Ордена Славы Сергей Сергеевич вычистил питьевой содой, новой зубной щёткой аккуратно потёр засаленные места орденских лент и принялся прицеплять на пиджак один за другим, не спеша: третьей степени, второй, первой, — в том порядке, в котором когда-то получал их. Орден Трудового Красного Знамени чистить не стал. Своей тусклостью он подчеркивал блеск боевых знаков, да и сам выглядел значительней, тяжелее: вроде бы устал от долгой работы и теперь, пристроенный на почётное место, отдыхал, слабым блеском давая понять, что подвиги, которые он олицетворяет, не были искромётными, растягивались на годы, дело тут не в блеске, и ещё неизвестно, что тяжелее: сходить в молодецкую атаку или день изо дня, двадцать пять, тридцать лет делать очень нужную, но внешне такую обыденную, негеройскую работу.
Сергей Сергеевич усмехнулся своей мысли. Скажи ему кто-нибудь такое тридцать лет назад — он бы изумился.
— Эко, чудак-человек, — ответил бы в сердцах. — Сравнил тоже кое-что с пальцем. Из траншеи-то выскочишь, что родился — не рад, а работа — сплошное удовольствие. Паши, избы руби, ямы копай, сам себе бог, сам — чёрт, а дома щи, баба, шуры-муры, дети пойдут. Ты про атаки молчи, коли не знаешь.
Мягко бы так отчитал Сергей Сергеевич собеседника лет тридцать назад, но твёрдо, а кричать, оскорблять, кичиться бывалостью не стал бы. Не спознался человек со страхом — вот и мелет языком. Не от дурости это, от незнания. А не знает страха — очень хорошо. Дай ему Бог до гроба прожить в незнании. Сергеи Сергеевич был добрым, а четыре года войны сделали его ещё человечнее: душа у него вроде бы размягчилась, а сам он, когда вернулся с фронта домой и осознал наконец разницу между бранью и миром, заболел светлой тихой завистью к тем, кого обошло военное зверство и кто вот так вот, с плеча, мог наивно рассуждать о мирном и военном геройстве.
Сомнения появились, когда он вышел на пенсию. Разглядывая нынешнее житьё-бытьё, Сергей Сергеевич неоднократно думал: «Боже милостивый, и как хватило сил всё это обладить. Уведомь меня кто-нибудь тогда, в сорок шестом, какого придётся хватить лиха, кажись бы, лишний раз лучше в атаку сходил либо в поиск. Там просто было, там пан или пропал, а тут...» — и он, вздыхая, поглаживал гражданский орден. Порою ему казалось, что обошёлся он ему дороже трёх военных.
Закончив прилаживать ордена, Сергей Сергеевич принялся одеваться, и когда нацепил галстук, завязанный сыном загодя, вечером, накинул пиджак и подошёл к трюмо, чтобы обозреть свою личность.
Отражения своего не одобрил. Глядел на него из зеркала щуплый парнишка: брюки у парнишки на интересном месте — мешком, шея из широкого воротничка спичкой торчит, пиджак — будто с отцовского плеча (выпросил парнишка его у родителя сбегать на вечёрку). И лишь седые волосы, залысины у висков да взгляд утомлённых глаз раскрывали настоящий возраст. В телогрейке и кирзовых сапогах выглядел Сергей Сергеевич значительней. Оттого-то и не любил он наряжаться, предпочитал даже на большие торжества одеваться просто. Но сегодня был особый день и скромничать не полагалось. Раз в год доставал он из шкафа выходной костюм и, благоухая смесью запахов «Шипра» и нафталина, отправлялся в город. Там вместе с двумя местными Героями Советского Союза шёл во главе колонны к Вечному огню, восходил на трибуну, с достоинством выслушивал речи военкома, начальника местного гарнизона, двух-трёх бывших фронтовиков, умеющих говорить на народе, и после митинга отправлялся к Сашке, единственному живому однополчанину в здешних местах. У Сашки выпивал, в норму, вспоминал былое и на четырёхчасовом автобусе уезжал домой. Дома его тоже ждало угощение. В такие дни жена не супротивничала, рюмкой не обносила, сидела напротив и слушала Сергея Сергеевича, пока тому не надоедало вспоминать.
— Ну как? — спросил Сергей Сергеевич у вошедшей жены.
Жена, к старости ставшая на полторы головы выше, крутнула мужа за плечи, оглядела со всех сторон, отступила на шаг, подпёрла кулаком щёку.
