресом. Все теперь было не похоже на Раменское.

Женька повертел эту капсулу в руках. Мрачная вещица, вестница несчастья, но он как-нибудь обойдется без нее. Он бросил футлярчик в кусты- Если что - черкнешь в Каширу, адресок здесь... - Ломатин похлопал по часовому карману.

- Сам напишешь! - но темная вещица взволновала Женьку Крылова. Он не хотел думать о том, что стояло за ней, не хотел принимать это всерьез, но товарищи-то принимали. И Малинин написал, и Федя Бурлак, и Грачев. А Саша? Ему захотелось увидеть Сашу.

В первом взводе только что раздали сухари. Женька присел в стороне с Сашей, отстегнул флягу.

- Наши тоже ушли, - Саша выпил воду, принялся за сухарь. - Сухари-то получили?

- Нет... - Женька, наверное, никогда еще не был так голоден, как сейчас. Саша отломил половину сухаря:

- Держи.

- Нет, зачем, - наши тоже получают. - Он не знал, получают ли, но раз дали первому взводу, дадут и третьему.

Саша перестал грызть, сунул сухарь в карман.

- Переправу бомбят...

- Чего ходишь? Лучше бы передохнул.

- Ты... написал?

- Да. А ты, конечно, выбросил?

- Откуда тебе известно?

- Ты же дипломат, - рассмеялся Саша. - Ну, ступай, а то сухари прозеваешь, да и у меня живот подвело.

Женьке все-таки стало легче, оттого что повидался с Сашей, который ни в чем не изменился, хотя немцы бомбили переправу, а наши самолеты не показывались.

Третий взвод тоже получил сухари. Женька невольно удивился, как это Вышегор разыскал затерявшиеся в степи взводы. Но он и его товарищи не знали, что старшина вез и завтрак, только не довез до них, и что кухни больше не существовало...

Едва покончили с сухарями, раздалась команда:

- Приготовиться к маршу!

+++

Теперь не было походных колонн - были две бесконечные цепочки бойцов, быстро продвигающиеся вдоль травянистой лесной дороги. Вместе с шинелями и противогазами бывшие десантники оставили на месте привала и прошлое, и настоящее. Батальон приготовился к будущему, а оно стремительно надвигалось на него. Тревоги отлетели прочь. Женька Крылов чувствовал лишь одну напряженную волю батальона, ищущего врага. Только вперед, только дальше! Не дать врагу ни одной лишней пяди земли. Встать перед ним, остановить его и - ни шагу назад!

Батальон шел на гудящий запад, а гул тоже надвигался ближе, накрывал, огибал, обволакивал колонну. Солнце уже скрывалось за деревьями, небо успокаивалось, заканчивался долгий день. Завтра вместе с новым солнцем перед бывшими десантниками взойдет будущее, он весь уже был устремлен в него.

Гул затихал, успокаивалось небо. Батальон ручьем стекался на поляну, у края которой высился на коне старший политрук Миронов. Роты сплошной массой людей надвинулись на него. Что случилось?

Комиссар поднял руку. Стало неестественно тихо, и в тишине до слуха долетел затихающий гул. Там, где догорал закат, урчали танковые моторы, непроницаемой завесой висела пыль.

- Товарищи, мы в окружении! Переправа через Дон захвачена противником, связь со штабом полка прервана!

Глухой шум пронесся по поляне и умолк. Сотни глаз смотрели на комиссара. В нем сейчас воплощалась воля, разум и честь батальона, их собственная честь. И их жизнь зависела от него так же, как и его жизнь и честь зависели от стоящих перед ним бойцов.

- Никакой паники, товарищи... десантники! До подхода наших частей станем здесь. Ни шагу назад!

Глухой шум, как порыв ветра, опять пробежал по поляне. На лицах застыла тревога: добровольцы были готовы к чему угодно, только не к э т ом у, не к окружению.

- Ну, родной, капут... - проговорил Ломатин. Его усталый тон болью отозвался в Женьке Крылове, но тут же все в нем запротестовало, хотя Ломатин сказал страшную правду. Батальон нельзя загнать в ловушку! Батальон - это сотни парней, стоящих плечом к плечу!

Комиссар опять поднял руку, и роты послушно затихли.

- Кто добровольно отыщет штаб полка?

- Я! - мгновенно отозвалось неподалеку, и Крылов не смог бы сказать, кто ответил комиссару. Кто-то справа или слева от него. Он пытался определить кто, будто сейчас это было самое главное. Товарищи расступались перед ним, он все ближе подходил к комиссару, так и не узнав, кто же сказал «я». Но комиссар смотрел на него, ждал именно его.

- Крылов? Верхом можешь?

- Да!

Комиссар соскочил с коня и передал Крылову повод:

- Знаешь, на что идешь?

- Знаю.

- Туда, - комиссар показал рукой, - запоминай дорогу, будь осторожен. Тебя ждет батальон.

Крылова обдало теплом сурового и нежного комиссарова взгляда. А за комиссаром молча стояли товарищи и ближе всех - напряженная, насторожившаяся фигура Саши, готового, казалось, перехватить у Крылова повод. И Седой стоял рядом и тоже готов был перехватить повод, но комиссар смотрел только на Крылова.

- Ну, иди...

Крылов вскочил в седло, конь рывком взял с места. С полминуты Женька слышал позади себя голоса командиров и говор товарищей. Потом конь вынес его из леса. Забирая влево, Женька поскакал вдоль опушки, а перед глазами у него все еще стояли комиссар, Саша, Седой, Грачев...

Смеркалось. Лес остался позади, конь мчался вдоль редеющих кустов. Придержав коня, Крылов пересек неглубокую лощину, наверху снова пустил его вскачь.

- Стой! - на пути выросла темная фигура, конь шарахнулся в сторону. Крылов натянул поводья, конь встал на дыбы. В тот же миг взвилась ракета -Крылов узнал разведчика Шубейко.

- Куда прешь? Немцы!

- Где штаб полка?! - крикнул Крылов, преодолевая жгучий страх и желание спрыгнуть с коня, прильнуть телом к спасительной земле.

- Крылов, прыгай! Убьют! - предупредил Шубейко.

- Где штаб?! - Крылова пригнуло к холке коня вихревой пулеметной очередью. Конь заржал, Крылов еле удержался в седле.

Ракеты, обгоняя одна другую, перегородили ему дорогу. Уходя от слепящего света, он взял в сторону. Испуг постепенно проходил. Крылов заметил впереди полосу кустов и погнал коня так быстро, как только мог. Тишина успокаивала, сулила надежду.

- Хальт! Генук!¹

Яркий свет ударил в лицо, на Крылова со страшной быстротой надвигались посеребренные ракетой танки. Длинная прерывистая нить огня ослепила его. Он почувствовал, как содрогнулся, разом обмяк комиссаров конь. Потом Крылов летел, ничего не ощущая, пока каменная земля не вжала его в себя, не ударила тяжело и беспощадно.

Ночное небо вскипало ракетными всполохами, метрах в трех от Женьки Крылова, подогнув передние ноги, лежал взмыленный конь. Из глаза у него выкатывалась большая, как орех, слеза. Все было нереально: искусственный свет, умирающий конь, неестественно веселый смех вокруг Крылова, воздух, насыщенный незнакомыми запахами и невероятная КрБтрштапЕрэакеюся в этот мир. Но подкованный гвоздями сапог был настоящий. Женька Крылов ощутил толчок, потом взглянул на коня. Слеза стянулась в узелок и покатилась вниз, словно прощаясь с Крыловым и передавая ему последний привет от комиссара. Конь повалился на бок, а Женька Крылов закрыл глаза.

1. Окрик часового: «Стой! Стреляю!» - М.М.

Книга вторая. ЛЕГЕНДА О ДЕСАНТНОМ БАТАЛЬОНЕ

Здесь надо, чтоб душа была тверда, Здесь страх не должен подавать совета.

Данте Алигьери «Божественная комедия» («Ад»).

1

ТВОЕ СЛОВО, КОМИССАР!

Комиссар батальона добровольцев старший политрук Миронов жесточайшим судом судил себя самого, а в это время на него смотрели сотни взволнованных глаз и ждали, что он им скажет, что предложит, куда их поведет, и эти доверенные и доверившиеся ему люди были его молчаливыми судьями, потому что верили в него, а он завел их в тупик.

Его честь незапятнана: батальон встал перед врагом и вскоре вступит в бой, и он, комиссар, будет в ряду бойцов. Он разделит участь батальона, выполнит приказ, не сделает ни шагу назад. Никто не упрекнет его в малодушии, не скажет, что он не исполнил свой долг. Но совесть... Она жгла ему грудь. Ничто не оправдает его перед этими людьми. Все ли он сделал, исполняя приказ? Так ли надо было выполнить приказ?

Он вел батальон ускоренным шагом, а слева и справа от него уходили в степь другие батальоны. У них был то же приказ: преградить путь врагу, врыться в землю и стоять насмерть, соединив фланги в одну сплошную линию окопов. Но где будет эта линия, никто не знал. Именно здесь начиналась беда. Не командиры батальонов выбирали рубеж для встречи врага - этот рубеж намечался в зависимости от инициативы противника. Они рассчитывали с хода создать линию обороны, несмотря на то, что враг развил наступление, которое можно было остановить лишь на выгодных, заблаговременно подготовленных для обороны позициях... Разве комиссар не знал этого? Знал... А он увел батальон в степь. Он вел его по всем правилам военной науки, выставив впереди головную походную заставу, а на флангах и с тыла - охранение. Но достаточно ли было этих мер? Батальон увяз в степи, вокруг него захлестнулась петля; утрачена связь не только со штабом полка, но и с соседними батальонами. Весь боезапас состоял из патронов и противопехотных гранат. Не было противотанковых орудий, противотанковых ружей, противотанковых гранат. Были ротные и батальонные минометы, но минометчики израсходуют свои боеприпасы за несколько минут... Кто в этом виноват? Он, комиссар. Он не имел права сделать ни шага назад, но он обязан сохранить батальон или хотя бы часть его. Он должен сделать все возможное и невозможное, чтобы спасти людей. Куда он послал Крылова? К чему такая торопливость? Его совесть неспокойна, потому что он - и никто другой - завел этих парней в тупик. Теперь оставалось одно: окружить себя огненным кольцом и ждать вестей от разведКимив сйртсу,Крыл:ебя, но он не был виноват в том, что случилось. Привыкнув брать ответственность на себя, он поступил так и сейчас. Все, что произошло, и должно было произойти так, а не иначе, и если бы рядом находился комбат, от его присутствия ничего не изменилось бы, потому что сам марш полка за Дон с самого начала обрекал батальоны на гибель. Повинны в этом были не только высокие штабы, так торопливо пославшие полк вперед. Трагически складывалась обстановка на фронте, который фактически был открыт для гитлеровских полчищ. Все заслоны были смяты артиллерией и танками, разрушены бомбардировками с воздуха, связи между не успевающими выходить из окружения частями и подразделениями не существовало, времени оглядеться не было, а бывшие десантники ждали приказа, чтобы пойти вперед, и их послали, чтобы выяснить, наконец, обстановку и выиграть время, хотя сделать все это можно было не совершая этот трагический марш. Полк был отсечен от Дона еще утром, а батальоны продолжали уходить в степь...

Старший политрук Миронов не мог знать этого и как мужественный человек сурово судил себя за то, что завел батальон в тупик. И еще он чувствовал себя в неоплатном долгу перед комбатом, который выпестовал батальон и погиб в самом начале пути. Комиссар еще не мог осмыслить эту драму, не мог позволить себе думать о ней. Сейчас он должен был думать и за себя, и за комбата. Комбат не простил бы ему, если бы он поступил иначе.-... Командиры рот и остальных подразделений - ко мне! Рассредоточить людей повзводно, - распорядился он, когда все собрались. - Если я выйду из строя, командование батальоном переходит к командиру первой роты старшему лейтенанту Босых!

- Есть!

- Если то же случится с ним - к командиру второй роты старшему лейтенанту Ботову.

- Есть.

- Если и с ним - к командиру третьей роты...

- Есть.

- Привести подразделения в порядок и снова - ко мне!

«Сколько займет батальонное кольцо? Километр, не больше. Цепочка людей с винтовками против танков, минометов и артиллерии. Но и это не все: есть еще самолеты... Бой на самоуничтожение. Как поступил бы комбат?»

Вопреки очевидному факту, комиссар не мог поверить, что комбата больше нет. Комбата нельзя было представить себе без батальона, как и батальон без него. Комбат чувствовал каждый батальонный нерв. Человек безграничного мужества и редкой отваги, кадровый военный, сколько он мог бы еще сделать! У него был острый ум, твердая и разумная воля, он умел хладнокровно рассчитывать, что так необходимо сейчас...

- Все выглядит так... - капитан Сливский склонился над картой, которую подсвечивал фонариком. Немногословный, постоянно сосредоточенный на штабной работе, он, как и комбат, до мелочей знал жизнь батальона, помнил сотни фамилий и мог в любой час доложить о состоянии подразделений. Братская симпатия к нему согрела и успокоила комиссара. Именно этот необходимый жест сделал бы начштаба в присутствии комбата, а комбат так же, как теперь комиссар, рассматривал бы линии и знаки, оставленные на карте отточенным карандашом начальника штаба. - Батальон - здесь. Противник движется так. По предварительным данным, основное направление гитлеровцев - это. Возможно, танковые клинья нацелены на первый и третий батальоны, связи с которыми нет. Во все стороны посланы разведчики лейтенанта Казеева...

Комиссар смотрел, слушал, думал. Развернуть батальонное кольцо -самое простое и самое безнадежное решение. Батальон сковал бы себя, лишился маневра. А если внутрь ворвутся танки? Вероятнее всего, так и будет. Маневренность терять нельзя. Может быть, обычная... десантная тактика? Пройти в стыки и...

- Так что же, Федотыч?

- У нас только ночь...

Они опять подумали о комбате. Им очень не хватало его.

- Значит, ночь?

- Да, комиссар. Комбат, наверное, поступил бы так.

Значит, ночная атака батальоном, а потому уж все остальное: кольцо, линии, оборона. Майор Грунин поступил бы именно так. Другого выхода не было. Или подставить людей под танковый таран, или внезапно напасть самим, - второе, только второе! Тактика десантников. Они остаются десантниками!

- Набросай приказ.

- Пока в общих чертах: подождем Казеева и... Крылова.

Теперь, когда комиссар принял решение, он больше не казнил себя за то, что случилось, и не ощущал расслабляющей боли за людей. Перед ним снова был батальон, вставший на пути у врага. Через несколько часов батальон пойдет в атаку. Какая разница, где уничтожать врага, - в окружении или в жестокой обороне на переднем крае! Батальону перекрыты пути, но и батальон перекроет дорогу гитлеровцам!

- Командиры собрались, - сказал Сливский.

- Политруков и помполитов - тоже сюда!

Энергичный пульс заработавшего штаба сразу ощутился во всех подразделениях.

К часу ночи возвратились разведчики. Шубейко доложил комиссару о встрече с Крыловым и о стрельбе в той стороне, куда ускакал Крылов.

- Как думаешь, Шубейко, он прошел?

- Вряд ли, товарищ комиссар...

Красноармеец Крылов отныне будет на совести у комиссара, на особом счету. Но комиссар больше не позволил себе думать о парне, ускакавшем в ночь. Об этом потом.

- Пора, - проговорил начальник штаба, и его слово прозвучало как сигнал к выступлению.

2

СОТНИ ПАРНЕЙ

Батальон тихо снялся с места и обошел передовые части врага. Второй роте, усиленной станковыми пулеметами, комиссар приказал окопаться и удерживать противника в случае, если он зайдет батальону в тыл.

Саша Лагин выбросил последнюю лопату земли, разровнял площадку, установил пулемет, сел, опустив ноги в черный проем окопа. Глухая ночь стерла границы между небом и землей. Тишина нарушалась лишь приглушенными голосами товарищей и далекой ленивой перестрелкой.

Саша свернул цигарку, закурил. Одна мысль преследовала его: Женька... Нетерпеливый, горячий Женька. Он опередил и его, и Седого, и еще кого-то и исчез.

- В третий взвод сбегаю, - сказал Саша вставая.

- Давай, - отозвался второй номер.

Степь бугрилась, и наверху, где пролегала дорога, окопы совсем обмелели. Расположившиеся здесь красноармейцы второго взвода яростно ударяли лопатками в землю, твердую, как камень. Не лучше было и у третьего взвода.

- Ребята, Крылов вернулся?

- Нет, родной. У вас - так же? - из-под лопатки у Ломатина вылетали искры. «Плохо дело...» - Саша хотел повернуть назад, но услышал голос Курочкина и прошел дальше.

- Товарищ младший лейтенант, о Крылове ничего не известно?

- Лагин? Нет, ничего. Как у вас земля?

- У нас кусты, нормальная. А у вас и дальше так?

- И дальше...

Саша повернул назад. В воздухе чуть-чуть посветлело, темнота разжижалась. Степь впереди дрогнула, сотни гранатных разрывов прогнали тишину. Батальон пошел в атаку. Нервно взлетали ракеты, огненные трассы сплелись в частую сеть. Вторая рота затихла, услышав в ночной пустыне голоса товарищей.

- Р-р-аа!..

Там, где атаковал батальон, множество дымных костров потянулось в темно-серое небо.

- Командиры взводов - к командиру роты! - понеслось по цепи.

Мимо торопливо прошли политрук Добрынин и помполита Писецкий.

Оба были возбуждены и поглядывали на костры, отмечавшие путь батальона.

Через несколько минут рота покинула рубеж и поспешила за адъютантом комиссара туда, где снова всколыхнулась степь и гранатные хлопки слились в глухую дробь.

Батальон шел вперед, не сделав ни шагу назад, и вторая рота вливалась в этот гром, а он раздвигался в стороны, захватывал ночной горизонт. Новые желто-черные костры устремились в бледное предутреннее небо, на фоне дымного пламени мелькали человеческие фигуры.

Роту встретил начальник штаба.

- Туда, на фланг!

Ботов развернул взводы:

- Гранаты к бою! Вперед!

Из леса одна за другой выруливали тяжелые машины, с них гроздьями сыпались солдаты, но вторая рота была уже рядом:

- Ура-а!..

Гитлеровцы увязли в гранатных разрывах, вторая рота сквозь дым прорвалась к машинам, разрывы передвинулись дальше, а у машин все смешалось, и потом, когда Саша Лагин заметил, что гитлеровцев больше не было и что он стоял возле перевернутого вверх колесами мотоцикла, его охватила жажда. Рядом с ним тяжело дыша, стоял Бурлак. Как они оказались вместе, никто из них не помнил.

Пошатываясь, подошел второй номер, протянул Саше снаряженный диск. Саша снял свой, пустой, и заменил его новым. Потом он видел, как Федя Бурлак пил из фляги и как по распахнутой груди у него текла струйка воды. Саша тоже пил захлебываясь, разливая воду.

- Сюда! - хрипло позвал лейтенант Королев.

Рота, увешанная оружием, тяжело зашагала вдоль опушки леса. Воздух был пропитан сладковатой пороховой гарью, а за деревьями кровенел восток.

Близился день. Батальон окапывался на опушке леса, пересекал поле, огибал овраг. В движениях бывших десантников не было суетливости. Здесь им предстояло принять бой, а они уже не были новичками.

+++

Комиссар больше не тревожился за честь батальона: что бы ни случилось впредь, батальон останется боевой единицей Красной Армии, потому что свое назначение он оправдал. Множество гитлеровцев и их машин уже не дойдут до Дона, тысячи мин и снарядов не обрушатся на советских людей. Августовской ночью оккупантам не помогло их превосходство в танках, артиллерии и авиации, они не устояли против штыковой атаки десантников, которые еще вчера не знали своей подлинной силы, К рнIРджр ^Iрвял0шиод,небо...- быть раненным: это преждевременный конец. Раненых перевязывали и укрывали в овраге, а больше им ничем нельзя было помочь. Смотреть на них было тяжелее, чем на убитых. Комиссар обошел всех и в каждом взгляде читал мольбу о помощи и молчаливое прощание. Он тоже не мог помочь им.

Из-за деревьев выглянуло пыльное солнце. Бойцы спали, часовые тяжело боролись со сном.

- Отдохни, комиссар, потом я, - предложил капитан Сливский.

- Наоборот: сначала ты.

- Хорошо. Полчаса. Нет, четверть часа.

- Я разбужу...

Через полчаса Сливского разбудила первая мина. Вслед за ней на позициях батальона выросли темные взбросы земли. Разрывы учащались, пыль и дым окутывали опушку леса, поле и овраг, а в небе будто прорвалась незримая оболочка, и сквозь воздушные бреши ринулась вниз гудящая, ревущая черная саранча. Земля раскалывалась от таранных ударов, но батальон выдержал этот натиск и снова атаковал и отбросил гитлеровцев. Когда же наступило затишье, по цепочке оставшихся в живых передали командуСтарший лейтенант Ботов - к начальнику штаба!

Капитана Сливского вынесли с поля, положили под деревом.

- Твоя очередь, Ботов. Выводи людей. Да, приказ. Батальон выполнил свою задачу...

Комиссара и начальника штаба похоронили рядом на опушке леса, но всех похоронить не было ни времени, ни сил. Новый комбат повел бойцов в глубь оврага. Там он дал им передышку - они тотчас повалились на землю. Они не обращали внимания на шум моторов, доносившийся из степи, и на «мессершмиттов», круживших над зарослями.

+++

Саша Лагин отдался ощущению покоя. То, что он пережил, казалось теперь невероятным, невозможным еще раз, и он невольно вздрогнул, когда властный голос нарушил тишину:

- Санитары - ко мне!

Саша взглянул в сторону человека, потребовавшего к себе санитаров, и узнал старшину-санинструктора, который в Раменском выглядел тихим и мягким.

- Если на поле боя останется хоть один раненый, санитары будут расстреляны! - отчеканил тот же голос.

Несколько человек тяжело поднялись и, устало ступая, скрылись в кустах. Назад вернулись только двое. Они принесли тяжелораненого. Глаза у парня были широко открыты, в лице ни кровинки, кость ноги от щиколотки до колена обнажена и белела среди разорванных осколком мышц. Санитар влил ему в рот воды, раненый молча заплакал. Исполняя свой долг, санитары вынесли человека с поля боя, но больше ничем не могли ему помочО.стальные санитары и санинструктор назад не вернулись. Тяжелораненый вскоре умер.

Батальонная колонна начала обратный путь - из вражеского окружения. Взводов больше не существовало, а от первой роты осталось всего восемь бойцов и один сержант.

Впереди, рядом с Ботовым, шли Лагин и Седой. Никто из них не знал, что и другими путями шли к Дону их товарищи.

3

В ОКРУЖЕНИИ УМИРАЮТ ПО-РАЗНОМУ

Окружение. Кто побывал в нем, тому не забыть его изнурительной тяжести. Оно давило на волю человека, истощало его силы и нервы. В окружении распадались привычные армейские связи, стирались границы частей и подразделений, и если не оказывалось твердого человека, способного на ходу организовать людей и упорно вести их к цели, то наступала стихийность, подвластная отчаянию и малодушию. Находясь под постоянной угрозой смерти и плена, мучимый голодом, усталостью и жаждой, окруженец или выдерживал испытание, или ломался как личность.

Достаточно было ему дрогнуть, и страх за собственную жизнь выбивал его из числа бойцов: плен для него тоже означал смерть - смерть личности...

Гитлеровцы не раз прочесывали заросли - лесистые овраги сокрыли в себе немало тайн. Уцелевшие продолжали путь, присоединялись к другим командирам, теряли их, находили снова или встречались с новыми людьми. Таких сорок-пятьдесят человек не отставали от незнакомого пехотного капитана. А теперь и ему самому идти некуда: автоматчики вокруг, пулеметные диски пусты, на винтовку - по нескольку патронов...

Капитан взглянул на своих людей, которым ничем уже не мог помочь, поднял пистолет. Мгновенье боли, и потом не будет ничего - ни жары, ни жажды, ни усталости. А жаль: впереди могла быть целая жизнь. Но он больше не мог, он устал и честно признается в этом...

Сухо щелкнул выстрел - отряд перестал существовать. Кто-то бессмысленно перебегал с места на место, кто-то пополз в кусты...

В этот момент жесткий голос стеганул растерявшихся людей:

- Слушай мою команду! Приготовиться к прорыву!

Человек, который вывел их из оцепенения, не считал все конченным. Они знали, как много надо сил, чтобы в таких вот обстоятельствах произнести именно эти слова. По тому, как он крикнул и победил их страх, когда они уже не думали о сопротивлении, они признали его командиром. Они поднялись и бросились за ним вперед.

Этим человеком был старшина Вышегор. Он повел бойцов, прорвавшихся сквозь цепь гитлеровцев, дальше и к вечеру наткнулся на свой батальон.

+++

Через Дон Вышегор переправился, как только закончили перевозить личный состав батальона. Было уже утро, от бомбовых ударов фонтанами взлетала вода и оба берега ходили ходуном. Ошалевшая от страха лошадь едва не опрокинула кухню. Вышегор выехал на тропу, оставленную батальоном, и увидел группу командиров. Среди них был комбат со своим адъютантом. Перед тем как ускакать вперед, он показал Вышегору на карте направление батальонного марша.

Тропа тянулась вверх. Вышегор ехал не спеша, экономя силы лошади. Оба котла были полны: он все-таки сумел раздобыть продукты и приготовить завтрак. Когда кухня была уже за бугром поля, прогремели орудия: выстрелы и разрывы почти слились - так бьют танковые пушки. Обеспокоенный, он огляделся: в полукилометре от него урчал немецкий танк. Вышегор не поверил глазам: здесь недавно прошел батальон, здесь только что проскакал комбат!

Потом он заметил впереди убитых лошадей. Крикнув повару, чтобы тот укрыл кухню в кустах, Вышегор поспешил дальше. Рядом с лошадьми лежали комбат и адъютант. Из оцепенения старшину вывел орудийный выстрел. Снаряд разорвался перед кухней, второй снаряд угодил в котел.

Потом разрывы переметнулись на бугор, где показались другие кухни и повозки. Вышегор вернулся назад. Повар и ездовой были убиты. Старшина подобрал отброшенные взрывом сухари и скрылся в лощине.

Догнав батальон, он сообщил комиссару о смерти комбата и передал ему документы убитых. Затем взял с собой несколько красноармейцев и отправился разыскивать полковые тылы. Возвратился он ни с чем, и

батальона на месте уже не было. Лишь через сутки он пробился к своим.

+++

С наступлением темноты старший лейтенант Ботов прямиком повел батальон к Дону. Ботов был впереди, Вышегор замыкал колонну. Ночь безмолствовала, и, казалось, в ней не было никого, кроме двух сотен бойцов, выходящих из окружения. Под ногами шелестела трава, высушенная августовским солнцем, изредка ветки кустарника царапали по каскам. Ничто не предвещало беды. И вдруг тишину вспороло:

- Хальт! Генук!

Взвилась ракета, стерла темноту, кинжалы огненных пуль пронзили замершую на миг колонну.

Саша Лагин успел заметить, как покатилась чья-то каска, потом кто-то метнулся ему в ноги, Саша упал, и что-то тяжело ударило его по голове. Вспыхнули радужные брызги и погасли во мраке. Саша ничего больше не чувствовал.

А когда в темноте поплыли бледные круги и вместе с ними родилась боль, Саша понял, что жив. Он попытался встать - это удалось ему. Новая волна мрака хлынула на него, но медленно откатилась назад. Стоя, пошатываясь, он огляделся. Мерцали звезды, беспорядочно проносились трассирующие пули, глухо, будто в землю, бил пулемет. Саша ощупал голову, почувствовал кровь.

Когда переходили через дорогу, пуля чиркнула ему по голове - каски у него уже тогда не было, - на мгновенье потемнело в глазах, но тут же отпустило. А теперь опять ударило в то же место...

У ног темнели труп и станок «максима» - вот что ударило по голове! Саша потрогал рукой пулеметное колесо, подумал: «Всему бывает конец, даже батальону. И Женька Крылов где-то вот так же. Люди уходят внезапно... »

Саша побрел вдоль цепочки неподвижных тел. Неужели больше никого? Одному скверно, хуже некуда... Один из лежащих пошевелился.

- Ранен, друг? Малинин? Ты ранен?

- Н-нет...

Малинин не участвовал в батальонных атаках, он был с Вышегором и вместе с ним, не отставая ни на шаг, блуждал, пока они не пристали к батальону. Грачев тогда был жив. Он погиб позже, у дороги. Степь бугрилась, и Ботов повел людей вверх короткими передышками. Так приблизились вплотную, а у дороги залегли, прижатые к земле огнем из бронетранспортера. Он остановился перед цепью и сек без промаха. Ботов крикнул, чтобы приготовили гранаты. Вперед поползли Грачев и Седой. Грачев успел бросить гранату и тут же, дернувшись, замер лицом вниз. Перебегая, Саша оторвал растерявшегося Малинина от земли и в этот момент сам качнулся от тяжелого удара...

Малинин напоминал Саше Женьку Крылова - не характером, а внешне. Характер у Женьки был особый, один Саша знал, что Женька мог выкинуть. В нем всего было полно: задора и юмора, робости и дерзости. Проще сказать, чего у него не было. А у Малинина, пожалуй, больше всего было мягкости и робости.

- Немцы... - прошептал Малинин.

Саша тоже услышал топот и позвякивание. Оба поспешили к зарослям. Саша раздвинул ветви, не удержался, покатился в овраг. Рядом шелестела трава под телом Малинина.

Внизу Саша несколько минут тяжело дышал в прохладную землю. Так бы и лежать - не двигаясь: темень, трава и слабее боль в голове.

- Саша, дальше надо...

- Пошли.

Они услышали шелест листьев и приглушенные голоса.

- Чего ждете?

Фигуры надвинулись на Лагина.

- Куда идти - знаешь?

- Не больше твоего. Утро скоро.

Саша выругался - не то на боль в голове, не то просто так. Был батальон, а теперь вот кучка людей, которые не знают, что делать.

- Тс-с... - Кто-то шумно приближался, раздвигая ветви.

- Есть тут кто?

Над оврагом взметнулась ракета, оставляя на земле четкие движущиеся силуэты листьев. Свет выхватил из темноты кустистые брови, складку на переносице, небритые щеки. Старшина Вышегор!

- Пулеметчики есть?

- Есть.

- Где твой пулемет? - голос вонзился в Лагина.

- Разбило.

- Там «максим» и коробки с лентами. Ступай. И еще ты и ты. Остальным - ни с места. Один, два, три... восемь, девять - первое отделение. Командир... Фамилия? Красноармеец Прошин. Второе отделение -командир... красноармеец Филатов. Третье отделение - командир ... красноармеец Жомов. За невыполнение приказов и бегство с поля боя -расстрел на месте. Отделению Прошина разведать выход из оврага в этом направлении, второе отделение здесь, третьему прикрыть пулеметчиков. ВыполВвнийув на плечо немецкий пулемет, Вышегор поднялся вслед за Прошиным, наверху огляделся. Ночь кончилась, но утро еще подремывало -был тот предрассветный час, когда природа будто не решается стряхнуть с себя сон. За полем серела полоска леса. Красноармейцы Прошина осторожно продвигались вдоль оврага. «Не повезло им... - подумал Вышегор. - А кому везет на войне? Только тем, кто не воюет. И все-таки могло быть по-другому, не так: маршевой колонной прямо в окружение... »

+++

Ночью старшина Вышегор шел замыкающим. Красноармеец впереди него беспокойно озирался по сторонам, хотя ничего нельзя было увидеть. Вышегор понимал парня: колонна двигалась шумно и неровно, а потом и вовсе стала. Люди восприняли остановку как привал и тотчас повалились на землю. Вышегор пошел вперед и вскоре столкнулся с Ботовым.

- Что случилось?

- Своих встретили. Надо догонять - колонна разорвалась...

Они вдвоем принялись будить спящих. Люди вскакивали, торопливо устремлялись дальше.

Вышегор видел, как дрогнула колонна, как беспорядочно подалась к кустам, выхваченным из ночи светом ракет. Возможно, в другое время люди повели бы себя иначе, но они доверились темноте, и пулеметные очереди захватили их врасплох. Лишь одна фигура выделилась из всех, метнулась на пулеметный огонь.

Едва погасла ракета, Вышегор бросился вперед: он был уверен, что колонну обстрелял ночной дозор. Ракета вспыхнула снова - пулеметчик менял ленту. Недалеко от него камнем упал красноармеец, полоснув автоматной очередью. Вышегор преодолел оставшиеся метры и с размаха опустил приклад ниже каски. Красноармеец был тут же.

- Седой? Ракетницу!..

Они услышали топот и голоса, развернули в их сторону пулемет. Седой переставил коробку, поправил ленту.

Там, куда направилась голова колонны, вспыхнуло небо, частая сеть пулеметных трасс повисла над степью. «Тоже не прошли... Ну, Седой, свети... »

Перед ними заколыхались грузные фигуры солдат. Вышегор прошил их длинными жесткими очередями. Теперь квиты, можно уходить.

Около убитых бойцов они перевели дух. Чуть в стороне лежал старший лейтенант Ботов, один из самых дорогих Вышегору людей и последний командир второго десантного батальона. Вышегор пережил первого и последнего, и оба они были для него больше, чем командиры.

С чем сравнить эти минуты, когда каждое мгновенье уносит кого-нибудь из близких, каждое отпечатывается в памяти, а собственная жизнь, тоже готовая оборваться в любой миг, вмещает в себя все ушедшие жизни, все, что было связано с ними, - дороги, надежды, воспоминания, мысли?... Вышегор не уехал в Раменское, остался здесь, и они остались. У них даже не будет могил, и никто не узнает, где и как они пали. А пали оба одинаково честно, как жили. Их долго будут ждать - одного в Ленинграде, другого - в Омске. Они немало успели сделать, но не успели сделать больше: одному было тридцать пять, другому двадцать семь. А красноармейцам, которые тоже остались здесь, было всего восемнадцать-девятнадцать. Они еще ничего не успели...

Вышегор повернул к зарослям. Он не сомневался, что найдет там людей. Дальше их поведет он.

+++

- Старшина, пулеметчики вернулись, - сообщил Седой.

- Всех сюда.

Подтянулись оба отделения. Последним с пулеметным стволом на плече шел Лагин. Он тяжело дышал: эти несколько минут потребовали от него всех сил.

Непросто возвращаться туда, где мертвые и неизвестность. Саша Лагин невольно вспомнил старшину-санинструктора и санитаров, отправившихся на поле боя за ранеными и не вернувшихся назад. Теперь та же участь грозила ему. Преодолевая слабость, он поднялся наверх, в голове у него тупо пульсировала боль.

- Светает... - проговорил идущий за ним боец. По голосу Саша узнал Ляликова.

Нельзя было терять ни минуты. Дот о г о м е с т а оказалось не так уже близко. На полпути Саша перевел дух.

- Немцы... - предупредил Малинин. Он был третьим.

Собравшись с силами, Саша бросился вперед, и, когда он плюхнулся на землю рядом с пулеметным стволом, он подумал, что уже не сможет встать на ноги.

- Станок!.. И ленты!.. - только теперь Саша заметил, что Малинина с ними не было.

Путь назад был так же долог и труден. Уже достигнув зарослей, Саша решил, что судьба покровительствовала ему. Рядом устало дышал Ляликов. Эти пять минут сблизили их больше, чем пять минувших месяцев.

- О Крылове что-нибудь знаешь?

- Нет.

Малинин был с красноармейцами Жомова.

- Бери, - Саша показал на пулеметные коробки.

Начали спуск вниз.

4

ДНЕМ БЫЛ ВЗВОД

Занимался серый рассвет. Из-за горизонта, еще невидимое, спешило солнце. Вышегор в последний раз оглядел полоску степи и пошел вперед, за ним вытягивалась цепочка настороженных людей. На опушке он пересчитал их: двадцать девять человек. Последними шли пулеметчики. Лицо у Лагина было бледное, на затылке сгустилась кровь.

- Наклонись-ка, - Вышегор смочил бинт спиртом из фляги, протер рану, потом перевязал ее.

- На «максиме» не работал.

- Поработаешь...

В лесу было прохладно и тихо. После нервного напряжения наступила разрядка: шли вяло, убаюкиваемые тишиной. Сквозь полудрему Саша улавливал шелест листвы и беспокойный птичий писк. «Тоже опасаются...» -подумал, борясь с наплывающей на него тошнотой.

Показалась противоположная опушка, за ней светлело поле переспелой ржи. Вдоль опушки неторопливо полз мотоцикл - виднелась лишь каска, напоминающая большого неуклюжего жука. Мотоцикл удалялся, оставив позади себя терпкий запах отработанного эрзац-бензина.

День вставал хмурый - из-за облаков едва проглядывало солнце. Глухо шумел лес, уныло раскачивались сморщенные колосья, тревожно перекликались птицы. С опушки далеко была видна неровная степь. Пригодные участки засеяны рожью, солдатские сапоги и гусеницы танков оставили в ней множество следов, образовали дороги и тропинки, а то и мяли все вдоль и поперек.

Путь преградила линия связи - пять шнуров, от тонкого красного до толстого черного. Красноармейцы осторожно переступали через них, машинально ускоряли шаг.

В лощине Вышегор остановил передних, подождал, пока подтянутся остальные.

- Четверо с ножами - ко мне!

Вышли Прошин, Седой, Лагин и Ляликов, за ними, без кровинки в лице, шагнул Малинин.

- Я утром не мог... испугался...

- Лагин и Ляликов - к пулемету! Еще один!

Малинин в растерянности стоял на месте. Видно было, что уже раскаивался в своем поступке.

Вышел голубоглазый паренек, шмыгнул носом:

- Я, товарищ старшина, Шуриков. Нож у меня есть.

Вышегор поморщился: один другого стоил. Но у мальчишки был ясный, понимающий взгляд, и старшина почувствовал доверие к пареньку.

- Вырежем метров по пятьдесят. Вы слева, а вы справа. Концы оттянуть к лесу, вырезки принести сюда: спрячем. Ясно?

- Ясно, товарищ старшина, - ответил за всех Шуриков.

- Возьми мой, - Саша протянул Малинину нож.

Пятеро ушли назад в поле. Потянулись минуты тревожного ожидания.

От земли, покрытой жесткой травой, веяло сухостью. За ночь степь не посвежела, а теперь она затаилась, полная тягостных предчувствий. Саша беспокойно лежал у пулемета: болела голова, во рту пересохло, на теле выступила соль. Рядом ворочался Ляликов. В небе над ними кружил ястреб, за лесом гудели машины, в кустах стрекотала сорока. Наконец, группа возвратилась.

- На, Саш... - Малинин отдал нож.

Глаза у Лагина потеплели, и Малинин увидел, что прощение получено. У него отлегло от сердца: Лагин, оказывается, как Грачев...

Неподалеку затрещал мотоцикл. Вышегор, Седой и Прошин опять скрылись во ржи. Потом протрещало несколько очередей, и все трое вернулись назад. Теперь и у Седого был немецкий пулемет.

Взвод быстро уходил вниз по лощине. Она углублялась, суживалась в овраг.

+++

Глухие многокилометровые зеленые балки... Природа будто возмещала безжизненную окаменелость степных пустынь этим буйством трав, кустарников и деревьев. Идущий впереди исчезал в зелени, словно проваливался сквозь землю.

- Товарищ старшина, свои! - предупредил сверху дозорный. Навстречу уже выходили двое мужчин средних лет и рыжеватый парень лет двадцати. Все без касок, в видавших виды гимнастерках.

- Наконец-то свои! - улыбнулся красноармеец с давно небритым, цыганским лицом. Другой, высокий и худощавый, молча приглядывался к Вышегору.

- Кто такие?

- Бронебойщики, - ответил худощавый. - Закурить нет? За деревом лежало противотанковое ружье.

Все трое свернули по цигарке, забыли о Вышегоре.

- Откуда идете?

- От Ростова, а вообще - издалека...

- Патроны к ружью есть?

- Девять.

Открытым спокойным взглядом худощавый с первых минут вызывал симпатию к себе.

- Зовут - как?

- Карпов, Семен. А это Цыганов и Лобов.

- Нет ли тут где воды?

- Болотце - там. Взвод поспешил дальше.

- Привал десять минут!

От болотца ушли, отяжелев от выпитой воды. Овраг постепенно ширился и мелел. Перед развилкой Вышегор остановил взвод и послал отделение Филатова осмотреть выходы из оврагов. С завистью взглянув на товарищей, разведчики устало зашагали дальше.

Небо опять было безоблачное и жаркое, солнце нещадно обжигало степь, а здесь, в овраге, в тени деревьев, повисли густые испарения земли, кустарников и трав. Среди этого буйства зелени затерялась бы и сотня людей.

Глядя на усталых парней, Вышегор вспомнил подмосковный лес, ряды брезентовых палаток. Еще неделю тому назад эти ребята стояли там в строю - взвод к взводу, рота к роте - ровные, точно вымеренные четырехугольники, сто сорок четыре человека в роте, а теперь остались единицы...

Из множества лиц, окружавших его в Раменском, выделилось одно: долговязый Никиткин из второго взвода. Своей ребяческой задиристостью он напоминал петушка. «Вот так, Никиткин, все на деле-то, - подумал с горечью. - А сколько их еще останется здесь - Никиткиных и Лагиных...»

- Протереть оружие и патроны! Жомов - караульных! - приказал он, отсекая от себя невеселые мысли.

- Погоди, старшой, мы спали, покараулим, пусть ребята отдохнут, -возразил Цыган, доставая из вещмешка хлеб и сахар. - В полуторке по дороге нашли. Махорки только не было. Леха, давай что у тебя.

Количество продуктов удвоилось. Семен Карпов добавил к ним, кроме хлеба и сахара, банку американской свиной тушенки.

Чувство признательности к Цыгану побуждало Вышегора сказать какие-нибудь теплые слова, но он промолчал: здесь каждый давал людям, что мог, что нес в себе, а если не давал, значит, и ничего не имел.

+++

Ожидая возвращения разведчиков, Вышегор поднялся к Цыгану. Свернули по цигарке.

- А где Лобов?

Цыган тихо свистнул - из-за кустов вынырнул Лобов. В быстром цепком взгляде молчаливый вопрос.

- Как у тебя там?

- А ничего. Закурить бы...

