В этом году осень с зимой никак не могли разойтись. Уж и по новому стилю, и по старому декабрь настал, а в природе все не наступала желанная определенность. То вдруг завьюжит, завьюжит, сугробов наметет, а то из-за черных лесов привалит тепло, в одну ночь съест снег, и опять сеет дождь, плачут голые клены и киснет под сереньким небом земля, загодя вспаханная. А дня через два - опять метель, мороз, а через три - опять теплый ветер, дождь и опять будто в октябре пашет прелыми листьями. Утром же теплый воздух сойдет и смотришь - вчера еще черные леса посеребрели. Небо синее, высокое. Сугробы на полях испятнаны зарей. Провода высоковольтной передачи натянулись струнами.
Природная несообразность не дает покоя ни животным, ни людям. Времена года так часто и резко меняются, что абрамихин Шарик затосковал. Стоит целыми днями - задняя часть туловища внутри конуры, передняя - на улице. Стоит так Шарик и не знает: то ли ему погодную несуразицу внутри конуры переждать, то ли, несмотря ни на что, продолжать выполнять собачьи обязанности.
Старая Абрамиха махнула рукой на свою жизнь. Целый месяц ее корежит погода. То Абрамиху поясничная боль согнет в бараний рог, а то отпустит. Только Абрамиха в себя придет, только засуетится по хозяйству - южный ветер опять нагонит ломоту, скрутит ее в три погибели. Плюнула Абрамиха на все и залегла на печь. Соседская девчонка Любка три раза в день ей поясницу скипидаром растирает. Абрамиха стонет, угодников на помощь зовет, а то, не выдержав, поминает их худым словом.
Тяжело всем, трудно в такой сумятице жить, а по телевизору гидрометцентр опять сообщает: холод, мол, временный, снова на нас циклон прет, теперь уж из Италии, а холодный над Карелией покружил, покружил и направился к Шпицбергену. Теперь, мол, на Шпицбергене всем морозам мороз. А накой? - в тех краях и так круглый год снегу по горло.
Дед Страхов с утра поругался со своей старухой из-за спичек. Старуха сунулась в печурку, но спичек не нашла и принялась срамить деда. Бегала по избе, верещала во всю мочь, подбегала к окнам, чтобы крик ее был слышен на улице.
- А-а,- кричала старуха, - в гроб меня хочешь вогнать?! Я знаю. Нарочно спички вуспрятку кладешь, чтобы я нервы надрывала!
Дед вызверился на жену, но это не дало желаемого результата.
- А-а!- заверещала старуха пуще. - Так ты меня-то, жену - бить?! Ну, я сыщу на тебя управу. Теперича, милок, не те-времена. Теперича я тебя враз подведу под участкового!
Верещит так старуха, а сама ухватом деда в бок, в бок. Дед вывалился в сени, из сеней на крыльцо, скатился по мостушкам, с разбегу пронизался сквозь дыру в тычняке, присел возле шариковой будки.
- И живи там!- кричала старуха. - Накося, подстели! - и бросила через тычняк телогрейку и шапку.
Стыдно деду. Телогрейку он подобрал, шапку на голову нахлобучил.
- И как жить?- пожаловался Шарику, натягивая телогрейку. - Совсем к старости женщина ополоумела.
Шарик в ответ морду задрал, встряхнулся всем телом и посунулся в будку. Почем знать, словно бы ответил деду собачий взгляд, сам вот живу: наполовину на улице, наполовину дома.
"Право слово, ополоумела,- уже про себя сокрушался дед Страхов, шагая проулком и чмокая губами. - Точно, ополоумела. Ишь, ты, удумала: теперича не те времена! А помнит она времена-то те? У меня в памяти и то еле брезжит. По тем-то временам ей бы и речи в неделю на минуту отводилось. А то образовалась, курица старая. Газету читает, радио целый день напролет. Ввечеру телевизор. А утром, дуры старые, заместо дела усядутся в полисаднике и судят-рядят чем, мол, картина должна бы кончиться. Тьфу!"