— Орёл, — сказала уверенно. — Мундир бы — вылитый генерал...
Гвардию, гвардию-то прицепить забыл!
Сергей Сергеевич лапнул себя по правой стороне груди. Гвардейский значок отсутствовал.
— Цепляй, цепляй, — уговаривала жена. — Гвардия — она всех орденов чище.
В глубине души Сергей Сергеевич считал так же. Гвардейской их часть нарекли в сорок четвёртом за форсирование водной преграды, и эта коллективная награда тогда уравняла всех: и живых, и тех, кто остался на той речке, и тех, кто погиб раньше под Москвой, и тех, кто остался у Смоленска; всех, кого спаяла в великое братство война, кто в герои не вышел и числился в нормальном количестве потерь, заполнил собой эту необходимую графу донесений, освободил других от смертельных ударов, чтобы те, другие, дошли.
— Ну а теперь как? — спросил Сергей Сергеевич.
Жена пригладила борта пиджака, оправила мужу галстук, безымянным пальцем смахнула невидимую соринку с гвардейского значка и ответила:
— Теперь всё путём. Иди.
Автобус запаздывал, но сегодня это было кстати. Сергей Сергеевич и Сашка разговаривали четыре часа, но всего так и не переговорили. Сашка разволновался, сновал на своей тележке туда-сюда перед лавочкой, Сергей Сергеевич сидел на лавочке и кивал головой.
— Эх, Сергеич, сержант, — стучал себя кулаком Сашка в то
место, где висела серебряная «Отвага». — Мина, сволочь, подкузьмила, а то бы я тоже до Берлина дошёл и тоже бы сейчас в орденах был. Ты веришь, веришь?
— Верю, Сашка, — кивал Сергей Сергеевич. — Ты парень был лихой. Как вспомню, что ты вытворял, — по сей час мурашки бегают.
— Не кричи, не на базаре, — призвал Сашку к порядку подошедший молоденький милиционер.
— Да пошёл ты, сопляк, — огрызнулся Сашка. — Не за теми смотришь. Нынче — наш день.
Милиционер даже пожал плечами, но ретировался. И пошли опять воспоминания. Опять бежал с «дегтярём» Сашка и кричал: «Полундра, мать-перемать!»
Трусил рядом с дисками второй номер, и Сергей Сергеевич тоже бежал. Приметил он в окне автоматчика, хотел указать Сашке, но решил сам, бухнулся животом на землю, подполз к колодцу и из-за сруба, в упор, автоматчика снял.
— Мина-то мне и досталась, — радовался Сашка, словно на вечёрке у Сергея Сергеевича девку отбил. — А то бы сейчас я на лавочке с орденами сидел, а ты на коляске с «Отвагой» катался.
— Так, всё так, — вздыхал Сергей Сергеевич, и ему до слёз было обидно, зачем он тогда Сашке на автоматчика не указал. Пока бы показывал — остановился, глядишь бы мина — ни ему, ни Сашке — мимо прошла.
Подошёл автобус. Сергей Сергеевич сел у окна, потом встал, выглянул наружу.
— Ты приезжай, — попросил Сашку. — Скажи брательнику — пусть
привезёт. Как откосимся — ждать буду.
Автобус тронулся. Сашка привстал на тележке, бросил палки-толкачи, размахивал руками. Сергей Сергеевич в ответ тоже махал и всё думал — про автоматчика.
Автобус сломался на Пристанинской горе, в тридцати километрах от города. Шофёр выпустил пассажиров, остановил идущий в город самосвал и отбыл в гараж на прицепе. Пассажиры — народ не старый — пошли пешком по своим весям, а Сергей Сергеевич перелез через кювет и сел на бугорке в ожидании попутки. День праздничный, дорога пуста, ожидать машину придётся долго. Сергей Сергеевич распустил галстук и прилёг, прислушиваясь, не раздастся ли звук мотора. За спиной Сергея
Сергеевича изгибалась речка, через речку тянулся мост, за мостом уцепились за гору четыре дома, а впереди, вдоль шоссе, торчали ёлки; за ёлками пестрели стайки берёз, за берёзами туманилось поле, а уж за полем, далеко, угадывался коренной лес. Сергей Сергеевич привстал, прислушался, поглядел на трясогузку, бегущую по шоссе, вдохнул запах молодой травы, прилёг опять и незаметно уснул. Его разбудила песня.
— Ты черна! — рявкал мужской голос.
— И слава Богу! — взвизгивали в ответ девичьи.