Вышегор достал кисет - махорки оставалось немного. Лобов закурил, улыбнулся и бесшумно исчез в зарослях.

- Быстер, - прогудел Цыган, - кадровый... Спать вот только любит -прикладом не подымешь... Откуда сам, старшой?

- Московский.

- А работал?

- Профессия у меня не частая: карты делал, штабные. На них каждый овраг обозначен. Теперь бы такую...

- Сапожник всегда без сапог. Я вот плотничал, домов настроил на батальон, а жил как бродяга. Сперва все было, как у людей, - дом и семья. Сын в половодье утонул, баба умерла. Одному тошно стало - запил, бросил все и ушел с бригадой. Где строил, там и жил... Никак ребята идут.

Возвратилась одна группа. Вторая задерживалась, но, наконец, появилась и она. Филатов шел последним.

- Мы, товарищ старшина, - ответил за Филатова Шуриков, - наших полковых разведчиков встретили, с лейтенантом.

- Далеко?

- Километр, наверное, будет.

- Что делают?

- Да ничего, ночи ждут. А дальше мы не пошли: лейтенант там все разведал.

- Почему задержались?

- Филатов не хотел... - замялся Шуриков. - С лейтенантом, говорит, лучше... Лейтенант его не взял, а мне велел доложить...

На вид Шурикову и восемнадцати не дашь: круглое лицо усеяно веснушками, над губой и на подбородке пушок.

- Ты из какой роты?

- Из первой, товарищ старшина, у старшего лейтенанта Босых. Убили, говорят, его.

- Будешь командиром второго отделения.

- А Филатов?..

- Придем к своим - под суд...

Филатов стоял, опустив голову и нервно перебирая пальцами.

- На, поешь... - Шуриков протянул ему порцию хлеба, сахара и тушенки.

Филатов всхлипнул, закрыл лицо руками. Вышегор где-то уже видел эти руки. Кажется, он шел в штаб, а Филатов стоял дневальным у палаток первой роты и так же вот перебирал пальцами. Руки бывают красноречивее слов. Парень и тогда не был уверен в себе, а здесь и постарше его люди нередко теряли над собой контроль.

- Шуриков, принять отделение!

- Есть, товарищ старшина.

- А ты - со мной, не отходить ни на шаг!

Губы у Филатова слабо дрогнули.

- Бери, ешь, - повторил Шуриков.

Вышегор прошел по лагерю. Бойцы спали - сна им не хватало больше, чем пищи. Старшина опустился на траву, лег. «Спать...» - мелькнула последняя мысль.

Потом он почувствовал во всем теле свинцовую тяжесть. Он собрался с силами и сбросил ее - стало наполовину легче. Он еще напрягся и - открыл глаза: Семен Карпов тряс его за плечо. Часы показывали за полдень.

- Машины разгуделись, Федорыч, посмотреть бы надо.

Вышегор кивнул соглашаясь. Сон все-таки освежил его.

- Поднимай людей.

- Насчет табачку - как, старшина? - спросил Лобов.

Вышегор высыпал последнюю махорку:

- Пойдешь со мной. Дай курнуть. Смотри тут, Семен.

Они поднялись вверх по склону.

- Ну, не отставай.

+++

С бугра поля они оглядели степь. Километрах в четырех от них светлели окраинные хуторские хаты. Полоска серой дороги скрывалась в низине, у горизонта снова выползала в степь. Там беззвучной игрушкой полз мотоцикл.

- Батарея...

Приглядевшись, Вышегор различил в кустарнике замаскированные орудия. Нужен был острый взгляд Лобова, чтобы заметить их. А вот и машины - одна, две... пять.

Лобов первый увидел красноармейцев. Они бежали к оврагу. Грузовики скрылись из вида и неожиданно выросли совсем близко - не далее километра отсюда. Два остановились, озлобленно затрещал пулемет. Передние продолжали двигаться параллельно оврагу, потом головной развернулся, тяжело взревел мотор.

Машины шли сюда.

- Быстро назад...

+++

Еще на бегу Вышегор скомандовал:

- К бою!..

Красноармейцы торопливо залегли в цепь. Справа Лагин и Ляликов неловко устанавливали «максим». Он плохо держался на склоне, и они наскоро отрывали площадку для колес.

Грузовики урча стали метрах в двухстах от оврага. Солдаты прыгали на землю, поправляли на груди автоматы, повзводно выходили вперед.

Три колонны вытягивались к оврагу.

- Без команды не стрелять! Лагин, по правой, только по правой! -предупредил Вышегор и побежал на другой фланг, к Седому. - По левой, бей только по левой!..

Потом, тяжело дыша, лег в середине цепи.

Немцы шли свободно. В непринужденности их поз сказывался опыт людей, делающих привычную работу. Автоматы и пулеметы придавали им устрашающий вид. Вышегор опасался, что бойцы не выдержат напряжения -у него самого силы были на пределе.

- Передать по цепи: каждому уничтожить двух фашистов!...

Из-за бугра поля вынырнул легковой автомобиль. Откинулась дверца, выросла офицерская фигура, раздался властный окрик. Солдаты вздрогнули, будто по ним пробежал ток, ускорили шаг. Сто пятьдесят метров, сто двадцать, сто...

- Семен, офицера возьми... - прохрипел Вышегор.

Топот и позвякивание накатывались на овраг.

- Огонь!..

Ряды солдат сплющились. Скученность погубила их в течение нескольких минут.

- Прекратить огонь!

Стало тихо. В тишине стонал раненый и потрескивал охваченный пламенем грузовик.

- Прошин и Лобов - за мной, остальные на месте! - Вышегор выбежал в поле, поднял автомат, оглянулся - взгляд выхватил рыжеватую, без

пилотки, голову Алексея Лобова. Рядом с ним бежали еще двое.

+++

Из оврага напряженно следили за товарищами. Все четверо вооружились автоматами и, не задерживаясь, устремились к машинам. Протрещало несколько коротких очередей, потом один грузовик покатился к оврагу, около него заскрипел тормозами. Все увидели: Прошин в кузове поддерживал... политрука Добрынина! Тот неуверенно ступил на землю.

- Расходись! - Вышегор отпустил тормоз, выпрыгнул из кабины. Грузовик, подминая под себя кусты, скатился вниз и, ударившись радиатором в ствол дерева, со скрежетом замер. - Филатов, ты был третьим?

- Я, товарищ старшина...

- Быстро в кузов!

Красноармейцы сбрасывали вниз ящики, вскрывали их, горстями сыпали в карманы и вещевые мешки блестящие автоматные патроны.

В стороне хутора участилась стрельба.

- Шуриков, выдвигайся по оврагу, там наши!

Отделение Шурикова скрылось в кустах.

- Спасибо, Федорович... - лицо у Добрынина было в кровоподтеках, во рту недоставало зубов.

- Подкрепись, политрук, - Цыган вскрыл банку консервов.

Добрынин выпил флягу воды, начал есть, болезненно морщась.

- У хутора какой-то крупный командир. Они хотели окружить, взять живым...

Бывший учитель Добрынин смотрел на знакомых и не знакомых ему парней и, казалось, не верил, что все это происходило наяву. То, что он переживал, нельзя было выразить словами, но все и так понимали: здесь не только спасен человек - он родился вновь.

На лоб поля выскочил мотоцикл - Седой пулеметной очередью остановил его. Из кучи тел поднялся раненый, заковылял прочь. Ему позволили уйти.

В овраге кипела работа.

5

ДАЛЬШЕ ПОШЛА РОТА

Полковой комиссар Храпов с группой бойцов и командиров пробивался к Дону.

Двое суток тому назад он переправлял на правый берег стрелковую дивизию, которая, совершив тридцатикилометровый марш от железной дороги, подходила к реке. Фронт за Доном был открыт, и бывшие десантные батальоны спешили преградить путь врагу. К утру переправились два полка и, не задерживаясь, ушли в степь. Храпов последовал за ними и вскоре наткнулся на гитлеровцев. Он повернул назад, но пути к Дону тоже были перекрыты. Каждый шаг теперь стоил потерь.

Немцы обнаружили группу Храпова. Он поспешил укрыть людей в ближайшем овраге. Сорок человек уже теряли надежду на жизнь, но тут произошло неожиданное: из оврага внезапно и дружно по немцам ударили пулеметы. Огонь был уничтожающим! Лишь немногие спаслись бегством. Стрельба прекратилась, как и началась, - сразу, в поле тотчас выскочили несколько красноармейцев. Они добежали до машин, потом один грузовик двинулся к оврагу, на ходу подобрав смельчаков.

Все это заняло считанные минуты. Храпов был восхищен бесстрашием, дерзостью, умом и находчивостью командира, выдержкой и организованностью его бойцов. Как много значило это в августе тысяча девятьсот сорок второго года, когда гитлеровцы приближались к Волге!

Преследователи усилили автоматный и пулеметный огонь. Красноармейцы отвечали редкими винтовочными выстрелами, несколько раз буркнул «дехтярев». Храпов подозвал адъютанта:

- Скажи Серегину, чтобы ответил хорошенько, на весь диск!

- Патронов-то, товарищ полковой комиссар...

- Ступай, ступай, будут патроны!..

«Дехтярев» яростно выплюнул с десяток коротких очередей.

- Теперь - к своим!

Храпов давно уже не испытывал такой радости, как теперь, хотя всего-навсего шел к людям, пробивающимся, как и он, к Дону.

- Стой! Кто идет?! - потребовал звонкий голос.

- Командиры и бойцы Красной Армии!

Из кустов выглянул красноармеец - немецкий автомат нацелен на Храпова. Лицо у красноармейца безусое, даже в августе веснушчатое, глаза голубые.

- Что же не представляешься? - Храпову хотелось расцеловать этого славного мальчишку. А Шуриков не сразу поверил, что перед ним был тот самый полковой комиссар, которого он видел в подмосковном лагере.

- Красноармеец Шуриков, товарищ полковой комиссар, вы к нам в Раменское приезжали, в лес.

- Приезжал, Шуриков, веди к командиру!

Из-за кустов выходили другие красноармейцы, тоже безусые и с автоматами.

Вскоре Храпов увидел наверху парня с пулеметом. Пулеметчик - это был Седой - взглянул на людей полкового комиссара, но пост не покинул. «Хорошо, очень хорошо!»

Около разбитого грузовика бойцы набивали немецкие пулеметные ленты. Красноармеец постарше потрошил ранцы - на плащ-палатке лежали консервы, колбаса, кирпичики хлеба. Только один человек не участвовал в общей работе. Храпов рассчитывал увидеть среднего или даже старшего командира - перед ним, склонившись над картой, сидел старшина с орденом Красной Звезды на гимнастерке.

- Полковой комиссар Храпов!

- Старшина Вышегор, товарищ полковой комиссар.

- Имя, отчество?

- Степан Федорович.

Субординация здесь летела к черту. Представившись старшине, Храпов поступил как гость и выразил уважение к его людям.

- Видел, все видел! - он искренне радовался встрече с бывшими десантниками, которые и в исключительных условиях не дрогнули, а теперь делали именно то, что надлежало делать: вооружались. - Лейтенант, позаботься, чтобы и наши люди перевооружились. А что дальше, Степан Федорович?

- Мы - вот здесь...

На карте, взятой Вышегором у убитого оберштурмбанфюрера¹, Храпов увидел множество стрелок, кружков и цифр. Они образовали почти замкнутый круг, внутри которого находились бывшие десантники. Неприкрытым оставался лишь небольшой участок степи на юге - полтора километра между хуторами.

- Сюда, на юг.

- Ну что ж... Принимай и моих, а я комиссарить буду. Договорились?

Взводы быстро, но без спешки приготовились в путь.

+++

Полковой комиссар накоротке знакомился с политруком Добрыниным.

- Идти сможете?

- Да. Самое трудное позади...

История Добрынина наполовину была написана у него на лице. Ну а то сокровенное, что он нес в себе, полковой комиссар узнает в ближайшие часы и дни, потому что вторая, не высказанная вслух часть исповеди - это сам человек. На войне, как и в жизни, не предусмотреть все варианты, а все случайности не подогнать под какие-то параграфы. В одних и тех же обстоятельствах человек может впасть в отчаяние или достичь высочайшего душевного взлета. А порой здесь все так сложно, что нелегко отличить одно от другого. Недавно Храпов сам сводил счеты с жизнью. Его спас случай. А если бы случая не было, а пистолет дал осечку или в последний миг дрогнула рука? Перед каким судом предстал бы тогда полковой комиссар Храпов? Пожалуй, Добрынин прав: самое трудное действительно позади...

- Добро, политрук.

А Добрынин еще не мог осмыслить, что пережил в последние сутки. Ночью батальонная колонна трижды натыкалась на пулеметный огонь. К утру он остался с двумя десятками бойцов - здоровых и раненых. Днем они присоединились к группе незнакомого полковника. Тут были командиры и красноармейцы, но не было организации, не было воинского подразделения, и когда гитлеровцы начали прочесывать овраг, каждый думал только о себе. Он стоял около раненых и не знал, что делать. Что можно было сделать? Потом он_

1 - Оберштурмбанфюрер - эссесовский чин в гитлеровской армии, соответствовал общеармейскому подполковнику. - М.М. словно провалился в какую-то дыру и уже не соображал, что с ним было. Он очутился наверху, и его пистолетные выстрелы звучали жалкой хлопушкой по сравнению с тем, что творилось вокруг. А потом их осталось трое: Бурлак, он и незнакомый боец, и их прижали к обрыву. Бурлак крикнул ему в самое ухо: «Уходи, политрук, - прыгай!». Он прыгнул вместе с бойцом, но тот падал уже убитый, а Бурлак оставался наверху, и там происходило что-то жуткое. Он снова выбрался наверх - Бурлак лежал на земле, голова и шея у него были в крови. От тяжелого удара Добрынин опрокинулся навзничь, и у него больше не было пистолета, чтобы застрелиться. Он уже сам считал себя конченным, а они, бойцы, вырвали его из небытия. Он воспользуется их великодушием, чтобы быть достойным своих недавних учеников...

Колонна вытягивалась вдоль оврага. Позади приглушенно и запоздало шлепнулась мина.

+++

Вышегор опустил бинокль:

- Ну, Прошин, давай...

Красноармейцы, пригнувшись, выбежали в степь. На пути к отдаленной от оврага рощице их фигуры исчезли и снова появились уже недалеко от нее. Вскоре они достигли опушки, потом Вышегор увидел условленный знак.

- Можно, товарищ полковой комиссар.

В рощице они были еще засветло. Здесь сделали передышку.

- Какие-то люди! - сообщил дозорный.

Вечерело. Даже в бинокль Вышегор не сразу определил, что сюда спешили красноармейцы, девять человек. В размоине, на середине поля, они скрылись из вида, а вынырнули из нее недалеко от опушки. Преодолев последние метры, передний остановился и, увидя среди бойцов полкового комиссара, обрадованно доложил:

- Лейтенант Фролов с группой полковых разведчиков!

С ним были те самые красноармейцы, на которых наткнулись бойцы Филатова. Лейтенант ждал ночи, чтобы кратчайшим путем выйти к Дону. Услыша позади себя стрельбу, он решил, что идущая вслед за ним группа обнаружила себя, но плана своего не изменил.

Его расчеты были опрокинуты неожиданным образом: из оврага, по которому он прошел сам, в степь выскочили красноармейцы.

- Лейтенант, наши! - предупредил разведчик.

Фролову были известны хитрости войны, он внимательно проследил за странным отрядом, вооруженном немецкими автоматами и пулеметами. «А если действительно наши, а за ними немцы? Вот тогда ты влип...» - подумал беспокойно. Отряд уже скрылся в рощице.

Впереди гудели машины. Лейтенант забрался на дерево: поперек поля вытягивалась цепь гитлеровцев. В лучах заходящего солнца зловеще поблескивали каски. Сомнения отлетели разом.

- Быстро в рощу!

Когда краешек солнца исчезал за горизонтом, Фролов увидел хорошо знакомого ему полкового комиссара.

+++

Осматривая рощу, Прошин наткнулся на раненых и санитарку. Девушка встала на пути, губы у нее нервно подрагивали, глаза были широко открыты.

- Свои, сестренка? - раненый поднял голову. Из-под грязной шапки бинтов блестели глаза.

Рядом второй раненый - такой же лихорадочный взгляд. У третьего была перевязана рука.

- Браток, нет ли воды?..

Они пили захлебываясь, фляги дрожали в ослабевших руках. Девушка напилась последней, и радуясь, и плача. За трое суток она пережила столько, что хватило бы на три жизни.

В первый день санитары укрывали раненых в овраге, ждали машин или повозок, но так и не дождались. Она ничего больше не знала о своих. Не было воды, бинтов, пищи - один за другим умирали тяжелораненые. Потом началась стрельба, куда-то запропастились санитары, оглушительно разорвалась граната. Пробежали красноармейцы. «Спасайся! - крикнул один. - Им уже не помочь!» Она отбивалась, но он увлекал ее за собой.

Двое суток маленькая группа продвигалась к Дону. Красноармейцы были ранены легко, но обессилели от голода и жажды.

6

ЕСТЬ НОВЫЕ РОТЫ!

С наступлением темноты взводы покинули рощицу. После оврагов идти степью было легко и приятно: шаг ровен, просторно, легкий ветерок, мягкое сияние луны, тихий шелест переспелой ржи. Все успокаивало, пробуждало воспоминания о том времени, когда еще не было войны...

Повернули на юго-запад, дорогу между хуторами пересекли в облаке пыли, поднятой колонной грузовиков. Потом снова изменили направление -больше не надо было отсчитывать километры.

Повеяло предутренней прохладой, впереди заурчали моторы. Вышегор продолжал шагать размеренно и крупно, словно не слышал гула машин и настороженного шепота красноармейцев. Казалось, еще немного, еще чуть-чуть, и колонна будет разрезана пополам. Но она двигалась дальше, а шум моторов постепенно отдалялся.

Началось мелколесье. Занималась заря. По небу расползлись облака, оранжевые с востока и синеватые с запада.

Лес густел, взбегал по бугристым склонам. На севере, километрах в пяти отсюда, светлел Дон, напрямую час пути.

+++

Разведчики лейтенанта Фролова обнаружили в лесу сотни полторы бойцов и командиров. Старшим по званию среди них был батальонный комиссар Чумичев, редактор дивизионной газеты. В окружение он попал нежданно-негаданно. Он ехал в стрелковый полк, но на месте полка оказались немцы, а полк отступил какой-то другой дорогой. Чумичеву удалось укрыться в овраге от танкового огня, но редакционную полуторку с пачкой свежеотпечатанных газет пришлось оставить. Он присоединился к окруженцам - для него начались трудные дни.

Чумичев принадлежал к распространенному типу должностных лиц, для которых главной реальностью являлись директивы, инструкции и, вообще, указания сверху. Практический опыт научил его избегать всякой инициативы и самостоятельности, но в пределах, указанных ему свыше, Чумичев был деятелен и находчив. Он ловко обходил острые углы страстей и противоречий, непринужденно обращался с фактами фронтовой хроники, деля их согласно «текущему моменту» на «важные» и «второстепенные». Первые он активно пропагандировал, вторые оценивал как «незаконные».

Если верить газетным материалам Чумичева, отступления наших войск к Волге вообще не было, как не было и других неудач, - а были лишь бои, в которых наши доблестные воины неизменно побеждали гитлеровцев. Сам Чумичев задавал тон газете своими передовицами, исполненными той же непробиваемой бодрости.

Попав в окружение, Чумичев лицом к лицу столкнулся с «второстепенным материалом» войны, который не полагалось давать в газете. В Чумичеве теперь вряд ли кто признал бы автора «железных» статей с их лейтмотивом «Трусов и паникеров - в штрафные роты!» Оказалось, сидеть и писать в редакции было гораздо безопаснее, чем лежать под пулеметным и орудийным огнем. Когда немцы прочесывали заросли, Чумичев суматошно метался взад-вперед, ища спасительную лазейку, чтобы избежать смерти или плена. То, что он делал в газете, не имело никакой связи с этим страшным миром войны, где человек руководствовался инстинктом самосохмичншяскользнул от автоматчиков - своим спасением он был обязан осмотрительному интендантскому сержанту, который сумел выбрать удачное направление и тем самым спас немало бойцов и командиров. О судьбе остальных можно было догадываться, но она здесь мало кого интересовала.

Разумеется, то, что делал и переживал сам Чумичев, относилось к «второстепенным» фактам и не подлежало разглашению. Когда он возвратится в редакцию, он расскажет о другом: о мужестве бойцов и командиров в тылу у врага. Само окружение станет «важным» материалом и начнет «работать» на главном направлении агитации...

Чумичев шел, то и дело напоминая прилепившимся к нему людям об осторожности: не шуметь, не разговаривать, не стрелять. Хотя такая тактика была небезупречна, он не намеревался что-либо менять в ней. Зачем брать на себя лишнюю ответственность? Дон рядом, а за Доном окруженцы разойдутся по своим частям. Ни к чему не обязывала его и встреча с незнакомым полковым комиссаром - мало ли теперь случайных встреч. Он повидал здесь и комбригов, и даже одного комдива - все они были озабочены собственной судьбой!..

- Присядем, Трифон Тимофеевич, - предложил Храпов. В эти дни полковой комиссар крепко вымотался: как-никак, а сорок седьмой пошел, непросто тянуться за молодежью. - Так вместе или врозь?

Подходили красноармейцы, усаживались вокруг, прислушивались к разговору.

- Главное - выйти к своим, а как - это уж частность. - Чумичев подумал о сержанте, которому был обязан спасением, и добавил: - пожалуй, мелкими группами лучше...

В предложении Чумичева не было ничего исключительного: командиры, выводя людей из вражеского окружения, поступали и так.

Чумичева поддержал лейтенант Фролов, он тоже был за мелкие группы.

- А как же раненые и станковые пулеметы? Бросить, что ли? - возразил старший лейтенант Савельев. - Каждой мелкой группе в отдельности труднее организовать переправу, чем всем вместе. Это я говорю как сапер.

Красноармейцы зашевелились, заговорили между собой. Встал Цыган.

- Я вот что скажу. Нас сначала рота была, потом пятнадцать осталось, а потом трое - мелкая группа. От каждого немца прятались. А теперь вот -полбатальона. Кто захочет в мелкую группу?

- Я, собственно, не настаиваю, - встревожился Чумичев. Это странное, невозможное в иных армейских условиях совещание раздражало его. - Я только говорю, что мелкими группами удобнее. Большой отряд легче обнаружить - разве это не так? Или нам нужны лишние жертвы?

Все ждали, что скажет полковой комиссар. Он оглядел собравшихся -наберется, пожалуй, роты три, - встал:

- Товарищи бойцы и командиры! До Дона несколько километров, но самых трудных. Не исключено, что придется прорываться с боем. Волею старшего по званию приказываю прекратить разговоры о мелких группах. Все бойцы и командиры входят в сводный отряд, командование которым беру на себя. Командирам скомплектовать подразделения и через двадцать минут доложить мне о выполнении приказа!

Через двадцать минут в отряде появились роты и взводы. В жесточайших условиях вражеского окружения командирская воля и извечно присущий русскому человеку перед лицом врага патриотизм цементировали здесь воинские подразделения.

- А меня - списали, товарищ полковой комиссар? - с вызовом, прикрывающим внутреннее напряжение, проговорил Фролов.

- Вот что, командир-одиночка, готовый предоставить бойцов их собственной участи, - разведка чтобы работала как часы. Второй раз не прощуСв етлые, со стальным отливом глаза лейтенанта потеплели:

- Есть, товарищ полковой комиссар!

Повеселели и разведчики. Храпов улыбнулся: эти ребята постоят за своего лейтенанта. Ну а что они держались особняком - так служба у них такая.

Около полкового комиссара оставались Чумичев и два лейтенанта.

- Вот и штаб на месте. Не возражаете, Трифон Тимофеевич?

Храпов предложил всем по сигарете. Этот домашний тон успокоил Чумичева.

- Спасибо. А в чем будут заключаться мои обязанности? Я ведь...

- Да ведь и я... тоже. Лейтенант, для начала поищи-ка ... воды.

7

ТОЛЬКО ЖИВИ, СОЛДАТ!

Алексей Лобов проснулся от жары: солнце било в глаза. Он перебрался в тень, но уснуть больше не мог, хотелось пить. Он встал, побрел по лагерю.

Возле раненых калачиком свернулась девушка, положив под голову тощую санитарную сумку. Второй год Алешка на фронте, а санитарку вот так встретил впервые. Побывал он и в госпитале - там их, конечно, много было, но те, чистенькие, отутюженные, - не в счет. Пробовал подступиться к ним поближе, да где там, - около них тыловики, интенданты всякие, чужакам, вроде Алешки, и прохода не дают. А эта совсем другая, по-солдатски жила. Любопытно стало Алешке, подошел совсем близко, ноги сами принесли. Раненый спросил:

- Водички - нет?

Девушка проснулась, поправила сбившиеся волосы.

- Чего тебе?

Алешке вдруг с болью представился такой вот жаркий день и девчата, задремавшие в копне сена, разомлевшие от полуденного зноя. Любил Алешка сыграть с ними какую-нибудь шутку, не всегда поступал по-рыцарски, бывал ими и бит, но никогда не обижался на девчат. Зато и любили его за веселый нрав...

- А ничего. Раненый пить хочет.

- Без тебя знаю, - огрызнулась, а у самой в глазах просьба: «Ну чего дураком стоишь - ведь есть же тут где-нибудь вода!»

Всякое случалось с Алешкой, но такого вот не было: и неказистая вроде, а глаза - век бы смотрел.

- Фляжки давай, доктор! - побежал было, да остановился. - Я мигом!

И ей полегчало: этот быстроглазый рыжий парень будто камень в груди растопил.

Алешка поспешил вниз по склону.

- Куда? - в тени акации расположилось охранение - Семен Карпов с пулеметным расчетом.

- За водичкой!

Семен едва не прокараулил Алешкино возвращение.

- Хенде хох, батя! На-ка глотни. Овечьи следы видел, свежие. Баранинки бы, а? - и побежал дальше.

Девушка взяла флягу, даже не взглянув на Алешку. Обидно стало ему, хотя никогда не обижался на девчат. А тут злость взяла - чуть было не ушел. Но дождался, увидел светлые, с брызгами девичьи глаза, а на щеках ямочки. Алешке так хорошо стало, что лучше не бывает.

- Зовут как?..

- Аня Чистова. Ты заходи.

- Ладно. - не привык Алешка за словом в карман лезть, а тут язык будто потяжелел.

- Леша, показывай, где следы видел, - подошел Семен Карпов.

Алешка отстегнул свою флягу:

- Держи, доктор! Давай свои пустые!

Аня смотрела ему вслед. Вот ведь как бывает: еще вчера и не знала об Алешкином существовании, а сегодня уж и не понимает, как это не знала.

+++

Овец нашли легко и уже почти окружили их, но выскочил подросток лет четырнадцати, свистнул, хлестнул кнутом барана и метнулся в сторону.

- Стой, дурень! Ты как сюда попал?

Мальчик широко открытыми глазами смотрел на красноармейцев с немецкими автоматами.

- Не бойся, сынок, - успокоил его Семен Карпов. - Сам знаешь, не от хорошей жизни ловили твоих овец.

- А они не мои!

- Зачем же разогнал?

- Отец послал...

- Отец? Где он?

В глазах у мальчишки мелькнуло и исчезло недоверие: усталый дядя смотрел спокойно и ласково.

- Там... Мы скот гнали, а немцы мост разбомбили.

- Зовут-то тебя как?

- Петька...

- Понимаешь, Петя, людей кормить нечем. Овцы-то все равно немцам достанутся.

- То-то и оно, - согласился Петька. - Ну ладно, гоните их туда.

Из-за куста на красноармейцев настороженно смотрела корова. Они подошли ближе - корова мотнула головой, качнулась и уже спокойно захватила пучок травы. Дальше паслось еще десятка три коров. Они придавали лощине совсем мирный вид.

Петькин отец, пожилой грузный казачина, встретил красноармейцев сдержанно. Спросил хриплым басом:

- Три хватит?

- Маловато. Еще бы четыре-пять...

Женщины приводили овец, он валил их на землю, коротко колол.

Семен Карпов поставил половину бойцов в охранение, остальные помогали у костров. Заправляли всем раскрасневшиеся, истосковавшиеся по работе женщины. Петька вспотел, подтаскивая хворост. Его отец сидел сбоку с трубкою в зубах, неторопливый, недоступный треволнениям окружающего мира.

- На ту сторону?

- Туда.

- Скажи, где наша-то сила? У них всего полно, а ты вот здесь как бродяга...

- Вам отсюда уходить надо, Алексей Никитич.

- Сами знаем, не учи.

Нагруженные жареным мясом и свежевыпеченными ржаными лепешками, красноармейцы простились с хуторянами. У поворота лощины

Карпов оглянулся: Алексей Никитич, ссутулившись, сидел на прежнем месте, рядом с ним стояли притихшие женщины и девочка.

8

ПРОРЫВ

Над лесом пронеслись два «мессершмитта». Немецкие самолеты целый день висели в небе. Они пролетали стороной, и степь вдали содрогалась от бомбовых ударов. Самолеты возвращались назад, а на смену им летели другие, такие же безучастные к людям на лесистой высоте. Теперь «мессеры», еще недавно равнодушные к зарослям, кружили над ними, прошивали их пулеметными очередями. В ротах появились раненые и убитые. Сомнений не оставалось: отряд был обнаружен.

Цыган положил ствол противотанкового ружья на сук дерева, щелкнул затвором. «Мессершмитты» делали очередной заход - Цыган качнулся от выстрела. Еще выстрелил. Второй самолет отвернул в сторону, мгновенье шел по прямой, испустив шлейф дыма, потом клюнул фюзеляжем, обмяк и взорвался, не долетев до земли. Шурша падали металлические обломки.

Цыган поднял кулак, потряс им и выругался, тяжело и замысловато.

От лейтенанта Фролова прибежал разведчик:

- Идут, товарищ полковой комиссар!

До слуха донеслось пощелкивание: немцы начали прочесывать лес. Вскоре захрустели сучья под ногами бегущих людей.

- Стой!

Десятка два вооруженных красноармейцев с удивлением остановились перед Храповым: они не надеялись встретить здесь полкового комиссара и столько бойцов и командиров.

- Прочесывают... - нерешительно сказал передний.

Через минуту отчаявшийся сержант был зачислен в одну из рот на правах командира взвода.

- Командиры рот - ко мне! - этот властный приказ окончательно скрепил еще недавно разрозненные группы в одно целое. - Навести строжайший порядок в подразделениях! Прорываемся с боем. Впереди пойдут автоматчики старшины Вышегора!

Все чаще лопались разрывные пули. Командиры повели людей навстречу немцам.

В размоине, образованной весенними водами, Вышегор задержал взводы, объяснил задачу: атаковать с близкого расстояния, разорвать цепь, отжать внутренние фланги, чтобы отряд ушел в прорыв.

- Товарищ старшина, там... Босых, - удивленно проговорил Шуриков. - Наши!.. - он выбрался из размоины и, не обращая внимания на окрик Вышегора, побежал в сторону. - Товарищ старший лейтенант! Сюда-а!..

Вышегор тоже увидел Босых, живого и невредимого! Босых настороженно перебегал от дерева к дереву, от куста к кусту. За ним следовала могучая фигура красноармейца Горюнова. С этим гигантом во втором батальоне мог сравниться один Саша Лагин. Немецкий пулемет в руках у Горюнова выглядел легкой игрушкой. За Горюновым тянулась цепочка бойцов. Услышав голос Шурикова, они исчезли из вида, будто растворились в зелени. Потом Босых уже вместе с Шуриковым появился совсем близко, а за ним к размоине спешили сотни две бывших десантников да еще красноармейцы из других частей! Шуриков волчком вертелся среди вновь обретенных товарищей, которых считал погибшими.

- Федорыч, старина! - Босых и Вышегор трясли друг другу руки. -Здорово, политрук!

- Здравствуйте, товарищ старшина!

- Никиткин?!

- Он самый!

Подтянулись пулеметчики, и Лагин, Седой, Ляликов и Малинин на мгновенье забыли о войне, встретившись с товарищами.

- Седой, привет! - улыбался Слепцов.

- Жив, пульрота!

- Писецкий здесь? - перед Сашей стоял Юра Парамонов.

- Нет. О Крылове что-нибудь знаешь?

- Ничего.

- Здорово, паршивец! - на Ляликова бесенком налетел Переводов.

Но возбуждение быстро улеглось. Старший лейтенант Босых вслушался в близкий винтовочно-автоматный треск:

- Комиссар жив? А начальник штаба?

С его лица стерлись последние следы радостного возбуждения. Он оглядел свои новые роты и остался доволен ими.

- Приготовиться!

Расположение гитлеровской цепи угадывалось по голосам, высоким и гортанным. Волна бойцов покатилась им навстречу.

Разорвав цепь, автоматчики Вышегора принялись расширять коридор. Стрельба ожесточилась, но отряд уже втянулся в прорыв. Позиции теперь были словно вывернуты наизнанку: гитлеровцы давили оттуда, где только что находился отряд полкового комиссара. Казалось, стреляли отовсюду, и потребовался весь опыт Босых, Вышегора и Фролова, чтобы сохранить ориентировку.

- Приготовиться к броску! - предупредил Босых.

Красноармейцы на бегу вытягивались в колонну. Вечерело. Теперь многое зависело от того, кто лучше воспользуется темнотой - преследуемые или преследователи.

Через полчаса старший лейтенант Босых замедлил шаг.

+++

Позади урчали моторы, учащенно вспыхивали ракеты - с каждым разом ближе.

Полковой комиссар на ходу созвал командиров:

- Кто-то должен задержаться здесь, чтобы остальные могли уйти!

Командиры молчали: может быть, не стоило т а к, - ведь ночь.

- Я, - решился Вышегор, - остальным немедленно уходить!

- Лучше уж я, товарищ полковой комиссар, - возразил Фролов, -разведчикам не привыкать. Нам бы еще с десяток ребят попроворнее и пару пулеметов.

Выбирать должен был полковой комиссар - на это ему давалось несколько секунд.

- Останется лейтенант Фролов. Босых, уводите людей!

Отряд быстро покидал заросли, а лейтенант Фролов и два десятка бойцов остались на месте.

- А где все? - на поляну выскочил Чумичев. В момент прорыва, когда стрельба достигла крайнего ожесточения, он опять последовал за осмотрительным хозяйственником-сержантом, но в этот раз найти лазейку не удалось. Сержант был тяжело ранен, а сам Чумичев едва не угодил в плен.

- Ушли туда. Догоняйте.

- А вы?

- Мы остаемся.

При вспышке ракеты Чумичев увидел сосредоточенные молчаливые лица и, не сказав больше ни слова, кинулся прочь. Несколько отставших от отряда красноармейцев бросились за ним.

Кроме разведчиков, с лейтенантом были два пулеметных расчета и отделение Шурикова. С одним пулеметом Седой, с другим Серегин, красноармеец из группы полкового комиссара Храпова. Они молча слушали, как отдалялся, затихал шелест травы под ногами уходящих к Дону товарищей. Еще несколько секунд, и не будет слышно ничего.

Немцы шумно обтекали лесистую высоту. Успел ли проскочить Чумичев? Успел, пожалуй.

+++

- Ну, мальчики, за дело, - прервал молчание Фролов. - Побольше движения и огоньку, пусть думают, что нас здесь полно.

Бойцы старательно выполняли его приказ. Лейтенант был доволен: два-три часа такой игры, и можно будет позаботиться о себе. Смертником быть он не собирался, этого от него и не требовали. Он найдет подходящее местечко, просочится сквозь оцепление - лучше в противоположную от Дону сторону, - а тогда попробуй поймай Фролова!

В полночь лейтенант закончил поиск и вернулся к бойцам. Приглушенный голос окликнул его:

- Лейтенант?

- Как вы тут - не уснули?

- Что вы, товарищ лейтенант, разве уснешь!

- Закурить нет?

- Некурящий. У пулеметчиков, наверное, есть, пойду спрошу.

- Не надо. Вот, черти, разыгрались, - с одобрением проговорил лейтенант переобуваясь. - Ты, Шуриков, до войны кем был?

- Да никем, в колхозе работал.

Вставая, лейтенант оперся о плечо Шурикова, неокрепшее мальчишеское плечо. Кольнуло горькое чувство: жаль таких вот ребят, а чем тут все кончится, неизвестно.

- Собирай своих, будем выходить. Держись за разведчиками и чтобы тихо, понял? В случае чего огонь с хода.

- Понятно, товарищ лейтенант. Наши, наверное, переправляются...

В землю врезалась горсть пуль. Возьми пулеметчик чуть в сторону -попал бы в самый раз. Фролов выругался. С высоты плеснула ответная очередь, еще одна. Подбежали пулеметчики.

- Патроны поберег бы, Седой, разошелся очень. Закурить нет? -Лейтенант закурил, прикрывшись плащ-палаткой.

Луна скрывалась за облаками. Потемнело.

- Готов, Шуриков?

- Собрались, товарищ лейтенант.

- Ну, не растягиваться.

Вниз по склону ступали след в след, внизу поползли, потом двое передних отделились от остальных, исчезли в темноте. Через несколько долгих минут донесся тихий свист.

Лейтенант встал, за ним встали все двадцать человек. Минут пять шли тихо, пока их не окликнул часовой. В ответ сыпанули автоматные очереди.

- Не задерживаться! - Фролов бежал прямо на заметавшиеся впереди фигуры.

Крики, пальба и гранатные разрывы спугнули ночь. Фролов увлекал бойцов дальше и дальше. Степь позади была залита светом.

В овражке он подождал задних. Не хватало пулеметного расчета, трех разведчиков и Шурикова.

- Кто видел, что с ними?

- Двоих наповал...

Шуриков около меня был...

- А пулеметчики?

Постепенно прояснялась картина: огонь слева был плотнее, и пулеметчики прикрыли группу. Лейтенант припомнил жесткие очереди влево. Они неслись над степью, перерезая беспорядочные трассы немцев. Как же фамилии тех ребят? Один - Серегин, а другого никто, наверное, и не узнаетЗапыхавшись, подбежал Шуриков.

- Товарищ лейтенант, там ребята остались, пулеметчики! Как же это?..

- Они свое сделали... Ну, пошли.

НЕЗВЕСТНЫЙ ДОН

Ракеты позади вспыхивали уже на кромке горизонта. Полковой комиссар остановил роты. Две группы автоматчиков ушли вперед разведать подступы к реке. С одной отправился старший лейтенант Савельев, с другой - Семен Карпов.

Земля остывала от дневного жара, небосвод затягивало облаками. Там, откуда пришел отряд, вверх взлетали светляки пуль - звук приходил намного позже, словно существовал отдельно от выстрелов. Минуты бежали. Красноармейцы боролись со сном, ждали команды вперед. Все помнили: тишиной, передышкой и близкой переправой отряд был обязан лейтенанту Фролову и его людям.

Вышегор выставил охранение, вернулся в лощину и здесь наткнулся на Лагина, Ляликова и Малинина.

- Почему без пулемета?

- Пулеметчикам передали, они лучше...

- Где?!

У «максима» по-хозяйски расположились двое не знакомых Вышегору красноармейцев. Он прислушался к их разговору.

- Гильзоизвлекатель не потерял?

- Со мной - куда денется! Ты воды у кожух долить не забудь, как до Дону будем.

Третий красноармеец молча сидел сбоку.

- Вы из какой части?

Красноармеец поднял худощавое лицо:

- Из семнадцатого мы, отдельного, из пульроты.

- А где ваш пулемет?

- Да известно где - бросили, повредило в бомбежку.

- Кадровики?

- Кто ж еще - собрались до дому, а тут война. «Максимку» мы сами у хлопцев взяли. Не дело так с ним обращаться: в песке, замок не протерт, и воды немае...

Пулемет был в надежных руках. Эти люди даже не подумали, что теперь им надо будет переправляться через Дон с тяжелой машиной: рады ей, как старому другу.

- Лагин, будете со мной.

- Есть!

Савельев прислал связных: путь свободен! Берег реки пологий, переправочных средств вблизи нет. От Семена Карпова вестей не было - по его следам ушла новая группа. Было по-прежнему тихо, лишь затерявшись высоко в черном небе, куда-то летел самолет.

И вдруг в тишине яростно стеганула автоматная очередь.

+++

Жомов был рад, что с ним Семен Карпов, - от этого и опасность казалась меньше. Разведчики миновали полоску поля, вступили в лесок. Место на опушке Карпов отметил ветками, чтобы не сбиться с тропинки на обратном пути.

Лесок редел, потянуло прохладой. Карпов перебежал от куста к кусту и замер: перед ним темнел пушечный ствол и неподвижная человеческая фигура. Сбоку - провал в земле. Блиндаж. Все было изрыто кругом.

Разведчики попали в расположение артиллерийской батареи. Часовой не поднимал тревоги - быть может, принял шелест листьев за каприз ветра? Но вот фигура ожила, качнулась к Семену.

Опять подуло - кусты задышали тревожно и предостерегающе.

Солдат отвел ветвь, отдернул руку и похолодевшим телом рухнул на невыносимо горячие шары огня, разорвавшие ему грудь.

Ночь взорвалась. Залаяли голоса, затопали сапоги, заплясали огни.

Семен отбежал назад и остановился: внезапная слабость сковала ему тело, ноги обмякли. Уже лежа на земле, он попытался понять, что произошло, но боль заслонила звуки и притупила мысли. Он так и не догадался, что пуля попала ему в сердце.

Жомов пробежал мимо знака, оставленного на опушке Семеном. Когда он понял это, навстречу грохнули выстрелы. Лес глядел на него огромной черно-желтой пастью. Жомов в отчаянии полоснул по ней длинной-длинной очередью и бросился в поле. Здесь его обожгла боль. Он упал, пополз. Каждое движение отдавалось болью, глаза заволок туман, пропала мысль, все пропало. Жомову стало обидно до слез. Он собрался с силами и крикнул так громко, как мог, - ему отозвалось эхо, долгое и звонкое...

Жомов лежал, запрокинув голову, широко открыв глаза. Губы у него беззвучно дрогнули и застыли.

Луна больше не показывалась.

+++

Дон. Красноармейцы пили пригоршнями, пили из касок, споласкивали лица. А как много высыпало на берег: целый батальон! Он отовсюду набирался по капле и вот потоком скатился к Дону.