Дед в сердцах плюнул. Поведение своей старухи и ее подруг он шибко не одобрял.
- И-и-и, девки, - скажет одна, - я вчерась-то токо рассмотрелась, токо, думаю, мужик-то, чернявый-то, ее за себя возьмет, а туто-тко - белявый, выскочил из машины, на нее зырк глазами, она в ответ-то - зырк... и конец. Сижу я, значица и ахаю: что же дальше-то, за кого она пойдет?
- Вестимо, за чернявого,- вступится другая. - Она с ним споначалу ха-ха да хи-хи.
- Не, за белявого, - рассудительно ответит третья. - он из машины-то вымахнул - страсть.
- И что за мода пошла?- возмутится дедова старуха. - Толичко до самонаиглавного дойдет - и шабаш. Раньше, бывало, и начало, и середина, и в конце все путем. А ноне смотришь-смотришь, смотришь-смотришь, что, к чему, от чего - никак не поймешь. Вот-вот, думаешь, вот-вот дело заладится, глядишь, а все опять наперекосяк. Да так наперекосяк и кончат. И зачем казать такое? Зачем народ смущать?
- Вас, дур старых, не спросили,- усмехнется дед Страхов. - А то там умные люди не знают, как кино казать.
На такие слова бабки сразу окрысятся и давай деда поносить: и такой-то он, и этакий, и вообще с культурной точки нуль. Ему бы, мол, возле магазина только поллитры располовинивать, а на всякие жизненные разности наплевать. Живет, мол, вдали от современности, будто пень березовый мохом оброс.
Дед и не рад, что вмешался. Повернется он и пойдет, ругая себя за неуемный язык. Да только поздно: сам-то он через час все забудет, а старуха потом дня два пыхтит и на третий к чему-нибудь да прицепится, вроде как сегодня к спичкам. Ей, старухе, все равно.
"И с чего ругаемся?- спрашивал сам себя дед. - Дельное было бы что, а то... Кому сказать - засмеют. Кина не поделили... Да и то рассудить: какая им, дурам старым, разница, как кажут? Так ли, эдак ли, да хучь вверх тормашками, хучь с заду наперед... Да и я хорош. Ну, бабы из ума выжили, а мне-то накой это все сдалось? Сидел бы сейчас у печки, беломорины смолил, а теперь вот иди к чужим людям, кланяйся: пустите переночевать.
Ругал себя дед Страхов по привычке. Вопрос "с чего ругаемся?" был для него настолько обыденным, что уже лет двадцать ничего не обозначал. Просто как-то однажды прицепилась старуха к деду, а потом пошло и пошло.
По легкости своего характера дед особенно на старуху не сердился: отлаится она, схлынет у нее с сердца - и опять пойдет спокойная жизнь. Недельки две старуха передохнет и снова прицепится. А пускай, не жалко, она чай своя. И то, что теперь нужно идти к чужим людям, дед говорил, лишь бы разжалобить себя. Разжалобишь - можно свернуть к магазину, будет причина истратить заначенные два рубля. Истратит он их и отправится к сыну. Сноха вскипятит электрический самовар, к деду на колени заберутся внук и внучка, и пойдет за столом неспешный разговор. Дед с сыном всесторонне обсудят все текущие местные моменты и часиков в десять лягут спать, а завтра, бог даст, старуха подобреет и можно будет вернуться домой.
Дед вышел за деревню и зашлепал резиновыми сапогами по склизким тракторнымколеям. День кончился. Впереди, в Настасьине, кое-где в окнах зажглись огни. Справа вдоль дороги дыбился еловый лес. Из леса наносило запах сырой хвои, и деду вспомнилось, что скоро кончится декабрь, скоро Новый год, а лес голый и пахнет, как в апреле, когда по лесу лишь кое-где в осинниках лежит, похожий на крупную серую соль, снег.