— Чернота...
— Угодна Богу!
— Ночи чёрные...
— В Иране!
— Буквы чёрные...
— В коране!
Дребезжала измученная гитара, брякали на всю округу — как догадался Сергей Сергеевич — алюминиевые ложки.
— Эй, дед, — требовательно рявкнул над головой Сергея Сергеевича другой мужской голос, потоньше. — Что за речка, что за выселки?
— То не выселки, а бывшее село, — назидательно объяснил Сергей Сергеевич, приподнимаясь. — А было в нём, как сейчас помню, двести дворов. И церковь.
— Куда же двести дворов подевались? Знать, колхознички на заработки в город подались?
Компания грохнула хохотом, отдавая дань «сверхострой» шутке, а Сергей Сергеевич нахмурился.
— Ржать-то тут нечего, — оборвал смех. — Это, брат, война.
Компания окружила Сергея Сергеевича.
— Ба, — удивился нарочно тот, кто запевал. — Дед-то — заслуженный товарищ. Вся грудь в крестах. А мы-то ищем сильную личность. А ну, поведай, дед, как в Великую Народную шапками кидался.
Сергей Сергеевич от слов таких обалдел, пялился на хулигана и только отдувался. А компания над ним потешалась. Одна туристочка села на корточки, свесила попку в джинсиках в травку, заглядывала Сергею Сергеевичу в глаза.
— А дед-то ещё — ой-ёй-ёй, — кричала и тыкала пальцем в гвардейский значок. — Он из старой гвардии. А старый гвардеец борозды не испортит. Становись, дамы, в очередь!
— Ну, каковы девочки? — допытывался у Сергея Сергеевича лохмач-гитарист. — Они тебе щас, старпер, покажут. Сдохнешь с первого раза. Это тебе не рейхстага брать.
Сергей Сергеевич вертел головой и думал: «Господи, да это же — свиные рыла». Про свиные рыла он где-то когда-то читал, а может, смотрел по телевизору. Фраза эта, видно, врезалась в мозг и вот всплыла, обрела реальность, и Сергей Сергеевич подумал: «Я им сейчас про рыла скажу. Пусть они про себя узнают».
— А это мы у тебя заберём, — сказал лохмач и протянул к орденам руку. — Серебро теперь модно. Усёк? Нашим девчушкам на побрякушки.
И Сергей Сергеевич встал. Ростом он сделался словно в два раза выше, а руки стали сильны так, как в молодости, когда он один запросто заваливал в «студебеккер» миномётную плиту. Бил Сергей Сергеевич хлёстко, без размаха, как учили когда-то в запасном полку и как случалось потом бить не раз на пути от Москвы до Берлина. Злость была та же, что и тогда, но сказывался сорокалетний перерыв, а то бы Сергей Сергеевич бил насмерть.
Первым упал лохмач и пополз, за ним скатился с бугорка ложечник, потом ещё кто-то и ещё; минуты не прошло — пригорок очистился. Туристы бежали через шоссе, вжав головы, бросая на асфальт сумки. Сергей Сергеевич трофеи не брал, а, перепрыгивая через трофеи, преследовал врага. Делал рывок, нагонял, хватал и накладывал, накладывал. Догнал любвеобильную туристочку, цапнул одной рукой, что клещами прихватил, за джинсики, рванул — лопнула джинсовая и прочая ткань — и голым местом в крапиву, в крапиву.
— Мама!—стонала туристочка, цепляясь за Сергея Сергеевичев пиджак.
— Я покажу тебе маму!
До речки три шага. Туристочку поднять — и пинок. Пойди охолонись!
Домой Сергей Сергеевич явился ещё засветло. Скинул в спальной половине пиджак и проследовал к столу, в горницу.
— Что припозднился? — спросила жена, оглаживая новый платок, повязанный по торжественному случаю.
— Машину попутную поджидал, —ответил. — Автобус сломался.
— А у Димочки, внучка-то, зубок вылез.
— Слава Богу, — улыбнулся Сергей Сергеевич и вдруг, почему-то погрустнев, промолвил: — Вот и дожили, вот и дожили...
Уже после вторых петухов, когда утомлённая его воспоминаниями жена заснула, Сергей Сергеевич снимал хмельными пальцами ордена и прятал их в комод, в коробочки.
— Ай-яй-яй, — качая головой, шептал он, рассматривая пиджак. — Свою славу-то отстоял, а общую не сдюжил.
На месте гвардейского значка белела подбоем дырка.