Река напоила людей, успокоила их разгоряченные тела и тут же встала перед ними безмолвной и опасной преградой. На берегу - ничего, кроме лозы. Люди связывали с Доном слишком много надежд и теперь были будто обмануты им.

Здесь, на берегу, полковой комиссар остро почувствовал, как нелегко быть командиром. Он боялся, что красноармейцы заметят его бессилие, и тогда случится непоправимое: кто может плыть, бросится в воду...

- Товарищ полковой комиссар, половину людей лучше поставить в охранение!

Храпов понял, почему Вышегор предложил это: чтобы з а н я т ь бойцов, не дать им в растерянности топтаться на берегу.

- Да-да... Босых, еще одну роту в охранение!

Босых повел красноармейцев. Шли неохотно, оглядывались: а как с переправой?

Вдали засветилось небо, забухали разрывы. Левее охранения изредка вспыхивали ракеты, пулеметчик не спеша отбивал «чечетку»: та-та, та-та-та.

Наконец, томительная неизвестность кончилась: по цепи передали, что обнаружена линия телеграфных столбов.

+++

Саша Лагин лежал в цепи. Говорить не хотелось. Не хотелось возвращаться к одному и тому же - к переправе. Мысль искала какую-то нервущуюся нить... И за Доном будут бои и еще на многих реках и переправах. Придется отвоевывать села, города, тысячекилометровые пространства у тех самых немцев, которые вот-вот нагрянут сюда. Это и есть простая истина, ради которой они лежали в охранении. Уходить-то, собственно, некуда и рассчитывать на лучшее место нечего: там будет так же... Пока идет война, все это будет повторяться. Где сейчас ты, тут и твое место. Женька Крылов сказал бы: «Не считай лесом лишь тот лес, который за лесом...» Женька-романтик умел говорить мудрые слова. Однажды он пожелал: «Хорошо бы испытать все, понимаешь, буквально все, а потом встретиться, через много лет.» Он как в воду смотрел....

Рядом тихо переговаривались ребята из третьего взвода. Их осталось четверо - Малинин, Прошин, Ляликов и Переводов.

- А как ты попал к Босых?

- Мы Курочкина выносили - я, Клюев и Ванюшин, - его в бок ранило, вот сюда. Принесли в кусты, а он готов, не дышит. Тут опять немцы, мы еле ушли, от своих отбились. Потом Босых встретили...

- А Клюев с Ванюшиным?

- Ночью потерялись...

- Говорят, Писецкого видели, убитого...

Ребята помолчали.

- Утро скоро...

Да, скоро, а переправы еще не было, и говорить о ней не хотелось. Откуда-то издалека, из полузабытого мира, донесся голос Ляликова, приковал к себе Сашино внимание, будоража сокровенное, невысказанное. ... Послушай... нас одной судьбы оковы Связали навсегда... ошибкой, может быть, Не мне и не тебе судить. Ты молода летами и душою,

В огромной книге жизни ты прочла Один заглавный лист, и пред тобою Открыто море счастия и зла. Иди любой дорогой,

Надейся и мечтай - вдали надежды много, А в прошлом жизнь твоя бела!

Мысли, чувства и образы поэта, такие далекие и в то же время удивительно близкие, с особой остротой воспринимались здесь, на грани жизни и смерти, когда каждое мгновенье содержало в себе неопределенность, неустойчивость, угрозу...

Но иногда какой-то дух враждебный Меня уносит в бурю прежних дней, Стирает в памяти моей

Твой светлый взор и голос твой волшебный...

+++

Телеграфные столбы валили одновременно на участке в несколько сотен метров. Столб окапывали саперными лопатками, раскачивали, вытаскивали из земли и торопливо несли к воде, где вязали плоты. Проволоку разрывали руками, сгибая и разгибая, пока не разламывалась. Два мотка были уже готовы, а старший лейтенант Савельев требовал еще: от этой нити зависела скорость переправы.

Работали и бойцы, и командиры. Полковой комиссар Храпов вместе с саперами стоял в воде, подтягивал и вязал бревна. На берегу вкопали столб, к столбу привязали конец троса, а трос пропустили сквозь проволочные кольца на плотах.

- Готово?

- Готово!

- Саперы по местам!

По мере того, как плоты будут отдаляться от берега, саперы начнут разматывать трос. На той стороне они подтянут плоты вверх по течению, пока трос не станет перпендикулярно к берегу. Тогда они вроют в землю еще один столб и туго закрепят другой конец троса.

Первую партию составили саперы и группа разведки со старшим лейтенантом Босых. Саперы закончат работы, а Босых обследует местность и выставит охранение.

Плоты тяжело отвалили от берега. Красноармейцы саперными лопатками гребли поперек течения. Приглушенный голос командовал: «И-и раз... И-и два!»

Когда плоты скрылись из вида, на берегу стало пустынно и одиноко. Людям теперь не оставалось ничего, кроме ожидания и неизвестности. Вдруг плоты не вернутся или вернутся слишком поздно? Минуты бежали, небо на востоке вот-вот начнет предательски бледнеть.

Вышегор сполоснул лицо донской водой, поднялся на берег. Позади неотступно следовал Филатов. Теплое чувство к пареньку заставило Вышегора обернуться:

- Ну, все в порядке!

Навстречу ему поднимали головы бойцы охранения.

10

И ЧЕЛОВЕК ПОЕТ ЛЕБЕДИНУЮ ПЕСНЮ!

Лейтенант Фролов кратчайшим путем спешил к Дону. За спиной, все ближе, рокотали моторы.

Группа миновала поле, достигла кустов, скатилась в овраг. Потирая ушибленную ногу, Фролов выбрался на противоположную сторону. Впереди опять было открытое место, за ним темнел кустарник.

- Туда!

Успеть перебежать поле - это единственный шанс. Пять, двадцать, сто метров... Склон. Лощинка, еще немного, еще чуть-чуть... Не успели! Ночь раскололась. Промелькнула испуганная птица.

Фролов плюхнулся на землю и тотчас понял: стреляли не сюда.

Отряд вел бой, Дон - рядом. Кромка лозы - это и есть берег. Черт, прижали у самого Дона...

Последний рывок. Фролов жадно выпил несколько пригоршней тепловатой воды. Теперь можно было раздеться и плыть. Ради этого момента столько всего осталось позади. И никто ни в чем не упрекнет лейтенанта Фролова: он сделал, что мог. Но сделал ли? Чертовщина, разве не он привел сюда немцев? Останься он там - были бы они здесь?

Никогда еще у Фролова не было так скверно на душе, как сейчас. Он мог плыть на ту сторону - и не двигался с места.

- Товарищ лейтенант, там лодка!

- Исправная?

- Да! Около нее тот, батальонный. Ругается, я весла спрятал...

Фролов крупно зашагал по берегу, а сам старался понять, как шел бой.

Страх ослепляет человека, лишает контроля над собой. Узнав Фролова,

Чумичев кинулся к нему, ткнул в грудь пистолетный ствол:

- Весла, лейтенант! Ну!

Изо рта у него вылетала слюна. Омерзение перед ней вытеснило у Фролова иные чувства. Он впервые столкнулся с трусом в ранге политработника. Потребовалось все это: окружение, прорывы, смерть многих людей, чтобы увидеть, кем был Чумичев. А за Доном он опять спрячется под маской... Тренированное тело лейтенанта упруго разжалось, и обезоруженный Чумичев покатился по земле.

- Ты за это ответишь! - взвизгнул Чумичев. - Да ты знаешь, что я с тобой...

Совсем близко вспыхнула ракета, лозу проколола прерывистая нить пулеметного огня. Чумичев опять подскочил к Фролову:

- Хочешь, чтобы всех перебили?! Слышишь, лейтенант, я приказываю тебе отдать весла! Товарищи красноармейцы, он хочет вашей смерти! Он предатель!..

Фролов лишь краем уха улавливал истерические возгласы Чумичева. Этот человек больше не существовал для него.

- Лейтенант, немцы подходят!

- Видишь, что ты натворил! Весла давай... весла!!!

- За мной, - Фролов отстранил от себя Чумичева. - К бою!

Он понял, что немцы подходили к переправе степью и берегом. Он снова мыслил четко и ясно. Он испытал себя и убедился, что любое другое решение было бы равносильно позору.

У воды остались Чумичев и два красноармейца.

- Чего стоите? А ну нажми! - Чумичев лихорадочно уперся руками в лодку. Один красноармеец нерешительно помог ему. - Еще!

За лозой рассыпались автоматные очереди. Чумичев прыгнул в лодку, оторвал сидение, начал грести.

Пули пронизывали лозу, низко проносились над водой. Второй красноармеец, будто опомнившись, рванул с плеча винтовку:

- Лодку к берегу!

Сквозь шум Чумичев уловил требовательный тон человека и предостерегающий щелчок затвора, обостренным чутьем понял: может случиться непоправимое. Лодка подалась назад. На берегу Чумичев сбросил сапоги, брюки и гимнастерку, связал ремнем вместе с сиденьем от лодки и, оглянувшись в последний раз на кромку лозы, вошел в воду.

Сзади, захлебываясь, бил пулемет Седого.

+++

Немцы надвигались шумно, заполнив собой степь. Им навстречу ударили пулеметы поредевшего охранения. Стрельба ожесточалась с каждой минутой.

- Плоты возвращаются! - сообщил Филатов.

- Быстро к ротному - пусть отводит людей! И сам переправляйся! Чего стоишь? Живо!

С Вышегором, как двое суток тому назад, оставалось теперь тридцать бойцов. Среди них не было Седого, не было молчаливого работяги Жомова, и Семена Карпова не было. На их место пришли другие и стали своими, как вот эти трое у «максима». Пробегая вдоль редкой цепи, Вышегор заметил незнакомого лейтенанта, хотел было сказать, чтобы тоже уходил, да промолчал: и здесь надо быть кому-то.

Лишь бы двигались плоты, лишь бы выиграть еще немного времени. Сквозь туман проглянули два неясных силуэта - и тут же загремели орудия.

Спасение теперь было только в тумане. Силуэты поблекли, скрылись в белесой пелене. Вышегор облегченно вздохнул.

Туман плыл над водой огромными рваными клочьями. Плоты опять выглянули из тумана, и опять загрохотала батарея. Опасность усиливалась с каждой минутой, а плоты должны были возвратиться еще раз и забрать последних бойцов.

Вышегор сузил фронт охранения, передвинул пулемет на фланг:

- Прикрывай, лейтенант!

Человек двадцать поднялись за Вышегором. Рядом, не отставая ни на шаг, бежал Алексей Лобов. Вокруг свистело и лопалось, у ног вырастали фонтанчики земли. Алексею обожгло ухо, он провел ладонью по обоженному месту, не заметив, что на руке осталась кровь.

В лощинке Вышегор перевел дух, оглянулся. Вниз скатились Лагин, Добрынин, Ляликов, Никиткин и еще человек десять. «Молодцы ребята...» -подумал Вышегор и бросил гранату. Она шлепнулась в стороне. Бросок Лобова был точнее - граната разорвалась на огневой площадке.

Потом Вышегор сшибся с гитлеровцем, подмял его под себя, а политрук с бойцами ворвался на соседнюю огневую.

Грузный солдат кинулся на Лагина. Саша отбил удар, перекинул солдата через себя, бросил на станину и в тот же миг увидел, как другой солдат расстреливал Малинина. Саша метнулся к автоматчику, сбил его, сдавил, а перед глазами у него стояло недоуменное лицо Малинина, пугающе близко напомнившее Женьку Крылова...

- Разворачивай!..

Саша навалился на станины - орудие разворачивалось. Грянули оглушительные выстрелы, разрывы взметнулись на третьей огневой площадке, и все содрогнулось, огромным фонтаном брызнула земля, посыпались комья, снарядные гильзы, вырванные с корнем кусты.

Кто-то сильно тряхнул Сашу за плечи. Саша узнал Вышегора, догадался по губам, о чем тот кричал.

- Отходить!..

Они отходили, только теперь их оставалось совсем мало: один, два, три... пять...

У берега их ждал изуродованный плот. Свесил в воду ноги, сидел Цыган, не выпуская из руки трос. Вторая рука бессильно опущена, с кончиков пальцев стекала темная струйка и смешивалась с донской водой.

Цыган оглядел подходивших к реке людей и, выпустив трос, тихо повалился на бревна.

Последние бойцы заняли плот. Здоровые взялись за трос и ждали Вышегора, стоявшего на берегу.

- Отчаливайте! - он махнул рукой.

На плоту не двигались.

- Отчалить плот!

Полоска воды, сначала узкая, потом все шире, разделила плот и трех человек, оставшихся на берегу.

Вышегор ничего не сказал парням. Он повернулся и пошел вверх. Немцы притихли, и он услышал отчетливую перестрелку справа. Так вот почему они не подошли берегом! Какой-то неизвестный друг заслонил собой переправу... Расслабляющее тепло согрело Вышегора. Здесь, в будни войны, простые, обыкновенные люди сделали много...

Занималось утро. Кроме них, троих, на берегу никого больше не было, справа уже не стреляли.

- Ну, пора, - Вышегор легонько толкнул обоих парней к реке. - Я тоже.

Лагин и Никиткин связали одежду в узел и вошли в воду.

Немцы приближались с трех сторон, но теперь это уже не имело значения. Вышегор встречал новый день, а новый день был выигран в трудной битве с врагами. В победе над ними была и его доля. Он сделал, что мог, - этого у него уже не отнять...

Он посмотрел назад: Дон был спокоен, над водой все еще плыл туман. «Хорошо, - подумал, - успею... »

Он откинул ненужный больше автомат. Шагнул раз. И еще.

+++

Километрах в семи от переправы к реке подходила группа бойцов со старшим сержантом Дрожжиным.

Потребовались драматические события последних дней и ночей, множество непредвиденных случайностей, чтобы Дрожжин оказался вместе с разведчиками Шубейко, с Володей Плотниковым, Клюевым, Ющенко, Ванюшиным и еще с двумя десятками бывших десантников. Были с ними красноармейцы и командиры из других частей, но едва начиналась стрельба, попутчики неизменно исчезали, а группа Дрожжина сохраняла свой состав.

Дрожжин старался держать гитлеровцев в поле зрения. На первых порах такая тактика представлялась рискованной даже разведчикам. Но вскоре все оценили хладнокровие и осмотрительность старшего сержанта: наблюдая за немцами, можно было вовремя уклониться от встречи с ними.

Так было вчера. Немцы пообедали и затихли. Наступила послеобеденная пауза. Дрожжин спустился в овраг, выпил несколько пригоршней болотной воды, перемотал портянки. Рядом подремывал Володя Плотников .как, брат, - ничего? - сказал Дрожжин.

- Ничего, товарищ старший сержант, терпимо... - устало улыбнулся Володя, и эта уже однажды слышанная Дрожжиным фраза напомнила ему о другом парне, таком же усталом и в чем-то похожем на Володю, - напомнила о Крылове.

- Да... Бывает и хуже...

- А Дон далеко?

- Здесь где-то. Стемнеет - пойдем прямо.

Но до темноты надо было еще дожить. Переждав полдневную жару, гитлеровцы лениво потянулись к оврагу. Здесь собралось уже не менее сотни человек - среди них полковник, подполковник, майоры. Началось поспешное бегство назад, в глубь оврага. Но Дрожжин удержал своих людей на месте, а потом повел в противоположную сторону, в степь. Это решение ему подсказывал трезвый расчет: немцам едва ли могло прийти в голову, что красноармейцы укроются в степи, да еще перед станицей. Солдаты, перекликаясь и постреливая, повернули вдоль оврага, а бывшие десантники часа четыре пролежали в неглубокой степной размоине. Мимо них ехали автомашины, потом провели военнопленных. Стоило кому-нибудь из конвоиров отойти метров на сто от дороги, и люди Дрожжина были бы обнарЕжвныстемнело, он повел группу в обход станицы. Около реки произошла случайность, которую нельзя было предвидеть: издалека прилетевшей шальной пулеметной очередью ранило Клюева. Охнув, он схватился за живот. О переправе через Дон с хода и нечего было теперь думатьВ. прибрежном овражке Дрожжин собрал людей, спросил:

- Кто может переплыть на ту сторону? - несколько человек ответили утвердительно. - Запомните: если кто из вас вздумает бросить товарищей, пусть пеняет на себя... Будем переправляться все вместе, даже если просидим здесь сутки. Ясно?

- А что делать-то?

- Вот что - искать, на чем переправиться. Шубейко, бери своих ребят и - берегом к станице: лодку, плот, вообще, что годится - тащи сюда. А ты, Плотников, пойдешь в другую сторону, с тобой еще Ванюшин, Ющенко, ты и ты. Действуйте!

Если бы на войне можно было не спеша принимать решения и выбирать лучшие варианты! Но на войне люди в постоянном цейтноте, и ничего нельзя исправить. Все в овражке считали задание Шубейко опаснее и труднее, но именно в этом направлении разведчиков ждала удача, да какая! Они встретили товарищей по взводу вместе со своим командиром лейтенантом Казеевым! Тот уже раздобыл лодку - большей удачи и представить себе нельзя было.

Тем временем группа Володи Плотникова продолжала удаляться по берегу. На пути попалась затопленная разбитая лодка, бревно, несколько старых досок - кроме бревна, ничего подходящего для переправы не было.

- Еще, что ли, пройдем? - спросил Володя.

Все-таки жутковато одним на берегу, да и ночь-то слишком коротка, всякое может случиться. Володя с опаской поглядывал на темную гладь воды: а ведь ему не переплыть...

- Давайте еще немного, - предложил Ванюшин, который совсем не умел плавать и со страхом думал о том, что ему предстояло переправляться через Дон на вертком бревне. Вырос Ванюшин на маленькой рязанской речке Непложе - там и плавать-то негде было.

Они пошли дальше и наткнулись на пулеметный огонь. Один красноармеец был убит, остальные повернули назад. Убило еще одного. Тогда Ющенко сбросил с себя сапоги и кинулся в воду. Володя Плотников и Валя Ванюшин остались вдвоем. Они отстреливались до утра. Оба понимали, что сопротивление давало им лишь отсрочку...

К утру у них оставалась только граната с оборонительным чехлом. Ванюшин лежал вниз лицом, по телу у него пробегала нервная дрожь. Володя тоже молчал, и его чувства слились в горький ком: «Жаль... Ничего ведь не успел, ничего... »

Он взвел гранату и вздрогнул, представив себе, что произойдет. «Жаль...» - подумал опять и свободной рукой провел у себя по телу. Нигде ни царапины, а через несколько мгновений не станет Володи Плотникова из Покровки, будет лишь окровавленный труп. Страшно...

Немцы, перекликаясь, подходили к ним. Володя толкнул Ванюшина -тот приподнялся, увидел гранату, понял, что будет.

- Не надо! - крикнул, порываясь бежать, но бежать было некуда, и он остался на месте.

- Прощай, брат... - сквозь слезы сказал Володя и прикрыл обеими ладонями гранату, будто надеялся защититься ими от осколков, которые в следующий миг рассекут его плоть.

Раздался взрыв.

11

СНОВА БАТАЛЬОН!

Полковой комиссар Храпов укрыл людей в изрезанной оврагами степи и выслал разведку. Где-то здесь должны быть наши. Сам он, поднявшись на бугор, не отрывал глаз от бинокля.

- Товарищ полковой комиссар, разведка вернулась. Наши! -обрадованно доложил старший лейтенант Босых.

- Приготовиться к маршу!

Туман таял, ширилась полоска воды. Показался противоположный берег, тихий и мирный.

- Товарищ полковой комиссар, отряд готов к выступлению.

- Ведите батальон, комбат!..

Бинокль в руках у полкового комиссара дрогнул: из прибрежной лозы высыпали серые фигуры, засуетились у воды.

С запада в молочное небо неторопливо вплывала «рама»¹.

- Товарищ полковой комиссар, к вам пришли.

Храпов повернулся и несколько секунд смотрел, ничего не видя. Потом различил перед собой подтянутого капитана в новой гимнастерке.

+++

Батальон старшего лейтенанта Босых окапывался в степи за Доном.

Бойцы не спеша отрывали стрелковые ячейки, соединяли их ходом сообщения.

Подъехала батарея противотанковых пушек. Артиллеристы сняли орудия с передков, ездовые увели лошадей, а расчеты принялись расчищать огневые площадки.

- Работай, артиллерия! - крикнул из траншеи Переводов. К новичкам в незапачканных землей гимнастерках и с новенькими сорокапятимиллиметровыми орудиями он относился по-дружески: хотя эти ребята не нюхали пороха, зато пушкари, артиллерия! С ними теперь будет веселеСаперы привозили бревна для перекрытий блиндажей и дзотов - здесь предстояло стать прочно!

- Комбат, Казеев вышел!

- Где?!

Лейтенант Казеев привел с полроты бойцов, усталых и возбужденных: наконец-то свои!

Будничные, такие приятные заботы охватили старшего лейтенанта Босых. Он принимал людей, распоряжался, чтобы их накормили и дали им отдохнуть. Потом он знакомился с командиром приданного ему дивизиона се- мидесятишестимиллиметровых пушек, побывал у минометчиков. Он

отдавал_

1.- Самолет-корректировщик «Фокке-Вульф»-189. М.М.

приказы энергично и четко, и никто не подумал бы, что сейчас его волновала не только батальонная траншея.

- Работы не прекращать! - покрикивал Босых. - Здесь станем крепко!

Бойцы знали: это - не слова, а выраженный словами закон, не подлежащий никакой коррективе. Крепко стоять было для них теперь так же естественно, как степь, как солнце.

Из-за Дона неторопливо летела «рама». «Шугануть бы ее чем... » -рассердился Босых. Будто повинуясь его желанию, за спиной загудели два ястребка. «Наши, краснозвездные!.. Заждались мы вас... Дайте ей как следуЯстребки напористо атаковали «Раму» - один тут же загорелся.

Второй сделал круг и снова пошел в атаку.

- Эх, браток-браток... - тяжело и горько вздохнул Босых. Бойцы перестали копать и тоже смотрели на воздушный бой. В этой схватке было что-то символическое и очень близкое им.

На этот раз задымилась «рама» и врезалась в землю. Истребитель покачал крыльями и повернул назад.

- Спасибо, друг... - выдохнул Босых, взволнованный воздушным боем и воспоминаниями о товарищах, ценой своей жизни преградивших за Доном путь врагу.

Подошел и остановился рядом полковой комиссар Храпов. Будто продолжая мысль Босых, сказал:

- Не зря все было, комбат... Здесь будем стоять.

- С этого надо было начинать, товарищ полковой комиссар!.. Храпов понимал, что имел в виду комбат.

- Не зря все было, не зря. А я тебе пополнение привел!

Босых увидел группу младших лейтенантов и лейтенантов. У одного была забинтована голова. Босых не поверил глазам: перед ним стоял лейтенант Королев. Они обнялись.

- А ведь тебя похоронили!..

- Хорошая, говорят, примета. А где мой взвод?

- Там...

Королев заторопился к траншее.

- Лейтенант? - Лагин с удивлением и радостью смотрел на взводного, воскресшего из небытия.

- А еще кто здесь?

- Больше никого, один я...

- Еще Седой - он в полковой разведке, у Фролова...

Они присели около траншеи, закурили. Лагин рассказал, как выходили из-за Дона.

- А мне пришлось самому добираться. Пока лежал без сознания, все ушли.

- Наговорились? - прервал их разговор Босых. - Принимай, лейтенант, вторую роту, отдохнем потом. Начнем, брат, сначала...

+++

Был август сорок второго года, а впереди было еще почти три года боев. Тому, кто услышит жаворонка в послевоенном небе, эти события вспомнятся лишь как небольшой эпизод очень трудной войны.

+ + +

Книга третья. А Н Т И М И Р

Встань! Победи томленье, нет побед, Запретных духу, если он не вянет, Как эта плоть, которой он одет!

Данте Алигьери «Божественная комедия» («Ад»)

1

В ПРЕИСПОДНЕЙ

- Лос! Лос!¹

Серые тени бредут по серой дороге. Их скрючило солнце, отчаянье, голод, жажда. Они не имеют права остановиться, выпить глоток воды. Они вообще не имеют никаких прав. В жизни ничего подобного не бывает. Они бредут за гранью жизни.

Одна из теней - человек, у которого раньше было имя и фамилия Женька Крылов. У него были еще мать и сестра, товарищи и друзья, надежды и мечты, гордость и честь - целый мир. Все это осталось за гранью жизни. Он уже не существовал как личность, никому не был нужен. Его эмоции и интеллект значили теперь не больше, чем пыль, а пыль можно развеять по

ветру, в нее можно плюнуть - кому придет в голову дорожить ею? Он стал тенью и утратил право на эмоции, на интеллект, на человеческое достоинство. Он превратился в людскую былинку, которую унесло в антимир.

Все функции живого человеческого тела свелись здесь к примитивным изначальным основам - двигаться, дышать. Только бы не упасть, не смешаться с дорожной пылью, не быть обыкновенным навозом для окаменевшей степи...

Это невозможно осмыслить, такая задача не по плечу человеку, наделенному разумом и чувствами. Здесь, за гранью жизни, иные измерения. Все сорвано, вздыблено, лишено логики. Палящее солнце не греет, в бескрайней степи тесно, солидарности между людьми нет, нет признаков живогМедленно тянутся по сторонам хутора. Вдоль дороги стоят женщины -в глазах боль и тоска. Не ведут ли мужа, сына, брата и отца? Боже, как страшны тусклые взгляды мужчин...

1. - Окрик конвойных солдат: «Давай!», «Пошел!», «Вперед!» - М.М.

Женщины подходят ближе, протягивают крохи хлеба самым жалким из идущих, но уже несколько рук хватают женские ладони.

- Лос! Лос!

Обладатель куска хлеба спешит в глубь колонны, торопливо проглатывает частицу вещества, поддерживающего плоть. Только бы идти, только дотянуть до привала. Привал - когда устанут конвойные, сядут обе-дать...Катастрофа придавила Женьку Крылова. У него застыло в груди, омертвел разум.

Привал. Серые тени валятся сбоку дороги, прикрывая чем можно головы от жестокого солнца. «Этого не может быть, такое невероятно!» -кричала Женькина плоть, а его разум молчал, задавленный непомерной тяжестью.

Женька Крылов лежал вниз лицом и пытался в страшном единоборстве с этой тяжестью воскресить в себе мысль, но искорка ее, едва зародившись, вязла в жутком холоде, гасла в пылающем мозгу. Женьке лишь на мгновенья удавалось выделить из общей картины отдельные эпизоды, которые тут же снова сливались в одно полное отчаяния полотно. Между разрозненными образами не было взаимосвязи, они выплывали и гасли, вытеснялись другими образами, и если что роднило их между собой, то лишь их нереа^Вргос]Рд,кованньIЙ гвоздями сапог, уродливый, с короткими, твердыми, будто из дерева, голенищами, приближается к Крылову, упирается в него. Так делают, когда раскачивают лежащее на земле бревно. Но Женька Крылов не был бревном, просто у него от боли свело тело. Сапог же раскачивал его, как бревно, а вокруг кричали и хохотали нереальные в своей нездешности существа, и Женька закрыл глаза, чтобы ничего не видеть. Но в полумраке небытия медленно проступило усталое лицо матери: «Как же это, сынок?..»

Ее лик заслонила другая картина: головы в касках, поблескивающих на фоне оранжевого неба, комиссар, соскочивший с коня: «Осторожнее, Крылов, запоминай дорогу!»

Потом его куда-то вели, он шел, пока не различил на земле комья человеческих тел. Во рту у него было горько от полыни, из глаз струилась горечь, и в груди было горько, и земля и ночь были горькие...

Он сел, огляделся, будто хотел удостовериться, что не спит, что в действительности ничего подобного не было, а был лишь кошмар, который следовало стряхнуть с себя.

Вдоль дороги бесконечной и беспорядочной чередой рассыпались серо-зеленые людские комья. Кошмар продолжался. Или это не кошмар?

Крылова не интересовали эти человеческие фигуры, ничто в них не задерживало взгляд. Они напоминали опавшие осенние листья, которые куда-то гонит ветер и которые вскоре смешаются с землей, никому не нужные и всеми забытые. В них не было больше жизни, радости и красоты. Кто примет их всерьез?

Вспыхнула еще одна картина - Женька разглядывал ее, ощущая в груди леденящую пустоту. Это было в первое утро. Он увидел себя среди сотен людей, окруженных часовыми с пулеметами. А все подводили новых пленных. Они усаживались на землю, уплотняя и без того плотную массу тел. Рядом с ним сидел парень с пересохшими от жажды губами. Глаза у парня лихорадочно блестели.

Подъехала машина с полевой кухней: вода! Женька остался на месте, и большинство пленных не двинулось с места, потому что вставать не имело смысла: вокруг кухни уже образовался орущий клубок тел - ничего подобного Женька до сих пор не видел. Откуда эти люди, дерущиеся из-за кружки ? Лос! - солдаты отбрасывают пленных от котла. Те покорно принимают удары, сбиваются в ряд, напоминающий очередь. Появляется человек в штатском, у него зычный голос, звучащий, как удар плети. Один пленный не выдерживает, забегает вперед, тянется к кружке. Штатский хватает его за шиворот, не спеша, с размаха, бьет по лицу - пощечина похожа на выстрел. Женька опускает голову, ему никого и ничего не хочется видеть. Из этого состояния его выводит тот же зычный голос.

- Всем сесть! Здорово, ребята! Нет больше Советов, начинается новая жизнь! - штатский показывает стопку красноармейских книжек. - Двадцать первая армия разгромлена! Есть кто из двадцать первой?

- Есть!.. - откликается подобострастный голос.

- Молодец! Нет больше твоей армии! Девяносто восьмая дивизия уничтожена. Есть кто из девяносто восьмой?

- Есть!..

Таких голосов было немного, но они звучали не переставая и отдавались в Женьке Крылове погребальным звоном. Растерянный и ошеломленный, он не хотел верить, что все это наяву.

Теперь, глядя на распластанные вдоль дороги человеческие тела, он не чувствовал к ним ничего, словно их и не было, и к себе он ничего не чувствовал, будто и его самого тоже не было, хотя недавно он существовал в ином мире, где не было этих теней, этого солнца и этих конвойных, которые неторопливо обедали под хуторскими яблонями.

+++

Людская змея извивается от горизонта до горизонта, а лента дороги неутомимо убегает вдаль. Всюду немцы, загорелые, упитанные. В небе летят чужие самолеты, чужие люди ходят по земле.

- Лос! Лос!

Пленные сбиваются в сплошной пыльный поток. Далеко позади хлопают выстрелы: конвойные добивают тех, у кого нет больше сил идти. Эти хлопки не страшны, пока выдерживает тело, но с каждым километром оно наливается каменной усталостью, и тогда хлопки выстрелов все отчетливее напоминают идущим о неизбежном конце.

Вот тяжело передвигается человек. Его обгоняют, он мешает идти другим. Конвойный прикладом выпихивает его на обочину. Человек из последних сил рвется вперед, но отстает снова. Это - жертва, вскоре позади хлопнет еще один выстрел...

Женька Крылов потерял представление о времени. Сколько миновало дней - три, пять? От восхода солнца до заката - целый год, каждый день дольше предыдущего на человеческую жизнь.

Границы между возможным и невозможным стерлись. Ел Женька что-нибудь или не ел, он и сам не мог бы сказать. То, что он иногда проглатывал, не было пищей в обычном смысле слова. Его тело будто утратило потребность в пище, он равнодушно смотрел, как другие пленные искали, что бы съесть. В хуторах они руками разрывали грядки, лихорадочно хватали картофелины, подбирали с земли тыквенные куски. Кто порасторопнее -добывал кукурузные початки. Женька не заботился о пище - глухая тоска, голод и жажда подтачивали его днем и ночью.

Ночь была ужаснее дня. С вечера людские комья замирали на земле, к середине ночи просыпались, дрожа от холода. Желудки извергали суррогаты, поглощенные за день, запах испражнений смешивался с другими запахами человеческого тлена, гнал прочь сон.

Женька Крылов оглядывал страшный лагерь. Мертвая луна, мертвая степь, мертвые люди... Неужели они уже смешались с землей? Неужели со всем согласны - с холодом, вонью, отчаянием, одиночеством?..

Он снова пытался уснуть. Хорошо хоть, что на ногах у него были ботинки. В то утро, когда человек с зычным голосом провозгласил пленных свободными людьми, солдат снял с Крылова совсем новые кирзовые сапоги и тут же надел их, оставив свои ботинки. Крылову повезло: немало пленных шли босиком. Ночь для них была мучительнее, чем для него, а днем конвойные выпихивали их на обочину чаще, чем других.

Были среди пленных и такие, у кого, кроме обуви, сохранились шинели. Этим повезло больше. Оттого что они всю ночь спали и им не было никакого дела до Женьки Крылова, тоска и одиночество еще яростнее набрасывались на него. Он закрывал глаза, зажимал уши, чтобы ничего не видеть и не слышать, а холод и вонь побуждали его двигаться, искать уголок, где бы ему не было так одиноко. Он пытался найти точку опоры в этом вздыбленном потустороннем мире, но ее не существовало.

Он затравленно смотрел вокруг себя. Недалеко от него шло безмолвное сражение за полу шинели. Голые ноги пытались укрыться в лоскуте материи, сохраняющей тепло, - их выпихивали ноги, обутые в сапоги. Голые снова нажимали и снова терпели поражение. Пола шинели исчезла под боком у человека в сапогах, а рядом с ним лежал босой без шинели, без пилотки и ремня. Он всхлипывал, а где-то у него был дом и семья...

А вот, ссутулившись, сидел человек. Старый он или молодой - не узнать. Завой он надрывно - никто не удивился бы, не обернулся, не услышал... Скорее бы утро, скорее солнце! Пусть дорога, пыль, выстрелы, только бы не ночь, не бесконечная пытка одиночеством, не часы полной незащищенности от самого себя. Как выдержать отчаяние, как устоять в антимире против самого себя?

Женька Крылов лежит вниз лицом, сотрясается всем телом. Ужасно надругание над тем, что недавно было свято.

+++

Серая колонна поднимается вместе с солнцем и ползет к горизонту. Крылов шагает дальше - одинокий в толпе одиноких. Он не знает, куда идет и для чего существует на свете. Он теперь - как смятый сапогом придорожный лист...

Что случилось? Он открывает глаза, он чувствует чье-то плечо, чья-то рука встряхивает его. Он с усилием переставляет ноги, смотрит на того, кто подставил ему плечо. Коренастый парень все еще держит его за руку. Значит, Женька Крылов уже побывал там, во мраке? Оказывается, это просто и не страшно: там он не почувствовал ничего, абсолютно ничего. Он даже не заметил, как потерял сознание, и только теперь, придя в себя, испугался мысли о том, где побывал.

- Натяни глубже пилотку... - донеслось до его слуха. Эти слова потрясли Крылова: он впервые ощутил поддержку в толпе одиноких.

- Спасибо... Если бы не ты...

Парень не ответил. Крылов уже держался на ногах сам.

- Лос! Лос!

Сзади постреливали, и Крылов опять испугался того, что могло бы случиться, не окажись рядом этого человека.

- Тебя как?...

- Илья, Антипин.

Парень повернул голову - в глубоко запавших глазах застыла боль.

В первом же хуторе Илья раздобыл несколько тыквенных кусков.

- Держи... - протянул один Крылову. - Не хочешь сдохнуть - ешь.

Безвкусная тепловатая мякоть только растравляла желудок, но в ней была влага, и Крылов ел.

- Держи еще.

Сколько дней Женька Крылов не слышал человеческого голоса! Теперь этот голос согревал его, разбивал его одиночество.

- Ты как сюда?..

- Молчи, береги силы.

Но Женька уже не мог молчать, в его сознании забил крохотный родничок мысли, он боялся, что этот родничок иссякнет.

- Ты десантник?

- Пехота... Будет хутор - не зевай...

Так, за гранью жизни, в море отчаяния, тоски и позора, у Женьки Крылова появился товарищ. Ему было теперь с кем поговорить, ему стало чуть-чуть легче, в нем затеплилась надежда на какой-то выход.

В следующем хуторе Крылов достал с полдюжины картофелин, а Антипин добыл кукурузный початок. Женька больше не задавался вопросом, хорошо это или плохо - разрывать руками землю в поисках картофеля, а потом грызть его, чувствуя, как скрипит на зубах песок. В пыльной колонне из человека выжимали все, а взамен ему не давали ничего, кроме смерти на обочине. Единственной формой сопротивления было здесь - выжить.

Ночью Крылов и Антипин поочередно согревали друг друга: сначала один прижимался грудью к спине другого, потом они менялись местами. Только босые ноги Антипина бессменно мерзли - тут ему ничем нельзя было помочь.

Просыпаясь ночью, Женька Крылов думал теперь об одном: как найти выход.

- Бежать надо, Илья...

- Куда? Степь...

Да, степь. Ничего, кроме голой полынной степи. Далеко не уйдешь.

Они менялись местами, пробовали спать. Твердая, как железо, земля отбирала у них последнее тепло.

2

НЕПРОСТО БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ

На краю хутора колонну остановили: сбоку дороги дымились кухни. Обед. Пленные образуют бесконечную змеевидную очередь, которая медленно ползет к котлам. Перед котлами - груда пустых консервных банок. Пленный брал одну, подносил к котлу, получал свою порцию, на ходу выпивал несоленую, с комками неразмешанной муки жидкость, строго в очереди огибал кухню, шел в обратную сторону, бросал банку на то же место, где ее поднимал другой пленный, лишь приближавшийся к котлу.

- Их заставить бы жрать эту мамалыгу... - выругался Антипин.

Потом колонна опять выползла в степь. Навстречу ехали и ехали машины, в небе гудели бомбардировщики. Они летели на восток, туда, где сражался бывший десантный батальон, где был Саша Лагин, Курочкин, комиссар. Крылову уже не узнать, что с ними. Он не оправдал их надежд, не нашел штаб полка, а теперь его вели неведомо куда, и стыд и позор неотступно следовали вместе с ним. «Десантники в плен не сдаются...» -говорили в Раменском. Не зря говорили: плен - это дно человеческого падения. И не важно, как упал человек, - сам бросился вниз или обстоятельства толкнули его туда. В серой колонне у всех одна участь -пасть на обочине дороги без имени, без родины...

- Илья, а ты как попал?

- Не все ли равно...

Нет, не все равно: Крылову надо было знать, в чем его личная вина. Есть ли она? Ему надо было успокоить взбудораженную совесть, понять, мог ли он поступить иначе. Он испугался, но и не повернул назад. Он налетел на немцев, хотя мог спрыгнуть с коня, мог бы, наверное...

Но чего он добился бы, если бы спрыгнул? Вернулся в батальон без коня, ни с чем? Как он оправдался бы перед комиссаром, перед товарищами? Но плен?..

Женька Крылов не знал, какова его личная вина, еще не мог понять какова. Но он обязан припомнить каждый свой шаг и определить, виновен или нет. Он должен вернуть свое утраченное «я», сойти с дороги в никуда. Иначе не стоило жить.

Станица. Шпалерами выстроились автоматчики. Пленным приказано раздеться до нижнего белья.

- Лос! Лос!

Людская змея будто накрылась грязно-белым саваном. На бескровных лицах округлились глаза: что впереди - ров, овраг? Смерть или еще не смерть?

Впереди - чистилище: пальцы в резиновых перчатках ощупывают гимнастерки и брюки, выворачивают карманы, отбирают у пленных все до последней мелочи.

За чистилищем - хлев, а с восходом солнца колонна поползла дальше. Начался самый долгий день. Выстрелы позади слились в барабанную дробь. Казалось, не пыль висела над дорогой, а человеческое отчаяние.

Поселок. Железнодорожная станция. Дымил паровоз. Окруженные плетнями, широко раскинулись хаты. Передышка. Смерть все-таки дала людям отсрочку.

Голова колонны стала, и из степи в ограниченный часовыми квадрат поля неутомимо тек ручей серо-зеленых фигур. Они в изнеможении опускались на землю. Страшный этап вымотал их, подчинил инстинкту самосохранения. Их не тревожило, что будет с ними завтра - они довольствовались передышкой и с надеждой поглядывали на солдат, возводящих изгородь. Топоры и молотки в солдатских руках представлялись им гарантией безопасности, и этого многим было сейчас достаточно.

Топоры стучали, заостренные столбы вытягивались в линию, образовали гигантскую букву «г», потом «п», окружили пленных со всех сторон. Молотки уже закрепляли на столбах колючую проволоку.

Средних лет пленный пробует заговорить с солдатом:

- Слышь, камрад, местный я...

- А ну мотай отсюда! - матерится солдат.

Власовцы! Так вот они какие...

Солдаты навесили ворота, выхода из клетки больше нет. По углам начали расти сторожевые вышки.

+++

Власовцы набирают рабочую команду:

- А ну встать, дохлятина! Ты тоже!

Команду выводят за ворота к горке шпал:

- Перенести туда, быстро!

Пленные, несущие шпалу, напоминают сороконожку, которая еле ползет, придавленная тяжестью собственного тела. Но вот шпала падает на место - сороконожка рассыпается. Пленные опять бредут к штабелю. Новая сороконожка ползет еще медленнее. Женька Крылов гнется, укорачивается на ходу, но и другие пленные укорачиваются. На третью шпалу ни у кого нет больше сил.

- Встать! Кому говорят!

Возвратившись в концлагерь, Крылов и Антипин падают на землю, уже пахнущую испражнениями. Скоро первая ночь за колючей проволокой. Ночью здесь хуже, чем в степи: там можно было хоть выбирать, где лечь, а здесь нет и выбора. «Но ведь так нельзя... - кричал Женькин дух, - нельзя!»

Смутная тревога овладевает им, чувствует приближение новой опасности. До сих пор у него не было ни имени, ни фамилии, и он ничем не выделялся среди других военнопленных. Теперь столбы и колючая проволока замкнули всех в ограниченном пространстве, а возле ворот строился барак для лагерной администрации. Значит, скоро будут с ч и т а т ь и каждому дадут н о м е р. Тогда не уйти.

Миновала ночь. Днем Женька Крылов получил свою консервную банку баланды. Пленных еще не считали, но этот час близился. Женька беспокойно бродил по лагерю, его мысль искала какой-нибудь выход. Надо было что-то предпринимать, пока не поздно.