"Эх, снежку бы,- вздохнул дед Страхов. - Не дай бог по голи мороз."
Он остановился, внимательно вгляделся в лес, обернулся к полю, почавкал каблуком и вдруг затосковал.
- Хоть капельку бы притрусило,- плаксиво прошептал. - И надо-то чуть-чуть. Ведь померзнет все.
- В правлении был? - начал обстоятельный разговор дед Страхов. Дедов сын собирался строиться и с осени пытался всеми правдами выбить в колхозе строительный материал. То ему обещали, то отказывали, то просили подождать. Иногда ему казалось, что дело сдвинулось, иногда же - что нового дома ему не видать. Который месяц уже он толком не работал, а только перехватывал колхозное начальство. Начальство было неуловимо. В колхозе состояло много деревень, и чтобы всех начальников застать вместе, нужно иметь талант. У дедова сына такого таланта не было, и от своей бесталанности он страдал.
- А-а,- с отчаяньем ответил сын. - Опять целый день потерял попусту.
- Что так?
- У председателя инфаркт. Зам - в районе.
- А бухгалтер?
- В суд уехал. Колька Силин машину разбил и платить не хочет.
- Ай-яй-яй, - удивился дед.
- Вот тебе и ай-яй-яй.
- А ты бы, с кем надо, поллитру выпил.
- Опять ты за свое?! - взорвался сын.
Спор этот у деда с сыном был старый, ни к чему не приводил и кончался всегда тем, что оба спорщика садились в разные углы на табуретки и, сычась друг на друга, покуривали в кулаки. Сын считал, что все должно вытекать из логики, справедливо, у деда же было мнение свое.
- Вот и жуй логику, - ехидничал бывало дед. - Парменовы эвона какие хоромы отгрохали, а ты так век в тестевых палатах и проживешь. Их еще тестев дед из двух старых риг составил. Им аккурат в нонешний обед - сто лет.
- А и пускай,- отвечал сын. - Зато я живу честно.
- И-и, милый,- усмехался дед. - Честно теперь живет один петух. Толичко его кур да цыплят другие кормят, вот он честно горло и дерет, ему что!
Сын вскакивал из-за стола:
- А сам-то, сам-то!
- Мне прошлое не велит, да и отжил я, - отвечал дед.
Сегодняшний разговор шел примерно в таком же плане.
- Опять ты за свое! - взорвался сын. - Если умный такой, почему сам-то в развалюхе доживаешь?! Чем учить, жил бы сам, как все.
- Мне нельзя, - нахмурился дед. - Я - из другой эпохи.
Слово "эпоха" дед Страхов любил. Произнося его он значительно поднимал на уровень носа крючковатый палец, слушал звук слова и твердо знал: слово отзвучит и с вопросами к нему больше не полезут. Слово это было для деда, как щит. Его собеседники натыкались на слово и отступали, воспринимая, кто с ухмылкой, а кто всерьез, огромный и таинственный смысл. А дед, рассматривая собеседника, в душе смеялся: к месту сказал, нет ли, но против эпохи не попрешь.
Сегодня дед расщедрился и мысль свою развил:
- Теперь супротив ранешнего и кина кажут не так. И мать говорит: раньше, мол, казали по порядку, а ноне - абы казать.
- При чем здесь кино?
Дед не ощущал связи между постройкой дома и киноискусством, но, вспомнив старухины разговоры, брякнул про кино для форса, наобум.