Он будто впервые разглядывал пленных. Человек неопределенного возраста грыз картофель, другой тупо смотрел в степь. А тот завернулся в шинель, закрыл глаза. Изможденный паренек ковырял щепкой землю, закапывая мокрое место. Эти терпели, приспосабливались. Не то. И вдруг до слуха долетел будто нездешний голос:

- Продались, а теперь издеваются...

Говоривший сидел к Крылову боком, рядом ссутулились несколько молчаливых фигур.

- Для того, что ли, мы родились, чтобы подыхать здесь как скот? Все равно убегу.

- Ты парень, язык-то придержи, - предостерег его пожилой.

- Убежишь... - ни к кому не обращаясь, проговорил третий. - Здесь всем конец...

- Подыхай, если хочешь, а я не хочу. Выйду за ворота и смоюсь, -парень повернул голову - половина лица у него припухла, на стриженой голове виднелись пятна сгустившейся крови.

- Мало, видать, тебя разукрасили...

- Закурить бы... - вздохнул парень, не обратив внимания на слова пожилого, тяжело встал и зашагал к воротам, слегка прихрамывая на одну ногу. Крылов и Антипин пошли рядом.

Все трое присели недалеко от ворот.

- Где это тебя так? - спросил Илья.

- Смылся вчера вечером, полночи шел. Устал. Дай, думаю, немного отдохну. До утра и проспал, а утром опять они... - парень сплюнул. Все равно уйду. Пошли, команду набирают...

Крылов и Антипин успели встать в хвост быстро растущей очереди.

- Сорок девять! Пятьдесят! - власовец отпихнул лишних.

Парень в команду не попал. О Крылове и Антипине он уже не помнил.

Команду вывели за ворота.

+++

Конвойные теперь были не похожи на тех, которые пригнали сюда колонну. Те - как роботы, предназначенные для того, чтобы бить и убивать, а эти беззаботно посмеивались между собой и не обращали внимания на пленных. «Итальянцы или румыны...» - решил Женька. Он поглядывал по сторонам: не упустить бы момент, другого такого может не быть.

Когда пленные проходили мимо дымящегося элеватора, конвоиры не мешали им набивать карманы продымленной пшеницей. Женька тоже схватил несколько горстей.

Команда направлялась к вокзалу. Около бака водонапорной башни, разрушенной взрывом, пленных остановили.

- Поднимать! - жестикулирует итальянец.

Пленные делают вид, что пытаются сдвинуть бак с места. Итальянцев бак интересует не больше, чем пленных.

- Слышь, камрад, веревку надо... - объясняет один из команды.

Итальянец соглашается, что-то кричит своим помощникам.

Наступает пауза. Пленные разбредаются по привокзальной площади. Крылов и Антипин не спеша направились к ближайшей хате, полные страха, что их окликнут и остановят. Не окликнули. Они уже у угла. Во дворе. Плетень. Еще плетень. За ним широкая прямая улица, а дальше опять огороды и хаты, клином вдающиеся в степь.

Женька Крылов приседает у плетня, пытается унять волнение. Вот выйдут они сейчас на дорогу и - конец. Здесь их слепой не заметит. Может быть, конвоиры уже хватились их... Но он уже чувствовал вольный степной ветер. Будь что будет!

Он перемахнул через плетень. Самое трудное - не бежать, идти не спеша. Повезло. Не замечены. Дальше легче. Окраина уже близко. Концлагерь с его людским муравейником остался на противоположной стороне поселка. А здесь было тихо, пахло луком, кукурузой, подсолнухами. Старая женщина заметила беглецов, смотрит, ждет. Они идут к хате, они на крыльце. Женщина притворяет за ними дверь.

Крылов перешагнул через порог, опустился на скамью, ошеломленный уютом и тишиной.

+++

Женщина налила в тарелки борщ, отрезала по куску хлеба. Домашняя пища, уют и покой на несколько минут подавили у них все мысли. Такой вкусной пищи Женька Крылов никогда, наверное, не ел...

- Спасибо, мать.

- Вода в умывальнике...

Хозяйка подала кусочек настоящего туалетного мыла, и Женька опять забылся, вдыхая такой необычный, такой освежающий аромат. Пока они умывались, она принесла пару калош и старые телогрейки.

- Куда же теперь?

- Подальше отсюда...

- Племянница говорила, в Верхне-Чирском их нет...

Смеркалось, женщина проводила беглецов до угла огорода, показала в степь:

- Хутор через три километра.

+++

Свобода! Тело будто невесомое - так бы идти и идти наедине с ночью. Только сначала немного отдохнуть, чуть-чуть, несколько минут...

Тепло и темнота убаюкивали их, они не заметили, как уснули. Потом Женька почувствовал что-то лишнее, открыл глаза. Была черная ночь, за воротник текла вода. Дождь...

Женька вскочил: а если бы дождя не было, и они проспали до утра, как тот избитый парень! Днем их заметили бы... Мысль о концлагере испугала его, причинила ему почти физическую боль. Сейчас, во время дождя, там ужасно...

- Считай, что нам опять повезло, - сказал Илья.

Дождь лил не переставая, было темно, как в погребе. Они шли неведомо куда.

Неожиданно перед ними выросло строение. Кроме глухо шумевшего дождя, ничего не было слышно. Они приблизились вплотную, пошли вдоль стены, провалились внутрь, нащупали что-то сухое, мягкое, потонули в нем. Засыпая, Женька Крылов подумал, что окончательно затерялся в этом уголке земли, в шуме дождя, в ночи, и уже никто не отыщет его следы.

Когда он проснулся, солнечный свет весело заливал недостроенное помещение. Они спали на ворохе пакли. Отряхнувшись, они выглянули из своего убежища. Среди плетней и фруктовых деревьев дремал хутор. Над ближней хатой вился дымок. Пахло кизяком, полынью, навозом, жженой картофельной ботвой. За плетнем работала женщина - что-то глухо ударяло о стенки ведра.

Они не сразу решились покинуть убежище: оба остро чувствовали свою незащищенность. Куда теперь их прибьет? Одно лишь им было ясно: без женщины за плетнем не обойтись.

- Пошли...

Женька Крылов взглянул на Илью, впервые поразился его удручающему виду: глубоко запавшие глаза, серое лицо, латаная-перелатаная, волглая от ночного дождя телогрейка, грязные солдатские брюки, старые калоши, подвязанные к ногам обрывками пакли. Сам Женька выглядел, наверное, не лучше.

Они пересекли улицу.

- Здравствуйте...

Женщина подняла голову, испуганно, боком отступила от плетня, заспешила в хату. Потом к ним вышел старик с миской краснеющих помидоров.

- Со станции?

- Папаш, немцев на хуторе нет?

- Нет... Вас что же - отпустили или так... сами? - взгляд у старика был хмурый и беспокойный. - Вот берите. И уходите отсюда, я вас не видел...

Он повернулся, хлопнул дверью.

Они растерялись: этот старик отнимал у них надежды.

- Пойдем...

3

ТРУДНЫЕ ШАГИ ПО ЗЕМЛЕ

За хутором начинался пустырь. Местами полынь была примята, на земле валялись стреляные гильзы. Здесь произошла какая-то драма - о ней свидетельствовали клочья красноармейской гимнастерки. Возможно, тот, кому они принадлежали, находился сейчас в концлагере или лежал где-нибудь здесь, наскоро присыпанный землей.

Женька Крылов поднял брезентовый подсумок, повертел в руках. Патроны потускнели и печально напомнили ему о невыполненном солдатском долге, о безрадостном настоящем. Он чувствовал себя сейчас ненамного лучше тех, кто побывал здесь до него.

- Илья, у тебя как было? Ты... сам?

- А черт знает. Там все как с ума посходили. Со мной остатки роты были, человек десять. Шли суток пять. В одном овраге своих встретили, с полковником. Мне говорят: фронт близко, маскируйся, сержант, до ночи. Залезли в кусты, уснули. Сквозь сон слышу: пощелкивают. Вскочил - ни черта не понимаю. Все бегают туда-сюда, один начальник гимнастерку с себя и в кусты. Думаю, выберусь-ка я из оврага, во ржи спрячусь. Выполз наверх, за мной человек пять. Тут нас и засекли. И не заметил, как попал: лежу, а вокруг они...

Женька слушал Илью и вспоминал тот миг, когда его самого окружили немцы. Виноват он или нет? Конечно, он потерял голову, полез на рожон. Ему вовремя спрыгнуть бы с коня, вернуться к своим. Ну и что, если ни с чем? Разве лучше сидеть вот здесь? Его товарищи сражались у Дона, а он тут хуже бродяги...

- Что будем делать, Илья?

- Живот доконал... У тебя как?

- Пока не очень... К Дону, что ли?

- А где он? Приползем и - им в руки...

Только не это. Страшно подумать, что все это может повториться. Пусть пустырь, неизвестность, одиночество, только не пыльная колонна, не концлагерь. Патроны у них есть, где-нибудь найдут и винтовки, а там видно будет, что делать...

- Черт с ним, со стариком, пойдем на хутор.

Они пошли по хуторской улице, увидели двух женщин.

- Здравствуйте...

- Здравствуйте... Вы со станции?

Подходили другие хуторяне, женщины приносили хлеб и помидоры.

- Куда путь держите?

- До Дона отсюда далеко? - Женька Крылов и сам не знал, куда собирается идти. Ему стыдно было сидеть перед женщинами, есть их хлеб. Не они виноваты, что немцы на Дону, а такие, как он, как те в концлагере...

- Три дня хорошего хода. Говорят, там в лесах наши. Немцы их окружили, а они не сдаются...

- Не винтовки вам сейчас нужны, а голова, - советовал дед. -Поживите в каком-нибудь хуторе, пока в себя не войдете. Там увидите, как быть. Молодые...

- Им на Алексин лучше, там фронта не было, тихо...

Слыша эти голоса, Женька ощущал неприятную жалость к себе. Он стыдился ее, но после того, что он пережил за неделю плена, доброта и сочувствие женщин были особенно приятны, и он впитывал их в себя вместе с осознанием своей неподлинности и незащищенности. И у Ильи на лице отражалась расслабляющая жалость к себе, и на лицах у хуторян была та же жалость.

- Ну, мы пойдем, спасибо...

- Через три хаты будет промежуток, по нему из хутора в степь на угол леса, а за лесом вдоль балки тропой до следующего хутора. Там спросите, куда дальше... - напутствовал дед.

Эти люди добровольно взяли на себя чужие заботы, указали Женьке Крылову цель, пусть временную, но важную, необходимую. Он знал теперь, что ему надо миновать три хаты и повернуть в степь, а потом будет лес и тропа вдоль оврага. Это не так уж мало: совсем недавно у них не было ничего.

+++

У третьей хаты их ждал мужчина лет пятидесяти.

- Чего, папаш, уставился? - спросил Илья.

- Я тебе не папаша. Разбежались от первого выстрела, сопляки, а теперь ходите, как нищие...

- Мы у тебя ничего не просим, жри сам! - вскипел Женька Крылов. Он не ожидал, что у него вырвутся такие слова. - Сидишь за плетнем!..

Сказал и тут же пожалел об этом, потому что его слова были адресованы не тому, кто стоял перед ними, а другому, с помидорами, который поспешил прогнать их от своего дома.

- Кто теперь фронт держит? А ведь матери, поди, надеются...

Мужчина сердито хлопнул дверью, но тут же возвратился с противогазной сумкой в руке:

- Берите, чтобы и сума была, как у бродяг...

В сумке был хлеб, помидоры и табак.

Ничего больше не сказав, он ушел в хату.

Женька смутился от такой неожиданности: хозяин-то отчитал их справедливо, а вот он зря оскорбил человека.

- Подожди, Илья...

Он прошел в хату.

- Извини, отец, за грубость. Ты прав...

- Вот смотри, - он показал на фотокарточку. Женька увидел трех чубатых парней. - Двоих уж нет, а вас на станции не счесть. Живые, сукины дети. Давить таких надо...

- Этим там немцы занимаются. Дави, если можешь... - Женька Крылов изнемогал от бессилия, от мучительной безнадежности.

- Э, как тебя согнуло, парень... Ты присядь, отдышись. Сколько тебе лет?

Преодолевая слабость, Женька встал, взглянул в зеркало. Оттуда на него смотрело чужое лицо, мало чем отличающееся от множества подобных лиц. Только глаза были непохожие: в них застыло мрачное упорство. Неужели это он, Женька Крылов?

- Куда идете?

- Подальше отсюда, там видно будет...

Он вышел на улицу. Они повернули в степь.

+++

Самое сложное - обыкновенная жизнь. В ней удивляют открытия, потому что их-то меньше всего ждут. Когда Крылов увидел себя в зеркале, его поразила мысль, что он не отличается от других. Он полагал, что его «я» неповторимо, а теперь понял, что и он - всего лишь человеческая песчинка, затерявшаяся среди бесконечного множества таких же песчинок. Как и другие, он мог остаться на обочине, и от этого ничто в мире не изменилось бы. Мать и сестра, подобно хозяину крайней хаты, сказали бы, показывая на фотографию: «Женя... Как ушел в неполные семнадцать, так и не вернулся... »

Он понял также, что большинство людей рано или поздно открывают для себя эту грустную истину и продолжают жить как ни в чем не бывало. Осознание своей обыкновенности делает человека проще и мудрее. Ну что ж, был Женька Крылов, теперь стал просто Крылов...

Крылов и Антипин идут по степи. Им кажется, что они чересчур заметны, а степь слишком открыта и плоска. Но тому, кто смотрел на них с окраины хутора, они казались точками, исчезающими вдали. И ястреб в небе выглядел ничтожно малой черточкой, и хутор позади становился темным пятнышком на фоне большого мира. Все относительно, и очень важно, что считать главным, - себя в мире или окружающий мир в себе.

Медленно надвигался лес, робкий какой-то, будто по недоразумению оказавшийся среди открытых просторов. Только в глубине его повеяло свежестью и прохладой: зеленела трава, густели кустарники, блеснула полоска воды.

- Помоемся, Илья?

Они разделись донага, перебрались вброд на другой берег, оставили здесь одежду и опять вошли в воду. Какое приятное ощущение! Они натирали друг другу спины травяными мочалками, смывали с себя грязь плена, но запах человеческого тления упорно преследовал их. Неужели они настолько пропитались им? Или их просто тревожила мысль о концлагере, до которого было не так уж далеко?

Они выстирали одежду, разостлали на траве - под таким солнцем высохнет скоро! - но непонятное беспокойство понемногу отнимало у них радость, взвинчивало им нервы. Они чувствовали запах, совершенно неуместный здесь. Не дождавшись, пока белье высохнет, они торопливо натянули его на себя и осторожно прошли по берегу.

Да, здесь было лишнее: взгляд уперся в человеческое тело, висящее над водой. Они подались назад, бросились прочь.

Жутковато видеть смерть, когда вокруг лес и ни души. Крылову чудилось, что труп смотрел им вслед и беззвучно хихикал над их усилиями вырваться из грозящей им петли. Крылов бежал, а фигура висельника стояла у него перед глазами. Скошенная набок голова, вытянувшаяся серая шея с фиолетово-желтым пояском вдоль петли, гимнастерка без ремня, солдатские брюки, босые ноги, по щиколотку опущенные в воду...

Потом беглецы остановились, перевели дух. А чего, собственно, они испугались? Разве они не видели трупов? Смерть неотступно преследовала их день и ночь. Но это было там, а тут совсем другое. Эта смерть захватила их врасплох.

- Сыграл парень в ящик... - проговорил Илья.

Его слова отрезвили обоих. Да, сыграл в ящик, только и всего. Им стало неловко за эту неожиданную вспышку слепого страха.

Они возвратились назад.

- Не укусит, давай... - Илья подтянул к себе тело, придержал, чтобы Крылов мог развязать ремень.

Они положили труп на землю, палками и руками вырыли могилу. Смерть уже обезобразила лицо, еще молодое.

- Сыграл в ящик... - повторил Илья.

Они догадывались, как все было. Бедняга бежал в одиночку, добрался до леса и в отчаянии покончил с собой. После всего, что он пережил в плену, жутко было оказаться одному. Жизнь человека хрупка, как яичная скорлупа. Не было бы вот этого сука над водой, или не окажись у парня на его беду брючного ремня - и, глядишь, жил бы человек, добрался до хутора, понемногу пришел в себя. Но он увидел подходящий сук, ремень у него был, и жизнь оборвалась в самом начале...

Они бросили в могилу ремень, потом опустили тело.

- И мама родная не узнает...

- Не только мама - никто не узнает. Прощай, дружище, извини, что перетрусили было...

Они вымыли руки, постояли около холмика. Крылов положил брезентовый подсумок на свежую землю. Пусть эти нерасстрелянные патроны принадлежат товарищу по судьбе.

Уходя от речки, Крылов теперь ощущал грусть, словно под свежим холмиком у акации осталась часть его самого.

Оглянувшись, он уже не увидел ни речки, ни акации. Доведись ему когда-нибудь побывать здесь - и он не сразу нашел бы могилу неизвестного солдата.

Илья все чаще присаживался сбоку тропы, у Крылова тоже начинал болеть живот - оба они не придавали этому значения. Главное, они были свободны, а трудная дорога - не беда, лишь бы она не завела их в тупик. Они не остановятся, пока свободны.

+++

За день они проходили километров пятнадцать. Илья тяжело боролся с болезнью. Лицо у него совсем посерело, скулья щек обострились.

- Отдохнем... - говорил он.

- Спешить некуда, - соглашался Крылов. - Посидим под дубом.

Тихий шелест настраивал его на раздумья. Дубу было, наверное, лет пятьсот. Люди много раз появлялись на свет, росли, достигали зрелости, умирали, превращались в прах, а дуб по-прежнему шелестел листвой. И облака над ним плыли так же, как сто, триста, пятьсот лет тому назад, и небо над ним такое же. Крылов и Антипин тоже мелькнут на земле и исчезнут, а дуб останется. Человек - что лист у дерева: пожелтеет, упадет и сменится другим...

- Сверни покурить, - просил Илья. - Если что - сообщи матери в Астрахань...

О том же просил его Ломатин. Это было перед тем, как Крылов ускакал на комиссаровом коне. Он тогда ответил: «Сам напишешь...» Теперь он не повторит эти слова - в них будто заключался какой-то мрачный смысл.

- Полежим и потихоньку дальше...

Илья гасил окурок, тяжело вставал.

- Пошли.

Дорога змейкой бежала к горизонту. Вдали темнела крохотная точка. Она медленно превращалась в пятнышко, пятнышко увеличивалось, приобретало знакомые очертания: сожженная тридцатьчетверка. Ствол с печальной угрозой смотрел в ту сторону, куда они шли.

Степь молчала, тихо волновалась полынь. Грустное зрелище тревожило обоих, напоминало им их собственную участь.

Они ушли от погибшего танка с тем же чувством, с каким оставили свежевыкопанную могилу на берегу лесной реки, - с волнением и печалью.

4

ВЯЗКАЯ ТРОПА ЛИДЫ СУСЛИНОЙ. КОСТЯ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

Левка Грошов миновал институтский дворик, повернул к станции метро. На улице светлели легкие платья женщин. Мужчин было меньше, среди них - давно примелькавшиеся всем военные. Внимание Грошова они привлекали к себе разве лишь своей закованностью в мундиры. Впрочем, и это ничуть не занимало его. Закованы - так им и полагалось, на то они и военные. А он не военный, на нем не сапоги, а легкие туфли, не галифе с гимнастеркой, а отутюженные белые брюки и сорочка с отложным воротничком. Каждому - свое.

Ему приятно было сознавать, что он уже не абитуриент, что начинается интересный этап в его жизни, что вскоре ему вручат студенческий билет.

Левка взглянул на часы: пора, сейчас должна подъехать Лида Суслина. Вот и она.

Лида вышла из автобуса и пересекла улицу. Ладная Лидина фигура привлекала к себе взгляды военных, и Грошов ревниво следил за ней.

- Приняли? - спросила Лида, остановившись напротив.

- Конечно! А тебя?

- Тоже!

- Ты когда домой?

- Завтра.

- У меня план. Пообедаем - это моя забота, - покончим с делами и ... на дачу.

- Куда?

- Минут пятнадцать от Ярославского. Ключ вот.

- Ты опять за свое!

- Лидок, это же удобно: кроме нас - никого.

- Все для тебя слишком уж просто. И вообще, веди себя приличнее, люди смотрят. - она поправила прическу. - Знаешь, о ком сейчас подумала? О Косте Настине. Смешно, правда? Он побаивался меня, а ты . его. Не дуйся, Левушка, я ведь здесь, это должно льстить твоему мужскому самолюбию.

Грошов притих. Он боялся, что Лида откажет ему. Он больше всего боялся, если что-то происходило не так, как ему хотелось бы.

- Зря волнуешься, Левик. Костя ведь еще . маленький, а я. взрослая, мне было бы с ним. скучно.

Оба они по-своему уже давно готовились к неизбежной интимности. Грошов жаждал удовлетворения, а Лиду с неменьшей силой влекло любопытство. Возможность провести вместе ночь в пустующем доме далеко от Покровки как нельзя лучше устраивала их обоих.

Покончив с делами в Москве, они отправились на Ярославский вокзал. Когда они подходили к утопающему в зелени дому, Левку слегка лихорадило.

- Паша Карасев тоже поступил в Энергетический. Говорит, скоро возьмут в армию. А тебя. тоже скоро?

- Видишь ли, во мне. нет этой самой военной косточки.

- Похвальное. постоянство. Кстати, как попала к тебе эта дача? Кто-то ведь в ней жил?

- Тетя и ее тень - дядюшка.

- А ты - в тетю или в. дядюшку? Впрочем, можешь не отвечать. А где они сейчас?

- Тетя в Москве - у нее квартира, а дядя на фронте, он врач.

Левка уже плохо владел собой и не сразу справился с ключом. Но вот замок щелкнул, дверь отворилась.

- Прошу.

Лида помедлила, понимая, что делает непоправимый шаг. А не пожалеет ли она завтра о своем поступке? И вообще. Лида взглянула в проем двери, потом на Грошова. Весь он был перед ней, полный нетерпения и боязливого ожидания. Она решилась и перешагнула через порог.

+++

Проснулась Лида днем. Приглушенные сном впечатления пробудились вместе с ней. Все здесь сплелось в узел: сожаления, радость, боль, тревога, освобожденность, предчувствия.

Лида встала, пошла нагой - так острее чувствовалось то новое, что ворвалось в ее жизнь, - раздвинула шторы. Солнечный свет весело ринулся внутрь спальной. «Уютно. - подумала. - Тетушка славно устроилась.»

Перед большим - в рост - зеркалом затихла, с любопытством разглядывая себя. Фигура хоть на пьедестал. «А если. забеременею? Отец и брат узнают. Они там, а я здесь...»

Она поежилась, как от холода, пошла к кровати. Грошов спал. «Утомился Левушка.» - подумала, как о постороннем, и легла рядом. Грошов был сейчас для нее единственной защитой от беспокойных мыслей.

- Левка.

Он что-то промычал и придвинулся ближе, уткнув свой большой хрящеватый нос в ее волосы.

- Да проснись же.

Он открыл глаза и тут же уверенно забрал ее всю. Это длилось долго, и она едва не кричала от сладкой боли. Потом они тихо лежали рядом. Он защитил ее от себя самой, но беспокойные вопросы оставались, от них нельзя было отмахнуться.

- Грошов, тебе не приходило в голову, что сейчас война?

- Как и тебе, милочка.

«Он становится развязным . Впрочем, каким же ему быть т е п е р ь?»

- Ты прав, мы с тобой - одна. команда. Кстати, ты не мог бы сказать, как ты мыслишь все это . в будущем?

- Так же.

- Так. просто?

- Ну уж просто.

«Он ничего не обещал и не обещает. Но разве здесь надо что-то обещать? Любопытно, что я почувствую через. год. Уже сейчас я чуть-чуть. несвободна».

- Левик, знаешь, кого мне не хотелось бы сейчас видеть?

- Тетушку, разумеется.

- Не угадал. Тетушка - это по твоей части. У тебя никакой фантазии. Знаешь кого - Лагина и Крылова.

- Какое мне до них дело!

- Похвальная. откровенность. Ты ведь всегда был сам по себе. А скажи-ка, Лев Яковлевич, как все-таки я оказалась. здесь?

- Не ломай голову.

- Убедительно. Что ж, будем. не ломать.

Они опять забылись, а потом лежали бездумно, ничего больше не желая. Какая уютная дача, какой хороший месяц - август!..

+++

Покровка встретила Левку и Лиду тишиной улиц, пестрой россыпью зреющих яблок вокруг разомлевших на солнце бревенчатых домов.

- Пока! - Грошов повернул в переулок.

«Молодец Левка. - похвалила Лида. - С ним. просто». Они оба не чувствовали каких-либо стесняющих обязательств друг перед другом. Это делало их отношения приятными и легкими.

Недалеко от дома Лида встретила Пашу Карасева.

- Поступила? - озабоченно заговорил он. - Вместе учились бы, если бы не армия. Конечно, какое-то время я проучусь, но много не успею. Не знаешь, как у Левки?

- Нет... не знаю.

- Хочу к нему сходить.

- А Костя . что поделывает?

- Давно не видел. Работает на заводе. Да, новость: говорят, Яков Борисович в Покровке, в госпитале, раненый. Знаешь, надо его разыскать.

- Не возражаю, Пашенька, только сначала я хорошенько высплюсь, эту ночь я почти. не спала.

- Понимаю: напряжение, нервы. Это пройдет. У меня тоже...

Лида пошла к дому, а Паша, польщенный непривычным обращением к нему, энергично зашагал своим путем.

Мать встретила Лиду с заплаканным лицом.

- Отец, дочка...

Лида медленно, с трудом читала почтовое извещение: «... Иван Петрович Суслин... при выполнении боевого задания... пропал без вести. Он был... мужественным бойцом...»

Мать и дочь тихо поплакали над этим печальным извещением, но понемногу успокоились: пропал без вести еще не убит. Мало ли что бывает -найдется...

Ложась спать, Лида подумала, что и от брата слишком долго не было писем. Что если оба они... А она тут... А что, собственно, она? Ее личные отношения никого не касаются.

+++

Возвращаясь с работы домой, Костя Настин проходил мимо школы - в ней опять разместился госпиталь. В скверике покуривали выздоравливающие. Иногда с ними были женщины: кому-то посчастливилось встретиться с близкими.

Костю неудержимо влекло к этим забинтованным людям. От них он узнал, что в госпитале лежит учитель химии Яков Борисович Сухотин. Санитарка привела Костю в палату, предупредила:

- Недолго.

Из простыней на Костю знакомо взглянули чуть-чуть озабоченные глаза. Волосы так же упрямо лезли на лоб, но весь Яков Борисович будто высох - стал маленьким и худеньким.

- Здравствуйте...

- Вы мой ученик? Как ваша фамилия? - обладая точной и объемистой памятью во всем, что касалось химии, Яков Борисович нетвердо помнил фамилии учеников.

- Настин, Костя.

- Вот мы и опять... в школе. Вспомнил: вы учились вместе с... Крыловым и Лагиным! Помню, помню! Вот видите...

Он заметно волновался, Костино появление живо напомнило ему о недавнем прошлом. В этой школе Яков Борисович пережил немало хороших дней. Он любил свою беспокойную работу, в подвале школы до сих пор хранились учебные пособия, которые он заботливо собирал.

- А вас... как ранило?

- Осколками... Плечо уже не болит, только нога. Видите ли, кость срослась неправильно, ее пришлось снова... ломать. Это очень неприятно. Но теперь мне лучше, поправляюсь. Как видите, мне повезло, я в Покровке, каждый день у меня бывает жена. Сколько вам лет - восемнадцать? Вчера у нас умер один паренек - в грудь раненный. На той кровати лежал, ему тоже было восемнадцать, очень жалко... Знаете, у него было пять братьев - трое погибли, а двое пропали без вести... Ну, а вы как?

Костя рассказал о себе, о своих одноклассниках, и, пока он говорил, он чувствовал себя учеником, нетвердо знающим урок. Яков Борисович внимательно слушал и, казалось, готов был уличить его в малейшей неточности. Когда Костя упомянул о Крылове и Лагине, Яков Борисович переспрДобровольцами, говорите? Вот видите...

- А меня не взяли, сам не ожидал, что так получится...

- Вы обязаны, Костя, - тихо и строго заметил Яков Борисович, - знать все, что делаете и что делается с вами в жизни, а на войне - особенно. Буквально все.

Медсестра напомнила Косте, что пора уходить.

- Я очень рад, что вы не забыли обо мне, Костя, очень рад, -попрощался Яков Борисович.

- Вот яблоки... Поправляйтесь. До свидания...

Костя вышел из палаты. Он узнал нового, неизвестного ему до сих пор Якова Борисовича, и этот новый Яков Борисович помог ему окончательно возвратиться к той ясности и определенности, которые Костя неожиданно утратил в покровском диспансере. И на войну Костя взглянул по-иному. Война гибельна для людей, но на фронте находилось большинство мужчин, и среди них был глубоко штатский человек Яков Борисович Сухотин. Все честные люди были там, и Костино место - с ними. Завтра же он пойдет в военкомат и подаст заявление. Яков Борисович прав: надо знать, что делаешь...

+++

Миша Петров прямо с завода пришел домой к Косте.

- Я думал, ты заболел. Где ты был?

- В военкомате. Ухожу в армию.

- Ты по повестке или... так?

- Какая разница...

- Хочешь, я... поговорю с дядей, чтобы тебе... бронь дали, а?

Мишин дядя был начальник сборочного цеха.

- Зачем? Я ведь сам... Служить все равно надо.

- Вот я и остался... один.

- Я тебе напишу.

Проводив Мишу, Костя зашел в сад. Здесь было уютно, но слишком тихо и одиноко. Костя не решался признаться себе, чего ему не хватало.

Он сел на лавочку у сарая, отдался томительному чувству одиночества. Пальма, обрадованная присутствием Кости, старалась лизнуть его в лицо. Он придержал ее голову - собака смотрела на него доверчиво и преданно.

- Уезжаю я, Пальма. Смотри тут...

Он вышел на улицу, зашагал вдоль домов с палисадниками. Чувство одиночества сменилось нетерпеливым желанием видеть Лиду.

Вот и дом Суслиных. Костя позвонил и с волнением ждал, откроют ли. Он боялся, что дома никого нет.

- Костя? Что-нибудь случилось? - Лида стояла в дверях.

- Нет, ничего. Пришел. проститься.

Лиде всегда приятно было чувствовать свою власть над этим сильным и таким робким в ее присутствии парнем. Но слегка кокетничая с ним, она в глубине души ощущала какое-то стеснение, словно Костя молчаливо осуждал ее за непростительное легкомыслие. Впервые она осознала это в марте, вскоре после того, как Женя Крылов и Саша Лагин ушли добровольцами в армию. Лида тогда шла к кинотеатру - она договорилась с Левкой Грошовым вместе пойти в кино - и случайно встретилась на улице с Костей. Странно, что именно теперь ей припомнилась та встреча.

- Тебя. взяли в армию?

- Нет. То есть, да.

- Подожди, я сейчас. - Через минуту она вышла опять. - Ну, рассказывай. Почему ты это сделал? - спросила, когда узнала, что он уходил добровольцем.

- Надо.

- Зачем же торопиться? Ты мог бы ведь. поступить в институт! - ей стало жаль его. «Левка-то покрепче, своего не упустит.» - подумала и тут же пожалела о таком сравнении, потому что Костя вдруг взглянул на нее испытующе жестко.

- Счастливо оставаться, - он повернулся, пошел по улице.

- Костя, куда ты? Постой! Я ведь ничего. - она с удивлением смотрела на этого малознакомого ей Костю, который опять уходил от нее не оглянувшись. Она хотела догнать его, но лишь зябко, будто от холода, повела округлыми плечами. «Дурной Костя. - она заспешила в дом. - Дурной, дурной! - повторяла, но не могла заглушить в себе чувство непоправимой потери. - Что же это? Зачем? Как все-таки стыдно. »

+++

Паша Карасев взглянул на часы: пора.

- Присядем перед дорогой, сын, - отец опустился на скрипучий стул, мать пододвинула себе другой, Паша и братишка Вовка сели на скамью.

- Деньги и документы положил? - спросила мать после непродолжительного молчания. - Не потеряй.

- Там смотри, как лучше... - напутствовал отец, провожая его на улицу. - Будет все хорошо - глядишь, отсрочку дадут. Успеешь еще, наслужишься...

Мать, приотстав, перекрестила его. Шутка ли - они с отцом писать еле умеют, а сын вон куда шагнул, в институт. Такое им и не снилось.

- И Лида сегодня едет? - поинтересовался Вовка.

- Не знаю, она была не уверена, поедет ли.

Пассажиры заполнили вагон, но Паша успел сесть у окна. Портфель он повесил на крючок, сумку поставил под скамью. В сумке у него картофель, кусок сала, лук и яблоки - на первую неделю хватит, а в субботу он приедет домой, возьмет еще. Денег у него немного, но достаточно: мать научила его экономить.

Вагон дернулся, мимо поплыл перрон с редкими провожающими.

- В Москву, молодой человек? - устало спросила сидевшая напротив женщина.

- Да, учиться.

- А мои уже не поучатся. На Колю похоронка еще в прошлом году пришла, а на Борю аккурат к Троице... - полные тоски глаза разглядывали Пашу. Под этим взглядом он смутился, опустил голову.

Женщина сошла за городом. Поколебленное Пашино душевное равновесие восстановилось, он раскрыл «Занимательную математику».

Точность и ясность математической логики увлекли его, он забыл об усталой женщине. Отрываясь от книги, он с удовольствием смотрел в окно, за которым бежали поля и перелески.

А в соседнем вагоне ехали Грошов и Лида Суслина. Они тоже сидели за столиком у окна. Левка был в превосходном настроении, и для Лиды опять переставали существовать всякие сложности. Через три часа Москва, а потом она с головой бросится в сладкое бездумье...

Тем же поездом уезжал из Покровки Костя Настин. Места ему не досталось, он пристроился на краешке скамьи. Ничего, до Москвы можно и так, а там видно будет. Что вагон был полон людей, немного отвлекало его от невеселых мыслей об оставленном доме. Как теперь сестра управится без него? Она слишком выматывалась на заводе и дома, а теперь, после его отъезда, ей станет еще труднее...

Одного Косте не хотелось касаться - Лиды. Нехорошо получилось: погорячился, ушел. Тугой тут узелок. Захлестнул его - не вздохнуть. И не Лида будто это, а какая-то другая, незнакомая. И как он раньше не замечал? Ну ничего, ничего... Одному уезжать невесело, но вскоре у него будут товарищи, и тогда Женька с Сашей сразу приблизятся к нему. Судьба для начала предназначила ему приволжский городок Елисеевку. Елисеевка так Елисеевка, не все ли равно.

5

ИСКАТЬ ПАРТИЗАН!

Близился сентябрь. Гуще плыли облака, иногда накрапывал дождь. Крылов и Антипин дотащились до хутора. Вечерело. Пахло дымом очагов, веяло покоем и уютом.

- Бабусь, не пустишь переночевать?

- Издалека идете?

Без этого вопроса не обходилась ни одна ночевка.

- От Дона...

- Ночуйте, места хватит. Живем вдвоем, я да сын Алексей, глухонемой, не помешаете. А то, может, и поживете, камышу порежете - к зиме надо. Дров теперь не достать. Торопить не стану, сколько сделаете и - слава Богу...

Им даже не пришлось искать, где бы остановиться - все получилось само собой. Эта передышка была им очень кстати.

Позавтракав, они брали серпы и огородами шли к озеру. Кое-где за плетнями еще желтели кукурузные початки, краснели плоские, как лепешки, помидоры, зеленели изогнутые длинные огурцы. Можно было попробовать всего понемногу и по пути напиться родниковой воды.

У озера они закуривали самосаду - табаком их снабжал Алексей, -потом, покурив, не спеша резали и вязали в снопы камыш. К обеду возвращались домой, после обеда могли не работать - с согласия хозяйки. Но они опять уходили за огороды: уединение и тишина были приятны им.

Ужинали засветло, потом наступали минуты вечернего покоя. Крылов с детства любил их. Вечер в деревне - что праздник: все сделано, скот на дворе, а впереди целая ночь ничем не нарушаемого отдыха. Вечерами по-особому радует уют и безмятежность деревенской жизни.

- Бывало, в этот час казаки гулять шли, - вздыхала старушка и неторопливо повествовала о том «прежде», когда на хуторе было много казаков, а сама она была молода. Ее мягкий голос вписывался в вечернюю тишину, и уж не верилось, что где-то свистели пули и разрывались бомбы.

Потом Крылов и Антипин засыпали на шуршащей камышовой подстилке.

Промелькнуло несколько безмятежных дней. Крылов познавал новые грани человеческой доброты. Что он мог бы, будь он один? Илье он был обязан жизнью, а оба они были обязаны своими жизнями многим людям, которых и по именам не знали. Эта естественная человеческая доброта действовала на них лучше всяких лекарств. Жилось им легко и беззаботно. Алексей, покладистый и ненавязчивый, постоянно делал что-нибудь по хозяйству, но главной его заботой был табак, который он выращивал на огороде. Он снимал урожай, сортировал листья и стебли, сушил их и затем острым топориком рубил в деревянном корытце. Смесь, которую он приготавливал, была крепчайшая - не продохнуть. Он охотно угощал ею жильцов и удовлетворенно посмеивался, когда от единственной затяжки у них перехватывало дыхание.

Хозяйка варила борщи, на столе появлялись каши, блины, вареники. Крылову становилось совестно за свой неумеренный аппетит. Свое иждивенство он стремился возместить работой, но работа подходила к концу. Снова вставал вопрос: «Что дальше?»

+++

Немцы в хутор наезжали редко. Однажды у хаты затормозил грузовик. Во двор вошел невысокий упитанный солдат. Шофер остался около плетня и скептически разглядывал старухино хозяйство.

Солдат посыпал словами, среди которых выделялись «яйца», «куры», «молоко». Старушка повела солдата по двору, чтобы показать ему опустошения, произведенные его предшественниками.

- Что я - фабрика какая или рожу тебе их? Сами все слопали, вон как отъелся-то!

- Я-я! - поддакивал солдат, ни слова не понимая по-русски.

Подъехал еще один грузовик. Шоферы оживленно заговорили между собой.

- Скоро домой, Отто, наши в Сталинграде! Бомбят с утра до вечера, русским капут!

Они уехали, поселив в душе у Крылова тревогу: неужели взяли Сталинград? Он не хотел верить этому: если бомбят, значит, наши там, в городе.

- Илья, они говорили, что в Сталинграде идут бои...

Это были первые немцы, которых Крылов и Антипин видели после концлагеря. На краю хутора, в помещении бывшей школы, жили десятка два румынских солдат. Они вели себя тихо, их присутствие было почти незаметно.

Второй раз грузовики с немцами проехали не останавливаясь.

+++

Девочка лет восьми степенно прошла в калитку.

- Я за пленными, бабушка, мама велела.

- К дочери пойдете, - пояснила старушка.

Девочка повела их через речку, повернула к добротному дому.

Хозяйка, полная, лет сорока пяти женщина, ждала их.

- Мне нужен камыш. Поживете, поработаете. Согласны? - она смотрела на них чуть-чуть пренебрежительно, так же поглядывали ее трое ребятишек.

На новом месте оба с недовольством воспринимали свое положение. Унизительная кличка «пленные» прилипла к ним, как смола: «скажите пленным», «пленные идут», «пленных пошлем...»

Крылов теперь со злостью сек камыш, а Антипин, наоборот, работал изо дня в день меньше.

- К черту. - он отбрасывал серп, закуривал. - Волы, что ли...

Им было о чем подумать. Здоровье у них восстанавливалось, тишина и камыши начали угнетать их. Оба почувствовали свою оторванность от людей, от дела, от больших судеб войны. Теперь они охотнее оставались дома, чем за огородами, наедине друг с другом. Елену Дмитриевну, хозяйку, навещали хуторяне. Женщины делились новостями, вспоминали довоенную жизнь, подробности праздников, гадали о судьбе близких; они знали, что делалось в округе, много говорили о немцах. На пленных они не обращали внимания, будто те вообще ничего собой не значили. Так оно и было: два здоровых парня выполняли мелкую, немужскую работу, в то время как хуторские казаки сражались на фронте с немцами, - на какое уважение к себе они могли рассчитывать?

Из разговора женщин они узнали, что старший сын Елены Дмитриевны служил в армии, а муж, председатель колхоза, и четырнадцатилетний сын Петька с другими хуторянами погнали на восток колхозный скот.

В последние дни женщины часто упоминали о беженцах из Сталинграда. Крылов ловил каждое слово, надеясь услышать весть о той стороне, об армии, узнать какой-нибудь штрих, нюанс, напоминающий о бывших десантниках. Они представлялись ему теперь легендарными в своей недосягаемости.

С каждым днем у Крылова усиливалось недовольство собой.

+++

- Староста приходил, - сообщила Елена Дмитриевна. - Завтра пойдете работать в поле.

В поле - значит, на немцев. Для полного унижения Крылову и Антипину этого еще не хватало. А пойти надо было: пора осмотреться.

Утром они присоединились к женщинам, идущим в степь. Тут же шагали двое пленных - пожилой и помоложе. Хуторяне с пленными не разговаривали и будто вообще не замечали их. Крылов остро чувствовал это отчуждение и с трудом подавлял в себе желание повернуть назад.

В степи виднелись копна ржи, еще больше ее стояло на корню: изломанные стебли, полупустые колосья.

Подъехал легковой автомобиль, выглянул немец:

- Вы должны бистро и карашо упрать клеп!

Немец уехал, пожилой пленный и несколько женщин взялись за косы, остальные разбрелись кто куда.

- Бабы, староста!

Староста, хмурый старик с окладистой бородой, сидел в двуколке.

- А вы чего бездельничаете? - крикнул трем молодухам, лежавшим на соломе.

- Чего солому убирать!

- Не вашего ума дело - а ну марш работать!

Они нехотя присоединились к другим женщинам. Крылов и Антипин принесли несколько снопов - пленный помоложе укладывал их в скирд. Снопы - веники, а женщины будто нечаянно волочили их по земле, обивая последние зерна. Староста молча проследил за ними, сказал хмуро:

- Чтобы сегодня скирд был готов!

Он уехал - большинство женщин тотчас прекратили работу. Крылов и Антипин закурили. Две молодухи устроились поблизости от них, разложив перед собой на соломе хлеб и помидоры. К пище они не притрагивались -это завтрак д л я в и д а. Третья пробуксировала мимо них сноп, швырнула наверх к пленному и присоединилась к подружкам.

- А Веркин-то- трудодни зарабатывает.

- У меня не поработал бы после бессонной ночки .

- Она его экономит, не как ты Федьку.

- Мой Федька мужик был, не пленный.

Они знали, что Крылов и Антипин слышали каждое слово.

- А эти у кого?

- У Лены Каргачевой.

- Ну она-то их научит!

- Один в калошах.

- Сапоги скинул, чтобы бежать легче.

- А курит, как мужик.

- Может, он и вправду мужик?

- Посмотрим?

- Довольно вам .

Илья встал. Почувствовав неладное, Крылов тоже поднялся. Он впервые так близко разглядывал женщин. Лица, шеи, руки и ноги загорелые, тела крепкие, грубоватые, взгляды насмешливые, вызывающие. У одной расстегнута на груди кофта, другая будто невзначай подняла выше колен подол юбки. Крылов не умел обращаться с женщинами и не мог ответить им грубостью, хотя их нежелание видеть в пленных людей возмущало его. Но Илья кричаще грубо и откровенно оглушил их словами-булыжниками и прямо от копны пошел прочь с поля.

Возвращаться после этой стычки на хутор не хотелось, настроение у обоих было прескверное. Они долго сидели на берегу ручья. Оба понимали: надо искать себе дело.

- К партизанам бы .

Здешние места - не партизанские: леса пустяковые, насквозь видно, а в оврагах не навоюешь.

- К бабе, что ли, какой . пристать? Вот сбесились. - все еще кипел Илья.

- Пойдем, а то Елена уж о нас беспокоится.

- Глядишь, искать будет!

Отыгравшись таким образом на хозяйке, они пошли к хутору.

У дороги среди узлов сидели люди. Женщина устало повернула голову. Рядом с ней, привалившись к узлу, спала девочка лет десяти. Худенькое тело, короткие, с помятыми лентами косички.

- Откуда, мамаш?

- Из Сталинграда.

- Пешком?

- Слава Богу, что живы .

- А куда идете?

- Может, здесь где остановимся .

Другая женщина держала на руках мальчика. Тот смотрел на Крылова не по-детски серьезными глазами.

- А немцы вас не задерживают?

- Чего с нас взять?..

Встреча с беженцами взволновала Крылова. Худо или нет, он следовал мужской, солдатской судьбе, а эти женщины и дети испытали почти то же. И куда идти, не знают, и пристанища у них никакого, и есть им нечего.

У Елены Дмитриевны была соседка. Когда Крылов и Антипин вошли в хату, женщины прекратили разговор. «Знают .» - догадался Крылов.

- В степь больше не пойдем.

- Дело ваше, - она принялась разливать по тарелкам борщ.

Укладываясь на ночь, Крылов подумал о беженцах. Хорошо, что не было дождей .

+++

Встреча с беженцами помогла Крылову и Антипину покончить с неопределенностью своего положения. Что если уподобиться беженцам и идти-идти? Есть же ведь где-нибудь партизанские отряды! Не в Донбассе, так на Украине, ну а уж... в брянских лесах обязательно. Добраться до брянских лесов - от такой мысли дух захватывало. Назад к фронту степями не пройти, об этом и нечего было думать. Сидеть на месте и ждать, пока к ним придет Красная Армия - а она, конечно, придет - было не менее унизительно, чем работать на немцев. Найти партизан - вот что надо было делать! Стать партизаном значило снова занять свое место в солдатском строюО. ба понимали, как трудна эта задача: наверняка они могли рассчитывать лишь на брянские леса, а до них не близко. И потом как идти? На Воронеж? Там тоже степи и фронт. В конце концов они решили, что самый надежный путь - окольный, то есть через Донбасс до Днепра, затем вверх по Днепру и от него - к Брянску. Главное, все обдумать. Старик из Верхне-Чирского хутора не зря говорил, что теперь им нужна не винтовка, а голова.

+++

Илья побрился, Крылов осмотрел одежду - вот и все сборы.

- Елена Дмитриевна, спасибо за приют, мы уходим.

- Куда же?

- В брянские леса, к партизанам...

Эта идея уже не казалась им невероятной. Приняв решение, они обрели твердую почву под ногами.

- Ну что ж... Не отвезете ли на мельницу мешок ржи?

- Отвезем.

- Я сейчас, - она ушла и возвратилась со свертком. - Вот переоденьтесь.

В свертке были брюки и рубашки, не новые, но крепкие. Брюки она тотчас села ушивать. Работала она молча и быстро. Новые швы прострочила на машинке, подправила низ. В гражданской одежде Крылов и Антипин почувствовали себя легко, раскованно. Теперь никто уже не мог с уверенностью сказать, что они - бывшие красноармейцы. Следы плена стерлись с их лиц, волосы на головах отрастали.

- Спасибо, Елена Дмитриевна, а мы о вас всякое думали... Извините.

Ее насмешливая снисходительность теперь не раздражала Крылова, а воспринималась им как неожиданное открытие человека.

- Еще кепки, а это тебе, примерь. У Федора нога тоже была крупная.

У Федора? Значит, та ехидная молодуха подарила Илье ботинки своего мужа? Пойми такой вот характер! Казак из Верхне-Чирского назвал их сопляками, но вынес им сумку с хлебом и табаком. И Елена Дмитриевна... Их прямота и заботливость по-своему укрепляли у Крылова доверие к людям. Он приобретал трудный жизненный опыт, учился перемалывать в себе мимолетные чувства и противоречия, прежняя жизнерадостность понемногу возвращалась к нему.

- А что, Илья, может, тебе и вправду пристроиться здесь вместо Федора? Ботинки в самый раз, и молодуха ничего!

- Баба-черт!

Они катили тележку с мешком ржи по дороге к соседнему хутору. Из лощины навстречу им вынырнул мотоцикл. Они отвернули в сторону, уклоняясь от пыли. Неожиданно мотоциклист затормозил.

- Как называется этот хутор?

- Семенковский.

Немец многозначительно улыбнулся:

- Зольдатен?

- Нет.

Он обдал их загадочным взглядом, легко набрал скорость.

Страшные впечатления плена ожили в Крылове, волной накатились на него, но тут же схлынули: этот немец не был похож на тех безликих, какие гнали колонну военнопленных. В серо-голубых глазах у него светилась мысль, и весь он, ладный, безукоризненно скроенный, в добротном кожаном плаще и с крестом между отворотами мундира, казался случайным гостем в этом тихом степном углу. Встреча с ним едва ли была опасна для них...

Они оставили у мельника тележку и пошли назад. Октябрь позолотил деревья, накинул на степные травы серо-коричневый покров. Дни были еще сухие, теплые, но природа затаилась в ожидании перемен. Вот-вот налетит холодный ветер, сорвет с деревьев пестрый убор, развеет по степи, в воздухе повиснет нудная паутина дождя, разбухнут от сырости, поползут в разные стороны грязные дороги. Надо было поскорее уходить из этих мест.

Елена Дмитриевна спросила:

- А как вы пойдете?

Они объяснили ей свой маршрут.

- Документы у вас есть? Вас задержат. Там везде полицейские, одна хуторская приехала, говорила.

О документах они вообще не думали. Идти без документов в обход крупных населенных пунктов было составной частью само собой разумеющегося риска, но после вопросов Елены Дмитриевны эта составная возросла и вызвала непредвиденное беспокойство.

- Что о них говорить, раз нет...

- В Алексин ступайте, к коменданту. Беженцам дают пропуска. Постарайтесь... достать.

- Мы-то - не беженцы!

- Ну и что? - она сочла разговор оконченным.

Они ушли за огороды к камышам. Задача перед ними встала и жутковатая, и заманчивая. Пропуск - уже документ, с ним, наверное, и на поезде можно ехать. Но идти-то надо к волку в пасть. Глупо, нелепо потерять все, что приобрели с таким трудом. Потом к у д а пропуск-то, к к о м у, и, вообще, до каких мест выдают пропуска?

Они курили цигарку за цигаркой, в воображении у них вставала колонна военнопленных. Придут к коменданту, а их - в концлагерь...

Поняв, что они ничего не решат, если не отбросят эту мысль, они принялись искать иные доводы.

- А почему он узнает, что мы - пленные?

- У меня волосы еще короткие.

- Разве штатские так не стригутся?

- Он спросит документы и где работали.

- Скажем, документы сгорели, а где работали - надо подумать...

В таких взаимных вопросах и ответах, когда каждый пытался представить себе позицию коменданта, они постепенно находили нить, за которую можно было ухватиться, и успокаивались, уясняя предполагаемые опасности. В самом деле, почему их непременно отправят в концлагерь, если они - б е -ж е н ц ы?

Шаг за шагом они отрабатывали свою легенду, придирчиво проверяя и шлифуя ее в мелочах. После этого они сочли половину дела сделанной. Вторая половина - куда? Надо было назвать такое место, чтобы у коменданта не возникло никаких подозрений. Пожалуй, до... Днепропетровска. Донбасс они проскочат на поездах, а там уж глубочайший тыл. Но почему до Днепропетровска? Гораздо лучше - до... Киева. Они поселят «тетку» в Киеве!

Авантюрность плана и его неожиданная простота увлекли их, оба поверили в удачу. Они теперь понимали, что предстоящий шаг был неотвратим и что поиски партизан фактически уже начались с предложения Елены Дмитриевны.

Накануне она поинтересовалась:

- Пойдете?

- Пойдем.

Она взглянула на них без привычной снисходительности, тем самым окончательно скрепив их решение.

+++

Путь до станицы показался Крылову слишком коротким. А вдруг случится что-нибудь непредвиденное?

Вопреки ожиданиям в Алексине было так же тихо, как в Семенковском. Встречная женщина показала на бревенчатый дом, у которого скучал часовой, а человек в штатском перекапывал лопатой землю.

- Мы к коменданту... - Крылов не был уверен, что солдат поймет его, но тот понял:

- Я-я!

Человек в штатском оставил лопату, подошел к изгороди. Он был головаст, спокоен. Да ведь это тот самый, который приезжал посмотреть, как убирают рожь! Что если узнает?

Надвинулась волна страха, но тут же схлынула: не должен! Они тогда и одеты были иначе, и перед глазами у него не маячили.

- Вы - кто? - спросил комендант.

- Беженцы.

- Что вам надо?

Не узнал... Крылов объяснил что, комендант жестом приказал солдату пропустить их в дом.

В прихожей комендант кивнул Крылову, чтобы тот следовал за ним во вторую половину дома. Здесь висел офицерский мундир, на столе лежала фуражка с высокой тульей.

Комендант сел за стол, с минуту слушал Крылова, потом несколько минут писал.

- Почему твоя тетя живет так далеко?

- Вышла замуж, господин комендант, и уехала с мужем в Киев.

- Пусть войдет твой знакомый.

- Двоюродный брат...

- Я-я, - он приложил к листку печать. - Иди к своей тетя.

На листке было восемь четко написанных строк. Слово «аусвайс» и начало первой фразы Крылов смог перевести: «Пропуск. Беженец из Сталинграда Михеев...» - фамилии они назвали вымышленные. Далее следовал длинный оборот, из которого он понял лишь отдельные слова: «обрусевший немец», «дом», «бомбардировка», «на работе». В конце стояло: «... до Киева».

Легкость, с которой были получены пропуска, удивила обоих и вызвала у них сомнения: а значат ли что-нибудь эти бумаги? Но и радоваться было чему: они сумели явиться к коменданту и добились своего! Еще недавно они и не помышляли о такой дерзости.

- Где твой токумент? - смеясь, рассказывал Илья, копируя интонации коменданта.

- Сгорели во время бомбардировки, господин комендант.

- Это совсем плохо, когда нет токумент. Ты есть зольдат?

- Нет, я не служил в армии.

- Я буду давать тебе пропуск в Морозовск.

- Но у меня там никого нет!

- Там много русски зольдат. Тебе будут давать работа. Германский армия нужен много хороший работник.

- Я буду работать в Киеве, господин комендант.

- Кто твой тетка?

- Учительница немецкого языка.

- Кто ее муж?

- Инженер, господин комендант, немец.

- Это совсем другой дело. В тебе есть капель германский кровь?

- Наша бабка была немка.

- Гут, гут!..

Эти вопросы почти в таких же формулировках Крылов и Антипин прорепетировали накануне. Теперь они воспринимали визит к коменданту как удачно сыгранный спектакль и праздновали свою маленькую победу над обстоятельствами.

В тот же день они привезли с мельницы мешок муки, а Елена Дмитриевна приготовила для них пиджак и телогрейку. Ничто больше не задерживало их на хуторе.

+++

Последний вечер в Семенковском. Завтра девятое октября. Где они будут через сутки, они и сами не знали.

- Оставьте по письму, - предложила Елена Дмитриевна. - Наши придут - отправлю.

Эта простая мысль обрадовала обоих. В Семенковский Красная Армия придет наверняка раньше, чем они сами встретятся с ней. Вот было бы хорошо, если дома узнали, что они живы!

Расстояния и преграды, разделявшие Крылова и Покровку, разом исчезли. Ему хотелось много сообщить матери, но о том, что он увидел и пережил, писать было нельзя. Письмо, как всегда, получилось короткое: «Жив и здоров, попал в плен, бежал, ухожу к партизанам. Не беспокойтесь, у меня все хорошо и, надеюсь, так же будет впредь. О Саше ничего не знаю с тех пор, как отправился на задание. Писем от меня долго не будет, я ведь в немецком тылу... »

Он сложил лист треугольником, написал адрес, и сложное чувство радости, грусти и тревоги облачком окутало его: дойдет ли эта весточка до дома?

Утром Елена Дмитриевна проводила их до калитки:

- Ну, не поминайте лихом!

Они зашли проститься с ее матерью и Алексеем. Глухонемой щедро снабдил их самосадом и не пожалел еще стопки старых календарных листков для закурки.

Через полчаса хутор скрылся за бугром степи, стал воспоминанием. Но если бы Крылов мог знать, кого в этот день приведет военная судьба в Семенковский, он не спешил бы уйти.

6

ОДИССЕЯ АЛЕКСЕЯ НИКИТИЧА КАРГАЧЕВА

Алексей Никитич, его сын Петька и хуторская учительница с восьмилетней дочерью возвращались домой. Повозка выехала на бугор -отсюда Семенковский был хорошо виден. Отощавшая лошадь, почуя родные места, зашагала веселей.

Всех обрадовало, что война не тронула хутор. В степи стоговали рожь. Октябрь, какая уж работа, но видеть людей в поле было приятно: свои, хуторские.

- Петр, у речки станешь... - предупредил Алексей Никитич.

Раненый, лежавший на телеге, бредил.

Петька свернул с дороги, стал. Потом зачерпнул ведром воды, поднес к лошади.

- Тихо ты, дура, - проговорил степенно, подражая отцу, а самому не терпелось бежать к хутору: три месяца не видел.

Алексей Никитич выбрал на берегу местечко поудобнее, наклонился над водой, выпил несколько пригоршней.

- Своя... Жизнь здесь прожили... - мазнул ладонями по лицу, заросшему седеющей бородой. - Сынок, живо за матерью, да не будь дураком, не болтай...

- Знаю! - обрадовался Петька и вприпрыжку пустился по дороге. Учительница с дочерью тоже ушли.

- На, Федорыч, глотни. Наша, хуторская.

Раненый уже не бредил и смотрел ясно. Сам взял флягу, отпил. Алексей Никитич протер ему лицо мокрым полотенцем.

- Обросли мы с тобой. Ну ничего, скоро побреемся. Мы еще и водки попьем...

- Где мы?

- Дома. Сейчас жена придет. Поживешь у нас, поправишься.

Он закурил трубку.

- Дай... курнуть.

- Кури, - одобрил Алексей Никитич. - Табак мозги прочищает.

Раненый затянулся, закрыл глаза, с минуту лежал без движения, потом опять попросил трубку.

- Кури, - гудел Алексей Никитич, - кури чертям назло, живи, герой!

Раненый был старшина Вышегор.

Сознание понемногу возвращалось к нему, он уже узнавал людей, находившихся рядом. Но пулевое ранение в голову повлияло на его память: в сознании образовался провал, стерлось прошлое. Он даже не знал, было ли оно. Лишь временами перед ним мелькали какие-то образы. Чаще всего в полудреме-полубреду он видел медленно, картинно вспучивающуюся землю, огромное красно-желтое пламя и чье-то присыпанное землей лицо. Он пытался вспомнить, где это было, и не мог. К его губам подносили воду, он пил и силился разгадать, куда его везли, кто давал ему пить, кого это присыпало землей. Однообразно унылое небо и тележный скрип усыпляли его, он снова впадал в забытье.

От первых затяжек из прокуренной трубки Алексея Никитича он едва не потерял сознание, но как только он почувствовал себя лучше, он вдруг уяснил важное: он остался жив после трудного-трудного боя, и его куда-то привезли.

- Что со мной было? - спросил он.

+++

Еще в июле Алексей Никитич погнал с хуторянами на восток колхозный скот. В пути к ним присоединилась учительница с дочерью. Она решила переждать неспокойное время в Сталинграде, в доме своих родитДкигались медленно, дороги были забиты отступающими воинскими частями, машинами, повозками, скотом. Бомбардировки с воздуха осложняли и без того трудный путь.

У моста через Дон образовалась пробка. Крики людей, мычание скота, а в светлое время рев самолетов и взрывы бомб не затихали ни на минуту. Настоящее светопреставление. В этой давке надо было не только перегнать стадо на другой берег, но и соблюсти определенный порядок, отличить хуторской скот от другого.

Здесь, на переправе, наглядно предстало кричащее расточительство войны: гибли люди и животные, автомобили без горючего в баках ценились не дороже металлолома.

Саперный капитан, сорвавший себе на мосту голос, делал со своими красноармейцами все, что было в человеческих силах. Время от времени ему удавалось поддерживать на переправе некоторый порядок, но новая партия бомбардировщиков сводила его усилия на нет, и ему приходилось начинать все сначала.

На ту сторону с частью скота успели проскочить трое хуторян, четвертый затерялся в сутолоке, а Алексей Никитич, Петька и несколько женщин остались здесь. Пока саперы восстанавливали мост, Алексей Никитич попытался собрать разбежавшихся коров и овец. В это время немцы захватили станицу и переправу.

Почти двое суток он просидел в лесистой лощине, не зная, что делать: уберечь от немцев скот было невозможно. Вместе с ним в таком же положении пребывали здесь погонщики из других хуторов.

Хорошо хоть, что часть овец досталась выходившим из окружения красноармейцам. Потом пришли немцы, забрали скот, а хуторян задержали и заставили хоронить убитых.

+++

Ночью Алексею Никитичу не спалось. Сидел сбоку телеги, курил: одолели горькие мысли, душа болела, хотя ко всему, казалось, привык еще с прошлой войны. Рядом беспокойно спал сын, учительница тоже ворочалась с бока на бок - хотела от немцев уйти, да не вышло. Сила у него огромная и ходу набрал. Его теперь только силой можно было задержать, а где она, куда делась?

Думал, и табак становился ему горьким, а сам казался себе старым, ни к чему не годным, разве лишь убитых хоронить. Сколько тут наших полегло - бежали и падали, как лоза под шашкой. Даже не подумали, чтобы жизнь за жизнь...

- Алексей Никитич, неужели и Сталинград возьмут?

- Спи, - сердито ответил, а у самого нестерпимо больно кольнуло в груди: если т а к - возьмут... - Спи, Любовь Тарасовна, завтра назад поедем, домой...

- И зачем уехали? - сокрушалась учительница. - Сейчас спали бы дома и ничего это не видели...

«Не видели... - тревожно размышлял Алексей Никитич, - хотелось бы не видеть - в глаза бьет, в уши лезет. Теперь и до хутора непросто добраться. А что еще там?..»

+++

Утром продолжалась горькая работа, но теперь у Дона была добрая рубка. «Есть, значит, сила-то!..» - Алексей Никитич приотстал, чтобы получше разглядеть убитых гитлеровцев - а они лежали тут густо! - но солдат грубо оттолкнул его. Алексей Никитич неторопливо отвел руку, чтобы разом пришить солдата к земле, но тот отскочил в сторону, повинуясь резкой команде: подъехал на мотоцикле офицер - голос и взгляд властные, между отворотами мундира крест. Офицер испытующе взглянул на Алексея Никитича и направился к солдатам, сгрудившимся на берегу. Алексей Никитич тоже подошел ближе.

На земле лежал окровавленный старшина. Тут же валялся пулемет и автомат. Ленты и магазины были пусты - старшина стрелял до последнего патрона.

- Вот это по-нашему... - Алексей Никитич склонился над неподвижным телом. - Петр, подъезжай ближе. Жив...

Солдаты расступались перед ним, когда он нес тяжелораненого к телеге.

- Ничего, ничего, - гудел. - Бывает...

Подошел офицер, рукой в перчатке извлек из нагрудного кармана старшины красноармейскую книжку, быстро перелистал ее, небрежно бросил на телегу и уехал, что-то приказав солдатам.

«Видный немец... - подумал Алексей Никитич, перевязывая раненого. Одна пуля зацепила голову, другая - грудь, третья пробила бедро. -Досталось тебе, парень, но и им от тебя тоже досталось...»

Телега миновала изуродованные взрывами орудия.

- Где могилу рыть будем? - спросил Петька.

- Туда пусть сносят...

- Бать, иди сюда! Смотри - рыжий, за мясом приходил, и дядя Семен! Алешка Лобов и Семен Карпов лежали рядом, будто спали. «Вот она, сила-то... - Алексей Никитич сглотнул горький ком. - Жизни свои положили... »

- Чего рты пораскрывали? - прикрикнул на женщин. - Хоронить надо... Петр, документы собери, все собери, что найдешь. И бинты!..

Начали копать братскую могилу.

Будут отныне вечно неразлучны Семен Карпов и Алешка Лобов, два красноармейца, два хороших человека, которым жить бы еще и жить.

- Бать...

Рассердился было Алексей Никитич, увидев у сына пистолет, да сдержался: время сейчас такое, куда без оружия-то...

- Дай сюда. Сам чтоб больше в руки не брал. Патроны ищи да ни гугу...

Он завернул пистолет в обрывки чьей-то гимнастерки, сунул под сено, где уже лежал наган старшины. Пригодится...

+++

Обратный путь был долог и утомителен. Только упорство Алексея Никитича, находчивость Петьки и забота Любови Тарасовны спасли Вышегору жизнь. А был он так плох, что приходилось по несколько дней задерживаться на хуторах. Тогда учительница выдавала его за своего мужа, раненного на переправе.

В пути удалось встретиться с врачом, раздобыть бинты, йод и стрептоцид.

- Вот так, парень. - закончил свой рассказ Алексей Никитич. Пока он говорил, старшина лежал с закрытыми глазами. Лишь когда Алексей Никитич замолчал, Вышегор пошевелился:

- Покурить...

- Кури... Вот и Лена идет.

7

СМЕШНОЙ МИША ПЕТРОВ

Около клуба Миша Петров встретил Шуру Крылову.

- В кино? - обрадовался Миша.

- Билет не достанешь...

- Ты на первый сеанс? Я тоже!

За лето Шура заметно вытянулась и ростом почти догнала Мишу. С Мишей она держалась непринужденно, в своей простоте и откровенности он был немного смешон. Она улыбнулась, видя и его готовность помочь ей, и растерянность: у кассы волновался такой плотный клубок тел, что и нечего было надеяться попасть на «Александр Невский».

Но у смешного невысокого Миши было храброе рыцарское сердце, а его маленькая дама желала получить билет на первый сеанс, и Миша подступил ближе к очереди, еще не зная, с чего начать. Надежды на успех было мало, но он заметил недалеко от кассы Леню Николаева - в одном цехе работали! - и с превеликим трудом передал ему деньги на два билета.

Шура сияла от радости, что билеты у них есть.

- Ой, у тебя пуговица оторвалась! Сколько у нас времени? Двадцать минут? Пойдем быстрее к нам, я пришью.

Миша приглаживал взлохмаченные волосы и тоже улыбался. Оторванную в очереди пуговицу он не принимал всерьез.

- Мать во вторую? А я свободный, в субботу меня в кино отпускают, у нас такой уговор.

- Больше всего не люблю, когда мама работает во вторую смену, - весь вечер одна. В третью и то лучше: я пораньше усну и до утра не просыпаюсь, а утром мама приходит.

- Женя пишет?

- Как последний раз написал, что их на новое место переводят, не на фронт, и больше от него ничего нет, уже третий месяц. А мы с мамой думаем, что их на фронт послали. Он так написал, чтобы мы не беспокоЕлисьнаверное, писать-то нельзя, Шур, - предположил Миша, - они ведь в немецкий тыл полетели.

- А там страшно?

- Не знаю... Пойдем, пора. Ты смотрела это кино?

- Смотрела, с Женей.

После кино Миша проводил Шуру до дома.

- Одна-то привыкла?

- Ничего, скучно только. Сейчас везде включу свет и буду ждать маму. Барсика найти бы, с ним лучше. А завтра маме выходной дали, весь день будем вместе. Позавтракаем, потом дрова попилим, потом...

- Я вам помогу!

- Правда? Вот хорошо! - обрадовалась Шура, но тут же передумала. -Не надо, эти дрова тонкие.

- Все равно пилить-то. А вот и Барсик.

Кот степенно вышел из подъезда, узнал Шуру, потерся о ее ноги.

- Нагулялся, бродяжка, - упрекнула Шура, взяла кота на руки. - Мы пойдем, до свидания.

Миша тоже пошел домой. Хороший выдался вечер: билеты достал, и с Шурой интересно, не смотри что маленькая...

По пути Миша заглянул на станцию - нет ли каких разгрузочных работ. К зиме надо матери валенки купить да и ему самому тоже не мешало бы: минувшей зимой намерзся в ботинках.

Только что прибыл московский поезд, и навстречу Мише повалили пассажиры. В сутолоке Миша столкнулся с Пашей Карасевым, приехавшим в Покровку на выходной день.

- Подожди, я быстро! - Миша поспешил к дежурному, а Паша выбрался в сторону из толпы. - Все в порядке! - Мише сегодня везло: и работа подходящая есть. Он поговорит с Пашей, сбегает домой поужинать, оттуда опять на станцию и еще завтра поработает...

По дороге Паша рассказывал о лекциях, о семинарах, о математике и только у переезда, где они должны были расстаться, притих, выговорился. Миша сообщил:

- Костя в армии, письмо прислал.

- Ну как он... там? - неуверенно спросил Паша.

- Он в Елисеевке, в Горьковской области.

Миша хотел добавить, что Женя Крылов не пишет третий месяц, что сам Миша был сегодня в кино вместе с Шурой и что завтра он поможет Крыловым пилить дрова. Но он неожиданно почувствовал, что им с Пашей не о чем больше говорить, и промолчал. А то, о чем они могли говорить друг с другом, мелко как-то, бесцветно и в одинаковой мере обоих не волновало.

- Ну, я пойду, - сказал он и повернул в свою сторону.

+++

Мать открыла входную дверь, прошла в коридор. Всюду горел свет. Шура в платье спала на диване, рядом с ней свернулся кот.

Мать переоделась, приготовила постель.

- Дети мои... - выдохнула радость и боль. - Дочка, проснись...

Уложив Шуру, она разогрела на керосинке ужин, нехотя поела, потом

убрала на кухне и - затихла. Сколько раз вот так в тишине и одиночестве она думала о сыне, который невесть где.

- Дети... - вздохнула снова, тяжело поднялась, прошла в комнату, поставила перед собой образок, опустилась на колени: «Господи, помоги сыну моему...»

Паша Карасев тоже заснул поздно: он любил читать в своей комнате за дощатой переборкой. Все в доме давно спали, когда он захлопнул книгу. Завтра он кое-что перечитает, выпишет, а в понедельник непременно выступит на семинаре...

Еще позже уснул Миша Петров - была уже глубокая ночь. Миша стянул с себя мокрую от пота рубашку, вымылся холодной водой, вытерся полотенцем, лег под одеяло. «День какой, - подумал, - все успел! Не проспать бы, Шуре обещал...»

8

ЛИДА СУСЛИНА ВЫХОДИТ НА ШИРОКИЙ ПУТЬ

Пашу Карасева вызвали в деканат.

- Повестка в армию, - секретарша подала ему военкоматовское извещение.

Хотя Паша был готов к этому вызову, повестка взволновала его: слишком уж круто изменялась жизнь. «Вот и мое время наступило...» - он наметил себе план действий. Надо было успеть сделать все дела и съездить домой в Покровку.

Он сдал библиотечные книги, рассчитался с комендантом общежития, взял в деканате справку, что призван в армию с первого курса. Потом с вещами вышел на улицу.

- Паша! - в этот момент он совсем забыл, что Лида Суслина тоже училась в Энергетическом. - Ты куда?

- Получил повестку - ухожу в армию. Жаль, конечно, оставлять учебу, но не я первый, не я последний. Левку Грошова берут, не знаешь?

- Нет... Ну, счастливо тебе, Павлик, пиши. А... Костя где?

- Костя в армии. Интересно, как Левка - может быть, вместе будем?

Лида промолчала, хотя могла внести полную ясность в волновавший

Пашу вопрос. Утром она разговаривала с Грошовым по телефону, а теперь направлялась на Ярославский вокзал.

+++

Обычно Левка ждал Лиду у выхода из метро, а теперь ждала она: Левка опаздывал на сорок минут, такого еще не случалось. Ей было неуютно и одиноко среди озабоченных, торопящихся по своим делам пассажиров. Она сознавала, что отношения с Левкой осложнились. Прежняя беззаботность сменилась тревогой и неудовлетворенностью. Лида боялась огласки и последствий, но ее пугал и возможный разрыв с Грошовым. Она еще надеялась, долго не продлится и что их связь будет узаконена. Но именно это условие исключалось, и их отношения становились нелепыми. Далеко же завело ее любопытство... А самое скверное, что ей нравилось быть наедине с Грошовым, она даже ревновала его неизвестно к кому. Если бы можно было все изменить! Она угодила в какую-то трясину и сама в этом виновата.

Наконец Левка приехал.

- Тебе не кажется, что ты опоздал? - раздраженно сказала она.

- Извини, милочка, срочная деловая встреча, был в наркомате, у тетушки, - Левка еле-еле скрывал свое торжество: Лида дождалась его!

- Что-нибудь... случилось? - она заметила его самодовольство, и ей опять стало неуютно и одиноко.

- Мне предложили начать новую жизнь, - он взял ее под руку.

- И... что?

- Меня вполне удовлетворяет старая.

Он принял обычный в их отношениях тон - игривый и беззаботный, и ее раздражение понемногу таяло.

Левкины тревоги тоже были позади. А начались они с повестки в военкомат. В ней черным по белому стояло: «... явиться для прохождения воинской службы... с собой иметь...» Это был случай, о котором следовало поговорить с тетей...

+++

Тридцатисемилетняя Вера Нефедовна Шуркова работала в наркомате. Эта была стройная женщина с выразительным лицом и живым взглядом. На административную работу она выдвинулась в Покровке в середине тридцатых годов, когда немало руководящих постов в городе оказывались вакантными. Она превосходно ладила с перспективными людьми и с могущественным комиссариатом Внутренних дел. Ее заметили, перевели в область, потом в наркомат. Человек она была занятой - она работала с чрезвычайно текучими командными кадрами, нередко бывала в разъездах, но неизменно возвращалась в Москву и находила время заглянуть на свою подмосковную дачу. Здесь она надевала штатское платье и становилась рачительной хозяйкой, умеющей устроить свой быт. Что в ее отсутствие в доме жил племянник, устраивало обоих: и ему было где жить, и дача не оставгМуж бIезгирИСерр^т]а^й Леонтьевич Набойко, очень хороший врач и на редкость непрактичный человек, был ее полной противоположностью. Мягкий, деликатный, безгранично преданный своей беспокойной профессии, он обожал жену и не обращал ни малейшего внимания на ее поклонников. Что ей все легко давалось в жизни, он приписывал ее талантливости и обаянию. Иногда Вера Нефедовна пошучивала над ним при посторонних: его покладистость немного забавляла ее. Но тетя по-своему дорожила им: он не стеснял ее свободы и, кроме того, он был известный хирург...

- Почему так срочно? - спросила Вера Нефедовна, едва Левка вошел в кабинет.

- Тетушка, - Левка и восхищался тетей, и немного побаивался ее, -поздравляю тебя со званием полковника. Дядюшке придется держать руки по швам...

Она обворожительно улыбнулась и тут же стерла с лица улыбку.

- Так слушаю, мальчик.

- Меня призывают, тетя, а мне хотелось бы поучиться...

Во всем, что касалось службы, Вера Нефедовна была образцом аккуратности и исполнительности. Но, разумеется, служба не исчерпывала все содержание ее жизни. Как у всякой хорошенькой бездетной женщины, у нее были свои слабости. Одна из них - племянник Левка. Ей доставляло неизменную радость покровительствовать ему.

- Повестка с тобой? Ты обедал? Вот талоны в нашу столовую. Я скоро вернусь, мне надо кое-что сказать тебе.

Возвратилась она через час.

- Ну, как самочувствие?

- Тетушка, мне... идти в военкомат?

Она улыбнулась:

- Ты нетерпелив, как... мужчина. Твой призыв отсрочен.

- Надолго?

- Можешь не беспокоиться. Теперь о другом. На даче ты, племянник, не скучаешь. Только вот что: н и к а к и х о с л о ж н е н и й. И, кстати, учти, субботу и воскресенье я проведу там сама.

«С дядюшкой?» - едва не вырвалось у него, но он сдержался, боясь нарваться на неприятности. А Вера Нефедовна подумала, что в них обоих немало общего. Конечно, не очень приятно, что он водит на дачу девчонку, но в конце концов это не такой уж грех...»

+++

Когда Левка и Лида добрались до дачи, Левка уже и не помнил о повестке в военкомат.

Утром, прибирая в спальне, Лида увидела на столике свои потерянные раньше шпильки.

- Лева, это ты положил?

- Нет, милочка, но я догадываюсь кто. Давай ... без осложнений. Кстати, тетя предупредила, что в субботу и воскресенье она будет здесь сама.

Тоскливое чувство облачком окутало Лиду: кто же она здесь? Вещь, которую можно внести и вынести?

- Осложнений не будет, Грошов. Следы моего временного пребывания здесь ликвидированы. Надеюсь, я свободна? - она не верила сейчас ни ему, ни себе.

- С чего бы ты это нахохлилась?

Она не ответила. «Кажется, я запуталась.» - подумала в растерянности и пошла к выходу. Левка торопливо загремел замками, почувствовав неладное. На улице он бойко заговорил, стараясь скрыть свое раздражение, но Лида молчала, и его словесный пыл угас. «А все-таки с ней слишком много хлопот.» - мстительно заключил он.

+++

В середине недели Лида приехала домой.

- Что-нибудь не так? - забеспокоилась мать.

- Немного устала...

- А как же занятия?

- Ничего, я все улажу. От папы и Сережки - ничего?

- Ничего...

Они опять погоревали вдвоем, а Лида уж и не знала, о чем плакала, -об отце с братом или о своей незадачливой жизни. Но слезы лечат -женщины успокаивались: нет вестей, зато есть надежда. Не может человек пропасть невесть куда!..

Днем Лида решила пройтись по улицам. Здесь, в Покровке, она родилась, выросла и жила без забот.

Она не спеша направилась к школе. Хорошее было время - вернуть бы назад, начать все иначе... «Но зачем же все? - возражало ее второе «я». - Ты напрасно ропщешь на судьбу - не так уж у тебя все плохо». «Может быть, и неплохо, - защищалась Лида, - но не так, как надо». «А кто знает, как надо? Каждый делает, что может и что хочет, ты тоже поступила, как хотела. Разве тебе этого мало?» «Да, конечно, - соглашалась она, это не так уж мало...» «И ты никому не причинила зла! - наступал на нее самоуверенный голос. - А как ты ведешь себя - никого не касается!» «Зла не причинила, это так, но и хорошего ничего не сделала. И неправда, что мое поведение никого не касается! Мамы касается, отца с братом, Кости, Жени Крылова, Саши Лагина... Иначе не боялась бы огласки. Перед людьми совестно. Хорошо еще, что обошлось без последствий...» «Ладно, пусть так, ну а институт в чем виноват?» «Не знаю, что-то в моей жизни не сложилось. И поговорить не с кем - всякий осудит... »

И тут в женщине, идущей навстречу, Лида узнала мать Саши Лагина. Первым побуждением Лиды было повернуть в переулок, но она пересилила себя.

- Здравствуйте...

- Здравствуй, Лида.

- Скажите, а Саша. на фронте?

- Да. Недавно прислал письмо. Он в Сталинграде.

- А Женя Крылов?

- О Жене, к сожалению, ничего не известно с тех пор, как их часть прибыла на фронт.

- У нас папа пропал без вести, и брат давно не пишет.

- Девочка ты моя, кому сейчас хорошо? - вздохнула тетя Лиза.

Ее слова смутили Лиду: она-то знала, кому сейчас хорошо, хотя идет война. Еще недавно и ей самой не было никакого дела до таких людей, как тетя Лиза. А теперь это недавнее колом застряло у нее в груди. Лида расплакалась - от обиды, от жалости к себе. Тетя Лиза усадила ее на скамью.

- Не надо, чтобы видели. Лучше расскажи мне. о своей беде.

В самом деле, а почему бы не снять с себя гнетущую тяжесть - не рассказать этой хорошей женщине, как восемнадцатилетняя Лидина жизнь зашла в тупик? Но тогда стали бы известны ее отношения с Грошовым .

- Нет, тетя Лиза, у каждого. своя беда. А моя. пройдет.

- Ты права. Но если тебе придется принимать какое-нибудь важное решение, не торопись, подумай хорошенько.

- Я вас. не очень понимаю, - краска залила Лидино лицо.

- Я просто так. Мне хочется, чтобы у вас были счастливые судьбы. -Тетя Лиза поцеловала Лиду. - Это за всех. Не падай духом, девочка.

Они расстались. Эта встреча обрадовала и успокоила Лиду. Теперь ей легче будет тронуться с места, хотя она и не решила куда. В институт? Он тоже отдалился от нее, как Левка Грошов. Костя был прав: институт - не главное, куда важнее стать на ноги, обрести уважение к себе.

У клуба, как всегда, волновалась очередь за билетами в кино. Лиде не хотелось сейчас встретить кого-либо из знакомых, она повернула по тротуару. Навстречу шли рабочие, окончившие первую смену. Неожиданно Лида увидела среди них Мишу Петрова. Он тоже заметил ее.

В школе Лида не обращала на Мишу внимании, будто его вообще не существовало, а теперь она смотрела на него с удивлением и завистью: от робкого паренька, каким знала его, не осталось ничего. Он был спокоен и уверен в себе.

- К нам идешь поступать? - заулыбался Миша.

Она отметила его «к нам» - в школе он так не сказал бы.

- Нет. Ты изменился.

- А то давай на завод! Учиться потом будем, успеем еще!

- Может быть, ты и прав. Ты вот нашел себя, а я еще. нет.

Кто бы предположил, что через несколько месяцев после окончания школы Лида Суслина позавидует своему бывшему однокласснику Петрову! Миша, конечно, не понял, что она имела в виду, но почувствовал, что тут следовало помочь.

- Иди в наш цех - увидишь, все будет хорошо!

- Подумаю. Ну, что нового? Костя. пишет? Он где?

- В Елисеевке, в Горьковской области. Да, тебе ведь от него привет!

- Спасибо.

- Передавай, пишет, нашим - кого увидишь, - привет.

- А-а.

- Пашу призвали в армию, о Грошове ты, наверное, знаешь.

- Почему ты. так думаешь?

- Видел вас на станции.

- А-а. Ну, я пойду, до свидания.

У нее опять было тяжело на сердце. Может быть, вернуться в Москву? Не так уж все плохо. «Нет, плохо!... - тут же остановила себя. - Ты совсем скисла, ты хочешь и Грошова сохранить, и чтобы все было иначе! Возвращайся - наберешься еще больше грязи!» «На Грошове свет клином не сошелся, есть институт!» - возразила себе и снова решительно отвергла это возражение: «От себя самой и институт не защитит!..»

Лида Суслина еще не знала, как ей быть, но она чувствовала, что больше нельзя жить так, как она до сих пор жила.

Утром мать и дочь ждала радость: письмо от отца. Отец нашелся! Он был в немецком тылу и, наконец, сумел перейти через линию фронта.

Они всплакнули - теперь от радости, и Лида подумала, что счастье и несчастье сейчас зависели от тех, кто на фронте. В эти минуты она приняла окончательное решение стать в общий строй - пойти в армию. «Глупая! -осуждала себя. - Я придавала значение каким-то материальным выгодам -из-за них ведь и сошлась с Грошовым! - считала их главным, а главное-то -чувствовать уважение к себе и иметь право говорить «мы».

Она шла в военкомат, зная, что это дорога многих. До нее здесь побывали отец, брат, Женя Крылов, Саша Лагин, Костя.

- По вызову? - спросил военком.

- Нет, добровольно.

Майор не спеша протирал носовым платком очки. Он отдыхал от разговоров с людьми и думал об этой девушке, которая с такой легкостью заявила о своем желании пойти в армию, будто военная служба - всего лишь загородная прогулка. На военкоматовской службе он достаточно нагляделся на юнцов, отважно рвущихся на войну. Но им-то все равно полагалось отслужить в армии, а вот девушки-добровольцы, да еще такие изящные, как эта, были не частыми гостьями военкома. Армия - не для них. Что Лида пожелала сменить гражданскую вольность на сурово-однообразный армейский быт, своей наивностью немного раздражало его.

- Армия - штука нелегкая, а для женщины особенно, - сказал он.

- Я знаю.

- Откуда тебе знать? Ступай домой, учись. Понадобишься - сами вызовем.

- Я все обдумала, прежде чем идти сюда. Разве в армии я буду одна?

- Не одна, конечно, не одна. - у майора побаливало сердце, он плохо спал в минувшую ночь. - А пришла ты не по адресу: тебя должен принять московский военкомат.

- Я хочу призываться здесь. Отсюда уходили мои одноклассники Женя Крылов, Саша Лагин, Костя Настин. Может быть, помните их?

- Всех не упомнишь. Вот что, - майор заполнил форменный бланк, -приходи за ответом через. неделю. А пока приведи в порядок свои московские дела.

Через неделю Лида пришла к военкому.

- Вспомнил я, Суслина, твоих одноклассников - славные ребята. - Ну, а как наши дела?

- Все, что вы сказали, сделала.

- Пошлю тебя в школу радистов.

- Нет, товарищ майор, пошлите меня в. Елисеевку.

- Да знаешь ли ты, что такое ротная санитарка? На такой работе не всякий мужик выдерживает!

- Чего не знаю - узнаю сама. Вы ведь можете направить меня в Елисеевку?

- Ну, смотри, Суслина, - сама захотела.

9

ТРОПЫ ЛЮДСКИЕ

Снова степь без конца и края. Днем множество мимолетных встреч, вечером Крылову и Антипину надо было думать о ночлеге.

- Не пустите ли переночевать?

- У старосты были? Нет? Не могу.

Порядки в хуторах изменились. Следующий дом - и опять неудача:

- Без старосты нельзя.

Наконец они находили дом, где у них не спрашивали о старосте. Хозяйка кормила их ужином, потом стелила на полу:

- Может, и мой вот так же.

На третий день они подошли к железной дороге. В стороне от вокзала кучками сидели женщины, по перрону не спеша расхаживал человек с немецкой винтовкой и желтой повязкой на рукаве. Первый полицай, которого видели Крылов и Антипин.

Они присели около женщин.

- Далеко едете, мамаш?

- Далеко не уедешь, полицай не дает.

- А поезда часто бывают?

- Какие теперь поезда - кто как сумеет. Вот хлеба выменяли, дома дети голодные. А вы в Морозовск?

От этого вопроса обоим стало не по себе: в Морозовске - концлагерь.

- Нам в Донбасс, да вот не знаем, на какой поезд.

- Тут и знать нечего, одна ветка-то до Лихого, а там уж смотреть надо, на какой. Идет, бери, подружка, мешок, пока полицай далеко.

Приближался порожняк, замедлял ход. Женщины засуетились, поспешили к поезду. Полицейский уже покрикивал на них.

Крылов и Антипин вскочили в вагон. Полицейский задерживал женщин, расшвыривал узлы и мешки - женщины с криком и плачем подхватывали свои вещи и снова устремлялись к вагонам. На помощь ему прибежал еще один полицай, но большинство женщин уже успели рассредоточиться по вагонам.

Эшелон тихо покатился дальше.

Крылов и Антипин смешались с людьми. Каждый день - новые лица, и на всех печать оккупации: никто не говорил громко, не смеялся, не поднимал высоко голову.

+++

Ночью в вагон поднялись три солдата. Пассажиры непроизвольно потеснились, освобождая место немцам. Те сразу заполнили его собой, ранцами и свертками.

- Отпускники. Про Сталинград говорят, о боях - значит, не взяли город-то. - шепнул Крылов.

Илья закурил - махорочный дым наполнил вагон.

- Дерьмо! - нахмурился солдат. - Заткнуть что ли ему глотку?

- Оставь - в Морозовске их отсюда уберут.

- Теперь что-то про Морозовск говорят, Илья.

- Чего?

- Черт их знает. Брось курить .

В Морозовске в вагон вскочили полицейские, за ними поднялся солдат.

- Предъявить документы!

Полицейские быстро очищали вагон от пассажиров. Протесты и слезы женщин не трогали их - полицаи действовали как машины, чуждые сострадания.

В эти минуты Крылов не помнил о пропуске. Что могла значить здесь какая-то бумажка? Все, что он пережил за два месяца в немецком тылу, не оставляло ему надежд на благополучный исход. Но он все-таки приготовил свой пропуск, видя, что Илья протянул полицаю сложенную пополам бумажку.

Полицейский передал ее солдату, тот, подсвечивая себе фонариком, прочитал и. возвратил Илье. «В порядке, дальше!» Крылов подал свой пропуск - немец опять прочитал и. возвратил Крылову.

В вагоне стало просторно.

- Смотри, а эти здесь! - удивленно присвистнул солдат.

- Теперь можешь вдыхать дерьмо, сколько тебе угодно!

Соседство отпускников не сулило им ничего хорошего.

За стеной вагона посвистывал паровоз, покрикивали по-немецки. Кто-то топал вдоль вагонов, хлопали отодвигаемые двери. Опять проверка? Нет, это солдаты искали отпускников:

- Айда к нам, у нас кое-что позанятнее!

Отпускники шумно собрали свои вещи, спрыгнули вниз.

- Абфарен!¹

Наконец-то. Эшелон многоступенчато дернулся, Морозовск медленно поплыл мимо. «Если так всю дорогу, лучше пешком.» - подумали оба. А вагон катился уже веселее, будто тоже радовался, что Морозовск с концлагерем остался позади.

Они задремали, привалившись друг к другу. Наступили минуты безопасности - до следующей остановки.

В вагоне они теперь ехали вдвоем. Их дорожные запасы, кроме махорки, кончились, а от табака обоих уже мутило. Сколько они так продержатся - сутки, двое? Выходить-то все равно надо было.

На одном полустанке их обогнал товарный эшелон. Из окон и дверей, перекрытых колючей проволокой, будто неживые, смотрели девичьи лица.

- В Германию повезли .

- И для них концлагерь .

В конце этого скорбного пути девушек высадят из вагонов, разбросают по городам и местечкам, сделают батрачками, кухарками, наложницами, надругавшись над их будущим и над их человеческим достоинством .

Крылов и Антипин поглядывали теперь, где бы сойти.

+++

Большая станция. Разветвленная сеть путей. Устало пыхтя, проехал отцепленный паровоз, вдоль вагонов, постукивая молотком, не спеша шел железнодорожник.

- Папаша, что за станция?

- Лихой.

- Долго простоит поезд?

- Постоит.

- А потом куда?

- На Днепропетровск.

1 - «Поезд отправляется!» - М.М.

- Вода тут где?

- Там .

Они напились, сполоснули лица.

- Эй, а ну сюда! - донеслось от вокзала. Они сделали вид, что не слышат. - Кому говорят!

Надеясь скрыться среди ближайших строений, они пересекли пути, повернули за угол дома и. уперлись в полицейского.

- Оглохли, что ли? Поворачивай!

- Зачем?

- Поговори у меня!

Вдоль улицы метались женщины, полицейские теснили их к вагону.

Облава! В полукольце полицаев было уже человек семьдесят: задерживали всех, кто на улице. Люди сбивались в сплошную кричащую массу, отчаянно сопротивляющуюся полицаям.

- Пустите, у меня дома грудной ребенок!..

- Что вы делаете, изверги!..

Толпа, как одно живое тело, шарахалась из стороны в сторону, но полицейские упорно отжимали ее к открытой двери вагона. Обозленные сопротивлением, они распалялись все сильнее. Молодая женщина, охнув, схватилась за живот. Толпа снова напирала - полицай, рассвирепев, вскинул винтовку. В сознании у Крылова тотчас сработала полузабытая пружина, он будто услышал голос инструктора, обучавшего добровольцев приемам самбо: «Винтовку отбей! Шаг вперед - перекидывай!» Раздался взрыв голосов, толпа хлынула прямо по лежащему на земле полицаю .

Крылов и Антипин кинулись в переулок. Через несколько минут они были уже на окраине, но только когда их окружила степь, они остановились, тяжело дыша.

- Как ты его!..

- Сам не ожидал.

В степи было сухо и пыльно. Величаво высились мертвые терриконы, шахтерский поселок вдали казался оазисом в безжизненной пустыне. В поселке беглецы пообедали.

В вечерних сумерках они возвратились на станцию. У вокзала и на путях теперь было безлюдно. Им повезло: порожняк пополз вперед, будто их только и ждал. Не раздумывая, они вскочили в вагон, задвинули за собой дверь.

Здесь они укрылись за пустыми снарядными ящиками и, прижавшись друг к другу, уснули.

Ночью их разбудили шум и голоса. По вагону топали солдатские сапоги, с грохотом падали ящики.

- Никого, Дидерих, пошли дальше.

В вагоне опять стало темно.

+++

Утром, дрожа от холода, они вылезли из своего убежища. Эшелон стоял. В ту же минуту дверь распахнулась:

- Еще двое!

Все произошло так быстро, что они даже не успели опомниться. Их заставили спрыгнуть на землю, подвели к другому товарному эшелону, толкнули в пустой вагон. Щелкнул запор.

Они куда-то ехали, в перестук колес вплетались тупые бесцветные звуки: солдат в тамбуре играл на губной гармошке. От этих звуков негде было укрыться.

- Вот болван .

Остановка. Дверь открыли полицейские.

- Выходи!

- Куда?

- Куда надо!

Их вывели на улицу шахтерского поселка. По сторонам белели чистенькие, окруженные деревьями дома.

- А что мы такое сделали?

- В участке наговоришься!

- Документы! - потребовал в полицейском участке дежурный полицай.

Он взял пропуска, приказал другому полицаю:

- Отведи в подвал.

- Пошли. Прямо, вправо. Сюда. Стоп. Приехали, - полицай загремел замком.

В полумраке выступили однообразно унылые очертания людей. Никто не изменил позы, не пошевелился, когда ввели Крылова и Антипина. Они тоже опустились на цементный пол и затихли, как другие заключенные. Время словно остановилось, а о них забыли.

- Ну что, что я такое сделал? - проговорил кто-то в отчаянии. Остальные молчали. Общая беда придавила здесь каждого порознь.

Снаружи загремел замок. Дверь распахнулась:

- Ильин и Михеев, выходи! Оглохли, что ль?!

Крылов вскочил: в этом чертовом подвале они едва не забыли свои новые фамилии.

Дежурный возвратил им пропуска:

- Ступайте в свой Киев. Но тут не сказано, что вам можно ехать по железной дороге. Только пешком!

- Долго пешком-то.

- Повторяю русским языком: только пешком. Поймаем еще раз в вагоне - пеняйте на себя. Поняли?

- Поняли . А сумки?

Самосаду в противогазных сумках поубавилось.

Они вышли на улицу. Часовой даже не взглянул на них. Сзади - никого. Лениво прошагали патрули, немец на мотоцикле не сбавил газ.

+++

Покинув шахтерский поселок, Крылов и Антипин зашагали вдоль железной дороги. Вскоре их догнал порожняк. На подъеме он ехал медленно, и им удалось вскочить в вагон.

Поезд увозил их дальше на запад. Пропуска, выданные алексинским комендантом, дважды выручили их. Листки бумаги значили больше, чем слезы и страдания матерей, чем элементарная человечность, которую оккупанты и полицейские одинаково попирали, утверждая неограниченный произвол по отношению к целому народу. Удивляло, что в этом водовороте зла и насилия для людей, чинивших произвол, могли существовать какие-то правила, скрепленные печатью со свастикой. Пропуск расчищал Крылову и Антипину путь. Они не раз добрым словом вспоминали предусмотрительность Елены Дмитриевны: без пропусков им едва ли удалось бы уехать дальше Морозовска.

Бойко постукивали колеса, мелькали телеграфные столбы, проносились клочья паровозного дыма. С каждым новым километром крепла уверенность в успехе - поди задержи их теперь!

На стоянках поезда они скрывались среди ящиков, переставали курить, чтобы запах самосада не привлек чье-либо внимание. Наученные опытом, они запаслись водой, хлебом, помидорами и солью. Теперь только бы ехать! Каждая остановка тревожила: вдруг конечная? Вот войдут солдаты, примутся за ящики. Что тогда?

+++

За стеной вагона шумно дышала какая-то станция: перекликались паровозные гудки, что-то стучало, ухало, царапало, скрежетало.

- Лос! Лос! - раздалось вдруг совсем близко. Они вздрогнули, хотя окрик относился не к ним.

Они прильнули к дверной щели: взгляд уперся в серо-зеленые фигуры с грязно-белыми номерами на спине. Военнопленные! Со шпалой на плечах они напоминали знакомую им сороконожку, которая медленно перебирала конечностями и готова была рухнуть под собственной тяжестью. Крылов невольно отступил от двери, ноги у него ослабли, будто он тоже шагал среди путей. Недавнее прошлое вплотную приблизилось к ним.

Поборов в себе слабость, он опять прильнул к щели. Военнопленные опустили шпалу и работали лопатами. Ближе всех к вагону стоял номер «1320».

- Ты чего? - прошептал Антипин, увидев, как заволновался Крылов. -Сядь или лучше не смотри!

- Там . Бурлак.

- Ты что - спятил?

Крылов снова взглянул на человека с непомерно широкой спиной - тот пытался сдвинуть ломом шпалу. Неужели Бурлак?

- Лос! Лос!

Надвигался встречный поезд. Тысяча триста двадцатый, опираясь на лом, взглянул в сторону.

- Бурлак! Федя!.. Сюда, сюда!..

- Сдурел? Всех схватят! - Илья отталкивал Крылова от двери, а тот уже плохо соображал, что делал. Но он чувствовал, как качнулся вагон, и видел, что встречный поезд отсекал солдата от пленного.

- Федя!.. Сюда!.. - звал Крылов. Пленный неуверенно повернулся.

- Быстрей, быстрей!..

Илья, словно очнувшись, поспешил на помощь. Они вдвоем схватили пленного за руки, рывком подняли в вагон и задвинули дверь. Теперь все решал случай. Чем дальше они успеют отъехать, тем больше у них будет шансов на спасение.

Пленный лежал вниз лицом, у него не было сил поднять голову. Крылов попытался сорвать с его гимнастерки номер, но не мог: дрожали руки. - Дай-ка я, - Илья оторвал нашивку, потом отломил от снарядного ящика полоску жести, скрутил ее вокруг номерной тряпки и выкинул в степь.

Военнопленный номер тысяча триста двадцать действительно был Федя Бурлак, бывший доброволец второго десантного батальона.

Крылов помог ему сесть, поднес к его губам бутылку с водой.

- Жив, солдатик.- были первые слова Бурлака. Он ничего больше не мог выговорить, его душили слезы.

- Не спеши глотать, Федя. - Крылов отламывал кусочки хлеба, давал Бурлаку. - Не спеши.

Бурлак ел хлеб и помидоры и, казалось, не верил, что избавился от плена и что перед ним Женя Крылов, его товарищ по десантному взводу.

- Одолели они меня. Их было слишком много.

- А батальон?

- Нет больше .

- А Саша Лагин?

- Не знаю, я был с политруком .

Поезд замедлял ход.

- Искать будут. - забеспокоился Илья.

- Вы меня тут оставьте, я им не дамся. - Бурлак встал, сжал в руках лом. Крылову страшно было смотреть на его широкое высохшее тело.

Порожняк остановился перед закрытым семафором.

- Взгляну. - Илья спрыгнул вниз, пошел вдоль вагонов. Вернулся он вскоре. - Быстро к паровозу!

Машинист ждал их.

- Лезь сюда, парень. И вы тоже!

- Успею? - Крылов показал на домик железнодорожника.

- Давай.

- Папаш, одежды какой не найдется?

- У нас и до войны небогато было.

- Человека надо одеть!..

- Чую, что человека, кого же еще . Посмотрю .

Приближался встречный.

- Тебе чего? - из дома выглянула женщина.

- Человека переодеть надо, пленный он. И поесть что-нибудь .

- Иди сюда.

Она сняла с плиты чугунок с вареной картошкой, вывалила ее в старое полотенце, связала концы.

- Бери. Лепешку сунь за пазуху. Каша еще.

- Давайте. Кастрюлю у линии оставлю. Спасибо! - он выскочил на улицу.

- Вот, может, что и сгодится. - сказал старик, ревниво поглядывая на кастрюлю и картошку. Крылов перехватил у него узелок, поспешил к паровозу.

Мимо спешил встречный - замелькали танки и орудия. Вся эта сила направлялась в Сталинград.

Одежонка старика годилась разве что на тряпки.

- Папаша, держи свой хлам! Держи, хрыч! - машинист швырнул старику его узел. - А тебе, парень, нельзя много есть. Скрутит - маму родную вспомнишь. Вон баба что-то несет. Давай, хозяюшка, поторапливайся, ехать надо! Будем живы - сочтемся!

Женщина передала ему сверток - брюки и хлопчатобумажный свитер. Бурлак надел их поверх красноармейской одежды.

+++

Паровоз мчался вперед, оглашая окрестности победным свистом. Дым лохматой косой стлался над крышами вагонов.

- Как вы тут - ничего? - машинист заглянул в тендер.

- В порядке!

- А ко мне пришли, говорят: работать будешь. Откажешься - семью в Германию, самого в лагерь. Мне-то так и так крышка, а им жить надо. Сам за все отвечу, один, а дети ни при чем. В эту сторону гоню порожняк, оттуда -всякую всячину. Оттуда немец со мной едет.

Машинист сплюнул, тоскливо посмотрел вперед, отвернулся:

-Уснул, что ли, Петро, шуруй!..

Паровоз глубоко вздохнул, будто собираясь с силами, и еще яростнее ринулся вперед. Деревья, поля и лощины слились в красивое зрелище - бег земли.

- Скоро Синельниково, - предупредил машинист, - чтобы как мыши -туда, за ящик!

Крылов и Бурлак сидели в углу за ящиком, и Бурлак рассказывал о последних днях бывшего десантного батальона.

- А мы тебя ждали. Все ждали. Ты-то как?

Синельниково было уже позади, а они все говорили и говорили.

- Вылезай - Днепр!

Паровоз выкатился на длинную ленту моста, пронесся мимо полосатой будки, в которой манекеном застыл солдат, некоторое время висел над водой, миновал еще одну будку с солдатом и уже спокойнее заскользил по земле Правобережья. Осень здесь была почти незаметна.

Контрастом к приречным лугам возникли развалины Днепропетровска. Ржавые скелеты заводов. Запустенье. Неуют.

Крылов, Антипин и Бурлак часа два ждали в захламленном привокзальном скверике, потом паровозная громада снова ринулась дальше. Еще километров пятьдесят.

Местечко Користовка. Паровоз замедлил ход, Крылов, Антипин и Бурлак спрыгнули на землю. С железной дорогой было покончено.

10

ОЖИДАНИЕ В ВОЛОКНОВКЕ. ФЕДЯ СНОВА ЗДОРОВ!

Приветливо светит предвечернее солнце. На сердце у Крылова легко и чуть-чуть торжественно, как у человека, только что закончившего важную и очень трудную работу. Крылов шагает по украинской земле, в памяти у него оживают картины давней-давней истории, он думает о том, как много людей и событий промелькнуло здесь, у Днепра. А жизнь продолжалась - она в солнце, травах, воде, людях.

- Откуда, хлопцы? Не зайдете ли в хату?

Именно такой он представлял себе Украину: участливой в беде.

Опрятная, выбеленная снаружи и изнутри хата, вышитые полотенца, наволочки и занавески. Связки лука, запах борща, жареных семечек и кукурузных початков. В таком уютном доме среди плетней сами по себе исчезали тревоги, растворялись в ничем не нарушаемом покое.

- Из Сталинграда? - интеллигентного вида человек лет пятидесяти откинул занавесь, оглядел случайных гостей. - И он. из Сталинграда?

- И он.

Мужчина стал перед Бурлаком. Наступила минута неловкого молчания.

- Бежал?

- Ну и что?

- Раздевайся.

- Не бойся, сынок, - успокоила гостей хозяйка, - доктор это.

Доктор. После того, что они пережили, встреча с врачом была

невероятной удачей.

Бурлак снял свитер, гимнастерку и нательную рубашку.

- И клетка же у тебя, парень. - удивлялся доктор. - Где ты такой вырос .

Бурлак шумно дышал. Его тело, разукрашенное шрамами, синяками и ссадинами, напоминало огромный, обтянутый кожей и мышцами скелет. Доктор тщательно прослушал у него грудь, прощупал живот: Бурлак охнул, охнул еще раз.

- Одевайся. Его надо немедленно лечить. Анна Федоровна, они переночуют у вас? Хорошо. Ждите меня завтра часам к десяти. И потом: если вы откуда-то и куда-то идете, зачем об этом знать посторонним?

Крылов и Антипин проводили доктора до коляски.

- Вот что: он вам больше не попутчик. Не представляю, как он еще ходит. Его надо оставить здесь, если он вам. дорог. Подумайте пока об этом. Выздоровеет - не пропадет.

Непривычно было видеть человека, который лечил людей. А он не только врачевал больных - он поддерживал у здоровых веру в человечность, по-своему сражался против жестокости и отчаяния. Его труд был равносилен подвигу, а что сам он оставался таким же аккуратным, спокойным, внимательным и уверенным в себе, каким его знали здесь еще до войны, убеждало людей в незыблемости гуманных начал, заложенных в человеке. Как ни осложнялись людские судьбы - врач исполнял свой долг.

Доктор уехал, Крылов и Антипин присели у плетня покурить.

- Втроем не пройти: слишком заметно.

Крылов понимал, как серьезны опасения Ильи, но чувства Крылова восставали против этой правды. Ему казалось, что Илья рассуждал чересчур трезво и не хотел учитывать ничего, кроме фактов. А факт - это еще не все: вот Крылов на железной дороге отдался порыву, и Федя Бурлак был спасен.

- Пошли в хату.

- Можно вас сюда, хлопцы? - позвал женский голос за перегородкой. Они неловко вступили в спальную - из белизны простыней и наволочек на них смотрели усталые глаза. - У меня воспаление легких, сейчас мне лучше. Садитесь. Ваш товарищ рассказал, как вы его спасли. Мне приятно познакомиться с вами. Скажите, у нас еще есть армия? Это так тяжело -ничего не знать .

Крылов вспомнил бесконечную вереницу военнопленных, кипящее немецкими самолетами небо, тяжелые танковые тараны, вооруженную до зубов гитлеровскую пехоту, и у него стало тревожно на сердце. Но он подумал также о не покорившемся оккупантам народе, и его тревога ослабеваКонечно есть и обязательно придет сюда. Немцев разбили под Москвой - разобьют и под Сталинградом.

- Спасибо. А то уже нечем жить. У меня муж в армии, командир. О вашем товарище здесь позаботятся, не беспокойтесь .

Они вышли из спальной.

- Не повезло мне, солдатик. - проговорил Бурлак.

- Обойдется, Федь. Мы подождем.

Илья молчал.

- Мамаша, полицейские тут есть? - спросил он утром у хозяйки.

- Двое. Один живет недалеко, а другой, Михайла, на том краю. Этот все рыбу в Днепре ловит.

Приехал доктор, спокойный, вежливый, еще раз осмотрел Бурлака.

- Отвезу тебя, парень, в одно место, лечить будем. А они пусть идут. Согласен?

- Куда вы его отвезете?

- Я же сказал: в одно место, в одно надежное место, насколько это возможно в нынешние времена.

- Останусь, Жень. Пропадете вы со мной.

Бурлак побрел к двери. На улице доктор помог ему сесть в коляску, сел сам, взял в руки вожжи.

- Мы тебя подождем, Федь!

Коляска выехала из села.

+++

Решив ждать Бурлака, Крылов успокоился: он не простил бы себе, что бросил товарища.

- Ну и что же будем делать? - сомневался Илья.

- Сам не знаю. Что-нибудь придумаем.

- Дурак ты. С ним врач, а у нас зима на носу.

- Еще не скоро! Пойдем с хозяйкой поговорим.

Они зашли в хату.

- Анна Федоровна, где бы нам тут пристроиться, пока Федя не выздоровеет? Нам бы работу какую.

- Мама, - спросила из-за перегородки дочь, - а у нас ничего нет?

- Разве крышу подправить?..

Так началась жизнь Крылова и Антипина в приднепровском селе Волокновке. Покончив с крышей, они перекочевали в другую хату. Здесь их заметил полицейский. Он остановился у плетня и разглядывал их с любопытством человека, наделенного властью.

- Навоевались, теперь за лозу?

- Мы не пленные.

- Болтай, все вы не пленные.

- У нас документы есть.

- Что ж тогда к старосте не пошли?

-А чего к нему ходить? Мы здесь временно, нам в Киев надо.

- Будете тут болтаться, возьмем и - на железную дорогу, там наработаетесь! - полицейский принялся закуривать.

- Попробуй нашего табачку, - предложил Илья. Полицейский не отказался. - Ноги вот растер. Поработаю - может, сапоги где достану.

- Записывайся в полицию - будут сапоги, как у меня! - полицай похлопал ладонью по голенищу крепких яловых сапог.

- Давно служишь-то?

- В прошлом году, как наших погнали, в окружение попал. Оттуда домой, здесь и записался.

- Тебе хорошо: и дом цел, и баба под боком.

- Живем - ничего. В других местах партизаны, а у нас тихо. За Днепром какой-то Ковпак объявился, цыган. Хитер, говорят, как черт. Набрал банду, все в немецкой форме. Въедет в село, полиция ему честь отдает, а он из автоматов .

- Брехня! Мы весь Донбасс прошли, ни одного партизана не встретили!

- Сравнил! Цыган за Бахмачем, в лесах, а Донбасс что - голое место, -полицейский растер сапогом окурок, вскинул на плечо винтовку. - Пошел. Ребята вы вроде свои: приказ есть, кого помоложе - в Германию.

- Нам-то что? У нас пропуска.

- Пропуска. Вот дураки! Увидит кто из района - тогда все.

- Чего он приходил? - поинтересовалась хозяйка.

- Заберу, говорит, в Германию.

- Брешет, вин у нас не вредный. Вот у Столбовки такий поганец, як змея. Троих пленных в комендатуру свел.

- Ему что - платят за это?

- А кто ж его знает, может, что и переподает. Идите в хату, обедать будем.

- Мы, хозяюшка, покурим только.

- Покурите, хиба ж вас кто понукае!

Они присели у плетня. Обоим не терпелось обсудить, что услышали от полицая.

- А ты, Илья, дипломат!

- Хочешь здесь удержаться - с полицаем надо ладить.

- Про партизан ты ловко у него!..

- Мы тут у всех на глазах. И жрать надо, и одежду потеплее надо.

- Ну и что?

- А вот что: без полицая не обойтись.

Крылову везло на друзей. Среди них особое место занимал Саша Лагин. Они понимали друг друга с полслова. С Ильей сложнее - с ним надо говорить. Он на четыре года старше, он практичен, Крылову бывает с ним нелегко. Но у Ильи было чему поучиться. Он никогда не спешил, принимая решение, но и не медлил, если надо было действовать. А что он задумывал, он делал смело и решительно. Доведись Крылову разговаривать с полицаем -неизвестно, как все кончилось бы.

И все-таки он был чем-то не удовлетворен. Он еще не осознавал чем и пытался отмахнуться от неприятного чувства.

- Заметил, полицай сказал «наших погнали. »?

- С Михайлой надо связаться, этот болтун .

Крылов впервые не понимал Илью, а Илья не пытался объяснить, что у него на уме.

Чувство неудовлетворенности не исчезало у него и в последующие дни.

Он становился молчаливее, переставал замечать золотую украинскую осень.

+++

Хозяйка, беззаботная молодуха, находила для них все новые работы, но к тому, что они делали, относилась легко:

- Успеется с работой, идите в хату!

В хате вкусно пахло борщом, на столе высилась горка хлеба, но Крылов ел вяло и не участвовал в разговоре. Он замечал, что отношения между Ильей и хозяйкой становились доверительными, словно оба они знали то, чего не следовало знать больше никому. Илья весело, с аппетитом обедал, хозяйка все время заговаривала с ним. В этой разрумянившейся от смеха тридцатилетней женщине все было обыкновенно и по-бабьи обнажено. Она не интересовала Крылова, и он не интересовал ее, а это еще больше отчуждало его от Ильи. Едва пообедав, он встал:

- Спасибо. Схожу узнаю.

Ему повезло: в доме у Анны Федоровны он застал доктора.

- Все-таки не ушли?

- Дмитрий Алексеевич, можно увидеть Федю?

- Нет. Теперь ждите, что получится.

И в этот раз Крылов ничего не узнал. Возвращаться к Илье ему не хотелось.

- Дайте-ка мне топорик, Анна Федоровна.

Он долго рубил слежавшийся хворост, и ему становилось легче от того, что он делал. «Нельзя быть никому не нужным, - размышлял, осознавая причины своего тягостного настроения. - Нельзя, чтобы тебя не понимали.»

Он еще не догадывался, что чувство одиночества, так некстати овладевшее им, было вызвано не только мимолетной любовью Ильи. Он впервые столкнулся с практицизмом повседневной жизни и почувствовал себя беспомощным перед ней. У него не было соответствующего опыта, кроме элементарных представлений о том, что хорошо и что плохо. Но и здесь все смешалось, и прежние представления уже не могли быть ориентиром для него. Он решил ждать товарища - это было естественно и хорошо, - а доктор и Илья сочли его решение неразумным. Илья хитрил с полицаем, но его поведение было оправданно, потому что обеспечивало им относительную безопасность. В рассуждениях доктора и Ильи начиналась малознакомая Крылову логика, он невольно почувствовал, что ему только восемнйздцшпуйалодз. мир, где возраст и практический опыт играли особую роль. Поделится ли Илья своим опытом, захочет ли и впредь видеть в Крылове товарища и не замкнется ли в себе Крылов, защищаясь от повседневных мелочей? Наделать ошибок так просто .

+++

Крылов охотно бывал у Анны Федоровны. Его встречали здесь с неизменной доброжелательностью, а ее шестилетняя внучка Маша успела привязаться к нему. Он рассказывал своим новым друзьям о себе, о Покровке - поговорить им всегда было о чем.

- Муж служил на границе, - в свою очередь, рассказывала Софья Андреевна. - Незадолго до войны, в апреле, мы приехали к маме, в отпуск. Назад Коля уехал один, а мы с Машей остались здесь: слухи о войне давно ходили, а тут совсем тревожно стало. С тех пор от него ни одного письма.

- Почта не работает, Софья Андреевна, не сообщишь. Может, вроде нас, никак не выберется или партизанит где. За Днепром, говорят, партизаны действуют, может быть, и ваш муж с ними.

В глазах у Софьи Андреевны вспыхивала надежда, и сам он начинал верить тому, что говорил: старший лейтенант Фоменко жив, здоров и непременно партизанит.

- Спасибо за добрые слова, Женя. Мне хочется, чтобы у тебя все было хорошо, чтобы ты увидел свой дом .

- Вы поправляйтесь, я пойду.

- Заходи, всегда тебе рады.

Маша провожала его до крыльца.

+++

- Чего долго пропадал? - недовольно спросил Илья.

- Соскучился?

- Не дури, не дома на печке.

- Зато ты дома.

Эта была первая открытая стычка между ними. Ужинать Крылов отказался.

Вечерело. Светло-оранжевое закатное небо предвещало солнечный день. Крылов лег на горку кукурузных стеблей у плетня. Чувство одиночества притупилось, ему приятно было теперь побыть наедине со своими мыслями. Он подумал о доме, о школе, представил себе одноклассников на его месте. Саша Лагин и Костя Настин легко и просто вписались бы в новую среду: они были готовы и сколько угодно ждать Федю Бурлака, и идти хоть на край света. А вот Паша. Он взглянул на своего школьного приятеля с неожиданной точки зрения, расстояние лишь обострило взгляд. Паша вряд ли мог быть рядом с Сашей и Костей. Странно все-таки, что он н е в ы д е р ж а л в диспансере, на здоровье-то он никогда не жаловался. Что-то было здесь не так. «Но хватит сочинять, -одернул себя. - Интересно, где теперь ребята. Служат, наверное, и взводный, вроде Курочкина, выбивает из них штатский дух. »

Курочкин. Он сейчас сказал бы: «Ну что, Крылов, до брянских лесов могем?» Могем-то могем, только всего-то нас двое. Конечно, и еще кто-нибудь жив. Собраться бы вместе и - к партизанам.

Вечер был теплый и тихий, на земле, в небе, в тополях был разлит покой, и эта гармония красок и форм выливалась в ожидание чего-то необыкновенного. И необыкновенное случилось. Будто рожденная вечереющим небом, теплой землей и разлитым всюду покоем, зазвучала песня - три или четыре девичьих голоса, тихих и мечтательных; один то забегал вперед, то плавно отставал. Нежная, искренняя и печальная мелодия удивляла, тревожила, влекла вдаль. Крылов еще не слышал, чтобы так волнующе-красиво и печально пели - будто и не пели, а тосковали до слез.

Песня умолкла. Он привстал, взглянул в ту сторону, где только что пели, но в сумерках не увидел никого.

Он пошел в хату.

+++

Хозяйка уже постелила им на полу. Крылов лег и вскоре уснул. Обычно он не просыпался до утра, а в эту ночь проснулся. Ильи рядом не было. С кровати доносился скрип и учащенное дыхание двух людей. Сон отлетел от Крылова. Он дождался, пока не затихло, сунул ноги в ботинки, подхватил пиджак и вышел вон.

Было далеко за полночь. От Днепра тянуло прохладой, в селе перекликались редкие петухи. Крылов постоял у крыльца, прислушиваясь к самому себе: все вдруг стало зыбким. Где-то шла война и умирали люди, а здесь перекликались петухи и звенела тишина. А была ли война? И вообще, что такое жизнь? Есть ли в ней что-нибудь неизменное, что не обернулось бы неожиданностью, не удивило, не обмануло? У этой женщины где-то был муж, а она лежала со здоровым парнем, и ее дети, спящие в том же доме, едва ли догадывались об этом. Неразборчивость и циничная обнаженность этих двоих вызывала у Крылова чувство брезгливости. Он и не предполагал, что отношения между мужчиной и женщиной могли быть так примитивны.

Он набросил на плечи пиджак, вышел со двора. Ему было безразлично, куда идти. Он повернул за угол, увидел тропинку к Днепру. Пусть к Днепру. Ногам стало сыро - росная трава доставала до колен. Берег. Пахло рыбой, водяные струи терлись о травы, словно живые. Он присел на борт лодки, опустил в воду ладонь - вода будто ощупывала руку. Ему вспомнилось другое утро, когда он сидел на самоходном пароме и так же вот держал в воде ладонь. Казалось, с тех пор прожито много лет. Все бежит - и вода, и время, и жизнь. Завтра будет не похоже на сегодня - скоро он отсюда уйдет, и чувство одиночества у него рассосется. Нельзя застаиваться на месте, надо двигаться дальше, как река, на первый взгляд неизменная, но каждое мгновенье новая, просветленная. Поднимется в ней муть, а вода сносит ее, гонит прочь. Он должен уподобиться реке, очищающейся от мути. Не растратить бы только понапрасну силы, влиться бы в большой строй людей, как рекНу м орсть ковыряются здесь, - подумал, отсекая от себя мимолетные события минувшей ночи, - а я пойду дальше.» Он сполоснул лицо, встал и зашагал к селу. Он успокоился и, подходя к хате, уже знал, что больше не переступит ее порог.

Он посмотрел, где бы лечь, и, поколебавшись, направился к стожку сена. «Ничего, завтра подправлю .» Сено лезло в глаза, в рот, за ворот, но в копне было тепло, и он заснул крепким сном.

Утром, вылезая из копны, он увидел сидящего рядом Илью.

- Чего ушел? - Илья доставал кисет. - Закуривай.

Крылов заметил, как со двора в хату прошмыгнула хозяйка.

- Принеси мою сумку.

Илья взглянул на него, помедлил, раздумывая, идти ли, но встал и вскоре вернулся с противогазной сумкой.

- Спасибо.

- Ты куда? Подожди, поговорить надо.

Крылов не остановился, но он уходил с тяжелым чувством, ему было

жаль, что случилось так. Наверное, он сам в чем-то был виноват перед Ильей.

+++

Крылов опять встретил доктора.

- Федя. скоро, Дмитрий Алексеевич?

- Еще с десяток дней продержишься?

Просто сказать - десять дней. Он даже не знал, где будет ночевать сегодня.

- А пораньше нельзя?

- Нельзя. Товарищ-то твой где? Ходят слухи, что он остается?

- Не знаю. Мы с ним. разошлись.

- У Анны Федоровны поживешь. Мы говорили.

- Спасибо, Дмитрий Алексеевич, а кто такой Колпак?

- Чего не знаю, того не знаю.

- Полицай говорил .

- Ну, значит, Колпак. А еще что говорил?

- Списки готовят, кого в Германию .

- Так. Чуть не забыл: тебе от Феди подарок. Значит. на Бахмач? -доктор вдруг задорно, понимающе подмигнул Крылову и протянул ему перочинный нож. - Веселей, парень!

Он тронул лошадь. Коляска выехала на дорогу, а Крылов продолжал стоять на месте: десять дней - это не так уж много, как-нибудь продержится, но неужели Илья останется здесь?

+++

Чтобы скоротать время, Крылов брался за любую работу, а если работы не было, уходил на берег Днепра и подолгу оставался там наедине со своими мыслями.

У Софьи Андреевны нашлось несколько книг - среди них «Госпожа Бовари» Флобера. Этот роман взбудоражил его, вовлек в спор с автором и с самим собой. Удивляла парадоксальность авторской мысли: доброе, гуманное гибнет или опошляется в жизни, а ловкость, расчетливость и цинизм торжествуют. «Не гонись за призраками, - твердил автор, - не надейся на необыкновенное. В действительности все мелко и низко, только лицемерием и уловками можно добиться своего.» «Неправда! - возмущался Крылов. - Подлость не может восторжествовать над добротой и честностью, иначе не было бы самих людей, были бы только звери. Добрых людей гораздо больше, чем подлых. Я сам все время встречаю хороших людей. Они бескорыстны, искренни, добры, они возвратили мне здоровье и веру в себя, они продолжают поддерживать меня! Конечно, в жизни все непросто. И мне доводилось прибегать к уловкам: без них я едва ли ушел бы дальше концлагеря, но это совсем не значит, что Флобер прав .»

С Ильей он больше не встречался. Лишь однажды он издали видел его в лодке вместе с полицаем Михайлой: они выбирали из сети рыбу. Полицаем Илья, конечно, не станет, не такой он человек. Его заигрывания с полицией -уловка, неприемлемая для Крылова. Он попытается в открытой борьбе стать в строй.

+++

Крылов был в хате, когда подъехала коляска. Он выбежал на улицу и ахнул: перед ним стоял почти прежний, могучий Федя Бурлак. Они обнялись, Крылов ощутил запах лекарств.

- Где ты был?

- В больнице. Мамаш, картошечки или еще чего-нибудь не найдется? Всю дорогу ничего не ел.

- Вот взгляните, - улыбался доктор, - другой на его месте давно бы был на том свете, а он не только жив, но и проголодался.

- Мне, доктор, туда нельзя, мне далеко идти надо, - говорил Бурлак, проходя в хату.

- Как же ты расправился, сынок! - удивлялась Анна Федоровна, собирая на стол.

- Люблю домашнее, - Бурлак аппетитно ел, добродушно поглядывая на присутствующих, и это торжество возвращенного здоровья порождало у всех приподнятое настроение. Софья Андреевна тоже выздоравливала и уже помогала матери в доме.

- Ты больше ешь и ни о чем не думай, - внушал ей Бурлак. - Болезнь не боится, когда думают и аппетит плохой. Правильно я говорю, Дмитрий Алексеевич?

- Правильно, - смеялся доктор, любуясь редким пациентом.

В то же день Крылов и Бурлак ушли вверх по Днепру.

- В больнице было хорошо, - рассказывал Бурлак. - К нам, тифозникам, ни один полицай не заглядывал.

- К тифозникам?

- Это только так говорится. Там все были, как я: доктор привозил и тифозниками делал. Немцы наш барак стороной обходили, даже не знали, сколько нас там. Сначала я совсем было приуныл, потом доктор вот тут разрезал, почистил, стало хорошо. У меня теперь и бумага есть, доктор дал. Может, пригодится.

- Пригодится. Давай подумаем, где бы наших родственничков поселить.

Из всех киевских улиц Крылов знал лишь одну - Крещатик. Этих сведений Бурлаку оказалось вполне достаточно - местом своего киевского «жительства» он тут же признал именно Крещатик.

- Вот и хорошо, Хрящатик так Хрящатик.

- Не Хрящатик, Федь, а Крещатик.

Но входить в тонкости Бурлак наотрез отказался.

- Хрящатик лучше запоминается, а остальное - зачем? Я, видишь ли, в Киев переехал недавно, а тут еще память поотшибло.

Позиция у Бурлака была такой прочной, улыбка такой беззаботной, что Крылов махнул рукой.

- Ладно, только не говори «Хрящатик».

Выглядели оба как заправские горожане, издалека добирающиеся до дома. На Крылове поверх рубашки была надета суконная куртка. Пиджак он нес в руке, противогазную сумку - через плечо. У Бурлака за спиной висел вещмешок, в котором было полотенце, кусочек хозяйственного мыла, две пары полотняного белья, ватный жилет и топорик.

- На брюки выменял, - пояснил Бурлак. - Ухватистый топорик. Пригодится в дороге где костер развести, где так.

Обзавелся он еще широченным, как раз на него, плащом. Все эти вещи, в том числе суконную куртку, он привез с собой из больницы.

11

НА ЗЕМЛЕ УКРАИНЫ

Начался ноябрь, но солнце пригревало, и не заметно было особых признаков близящейся зимы. Сквозь золото и багрянец деревьев проглядывали белые хаты, такие уютные, приветливые, что хотелось подойти, остановиться, присесть.

- Не зайдете ли в хату, хлопцы?

Крылов и Бурлак заходили, знакомились с хозяевами, ели борщ. Пища была не очень разнообразна, зато обильна, в чем особенно нуждался Бурлак. К нему возвращались прежние силы, и теперь никто не узнал бы в нем недавнего военнопленного, истощенного голодом, болезнью и побоями.

Хозяева не докучали им чрезмерным любопытством: мало ли что случается в такое время. И без того видно: люди не здешние, русские, и не от хорошей жизни здесь. Да и у самих хозяев где-то на чужбине отцы, сыновья, мужья и братья, - может быть, и они вот так же бродили по земле: одно у всех горе - война.

Деревенский сапожник подправил Бурлаку сапоги, засомневался:

- Куда идти, а то и не хватит.

- Были бы, папаша, ноги, - возразил Бурлак.

- Так-то оно так, только босиком сейчас не побегаешь.

+++

Шли без задержек, легко и свободно, в воскресный день миновали Черкассы. По дороге в город тянулись пешие и на телегах - окрестные жители направлялись на ярмарку. Вокруг говорили о хлебе, о коровах, о земле Случались встречи необычные, по-своему отражавшие жизнь и беды Украины.

- Хлопцы, не бачили моих сынов? - старушка смотрела отрешенным взглядом. - Одного Гришей зовут, кудрявый такий.

Старушка вытирала слезы, что-то шептала.

В другом селе мимо них проехала свадебная тройка. Звенели бубенцы, кучер - с цветком в петлице, невеста в белом, рядом с ней неподвижный, будто неживой, жених. Во всем было что-то кричаще тоскливое, словно не свадьба это, а похороны. Только собачонка звонким лаем оживляла улицу.

Однажды повстречался инвалид лет тридцати пяти.

- Нет ли табачку, хлопцы?

- Есть, закуривай.

- Как живешь-то, солдатик?

- Який з мене теперь солдатик. - инвалид прикурил, нервно затянулся. - Кому нужен. Хожу туды-сюды, всим надоив. Галю мою повисыли. В Германию назначили, а она не захотела мене бросить. Ото там повисОнипоказал на середину села.

Одна встреча была совсем странной, даже жутковатой. Они шли низом, у воды, а навстречу им величественной походкой вышел бородатый дед. В его облике сказывалась несвойственная жителям деревни культура.

Старик с достоинством поприветствовал их и на чистом русском языке заговорил. о Толстом.

- На земле было много великих людей. Самый мудрый из них - Лев Николаевич Толстой: он лучше всех знал человека, он п р е д с к а з а л в с е

3 т о. Кто поймет его, тот познает и себя, и жизнь. - голос у него был спокоен и выразителен.

Крылов, удивленный встречей и странным разговором о Толстом, терялся в догадках, кто этот человек. Учитель? Музейный служащий? Доморощенный пророк, утративший чувство реальности, или.

- А вы кто?

Старик задержал на нем спокойный взгляд.

- Я был хорошо знаком с Львом Николаевичем, я понял его мудрость и его пророчества. Все, что сейчас происходит, - это не самое плохое. Да-да, мои добрые незнакомцы, идущие своим путем без дорог. Через сорок лет горе ужаснее, чем это, обрушится на людей, и здесь, где мы с вами стоим, будут бродить одни волки и лисы. Так будет, потому что человек становится х у ж е. И когда минуют сорок лет, и наступит сорок первый, в с п о м н и т е,

4 т о я г о в о р и л.

От взгляда старика и от его слов по телу у Крылова пробежал холодок.

- Вы кто же будете? - в свою очередь, поинтересовался Бурлак, но старик ничего больше не сказал.

Он поклонился и неторопливо зашагал по берегу, странный, не похожий на окружающую жизнь.

+++

Крепчали утренние заморозки, в днепровской пойме весело заблестели корочки льда. Днем было еще тепло, но в природе уже чувствовались близкие перемены.

Пора была перебираться на левый берег.

Они нашли перевозчика. Хмурый украинец выслушал их, молча встал, взял весла и пошел к реке, где у него была лодка. Греб он тоже молча, не обращая внимания на ниточки льда, с шуршанием обтекавшие борт лодки. Он не потребовал платы за переправу, не поинтересовался, куда они шли.

- Нам на Гребенковский, отец.

Он махнул рукой в сторону видневшегося вдали села.

- Туда.

- Спасибо!

В первые дни им казалось, что левый берег - это и совсем другая Украина: места плоские, хутора не погружены в дремоту, как на Правобережье, а какие-то настороженные, затаившиеся; и встречные здесь, казалось, по-особому оглядывали их.

Теперь, с каждым новым километром Крылов и Бурлак приближались к брянским лесам, к линии фронта.

- Куда бы нам теперь родственничков переселить? - осведомился Бурлак. - Подальше б, чтоб больше о них не беспокоиться.

- Дальше Брянска, наверное, нельзя, Федь.

- Значит, туда. Ты только сам ни о чем не беспокойся: ко мне в гости идешь, в мою деревню. Если понадобится, я все с подробностями опишу.

Крылов не возражал: в гости так в гости.

Изредка накрапывал дождь, и все настойчивее тянуло холодом - зима была уже не за горами.

Позади остались Золотоноша, Гребенковский, Прилуки, Ичня - Крылов и Бурлак придерживались железной дороги, обходя стороной крупные населенные пункты. Каждый шаг теперь требовал особой осторожности, встреча с полицией означала почти провал.

Первым серьезным препятствием для них стал участок между Бахмачем и Конотопом. В этих городках, отстоящих друг от друга километров на двадцать, располагались немецкие гарнизоны, а между ними, в селах, - полицейские. Когда и этот участок был позади, Крылов впервые за всю дорогу почувствовал усталость: сказывалось усиливающееся нервное напряйенизс ская, Полтавская, Черниговская, Сумская области. Украина по-прежнему оставалась доброй, отзывчивой и гостеприимной:

- Звиткиля вы, хлопцы? Не зайдете ли в хату?

Переступив порог дома, они чувствовали себя в безопасности. Не было случая, чтобы им отказали в ночлеге и пище.

За Бахмачем они услышали о партизанах. О них говорили уверенно, как о чем-то само собой разумеющемся. Крылов и Бурлак ловили каждое слово. Скорее бы, скорее.

Предположение заднепровского сапожника сбылось: бурлаковых сапог не хватило на дорогу. Бурлак пробовал привязывать оторвавшиеся подметки и бечевкой, и проволокой, но бечевка быстро перетиралась, а проволока мешала идти. В конце концов, он оставил одни голенища, а низ отрезал, заменил калошами. Бурлак и Крылов не обращали внимания на эти частности: главное - они с каждым днем приближались к партизанским краям.

+++

Однажды вечером они услышали резкое, как хлопок, имя: Ковпак! Оно расцвечивалось волнующими подробностями: «. третьего дня с целой армией проходил! И пушки у него, и танки, - говорят, даже самолеты есть! Вот здесь, по этой дороге, туда. А партизаны-то веселые, ничего не боятся.»

Крылов и Бурлак пустились вдогонку за Ковпаком. Они убеждались, что народ говорил правду: там, где побывали партизаны, царило праздничное настроение.

- Ковпак? А как же, третьего дня проходил! - и опять следовало описание, как ехали веселые партизаны с пушками и танками.

- Может, тут еще какой, а? Мы за Колпаком, а тут Ковпак.

- Кто его знает, Федь .

Они поняли, что Ковпака им не догнать, и повернули назад к железной дороге.

12

ЗДРАВСТВУЙ, КОСТЯ!

В Елисеевские лагеря Лида Суслина вступила, как в неведомый мир, -с любопытством и тревогой. Здесь удивляло многолюдье: окрестности городка кишели солдатскими подразделениями. С утра до вечера она видела марширующие взводы - остриженные головы, видавшее виды обмундирование, ботинки с обмотками. Были здесь и Лидины ровесники, и люди постарше, и пожилые, годившиеся ей в отцы. Казалось, строй, одежда и невеселая солдатская сосредоточенность стирали различия между ними.

Кости Настина нигде не было видно, да и попробуй найди кого в такой массе. А тут и искать не положено.

В лагерях готовили пополнение для действующих фронтов - это было здесь главное. Остальное считалось второстепенным: неуют, худосочная продовольственная норма и другие лишения. Лагерную педагогику определяли неумолимые обстоятельства: враг окружал Ленинград, исподволь готовил новое наступление на Москву, рвался по горящему Сталинграду к Волге .

Переход к быту Елисеевских лагерей потребовал от Лиды крайнего напряжения душевных сил. Она боялась, что не выдержит армейских тягот. Ей было до боли жаль свою утраченную вольность и несостоявшуюся студенческую жизнь. Она тайком плакала по ночам, лежа на разбитом соломенном матрасе. Тогда ее неотступно сверлили одни и те же мысли: и все-то у нее плохо, и неизвестно, для чего она живет. И как это ей втемяшилось пойти в армию? Она и раньше не верила в армейскую романтику, а теперь на личном опыте убеждалась, что была тогда права.

Пока она предавалась отчаянию, бежали дни. Она понемногу смирялась со своим положением, поношенная одежда и стоптанные кирзовые сапоги переставали шокировать ее. В конце концов не одна она носила такую форму, и другие девушки были одеты точно так же.

Но два человека в ней продолжали упорную борьбу: один раскаивался в содеянном, припоминал минувшие радости, хотел такого же приятного времяпровождения и здесь, в лагерях, упрекал ее в нерасчетливости, был полон жалости к себе, а другой решительно и бездумно поступал вопреки привычной логике, презирал расчетливость и всякие удобства, влек ее к людям, постоянно напоминал ей, что в армии она не одна, что хныкать и отчаиваться - позор, что где-то здесь живет ее хороший школьный товарищ Костя. И она уже чувствовала, что победит второй и что первый, кроме жалости, не вызывает в ней ничего.

Костю встретить бы. Можно, конечно, обратиться в штаб, узнать, где он. Но это потом. Сначала ей надо чуть-чуть привыкнуть к этим. страшным Елисеевским лагерям.

+++

Дни для Лиды были теперь спрессованы в один непрекращающийся урок медицины. К вечеру она так уставала, что соломенный тюфяк, положенный на грубо обструганные доски, казался ей пуховой периной.

Понемногу она привыкала к службе, и однажды она с удивлением заметила, что в армейской среде чувствует себя увереннее многих других девушек. Как это случилось, она и сама не смогла бы объяснить.

В ноябре выпал снег - морозы крепчали, упорно дул ледяной северный ветер, но в лагерях зиму не очень жаловали: так же маршировали солдатские взводы, так же проводились тактические занятия. Санитарки теперь часами находились в поле. Пехотные подразделения отрабатывали наступательный бой, и девушки должны были двигаться за стрелковой цепью. Это были нелегкие дни. Лида ползала по-пластунски, в голенища сапог набивался снег, а шинель совсем переставала защищать от холода. Еще труднее приходилось в поле пехотинцам, особенно пулеметчикам, катавшим по снегу тяжелые станкачи.

В одном из пулеметчиков Лида узнала Костю.

- Костя! Костя Настин! - не удержалась она.

Костя повернул голову. Щеки у него застыли от холода, нос посинел.

- Лида? - неуверенно спросил он.

- Я уже два месяца здесь!

Костя в растерянности смотрел на нее. «Похудел, - отметила она, - на себя не похож. И обмотки .»

- Кравчук, чего отстали? - крикнул взводный. - Вперед!

Кравчук, красноармеец лет сорока, заторопился:

- Взяли, Костя, потом поговорите.

Лида теперь не отходила от пулеметного расчета. Костя был неловок с ней, заметно волновался.

- Я был тогда. груб, извини.- время для него будто повернулось вспять, и он возвращался к тому моменту, когда уходил от Лиды, оскорбленный ее безразличием к тому, чем жил. Сейчас рядом с ним была другая Лида, не имеющая ничего общего с той самовлюбленной и равнодушной.

Лида непринужденно рассказывала о себе, о Покровке. Костя отвечал скованно, даже невпопад. «Бедный Костя! - подумалось ей. - Неужели он для нее только школьный товарищ?..» Все вдруг осложнилось. Он, конечно, интересовал ее, она по-настоящему обрадовалась, увидев его. Но они слишком разные, им даже говорить друг с другом не просто. Она никогда раньше не искала с ним встреч, хотя он и не был безразличен ей. Впрочем, наверняка она ничего не могла утверждать.

Учения закончились, стрелки и пулеметчики выходили к дороге.

- Якушкин, строй роту и веди! - приказал капитан.

Командир пулеметного взвода младший лейтенант Якушкин лихо выполнил команду. Раскрасневшийся от мороза, энергичный и веселый, он обращал на себя внимание. «Вот с кем познакомиться бы. - подумала Лида и взглянула на Костю. Тот ничем не выделялся среди шагающих в строю товарищей. Он скромно шел своим солдатским путем. - Познакомлюсь, конечно, но с Костей у нас отныне одна дорога.»

13

В ДЕКАБРЕ НОЧИ ДОЛГИЕ

Начало декабря. В воздухе лениво поплыли снежные хлопья - побелят округу и исчезнут, будто предупреждая людей, готовы ли они к тому, что их ждет. Дороги становились глуше, упорнее тянуло холодом, от которого хотелось укрыться за стеною хаты. В тепле нервное напряжение ослабевало, сменялось недолгим покоем. Но и этот привычный ритм теперь нарушался: полиция была настороже, в любом хуторе могла таиться опасность. Сам маршрут выдавал намерения Крылова и Бурлака: люди, у которых они ночевали, догадывались о цели их пути.

- Далеко идете, хлопцы?

- Домой, мамаш, в Брянск.

- Туда вам не пройти, полиция задержит или. партизаны.

- Как же нам быть?

- Полиция вон там, а партизаны подальше, сами уж смотрите.

Они шли туда, где, по слухам, были партизаны.

Один старик рассказал: в лесу от партизанских пуль полегла рота солдат. А леса здесь бескрайние, в них все меньше хоженых троп, все многозначительнее встречи.

+++

- Ни с места! Руки назад! - сзади щелкнул винтовочный затвор. - Не оглядываться! Вгоню пулю промеж глаз, и сдохните в канаве! Думаете, тут вам лафа, иди, куда хочешь? А ну давай вперед!

Как полицейский оказался за спиной да еще верхом на коне, они не заметили. Стука лошадиных копыт слышно не было.

- Не партизаны мы, домой идем!

- Знаем мы, как вы домой ходите! - полицейский посыпал матом. - В районе разберутся, кто вы! Самому начальнику сдам, он резину тянуть не любит!

За опушкой леса показалось село. Видя высыпавших на улицу сельчан, полицай распалился с новой силой.

- В лесу поймал! Думают, им здесь лафа! Обыщи их, Ленька!

Вокруг уже стояло плотное кольцо возбужденных людей. Ленька, второй полицай, без особого рвения обыскал Крылова и Бурлака, заглянул в вещмешок и сумку.

- Ничего, Семен.

- Еще бы! Ушлые, да мы тоже не дураки!

- Не партизаны мы, солдатик, - признался Бурлак второму полицаю. -Домой идем. У нас и документы есть. На железной дороге работали.

- Ты, битюг, закрой рот, пока зубы целы! У вас всегда документы есть! - Семен соскочил с коня, отпихнул женщин, загремел запором, снимая с двери амбара замок. - Посидите здесь, пока я пообедаю, а потом прямо в район. А ну, давай в амбар! Кому говорят!

Он вскинул карабин и тут же кульком покатился по земле. Бурлак схватил его еще раз и швырнул в амбар. От неожиданности толпа замерла, а второй полицай даже не сопротивлялся, когда Крылов рванул у него из рук винтовку.

Толпа загудела, надвинулась ближе. В глазах у людей Крылов видел только любопытство.

- Ну, что с ним сделать? - спросил Бурлак.

- Чего спрашивать . - худой небритый мужчина средних лет шагнул в амбар. Бурлак зашел следом. Крылов стал у входа. Второй полицейский, воспользовавшись суматохой, бежал.

- Вот и отлились тебе, Семка, чужие слезы. Сколько людей загубил,

Полицейский, сидя на земле, отодвигался в угол, губы у него дрожали. Бурлак выстрелил.

- Тикайте, Ленька за подмогой поскакал!.. - предупредил мальчик, дернув Крылова за рукав.

Этот мальчишка сопровождал их до края села.

- Хлопцы, возьмите меня с собой!

Он был в отцовском пиджаке, в больших подшитых валенках, шапка надвинута на умоляющие, подернутые слезами глаза, и под ними озорно торчал нос.

- Возьмите. У меня дома граната есть!

- Не партизаны мы, сами к ним идем.

- Все равно! Я дорогу знаю.

Мальчик не верил, что они не партизаны, и никто из жителей уже не верил. В селе давно ждали людей, которые бесстрашно сражались с оккупантами и их ставленниками-полицаями, и для сельчан двое парней, на глазах у всех покончившие с душегубом Семеном Кудлатым, не могли быть не партизанами! Конечно партизаны! С ними правый суд и надежды.

- Мы тебя возьмем. в другой раз, когда. опять здесь будем.

- Не обманете?

- Нет.

- Тогда тикайте, а то не успеете!

Вооруженных, их теперь нельзя было взять таким примитивным, безнаказанным образом, но они уже не могли открыто идти по дороге, входить в село. Человек с оружием слишком заметен. Преимущество и сложность своего нового положения они почувствовали сразу же, а путь им предстоял еще немалый.

В вечерних сумерках они вышли к новому селу. Они решили обойти его лесом. Они не предполагали, что их приняли бы здесь как дорогих гостей. Молва уже разнесла весть о появлении в округе партизан, расцветила ее несуществующими подробностями, и эта весть заставила местных полицаев бежать прочь.

Обойдя село, Крылов и Бурлак шли всю ночь и на рассвете оказались перед лесным хуторком.

+++

У крайнего дома пожилой человек рубил хворост. Они несколько минут наблюдали за ним, потом Бурлак направился к дому, а Крылов остался на месте.

Человек поднял охапку дров, повернулся и увидел Бурлака.

- Ты, папаш, полицай?

- Не, не полицай.

- А где тут у вас полицай?

- На хуторе немае . Это тебе надо до села или в Шостку, там есть .

- Погреться не пустишь?

- А ты. кто ж будешь?

- Партизан, папаш.

Мужчина в нерешительности стоял на месте. Из двери выглянула пожилая женщина, за ней показались три детских головы. Хозяин поспешил к женщине, сердито цыкнул на детей, с любопытством разглядывавших огромного человека с карабином, повернулся.

- Заходи. Сейчас печку затопим .

Бурлак махнул рукой - из-за угла сарая вышел Крылов.

Хозяин заметно волновался, хозяйка держалась спокойнее и откровенно приглядывалась к гостям. Приди они без оружия - их приняли бы как прохожих, без волнения и страха, да и они сами чувствовали бы себя иначе, не играли нежданно-негаданно партизанскую роль. Хозяева без опасений могли бы рассказать соседям о своих гостях, а соседи восприняли бы появление незнакомых людей на хуторе как заурядную вещь. Но теперь-то не расскажешь: гости появились из-за огородов и с винтовками. А ну как полиция нагрянет? Докажи ей, что не связан с партизанами? Разбираться, что к чему, не станет, а тут дети.

Гости понимали беспокойство хозяина, но они совсем выдохлись за последние сутки, им надо было передохнуть, отогреться, узнать, как идти дальше.

- Разуюсь, хозяюшка, - Бурлак снял калоши, принялся разматывать портянки.

- Да, да. - торопливо согласился хозяин, прислушиваясь, не идет ли кто по улице.

- Может, на печку разрешишь, а?

- Да, да.

Для пожилых супругов этот декабрьский день был, наверное, самым тревожным в их жизни, но они приютили, обогрели и накормили гостей, а позже, когда минуют опасности, они, быть может, не раз припомнят, как на печи у них спали два партизана и какие страхи им самим пришлось тогда пережить .

Несмотря на усталость, Крылов заснул не сразу. Он подумал о том, что не сегодня-завтра выпадет снег, заметет дороги, безлюдные и днем. А им опять идти ночью, а ночью идти совсем скверно. Шестнадцать часов в темноте, и не у кого спросить куда. Потом - калоши.

Проснулся он к вечеру. В избе весело гудела железная печка. Хозяйка пряла, хозяин подшивал валенки.

- Вставай, Федь .

Они спустились вниз, вышли на улицу и ахнули: в воздухе висела сплошная снежная занавесь. Крупные хлопья медленно оседали на землю, на плетень, на крышу двора. Была глухая тишина.

- Зима.

- На печку бы опять .

Они вернулись в избу. Хозяйка накрывала на стол. Хозяин поставил перед Бурлаком валенки.

- Вот, надевай. Подшитые, они здоровше новых.

+++

Хуторок они покинули с теплым чувством, которое, казалось, еще долго согревало их в темноте.

Снегопад прекратился, но темнота все плотнее сжимала пространство вокруг них. Если бы не постоянно меняющиеся неровности дороги и не шуршание снега под ногами, можно было подумать, что они вообще никуда не двигались. А двигались ли они на самом деле? Может быть, они только кружили на месте? Где-то впереди была Шостка, но где? Дорогу они определяли, лишь когда сбивались с нее. Что если они повернули на какую-нибудь тропу и теперь углублялись в дебри? Крылов представил себе эту черную лесную западню и невольно качнулся к Бурлаку.

- Ты чего, солдатик?

- Ничего . Как ноги?

- Как на печке!

Хорошо, что рядом Федя Бурлак. Он - что Саша. Когда-то, в такой же вот темноте, Женька Крылов и Саша Лагин шли домой из военкомата, и Женька со страхом думал, как сказать матери, что он уходил в армию. То давнишнее улеглось, заслонилось другими событиями. Теперь он вспоминал тот вечер со снисходительной улыбкой: тогда его ждали теплый дом, мать и сестра, он поужинал и уснул на диване, под одеялом, на чистой простыни. Все познается в сравнении, и нет меры ни плохому, ни хорошему. Но неужели он когда-нибудь спокойно подумает и об этой вот ночи, снисходительно улыбнется, припоминая, как они с Бурлаком натыкались на деревья, как шли к неведомой Шостке?..

Лес пропадал то слева, то справа, они куда-то поднимались, куда-то спускались и наконец вступили в ельник. Они ткнулись влево, вправо, повернули назад - всюду частоколом стояли деревья. Дорога исчезла неведомо куда. Они попытались идти лесом - сверху на них густо посыпался снег. - Отдохнем, - предложил Бурлак. - Покури.

Они нащупали изогнутый у земли березовый ствол, сели, побежденные лесом и темнотой. Вокруг зазвенела тишина.

Крылов свернул цигарку, убрал в карман бумагу и кисет. Оставалось самое сложное - покурить. Он осторожно извлек из внутреннего кармана пиджака трубочку с фитилем, продвинул фитиль чуть-чуть вверх, так, чтобы обожженный конец выступил наружу, наощупь приложил его к кремню и, прежде чем ударить по кремню обломком напильника, подумал: «Если загорится, все будет хорошо...» В последнее время он стал прибегать к таким нехитрым уловкам. Если они предвещали плохой конец, он старался тут же забыть о них, а если они сулили удачу, он считал их абсолютно верными.

Искорка получилась тщедушной. Он забеспокоился, что в темноте испортит фитиль, собьет с него пепел, - тогда уж никакая искра не поможет.

- Подожди-ка.

Далеко-далеко от них залаяла собака. Ее голос был единственным вестником живого в черном лесу. Крылов опять ударил - вылетел веселый сноп искр. Фитиль затлел, желтое пятно быстро увеличивалось. Крылов раздул его, выровнял со всех сторон, потом прикурил и опять спрятал конец фитиля в трубочке от школьной ручки. «Будет хорошо!» - подумал с удовлетворением. Конечно, в такую ночь не бродить бы неведомо где, а спать в теплой избе, - днем-то идти лучше, все упорядоченно, и видно дорогу. Но и теперь приятно вот так посидеть на березе, покурить, слыша далекий собачий лай, и думать, что все будет хорошо.

Они снова шли неизвестно куда, потому что лай прекратился.

Рассвет застал их на косогоре среди сосен. Внизу круто изгибалась заснеженная дорога, за ней скучились дома - низкие, повыше, квадратные, длинные. Только крыши были однообразно белые, и над ними курились дымки. Шостка!

- Туда или?..

На повороте дороги внезапно выросли конные. Передний уже вскидывал винтовку. Сухо и неуместно лопнул выстрел, залаяли голоса, взлетела бледно-розовая ракета. Пулеметная очередь окончательно прогнала утреннюю тишину.

Крылов и Бурлак повернули назад, за ними предательски потянулась снежная борозда.

Спеша отдалиться от Шостки, они долго не останавливались. Винтовки значили для них теперь не больше, чем обыкновенная дубина. Крылов и не заметил, как кончились патроны. Он помнил, что стрелял, торопливо вскидывая винтовку, но что он израсходовал все три обоймы, не помнил.

Они пересекли какую-то дорогу, миновали овражек, похожий на заброшенный карьер, поднялись в ельник, вышли на опушку и невольно подались назад: перед ними была. Шостка. Они узнали ее по железнодорожной насыпи и бревенчатым баракам. Только теперь они смотрели на поселок с противоположной стороны: они описали полукруг!

День был пасмурный, начался легкий снегопад.

- Отдохнем маленько. - предложил Бурлак.

Снегопад усиливался - повалили крупные хлопья, заполнили все пространство, вытеснили воздух.

Кое-как определив по стволам берез северо-восток, они вышли в поле и неожиданно попали на дорогу. Она привела их в лес, снова вывела в поле и здесь бесследно исчезла в пуховой снежной белизне. Они шли теперь наугад, не зная куда, пока не уперлись в изгородь. За ней выбеленная снегом, уютно расположилась изба.

Они сунули винтовки под хворост, постучали в дверь.

- Мамаша, не пустишь переночевать?

- Вы кто?

- С дороги сбились .

Какое же это наслаждение - почувствовать домашнее тепло, раздеться, расслабиться!

- Кто же вы будете? - хозяйка собирала на стол. Звон посуды казался им сладкой музыкой.

Они привыкли к мимолетным беседам, когда надо было сообщить о себе самое общее, а от собеседника узнать как можно больше. Тот обычно спрашивал из любопытства, а им надо было знать местность и обстановку.

- До дома добираемся, в Брянск.

- А вы бы железной дорогой - побыстрее .

- Тише едешь - дальше будешь. Сторонкой спокойнее. Тут все леса?

- Сплошь леса.

- А где бы получше пройти?

- Уж и не знаю, что посоветовать. В Ямполе, говорят, немцы, а дальше партизаны .

Хороша долгая декабрьская ночь, когда лежишь, успокоенный, в теплой избе, постель мягка, а сон скор и сладок.

- Хозяюшка, нам затемно встать бы: день-то короткий, а идти далеко.

- Разбужу, спите.

+++

Эту долгую декабрьскую ночь бывшие одноклассники из Покровки провели по-разному. Курсант радиошколы Паша Карасев спал на казарменной койке. Миша Петров работал на заводе в третью смену, Саша Лагин подремывал в сталинградском окопе, Левка Грошов бодрствовал на подмосковной даче, куда приехал с новой подружкой, Костя Настин стоял в карауле и гадал, увидит ли он Лиду Суслину до того, как маршевая рота отправится на вокзал; младший лейтенант Пятериков покачивался в купе пассажирского поезда, направляясь к месту назначения - в зауральский городоАк неуютнее всех в эту ночь было молодому матросу Вале Пилкину. Из Покровки он уехал в Архангельск, там его призвали на службу, оттуда он попал в далекий северный порт, где четыре месяца постигал азы матросской науки. Потом его зачислили в экипаж подводной лодки, которая этой ночью отправлялась на боевое задание.

Валя шел по скользкому трапу, жесткий косой снег хлестал его по лицу, весь мир состоял из ревущего моря, хлесткого снега и оледенелых поручней .

Каждый одноклассник шагал своим путем, и никто не знал, каков будет завтрашний день.

14

В ЗАПАДНЕ

Отдохнувшие, повеселевшие, да еще с парой лепешек про запас, Крылов и Бурлак вышли на дорогу, а она оказалась самой унылой из всех дорог, оставшихся позади. На пути у них не было никакого жилья. Лес будто омертвел.

- Волки, что ли, завыли бы, Федь. Как на кладбище.

- Это кажется, что ничего. Лес всегда живой, в лесу хорошо.

Наконец, впереди блеснул просвет. Поляна. Среди редких ветел темнели бугорки печей и остатки изгородей.

- Партизанский хутор.

Из крайней печи выскочила кошка. Тревожно мяуча, приблизилась к ним, но тут же бросилась наутек. На месте партизанского хутора опять застыла мрачная тишина. Она угрожала им, взвинчивала нервы. Оба чувствовали: в лесу теперь может случиться все. Подтверждая их опасения, снежная целина уперлась в наезженный тракт. Они пошли параллельно ему и увидели среди поредевших берез несколько присыпанных снегом изб. Обыкновенный лесной хуторок, каких немало осталось позади и с какими у Крылова и Бурлака были связаны добрые воспоминания. Обоих потянуло к теплу, к горячему борщу, к чаю.

+++

Они спрятали в снегу винтовки и направились в хуторок. Останавливаясь на ночлег, они обычно выбирали избу среднюю - не лучше и не хуже других.

- Туда, что ли?

- Пошли.

Они поднялись на крыльцо, веником смахнули с обуви снег.

- Можно?

- Входи! - отозвался мужской голос.

На скамье у окна сидел мужчина лет сорока, хозяйка что-то доставала из печи. Больше никого не было.

- Здравствуйте. Погреться можно?

- Отчего нельзя - можно. Издалека будете?

- До дома добираемся.

- Ну ладно, поговорим потом. Ты, мать, приготовь хлопцам поесть, проголодались, видать. Схожу за дровами.

Здоровый мужчина в доме настораживал их, но тепло радовало, они не спеша раздевались.

- Руки вверх! - с порога, из распахнутой двери, на них нацелились две винтовки, два небольших темных отверстия. Рядом с хозяином стоял парень лет семнадцати.

- Думали, к дуракам пришли? Знаем мы вашего брата. А ну одевайтесь - в Ямполе погреетесь!

Он приказал жене обыскать нежданных гостей - она проделала это с чисто женской обстоятельностью, выложив на стол все их мелкие вещи. Топорик по знаку мужа она тотчас унесла за дверь.

- Не партизаны мы, домой идем.

- Будет тебе дом, стерва! А тебе ботинки больше не нужны. Отбегался! Принеси ему какие-нибудь опорки.

Женщина унесла ботинки и вернулась в избу с парой рваных калош.

- Сгодятся, до Ямполя дойдет!

Дальше все запуталось: в окно стукнули так, что едва не вылетели стекла:

- Фомич, партизаны!

В мгновенье оба полицая исчезли, даже не закрыв дверь. За ними, охая, потрусила хозяйка.

Ошеломленные такой переменой, Крылов и Бурлак поспешно оделись. Черт побери, куда же эта баба дела ботинки? Уж не закинула ли на чердак? Э, да ладно, обойдемся без них!

Крылов намотал на ноги портянки, взялся за калоши. Рвань-то какая. Чем же привязать? Он опять побежал в сени, схватил клок пакли, висевшей на перегородке.

- Что там, Федь? - он закрепил калоши, рассовал по карманам свои вещицы.

- Никого.

Что же делать? Уйдешь отсюда, а партизаны - сюда, или выскочишь на дорогу и - прямо на полицейских.

Смеркалось. Они услышали голос Фомича:

- Партизаны, партизаны! Черт тебе показался, а не партизаны! Только тех двоих упустил, кость им в горло .

Оставался последний шанс.

- Раздеваемся, Федь. Быстрей на печку!

Полицейские поругивались уже недалеко от дома.

- А если бы сюда приехали?

- Приехали, приехали! Черта бы приехали бы, только время потерял! Стойте здесь .

На крыльце, а потом в сенях заскрипели половицы. В избу Фомич вступил, держа наготове винтовку.

- Уехали? - спросил с печки Бурлак. - Ну и хорошо. А низковато у тебя тут, у нас на печке просторнее.

- Здесь?.. Я думал, вы партизаны.

- Мы привыкли, нас всю дорогу пугают. А что мы такое сделали? Мы к тебе погреться, а ты «руки вверх».

В избу вошли еще три полицая.

- Ну ладно, - Фомич прислонил к стене винтовку, зажег керосиновую лампу, - слезайте с печки. Гришка, отведи их на ночь к Верке. Завтра пойдете через Ямполь.

- Зачем через Ямполь? Мы лучше сторонкой.

Полицейские, посмеиваясь, разглядывали Бурлака.

- Чего сторонкой? - ворчал Фомич. - Если за вами ничего такого нет, нечего бояться!

- Все-таки. Ты ботинки-то и топорик не забудь вернуть.

- Давай веди! - заторопил Фомич полицейского. - Обойдетесь и так! Не будете шляться где не надо - вон откуда приперли, из леса!

Ночь прошла в беспокойном сне. Крылов тихо вставал, выходил на крыльцо. Была непроглядная темень, дул ветер, поскрипывали мерзлые деревья. Бурлаку тоже плохо спалось. Оба чувствовали: и в доме, и на улице за ними следят.

На рассвете они вышли из хутора. Ямполь - слева, они повернули направо.

- Э-эй!.. - Фомич сердито махал рукой. - Куда поперли? Давай назад, на Ямполь!

- Так ведь подумают что.

- Подумают, подумают! Черта подумают! Раз за вами ничего такого. А ну назад!

Они повернули на Ямполь. В километре от хутора начиналось село, к нему вела наезженная дорога. На окраине ждали двое полицейских -одноглазый старик и молодой парень.

- Руки вверх! - одноглазый щелкнул затвором.

Крылова и Бурлака, окруженных толпой сельчан, повели к большому бревенчатому дому. Вслед за полицейскими в помещение втиснулось человек сорок.

- Выкладывайте, кто такие! - потребовал старший полицай. -Документы есть?

- А как же без документов - до дому идем, солдатик.

- Какой я тебе солдатик!

- Ты не обижайся. Нас вот всю дорогу пугают «руки вверх» да «руки вверх», а мы не обижаемся: порядок есть порядок. Вот читай, кто я, читай: Герасименко Федор Иванович, в Киеву живу, на Хрящатике, а теперь к сестре иду. Читай, читай. Фомич, полицай из хутора, у меня топорик отобрал, а с моего товарища ботинки снял. Ты смотри, что Фомичева баба ему дала. А у него пропуск от самого коменданта.

Полицейские негромко совещались между собой. Тем временем Бурлак продолжал:

- Мы люди тихие, а нас за кого только не принимают. Этот одноглазый старичок ружье на нас наставлял, обыскивать велел. Ты читай, читай. Ну ладно, без топорика обойдемся, а как вот ему в таком рванье идти, а? Прочитали? - Бурлак спрятал удостоверение в карман.

Десятки глаз с любопытством разглядывали его. Пока полицейские решали, как быть, он снова принялся за одноглазого.

- Где бы нам тут, дедок, позавтракать? Фомич-то топорик и ботинки отобрал, а накормить забыл. Может, ты накормишь?

Полицай сверкнул глазом, но отодвинулся от Бурлака. Зрители откровенно посмеивались над этой сценой.

- К сестре, значит, идешь? - недоверчиво заговорил старший полицейский.

- А к кому же мне еще идти? Она у меня одна, топорик вот хотел ей...

- Хватит! Пойдете в Ямполь. Там разберутся, кто вы.

- В Ямполь так в Ямполь, а с ботинками как? Что ж теперь, при новом порядке, Фомичу позволено с каждого встречного ботинки снимать?

Окончательно добив хуторского полицая, Бурлак пошел к выходу.

Улица теперь была пустынна, редкие прохожие уклонялись от встречи с ними.

- Мамаш, поесть не найдется?

- Нет... Мы уже позавтракали, а обед не готов... - женщина торопливо повернула к калитке.

- Мамаша, не ли чего перекусить?

- Сами кое-как...

Вот чертовщина! Им надо было хоть на немного задержаться где-нибудь, обдумать свое положение. Со вчерашнего вечера они ступили в колею, из которой не могли выбраться. Она вела их прямо в Ямполь, а до Ямполя не более километра.

- Мамаш, поесть не...

- Нет...

Уже край села, а за ним виднелись крыши Ямполя.

- Мамаша, не найдется чего поесть?

- Заходите...

Наконец-то. Они не спеша позавтракали, потом неторопливо переобулись. Но уходить из дома надо было, а они так и не решили, что делатьН. а улице они заметили, что за ними следят: из-за угла выглянула голова - показалась и исчезла.

Они продолжали двигаться по колее: ни свернуть в сторону, ни возвратиться назад.

- Ты только помалкивай, - напомнил Бурлак, когда они были за селом. - Ты ничего не знаешь, ко мне в гости идешь, я сам все им объясню.

Ямполь приближался катастрофически быстро, а справа, за полем, заманчиво темнела полоска леса. Там-то они уж как-нибудь скрылись бы... Ямполь отталкивал их, а кромка леса притягивала. Не попытаться ли? Они потом пожалеют, что не сделали этого. Была не была...

Они свернули с дороги, по колени увязли в снегу. Пять, десять, сто метров... До леса чертовски далеко, не успеть. От села уже скакали конные. Просвистела пуля, еще одна.

Они вернулись на дорогу. Теперь их вели под конвоем. На городской окраине им повстречалась легкая упряжка. В санках сидели двое немцев. Воротники шинелей подняты, шарфы завязаны наподобие платка, за спиной, стволом вверх, пулемет. Солдаты мельком взглянули на арестованных и так же неторопливо поехали дальше вдоль окраины. Патрули...

15

ЛЮДИ, ВОЙНА, МОРЕ и СНЕГ

Косте Настину не удалось увидеть Лиду: маршевики собирались быстро, у него не было времени добежать до санитарной роты.

Эшелон направлялся в Москву - значит, на Центральный или Северозападный фронт.

В Москве простояли несколько часов. Маршевикам раздали махорку, гранаты, пулеметчики дополучили ленты и патроны.

Покончив с делами, Костя сел у приоткрытой двери. Падал снег, улица притихла, будто задремала под пушистым зимним покрывалом. Костю охватила грусть, жалящая, неотвязная.

Из этого состояния его вывел женский голос - неужели Лида?!

Да, это была она. В петлицах ее новой шинели алели по четыре треугольничка, и вся она была новая, подобранная, свежая.

- Здравствуйте, мальчики! Сколько вас тут? Получите индивидуальные перевязочные пакеты!

- Есть получить пакеты! - отозвался младший лейтенант Якушкин, обрадованный ее появлением.

- Сестричка, с нами, что ли, едешь? - поинтересовался Кравчук.

- Куда вы без меня годны!

С Костей Лида вела себя, как со всеми, - непринужденно и просто, а он держался с ней совсем скромно, ничем не выдавая своих чувств. Она была нужна здесь не одному ему, а всем.

Из Москвы эшелон двинулся к Ельцу. Костя и Лида отправились навстречу своей судьбе.

Паша Карасев стоял в очередном наряде. Сменившись, он сел за письмо - самое время написать.

Заканчивался сложный, но в общем удачный для Паши сорок второй год: позади десятилетка, он поступил в институт, ну а что пришлось прервать учебу и пойти в армию - не его вина. Армия - это временно: отслужит и вернется на студенческую скамью.

Скоро курсанты сдадут экзамены и покинут радиошколу. Куда он попадет, трудно сказать. Могут послать в артиллерийскую часть, в войсковой штаб, а могут и в тыл, к партизанам. Несколько курсантов уже подали рапорт с просьбой направить их на выполнение особого задания. Но он, пожалуй, не станет торопить события, время само покажет, как быть. К тому же ему намекнули, что оставят его в Москве. Хорошо бы - это сделало бы его положение устойчивым .

«Скоро разъедемся по действующим частям, - писал Паша Мише Петрову. - Сам понимаешь: надо - война.»

Зауральский городок, куда приехал младший лейтенант Пятериков, оказался совсем не тихим местечком: здесь располагалась одна из крупнейших авиашкол. В небе постоянно ревели самолеты, аэродромные службы представляли собой большое и сложное хозяйство, среди обслуживающего персонала было немало женщин в военной форме.

Начальник интендантской службы разглядывал Пятерикова скептически.

- Курсы, значит, кончил. Ну что ж. Чистенькую работу я предложить тебе не могу, дам, какая есть. Не справишься - отчислю на фронт. Понял? Жить будешь в городе, на частной квартире, здесь негде. Ну так вот для начала наведи мне порядок в свинарнике. Не нравится?

- О такой работе мечтал, товарищ майор!

- Не зубоскаль. Завтра же поезжай на станцию и разберись, почему не доставили корма, бумаги получишь в канцелярии. А сегодня знакомься с людьми. Все.

«Интендант. - недовольно хмурился майор. - Взгляд настырный, масленый.черт знает что. »

А в это время сержант Лагин вел поредевшую роту на исходную позицию. Правильно рассчитать каждый шаг пути было сейчас самое важное. Здесь, в Сталинграде, неистовство войны достигло предела: пехотные батальоны таяли, как свечи, люди глохли от грохота, и к а ж д ы й м е т р земли был полит человеческой кровью.

Стрелковой роте было приказано захватить угловой дом на перекрестке улиц. Обыкновенный четырехэтажный дом старой кладки - выщербленные пулями и осколками стены, пустые глазницы окон, четыре подъезда.

В роте не оставалось ни одного среднего командира, а пока добирались до исходной, трое красноармейцев были убиты и семеро ранены. Попробуй узнай в этом громе, где твоя мина, где нет. Из дома осатанело бил станкач, и всюду перед ним лежали трупы.

Подбежал командир полка капитан Босых, за ним в проломе стены мелькнули его адъютант и командир сорокапятимиллиметровой противотанковой батареи. Они дышали так же тяжело, как красноармейцы, только что проделавшие тот же путь.

- Ты мне, комбат, этих стрекачей убери к чертовой матери! - ругнулся Босых. - Понял?

Лейтенант осторожно оглядывал угловой дом. Как подтащить сюда да еще белым днем противотанковые пушки, одному Богу ведомо.

- Готов, Лагин?

- Готов, товарищ капитан.

Над тысячекилометровыми пространствами бушевала война, выла метель. Люди воевали с людьми, а снег с войной. Война множила трупы, воронки и пепелища, а снег засыпал их, набрасывал на землю девственно-белое покрывало; война развязывала стихию огня - снег плотной пеленой обволакивал его.

Вторую неделю над студеным морем свирепствовала пурга. Казалось, холод, ветер и снег сделали невозможным все живое - разве в этой беснующейся свинцовой воде, в этих жутких россыпях метели могло что-нибудь жить? Под ногами - черная водяная бездна, над головой - бездна снега и полярного холода, а по сторонам и то, и другое.

Валя Пилкин, отсеченный от всего мира ограниченным пространством подводной лодки, потерял представление о дне и ночи. Но разве кто-нибудь мог ориентироваться в движении этих слепых масс воды, воздуха и снега! Валя чувствовал себя безвозвратно затерянным в чудовищных морских дебрях, где нет ни дня, ни ночи, нет опоры под ногами и никакого намека на солнце.

Прерывая его мысли, раздалась команда:

- Боевая тревога!

Значит, есть люди, которые находят дорогу в морских безднах! Где-то, еще невидимая, но уже ощутимая чуткими приборами, скрытая за броневыми листами, ощетинившаяся пушечными жерлами и глубинными бомбами, таилась чужая, угрожающая Вале Пилкину жизнь.

Подводная лодка приближалась к рубежу атаки. В морских пучинах было еще тихо, сверху, соперничая с воем пурги, бесновались свинцовые волны.

А в студенческой аудитории было тепло и уютно. Первокурсник Грошов выступал с докладом на политзанятиях. Он рассказывал о положении на фронтах, о героизме защитников Сталинграда, о действиях партизан в немецком тылу, тщательно следя за тем, чтобы каждая его фраза была стилистически безупречна.

16

ТЯЖКИЕ КИЛОМЕТРЫ У ЦЕЛИ

Ямполь - городок небольшой. Дома в основном деревянные, кое-где двухэтажные, улицы тихие, сонные. Пронесла воду женщина, из калитки, нахлобучив на глаза отцовскую шапку, смотрел мальчуган, стороной шел инвалид.

Конвойные привели Крылова и Бурлака в полицейский участок, поднялись с ними на второй этаж, в кабинет начальника полиции. Здесь за столом сидел мужчина лет тридцати, на стене висела большая карта и портрет Гитлера.

Конвойные доложили, как задержали арестованных.

- Документы, - потребовал начальник. - Уведите.

Полицейский вывел их на улицу, остановил перед соседним домом.

- Будете здесь. Вздумаете бежать - пришьем на месте!

Старик-хозяин уныло встретил гостей. Он в шапке, поношенном пальто, в валенках, дряблые щеки давно небриты, шея замотана шарфом. В доме у него было не топлено.

- Пойду за дровами. - он принес несколько поленьев, начал растапливать железную печку. - Молодые помирают, а я живу. Всех своих пережил. И сил нет, и неохота уж, а живу.

На стене скрипели ходики, отовсюду глядела заброшенность и тоска.

- Сорок лет учил людей добру, а теперь все ожесточились. Мой бывший ученик - он вас привел сюда - в полиции служит. Летом они погубили двух мальчишек, тоже у меня ночевали .

Вечерело, в доме сгущалась темнота. Старик приоткрыл дверцу печки -на полу заиграл прямоугольник света.

- Отпускали кого-нибудь?

- Не знаю . Угостить вас нечем, сам ничего не варю .

Утром пришел полицейский:

- Собирайтесь!

Старик проводил их тоскливым взглядом.

В кабинете у начальника полиции находились человек десять полицейских, все молодые, здоровые.

- У тебя пропуск до Киева. Почему ты оказался здесь?

- Это я его сюда привел, - поспешил вмешаться Бурлак, сразу завладев общим вниманием.

- А ты как сюда попал - ты ведь тоже из Киева?

- Хрящатик, дом семнадцать. Мы с ним за Днепром встретились. Пришли в Киев, а там ни дома, ни родных. Я и уговорил его идти со мной. Слыхал, может, про Дуплево, около Брянска, там у меня сестра живет, а может, и все там собрались .

- Как же вам удалось добраться сюда? Поездом?

- Пробовали - еле ноги унесли. Мы все потихоньку, сторонкой, а то и своих не увидишь. И так «руки вверх» да «руки вверх». У него на хуторе Фомич ботинки отобрал - посмотри, что Фомичева баба ему дала! А у меня топорик был ухватистый - тоже Фомич отобрал. Где теперь такой найдешь?

Бурлака слушали с улыбкой, а Крылов втайне восхищался точностью и своеобразной прямотой его выражений.

- Дальше вам не пройти, - сказал лейтенант.

- Почему? Мы вон сколько оттопали, а тут близко. Мы никого не трогаем, нам бояться нечего, за нами ничего такого нет. Нам бы вот ботинки или валенки.

- Не пройдете, говорю вам: партизаны задержат.

- Какие партизаны? Сколько прошли - нигде не видели. Полицию видели, а их нет. Ты, может, документик какой нам дашь, чтобы нас не останавливали, а?

- Вот что - вступайте в полицию.

Такой оборот они не предвидели. Начальник полиции припер их к стене - Крылов похолодел от тоскливого предчувствия конца.

- Дело это серьезное, - не растерялся Бурлак, - так сразу нельзя. Нам уж до дома недалеко, мои-то, глядишь, все там. А у меня два брата, вот такие, и мать больная. И его вот уговорил. Не можем мы сейчас, своих повидать надо, а полиция от нас не уйдет: что мы - там вступить не можем?

- Чего боитесь? - оживились полицейские. - Война скоро кончится, тогда ехай, куда хочешь!

- Я из окружения шел и здесь остался. Дурак, кто боится в полицию!

- Это все так, только твой дом где? За фронтом. А мой тут, рядом. Я сначала к своим загляну, а там видно будет.

- Смотрите не прогадайте, - предостерег начальник. - Пойдете на Старую Буду - тут вам крышка, партизаны задержат. Берите левее, там свои.И он. возвратил им их бумаги, да еще указал точный маршрут пути!

- А ботинки-то как?

Полицейские засмеялись, начали расходиться. Бурлак и Крылов спустились вниз по лестнице. Их никто не сопровождал. Они пересекли площадь, прошли мимо солдат.

+++

Они все время ждали оклика и были готовы к тому, что их остановят. Они решили, что им дали отсрочку, чтобы проследить, куда они пойдут. А пошли они в партизанскую сторону. Дорога вывела их в лощину, окаймленную низкорослыми соснами. «Сейчас, сейчас окликнут.» - ждали, заставляя себя не оглядываться.

Санный след становился тоньше, потом повернул вверх, между редкими березами. Ямполя позади уже не было видно.

- Посидим, солдатик.

Напряжение последних часов вымотало их, они сели прямо на снег. Когда Крылов сворачивал цигарку, махорка рассыпалась у него: дрожали руки. - Пошли.

Они увидели деревушку, и она показалась им западней. Они подходили к ней медленно, они приготовились ко всему. Крайняя изба, сейчас их остановят. Еще одна. Никого. Деревня будто вымерла.

Опять поле и за ним бескрайний лес. Мороз крепчал, тело наливалось усталостью. Еще деревня. Еще одна ночевка.

- Мамаша, не пустишь переночевать?

- Заходите .

- Полиция у вас есть?

- Не, была - теперь нет.

- А где же она?

- Да нема. Какая полиция? Партизаны рядом.

- Где.рядом?

- В Старой Буде.

+++

Наутро их опять окружили леса, но теперь с в е т л ы е, у ю т н ы е. Потом они миновали Полесье - большое брянское село. Люди на улице здесь громко разговаривали, весело смеялись. Вдоль улицы лежали спиленные телеграфные столбы.

За Полесьем - Старая Буда, п а р т и з а н с к о е село. До него пять километров, а они прошли тысячи. Их задерживали, в них стреляли, они шли днем и ночью, рассчитывали каждый шаг. Теперь оставался последний рубеж. Преодолев его, они станут в строй.

Они спешили: вдруг там н и к о г о н е т, вдруг они придут слишком поздно?

Поле между Полесьем и Старой Будой усеяно следами солдатских сапог и стреляными немецкими гильзами. Когда-то здесь вдоль ветел, образовавших аллею, пролегала уютная дорога. Теперь дороги не было, а уродливые деревья навевали тоску. Здесь была ничейная земля. Что если им так и не удастся преодолеть последний рубеж? Не нацеливается ли откуда-нибудь на них пулеметный ствол?

Калоши спадали с ног, мешали идти, будто пытались задержать Крылова среди ветел. А впереди уже выглянули низкие заснеженные избы. Старая Буда.

Они заметили на окраине человеческую фигурку и заспешили из последних сил, а фигурка оставалась неподвижной, как неживая. Он, п а р т и-з а н.

Казалось, он не обращал внимания на двух человек в поле или не видел их, хотя они уже различали пестрый узор на немецкой плащ-палатке, прикрывавшей его от ветра.

Когда до избы осталось метров сорок, партизан сошел с крыльца и, не снимая с плеча винтовку, крикнул:

- Эй, вы к кому?

На шапке у него была красная лента.

- К вам! - ответил Крылов, и больше он ничего не мог.

Партизан подошел ближе, потому что оба они не двигались с места. Один смотрел на приближающегося партизана и слабо улыбался, другой опустил голову и плакал. Позади них уныло тянулся ряд ветел, которые вели в антимир.

Партизан не удивился и ни о чем не спросил у них. Они видел, что эти двое пришли.

+ + +

Книга четвертая. С Р Е Д И Л Е С О В

«И я воскрес для жизни и добра.»

М.Ю.Лермонтов.

1

ПАРТИЗАНЫ

Война обнажила отношения между людьми. Перед лицом опасности явными стали людские помыслы и поступки. Мелкое и эгоистическое утрачивало свою маскирующую оболочку, а неподдельные достоинства личности - мужество, самоотверженность, патриотизм - выступили на передний план. Общая беда высвечивала человека, безошибочно выявляла его истинную ценность. Уклонялись от долга перед родиной или использовали военные ситуации в личных интересах только люди второго и третьего сорта. Но такие Крылову встречались редко. В большинстве своем люди, которых он узнал, были бескорыстны и великодушны. Они постоянно поддерживали его физически и морально. Он убеждался: самое дорогое в народе - человечность. Она несовместима с подлостью, немыслима без любви к родине. Попирая человечность, гитлеровцы бросили вызов самому народу. Нашествие иноземцев с их грабежами, насилиями, стремление унизить национальное достоинство народа явилось мощным толчком к пробуждению естественного патриотизма в народе. Недовольство оккупацией Крылов замечал на всем своем пути от Сталинградской области до Брянских лесов. Оно зрело, искало выход и вылилось в партизанскую борьбу с врагами. Сопротивляясь оккупантам, люди покидали свои обжитые дома, уходили в леса, брали в руки оружие и сражались с врагами, как умели. Они и не могли поступить иначе: они защищали себя, свой дом, свою землю.

Никакие заранее спланированные акции по своей значимости не могли сравниться с естественным патриотизмом народа. Коммунисты лишь придали народному движению организованность и размах.

Естественность поступков партизан Крылов почувствовал уже в первые минуты своего пребывания в Старой Буде. Стоило новичкам ответить на самые общие вопросы, и партизаны заговорили о своих делах: в судьбе Крылова и Бурлака для них не было ничего исключительного. Но они приняли к себе новичков, а те сразу почувствовали, что пришли именно туда, куда им и следовало прийти.

Растерявшийся от радости, Крылов смотрел на несуетливых вооруженных людей и вдруг узнал. Антипина. В добротной зимней одежде Илья выглядел преуспевающим человеком, на ногах у него были щегольские новые бурки.

- Ты?..

- Почти месяц здесь! По железной дороге прикатил, с комфортом! -смеялся Илья. - Максимыч, этих давай к нам, я их знаю!

- Откуда идете? - спросил партизан в бараньей шапке, полушубке и валенках.

- Из Сталинградской области .

Эта область была так далека отсюда, что Крылов сам готов был усомниться в своих словах.

- Из пленных?

- Вместе бежали, Максимыч!

- Как бы Силаков не перехватил. Веди их в избу, потом разберемся.

- Что здесь? - партизан в лихо надетой кубанке, из-под которой выбивался рыжий вихор, напористо раздвинул стоящих. - Новенькие?

- Веди, веди, Илья.

- Погоди, - рыжий встал на дороге. - А почему к тебе? Мне на подводу не хватает.

- А мне на две. Эти - мои.

- Максимыч, отдай толстого! - захохотали партизаны. - Наши лошади его не потянут. Пусть Силаков возит!

- Ладно, один тебе, другой мне, а не хочешь - никого не дам.

- И лиса же ты! - ухмыльнулся Силаков и сразу наложил руку на Бурлака. - Пошли! У меня лошади не как у него доходные! - он попытался сдвинуть Бурлака с места, но потерпел неудачу.

- Ты меня не погоняй, - обратился к нему Бурлак. - Я от самого Сталинграда на ногах. Мне без Жени нельзя, он меня с того света вытащил.

Крылов ничего не сказал. Он подумал, что все это с ним уже было и повторяется опять. Тогда, в марте, он чуть не плакал от обиды, что Сашу Лагина зачислили в первый взвод, а его в третий. Ему и сейчас было обидно, что его разлучали с Бурлаком, но теперь он воспринимал это как неприятную необходимость. Да и о какой разлуке могла быть речь? Оба встали в один строй.

- Куда он от тебя денется! - вспылил Силаков. - На другую подводу лишь сядет!

- Ты не кричи, ты что - полицай?

Партизаны хохотали.

+++

Илья Антипин привел Крылова в избу. Здесь топилась железная печка, на скамье под шинелью лежал партизан.

- Лавку протрешь, Марзя! - засмеялся Антипин.

Марзя встал, длинный, как жердь. Все у него было длинное: лицо, нос, шея, руки, шинель.

- Пополнение, Паш. Женька Крылов, вместе из плена бежали.

Марзя протянул руку. Пальцы у него были сильные, ладонь теплая, а взгляд отрешенный, словно Марзя витал где-то или еще не стряхнул с себя сон.

- Закурить нет?

Крылов протянул ему бумагу и кисет. Марзя начал закуривать.

- Плохо в калошах.

- Неважно.

- Холодно.

Разговор с Марзей не обещал быть увлекательным и Крылов промолчал. Он разулся. Отогреваясь, ноги заныли, он принялся портянками растирать их.

Марзя сунул в печку несколько березовых поленьев. Какой же он был нескладный, этот Марзя, все будто валилось у него из рук!

Новая страница в жизни Крылова опять начиналась, как в первый армейский день, - в деревенской избе, и опять за окном был снег. Невольно подумалось: сейчас стукнут в окно, послышится голос младшего лейтенанта Курочкина, Крылов выскочит на улицу, станет в строй рядом с Грачевым, Ляликовым, Малининым, Бурлаком, и этот строй будет подлинной реальностью, а остальное окажется лишь сном. И Крылов вздрогнул, когда раздался стук: это Марзя расщепил топором березовое полено.

- Надевай, - Илья поставил около Крылова яловые сапоги. - Все равно в мешке лежат.

Крылов стряхнул с себя внезапно овладевшую им иллюзию. Но и Илья Антипин был частью ее. Как он оказался здесь? Что произошло в его жизни за Днепром? Разве, приняв от него услугу, Крылов не примирится в чем-то с ним?

- Хорошие сапоги. - проговорил Марзя.

Такие же Крылов видел на полицейском за Днепром.

- Как ты сюда попал?

- Михайла помог. Он сам чуть было со мной не уехал. Дело тут непростое, как-нибудь в другой раз расскажу. Он мне документы достал и билет на поезд, в Брянск. У него до войны брат там жил. Ехал в пассажирском, с удобствами, чуть что - к полицаю. Принимали как своего.

Антипин закурил.

- Вы думали, я полицаем стал, раз с Михайлой связался. Немцы не дураки, с ними без хитрости нельзя. Пошли бы втроем - всем хана, а так живы .

- Сапоги-то не жалко?

- Врать не буду, жалко, даже не хотел давать.

- Найду себе - отдам.

- Я быстрее тебя найду.

- Пожалуй.

Нет, не все улеглось между ними, оба чувствовали это. Вероятно, Крылов сам в чем-то был несправедлив к Илье, но слишком уж тот ловчил. Хитрость дала ему быстрый и точный результат, только хитрость - палка о двух концах, один из которых бьет по хитрецу. Крылов испытал это на себе. Когда он и Федя нарвались на полицая Фомича, они боролись с ним его же оружием - хитростью, и он поверил им. Но именно его доверие к ним осложнило тогда их отношения к нему. А ведь они прибегали к хитрости лишь в исключительных случаях, когда им не оставалось ничего другого. Но если бы они всю дорогу пользовались услугами полицаев, смогли бы они потом видеть в них врагов?

Странная логика чувств: Крылову стало жаль Антипина, попавшего в силки собственной изобретательности. Он подумал, что внутренняя позиция Антипина расшаталась, что сейчас он, Илья, а не Крылов, больше нуждался в поддержке, в дружеском участии и что при всей своей ловкости Илья гораздо слабее его.

- Ты прав, втроем бы не прошли.

- И я тебе говорил!

Расстояние между ними заметно сократилось - оставался небольшой просвет. Исчезнет ли он - покажет ближайшее будущее.

Пока они разговаривали между собой, Марзя безучастно сидел у печки. Казалось, он не слышал ни слова и, вообще, был равнодушен к ним. Но вот он, ни к кому не обращаясь, задумчиво проговорил:

- И сам не знаешь, в чем твоя вина, когда виной всему - война.

Крылов уже занес было Марзю в число неповоротливых тугодумов и теперь с удивлением взглянул на него: Марзя начисто опроверг это поверхностное мнение о нем. Он не только слышал, о чем они говорили, но и понял то глубинное, невысказанное, что стояло за их словами.

- С ним это бывает, - засмеялся Илья. - Молчит-молчит, а потом как скажет - в самую точку!

Марзя промолчал.

2

ОЛЬГА

За окном послышались смех и голоса - мужские и женский. В избу шумно ввалились трое партизан и девушка. Здесь сразу стало тесно. Все говорили наперебой, а громче всех - пулеметчик Сенька. Он поставил пулемет в угол, начал раздеваться. Пальто из серого сукна с меховым воротником, меховые рукавицы, шапка с красной лентой, белые валенки, брюки-галифе из немецкой шинели, шерстяная гимнастерка, надетая поверх свитера и опоясанная широким командирским ремнем со звездой, придавали ему щегольской вид. И в штатской одежде он выглядел как подтянутый военны йЧ его стоишь, Ольга? Раздевайся, садись за стол! - Сенька повесил на крючок шапку, небрежно провел по волосам расческой.

- Сама найду, куда сесть. Это ты новенький? - Ольга взглянула на Крылова. Он встал и забыл обо всех. Ольга была красива. Такого лица и таких смелых глаз он не видел ни у одной женщины. Все в ней было совершенно: лоб, губы, нос, мягкие линии подбородка. Белый шерстяной платок подчеркивал чистоту и свежесть ее порозовевшего от мороза лица. Короткое, подпоясанное ремнем пальто, серая юбка и аккуратные валенки по-своему выявляли упругость и стройность ее фигуры. На плече у нее висел караби-н. Ольгуша, посиди с нами, обедать будем, - поддержал Сеньку Максимыч. - Снимай вооружение. Молодежь-то пошла недогадливая.

В неторопливых жестах Максимыча, в его снисходительном отношении к шумной неуравновешенной молодежи Крылову почудилось что-то хорошо знакомое.

- За Максимыча выходи: хоть староват, зато обходительный, -ухмыльнулся косолапый партизан Борзов.

- Без советов обойдусь. Может быть, тебя выберу, ты парень хоть куда!

Ольга опять взглянула на Крылова.

- Откуда сам?

- Московский. - впервые в жизни он не растерялся перед женщиной. Он смотрел на нее прямо и смело. Она обдала его теплом больших глаз, отвернулась:

- Ну, я пойду.

- Куда?! - заволновались партизаны. Крылову тоже не хотелось, чтобы она уходила. Он посмотрел на партизан и натолкнулся на быстрый подозрительный взгляд Сеньки. Это длилось мгновенье, но Сенькин взгляд отрезвил и насторожил его.

Партизаны преградили Ольге дорогу, шумно уговаривая ее остаться. Молчали только Сенька и Марзя. Марзя ссутулился на лавке, а Сенька стоял у окна. Но Сеньке вовсе не было безразлично, уйдет Ольга или нет, и не трудно было понять, что Борзов, больше всех старавшийся удержать Ольгу в доме, заботился о нем.

- Побудь, Оля, а то мужики надоели уж, - попросила хозяйка.

Она взяла у Ольги пальто и платок, повесила отдельно от пальто и полушубков партизан.

Ольга поправила светло-русые волосы, одернула свитер, улыбнулась:

- Спасибо, теть Поль.

Держалась она непринужденно, никого из присутствующих не выделяла, но Крылов чувствовал ее внимание к нему. То, что вдруг возникло между ними, будто отделило их от остальных. Он успокаивался, забывая о тяжелом Сенькином взгляде.

Борзов приготовил Ольге место рядом с Сенькой, но она села между Антипиным и Марзей, вызвав вспышку смеха.

У Борзова в руке появилась бутылка - Максимыч вопросительно взглянул на него.

- Тут дело вот какое, - объяснил Борзов. - Сене сегодня двадцать четыре стукнуло, отметить надо.

- Тебе всегда надо.

- Такое дело, за Сеню. Сам, что ли, не выпиваешь?

- Ты на меня не показывай, зеленый еще. А тебя, Сеня, поздравляю. Ради такого случая давай по одной, но чтобы ни гугу.

Вот кого он напоминал - Вышегора! Давно уже не испытываемое чувство общности с товарищами возвращалось к Крылову, и от этого ему становилось легко и уютно в избе.

Борзов разлил самогон, руки со стаканами потянулись к Сеньке. Крылов протянул свой - Сенька не заметил или сделал вид, что не заметил его руки, но Ольга взглядом поддержала Крылова.

Сенька перехватил ее взгляд, нахмурился и опрокинул в себя стакан. Все начали закусывать. Самогон Крылов никогда не пробовал. Он с трудом глотнул и опустил стакан на стол. Ольга и Марзя тоже опустили. Наливая по второму, Борзов спросил:

- А ты чего за Сеню не выпил?

- С тебя тоже хватит, - вмешался Максимыч.

- А я что? У меня порядок.

- У тебя порядок, когда под стол свалишься. Убери бутылку.

С улицы в избу вошел грубоватого вида партизан:

- Здорово живете! Вот где праздничек-то, дайте причаститься!

- Сенькин день рождения, губами не шлепай, - предупредил Борзов.

Партизан выпил, закусил и только после этого сказал:

- Максимыч, тебя в штаб, скоро едем!

Максимыч встал из-за стола, начал одеваться. Выглядел он простенько, командирская портупея поверх полушубка лишь оттеняла его глубоко штатский вид.

- Ты, Фомин, поменьше болтай, едем или не едем, - упрекнул он и хлопнул дверью.

- Болтун - находка для шпиона! - ухмыльнулся Фомин, садясь на освободившееся за столом место. - А я как вошел, подумал, Марзя женится.

- У тебя, Петя, ветер в голове, - сказала Ольга.

- Зато нос большой!

- Самогон за километр чует.

Фомин, ухмыляясь, принялся за жаркое.

- Ты бы, жених, стишок сочинил!

- Давай, Марзя!

- Стишок!

Марзя, глядя на Фомина, проговорил:

Паяц - не тот, кто только хлеба ради паяц - такой почтенен труд, -а тот, кто не мечтает о награде, кому лишь бы унять словесный зуд.

Как дураку по имени Фома, коль у него ни капельки ума. Грянул взрыв смеха. Фомин не устоял перед искушением и захохотал со всеми.

Ольга встала, взялась за платок. Борзов хотел было задержать ее, но Сенька легким жестом остановил его.

- Спасибо, мальчики! Паша, ты меня проводишь? Ольга и Марзя ушли. Обстановка в избе сразу изменилась.

- Ты чего не пьешь? - повторил Борзов.

- Он к заграничным привык, - сквозь зубы процедил Сенька. - Немцы шампанским его поили.

- Не забывайся, - вмешался Илья, - а то я не посмотрю, что ты Сенька-пулеметчик и что у тебя документы в порядке .

- А ты не лезь. Это тебя не касается.

- Не дури .

Борзов, разряжая обстановку, потянулся к бутылке. Фомин тут же отозвался на его жест:

- Лей, не жмись! А Марзя сейчас Ольге сочиняет!

Упоминание об Ольге подстегнуло Сеньку. Он выпил, провел по губам ладонью, набычился:

- Ты вот в плен сдался, винтовку бросил, а теперь на готовенькое пришел в калошах. Думаешь, тебя здесь по головке погладят? Здесь тоже стреляют. - Сенька уже плохо понимал, чего хотел от Крылова.

Крылов сидел, опустив голову. Никто еще так не оскорблял его. Сеньку он сейчас ненавидел.

- Ну, чего молчишь? - прикрикнул Сенька. Крылов взглянул в помутневшие Сенькины глаза:

- Ты не только дурак, ты сволочь.

Если бы не Борзов и Антипин, Сенька наверняка опрокинул стол.

- Я сказал тебе, не лезь. - повторил Антипин. - Потом, тебе все равно с ним не справиться.

Хлопнула дверь, Марзя с несвойственной ему торопливостью подскочил к Сеньке, сгреб его, тряхнул и поволок к двери. Что там происходило, за дверью, Крылов не хотел знать. Сенька вернулся в избу минут через десять, притихший и отрезвевший. Лицо, волосы и гимнастерка были З аюто вранегуБорзов и Антипин привели избу в порядок.

- Накурили - топор вешай! - вошел Максимыч, разделся, присел на скамью. - Ты, московский, в армии кем был?

- Пулеметчиком, потом стрелком.

- Сеня, возьмешь новичка к себе.

- Обойдусь без него.

- Ты чего?

- Марзя ему голову намылил! - оживились партизаны.

- Значит, за дело. Лошадям дайте на ночь овса. Лузгин опять обоз обстрелял.

- Едем? А я что говорил! - ухмыльнулся Фомин.

- Значит, Сеня, новичок с тобой. Винтовку тебе, московский, завтра найдем.

- Наши винтовки за Ямполем, в лесу.

- Знаю, Силаков говорил. Зря я ему Бурлака отдал, зря. Ну, а теперь спать. Как, Поль, они тут без меня?

- А ничего, Андрей Максимыч. Известное дело, молодежь, силы девать некуда.

- Некуда? Найдется куда.

Так закончился этот волнующий счастливый и в то же время горький день в жизни Крылова, потому что, кроме радости, он познал слепую, оскорбительную неприязнь к себе со стороны тех, кого считал товарищами. Горечь эта наверняка была мимолетна, но она отложилась в его сознании как новая крупица трудного жизненного опыта.

3

ДАЛЕКО ОТ СТАРОЙ БУДЫ

В донских степях выла метель. Ветру раздолье - то стеной ломит в открытом поле, то захороводит в оврагах, а то заиграет густыми снежными россыпями и начнет громоздить сугроб на сугроб - тогда не видно ни земли, ни неба за снежной сыпью. Нет беды худшей, чем в такую пору сбиться с дороги, вьюга играючи запутает пешехода, заведет в белую трясину да и похоронит в ней. Человеку лучше переждать дома лихое время: с ветром и снегом не совладать - сами угомонятся, когда устанут от вьюжной свадьбы.

Только война не ждала, пока уймутся снега и метели, - ее жернова безостановочно перемалывали людскую плоть. День и ночь шла по бездорожью пехота, натужно урчали танки и, соперничая с ветром, выли снаряды и мины. Сколько людей оставалось под снегом до весны, не узнать. Живые шагали дальше, минный вой сливался с плачем метели, и нельзя было наверняка сказать, где фронт и где тыл.

К хутору Семенковскому брели из степи закутанные до глаз, полуобмороженные голодные солдаты, и никто не узнал бы в них тех розовощеких самоуверенных молодцов, которые летом наступали на восток. Они выныривали из метели и снова исчезали в ней. У них теперь почти не было никаких надежд выжить в страшной войне.

Неподалеку от хутора расположилась артиллерийская батарея, и Вышегор вздрагивал, когда начинали бить орудия. Он был еще слаб, ночами его мучили кошмары, днем у него случались жестокие приступы головной боли. Он подолгу сидел на крыльце - холод и снег действовали на него успокаивающе, - а если позволяла погода, бродил по хуторским тропинкам. Провал в его памяти оставался, Вышегор еще не мог восстановить свое прошлое. Оно распадалось на мелкие клетки, каждая из которых существовала порознь. Батарейные залпы еще сильнее дробили эту пеструю мозаику, причиняя Вышегору резкую боль. Тогда он спешил укрыться в хате, стены которой приглушали орудийный грохот.

Во время прогулок Вышегор навещал учительницу Любовь Тарасовну. Она встречала его с неизменной доброжелательностью. Семейная жизнь у нее не сложилась. Брак, закончившийся разводом, принес ей глубокую неудовлетворенность. Решив начать жизнь заново, она покинула Сталинград, где жила с родителями и поселилась в Семенковском. За несколько лет привыкла и к хутору, и к хуторянам. Местные парни пытались ухаживать за ней и даже делали ей предложения, но она так и осталась одинокой. Жила для школы, для дочери, которая в сорок втором году должна была пойти в первый класс. Война закружила обеих по сталинградским дорогам, а потом свела со старшиной Вышегором, у которого сама же отняла семью год тому назад. Медленное выздоровление Вышегора было бы невозможно без заботливых рук Любови Тарасовны. Она ухаживала за ним, лечила его отварами из трав - благодаря ей приступы головной боли случались у него все режерога к дому Любови Тарасовны была нетрудна, и Вышегор не боялся заблудиться даже в метель. Сначала надо было держаться вдоль хат, потом вдоль вешек до речки, а за речкой опять по улице.

Когда он был уже на той стороне, загрохотали орудия. Они били, не переставая, и в голове у него, так же не переставая, крепла боль. Боясь потерять сознание, он торопливо зашагал дальше и уже у дома Любови Тарасовны столкнулся с солдатом, вынырнувшим из метели. Голова у солдата была обмотана тряпьем, шинелишку продувало насквозь.

Вышегор упал в снег. От неожиданности солдат отступил, но тут же снова надвинулся на Вышегора, поспешно стащил с него валенки. Другой солдат снял с Вышегора шапку. Потом оба, отталкивая друг друга, схватились за полушубок.

Батарейные раскаты не умолкали, но Вышегор ничего уже не слышал.

+++

Елена Дмитриевна вышла на крыльцо, прислушалась: выла метель, глухо, простуженно били орудия. Тревожное наступило время. Всюду бродили обозленные неудачами солдаты. Куда-то запропали Алексей Никитич и раненый старшина. Долго ли теперь до беды?

Взяв с собой Петьку, она поспешила к учительнице. Та уже перенесла Вышегора в хату, и женщины вдвоем принялись снегом и самогоном растирать застывшее тело. Они успели вырвать его из холодных объятий смерти, и для Вышегора все повторилось снова. Он опять метался в горячечном бреду, а потом, поддерживаемый Любовью Тарасовной, шел к Каргачевым. Солдаты заняли все дома вдоль дороги, и учительница с дочерью перебрались на противоположный край хутора.

Метель сменили солнечные дни и звездные ночи. Алексей Никитич теперь не выходил из дома, зато Петька, выполняя его поручения, заглядывал в хаты, в опустевшие коровники, на конюшню. Однажды вечером мальчик привел к отцу хуторского старосту. Встретились они по-приятельски.

- Служишь, Леонтий Захарыч?

- Служу, кость им в горло.

- Потерпи еще, теперь недолго.

Они обстоятельно обсудили хуторские дела, подсчитали инвентарь, который удалось сохранить. Вышегор подсел к столу.

- Ожил? - прогудел Алексей Никитич. - Думаем вот, как жить. Скоро наши будут, а там весна, пахать-сеять надо.

Елена Дмитриевна собрала ужин, нашлось у нее и выпить. Алексей Никитич разлил по стаканам:

- Ну, чертям назло.

Едва закусили, раздался стук в дверь. Елена Дмитриевна притушила лампу, Леонтий Захарович вышел на крыльцо.

- Хир кранк, тиф! - предупредил строго. Под ногами солдат снова захрустел снег, старик возвратился в хату. - Теперь не придут.

Они еще долго разговаривали при свете керосиновой лампы, им было уютно друг с другом.

А на следующий день Вышегор в с п о м н и л вечерний рассказ Елены Дмитриевны о двух парнях, живших у нее в доме. «Уж не тот ли это Крылов, который ускакал на комиссаровом коне?» Нить памяти начала медленно разматываться. Рядом с Крыловым непроизвольно стал Лагин - это е г о присыпанное землей лицо являлось Вышегору в бреду. Лагин, Седой, Фролов, Никиткин.

Внезапный поток воспоминаний утомил его. Любовь Тарасовна подала ему стакан с настоем валерианы. Вышегор выпил и лег. «Вспомнил.» -удовлетворенно подумал и закрыл глаза.

Впервые за много недель он не проснулся ночью.

+++

А еще дальше от Старой Буды, в небольшом заволжском городке, из санитарной машины выносили раненых.

- Товарищ военврач, еще один окоченел .

- Поторапливайтесь!

Рядом с застывшим красноармейцем в машине лежал сержант Лагин.

- Жив, что ли? - засомневался санитар. - Жив. Взяли.

В Сталинграде из Саши Лагина извлекли несколько осколков, но один извлечь не смогли. Этот кусочек металла, застрявший где-то в груди, причинял ему сильную боль.

Сашу внесли в помещение, раздели до нижнего белья. Почувствовав тепло, он забылся. Потом его увезли в операционную. Очнулся он в палате: боль утихла, осколка в груди больше не было. Саша огляделся: на соседней койке лежал. Седой!

- Витька?

- Вот и свиделись. - невесело улыбнулся Седой. Он похудел, осунулся, был не похож на себя.

- Как ты тут?

- Мне собираются ампутировать ноги .

Они помолчали, думая об одном и том же. Их пути схлестнулись на жизнь и смерть. Вместе три месяца в Сталинграде - такое редко кому удавалось. А они много дней провели в угловом доме на перекрестке улиц. Дом бастионом из прочных кирпичных стен вдавался в передний край немцев и был самым беспокойным местом на многокилометровой линии обороны. Атака следовала за атакой, дрались за каждый метр стены, за каждую дверь, за каждый угол, за каждое окно. Схватки разгорались внезапно, переходили в рукопашную, но гарнизон Лагина стойко удерживал дом. Это четырехэтажное здание было подобно гавани на переднем крае. Сюда шли артиллерийские наблюдатели, отсюда разведчики уходили в поиск и сюда же возвращались на обратном пути. Выдерживали в доме Лагина только самые сильные, самые бесстрашные. Постоянное физическое и нервное напряжение защитников по-своему уравновешивалось здесь исключительным нравственным накалом. Рисковали без колебаний, о смертельных ситуациях говорили шутя и так же вышучивали собственные промахи и промахи немцев. Здесь установилась атмосфера неподдельного мужества, а одним из самых дерзких бойцов был Седой. Его деятельный ум постоянно жаждал новизны, риска, неожиданных и сложных решений. Если Лагин воплощал в себе волю и разум защитников дома, то Седой вносил в их быт веселую предприимчивость, нечто озорное, мальчишеское. Но в дерзости Седого и в спокойном мужестве Лагина было много общего. Связь между ними прочная - не разорвать. Однажды, когда немцы атаковали особенно ожесточенно, и гарнизон дома понес тяжелые потери, своевременная помощь разведчиков лейтенанта Фролова спасла положение. Привел их Седой. Они выбили гитлеровцев из подъезда и не дали другим солдатам проникнуть внутрь дома. В другой раз, когда разведчики возвращались из поиска и были обнаружены перед передним краем, Лагин организовал ночную вылазку и спас поисковую группу Седого вместе с «языком».

Пришел врач, осмотрел Седого, присел на край кровати. Лицо у него было серое от усталости, глаза покраснели от бессонницы.

- Вот что, Седой, ждать больше нельзя.

- Пусть. Оставьте, как есть. Не хочу быть. обрубком. Не хочу!

- Перестань хныкать! - оборвал его врач. - Если не ампутировать сегодня, то завтра придется отнять выше колен. Тогда ты действительно будешь обрубком.

В тот же день Седому ампутировали обе ступни. Последующую неделю Лагин и Седой провели в состоянии, близком к бредовому. Лишь время от времени, когда спадала температура, они переговаривались друг с другоНа следующей неделе Лагину стало легче. Он начал вставать, выходить в коридор, а еще через неделю его выписали из госпиталя.

Когда он прощался с Седым, тот спросил:

- Ты мне друг, Лагин?

- Чего мямлишь - говори.

- Обещай, что достанешь для меня пистолет.

- При одном условии: если не будешь торопиться.

- Согласен.

В Сталинграде, куда возвратился Лагин, было необычно тихо, война будто выдохлась.

Лагин разыскал штаб полка.

- Жив! - обрадовался Босых. - А тебя тут награда ждет - высшая!

- Спасибо, товарищ капитан. Из ребят кто-нибудь остался?

- Мало, очень мало. Они у Фролова. А дом стоит, наш! Там теперь старшина Дрожжин.

- Разрешите мне к Фролову?

- Иди, Лагин.

Разведчики располагались в подвале многоэтажного дома. Был как раз обед. Лейтенант Фролов сидел за общим столом и ел из закопченного котелка. Приход Лагина вызвал шумное оживление.

- Товарищ лейтенант, сержант Лагин прибыл для дальнейшей службы.

Работы разведчикам пока не было, и Фролов решил проведать Седого.

Лагин поехал с ним.

Седой встретил их усталой улыбкой. Он еще больше похудел.

- Как там ребята? - спросил с нескрываемой тоской.

- Отсыпаются. А ты?

- У меня бессонница.

- Ничего, бывает и. хуже. - Фролов положил на тумбочку туго набитый вещмешок. - Трофеи. Ребята просили передать, чтобы не скисал.

- А это от меня, - добавил Лагин. - Уговор помнишь?

- Помню. - Седой сунул сверток под подушку. - Помоги сесть в коляску. Вот как теперь .

Лагин вывез коляску в коридор.

- Закури, лейтенант.

Они втроем выкурили одну папиросу - так они нередко делали на передовой.

- Нам пора, - сказал Фролов. - Пиши.

- Тебя - в палату? - спросил Лагин.

- Не надо.

Фролов и Лагин пошли к выходу. Оба знали, что навсегда прощаются с Седым. У двери они оглянулись - Седой тяжело смотрел на них, по щекам у него катились слезы.

+++

Ожидая попутную машину, Фролов и Лагин с четверть часа стояли на ветру.

- А ты бы, Лагин, смог. так?

- Не знаю .

- Да. Уж лучше смерть. После Шурикова это уже третий. Помнишь Шурикова? Как-то я у него спросил, кем он был до войны. «Еще никем, -ответил, - не успел. »

Лагин помнил тот случай: рухнула стена, и Шурикова прихватило. Откопали живого, с раздавленной рукой.

Неожиданно около них затормозил «виллис», из дверцы высунулся парень в добротной шапке и полушубке.

- Лагин?

- Ющенко? - в свою очередь, удивился Лагин.

- В Сталинград? Садитесь! - «виллис» бойко рванулся с места. - А я как вышел из окружения, в газете работаю!

- Ты с кем выходил?

- Со старшим сержантом Дрожжиным.

- А кто еще был с тобой?

- Я уже. плохо помню. Из наших. Клюев, Плотников из четвертого взвода.

- Плотников? Он жив?

- Не знаю .

- О Крылове что-нибудь слышал?

- Нет.

Лагин замолчал, и несколько минут ехали молча.

- А как в газету попал?

- Меня батальонный комиссар Чумичев взял, я с ним тогда у Дона познакомился.

- Чумичев? - спросил Фролов.

- Вы его знаете? Мы как раз за ним едем, он у саперов. - этот разговор начинал тяготить Ющенко, и он сменил тему. - Дом Лагина - это про тебя? В центральных газетах писали .

Лагин не ответил. Он подумал, что в угловом доме на перекрестке улиц были Горюнов, Прошин, Переводов, Шуриков, Седой, а вот Ющенко не было и, пожалуй, не могло быть. Там мог быть Женька Крылов, Федя Бурлак, другие могли бы, только не Ющенко. Этот даже не поинтересовался, что стало с его сослуживцами, словно их вообще не существовало.

А Ющенко был уже не рад, что встретился с Лагиным. Встреча всколыхнула в нем то глубинное, что он прятал от других и от самого себя.

Утро последнего дня окружения. Оно, как заноза, беспокоило его до сих пор. Бросив Ванюшина и Плотникова, он добрался до противоположного берега Дона без винтовки и без сапог, обессиленный и опустошенный. Но презрение к себе и в те минуты не заглушало в нем трусливую радость, что он избежал смертельной опасности. «Если бы и я остался с ними, пропали бы трое, только и всего!» - успокаивал он себя.

Он долго в одиночку блуждал по оврагам, пока не наткнулся на батальонного комиссара Чумичева - тот тоже был без сапог и без оружия.

- Разрешите обратиться. - робко заговорил Ющенко.

- Как говорится, в нашем полку прибыло!.. - Чумичев смеялся дольше, чем следовало бы, и от его смеха Ющенко стало не по себе, он забыл, о чем хотел спросить у батальонного комиссара. - Вот что, Аника-воин, выкладывай все начистоту. Ты один выходил?

- Нет, не один, со старшим сержантом Дрожжиным .

- А-а. Ну, а как же ты дошел до такой жизни?

Ющенко, запинаясь, рассказал, как все было.

- Да, некрасиво. Товарищей, значит, бросил.

- А что оставалось делать? - Ющенко совсем растерялся и уже не знал, что сказать.

Чумичев разглядывал случайного попутчика и думал, как поступить. Идти одному в таком виде - босому и безоружному - было чертовски неприятно, а вдвоем - это уже другой нюанс. К тому же паренек н и ч е г о н е з н а л. Такой-то и нужен был Чумичеву, а уж прибрать его к рукам не составит труда.

Они пошли дальше и наткнулись на убитых красноармейцев. Степь была изрыта воронками - какие-то люди попали под бомбежку. Чумичев стащил с убитого сапоги, обулся, а Ющенко в нерешительности топтался на месте. Воронки были свежие, это здесь недавно громыхало.

- Босиком, что ли, пойдешь! - прикрикнул Чумичев.

Труп лежал в неудобной позе, лицом вниз. Один сапог удалось снять, а другая нога подвернулась так, что убитого пришлось перевернуть на спину. Ющенко стащил второй сапог, стараясь не смотреть в лицо убитому, но не удержался, взглянул: это был красноармеец из четвертого взвода.

Чумичев и Ющенко вооружились винтовками - теперь они ничем не отличались от тех, кто с оружием в руках выходил из окружения.

О том, что случилось в то утро, Ющенко, конечно, будет помалкивать, а со временем все это, может быть, вообще забудется.