Ночью деду Страхову не спалось. Было трудно разобраться, почему напала бессонница. Может быть потому, что сноха пожадничала и не выставила ничего существенного на стол, а может мешала заснуть баранья твердолобость сына, который будто с Луны свалился и ничего не понимал. Дед ворочался в запечье на лежанке, вздыхал, кряхтел, несколько раз выходил на крыльцо покурить. Стоял подолгу. Между затяжками нюхал сырой, не зимний воздух, возвращался, ложился, пытался заснуть, но на ум приходили то зажиленная снохой водка, то голос сына, повторяющий пустые, по мнению деда, слова:
- Я вкалываю, как папа Карло, и ты за это дай мне сполна. Бутылки пускай Митька Широков ставит, а мне, трудяге, по закону дай.
"Ну и дурак!" - отвечал про себя сыну дед Страхов, сползал с лежанки и опять отправлялся курить. Выйдя на крыльцо, снова нюхал сырой воздух, расстраивался пуще и шепотом кого-то клял:
- Да что ж это? Да что ж он там не могут унять погоду? Да неужто не понятно, что больше нельзя так?!
К утру дед Страхов вконец измучился. Еще не светало, когда он обул резиновые сапоги, застегнул телогрейку на все пуговицы, нахлобучил шапку и отправился в путь. Чем бестолку бока мять, лучше пойти к старухе. Ей, чай, уж надоело одной жить.
Домой дед Страхов пошел напрямик, лесом. Утро уже брезжило, но в лесу еще путалась между деревьями тьма, и реденький ельник казался непроходимой чащей. Чавкал под ногами прелый лист, по телогрейке скребли невидимые ветки, кусты кончались, и опять на пути вставала невидимая елка, прикусывала вытянутую руку: поберегись.
На лицо деду упало несколько капель, и вдруг хлынул по-летнему теплый и густой дождь.
- Ну и ну,- удивился дед Страхов и, круто взяв вправо, почти побежал.
Шагов через сто лес кончился. В молочной сыворотке зародившегося дня, в низине, обозначилась поляна, по ней, перечеркивая ее зигзагом, тянулись летние скотные дворы.
Дед, погромыхивая голенищами, сбежал с пригорка, обогнул пригорюнившийся колодец-журавль и припустился к крайнему двору.
В скотном дворе было шумно. Дождь тарабанил по шиферу. Дождевая вода стекала где-то сквозь худую крышу на железный лист, и лист грохотал беспрерывно, старательно, будто маленький, собственный скотного двора гром.
Дед протопал метров тридцать по проходу между кормушек, пощупал ногой настил, свернул в боковой коридор, миновал один дверной проем, другой, вошел в третий, рукой нащупал у стены скамейку и сел. Хотелось курить.
По крыше барабанил дождь, отдаленно грохотало железо, и дед, забыв про курево, стал слушать шум. Сначала он слышал лишь эти два звука, потом к ним стали примешиваться другие. Еле слышно скрипнула наружная стена. В разбитом окне звякнул стекольный осколок. С улицы потянуло сквозняком, и тут же в дальнем конце двора словно бы застонала подвешенная к рельсе вагонетка. Потом все стихло.
Дед Страхов уж было решился закурить, но тут сбоку, за тонкой перегородкой, что-то тяжко вздохнуло, крякнуло, опять вздохнуло. Дед протянул в темноту руку, пощупал переборку. Десятимиллиметровая фанера то пучилась горбом, то выпрямлялась.
"А ведь там кто-то есть", - подумал дед вяло, но прикинув, что этот кто-то должен быть не меньше коровы - эвона, как в стенку прет - похолодел, и мысль его заработала четко.
"А ведь это оно ко мне, ко мне ломится!" - ахнул дед и вскочил со скамейки, лихорадочно размышляя: как сподручней ретироваться - через дверь или через окно.
За перегородкой опять вздохнуло, опять крякнуло, охнуло и вдруг...
- Кто здесь?! - заорал дед под грохот невидимых падающих предметов.
- Помогите,- еле слышно раздалось из-за стены.
"Никак человека забодало,- встревожился дед Страхов, нащупывая дверь. - Неужто вправду корова? Да откуда ей здесь быть, ночью, в такую пору?"
- Помогите!- уже громче потребовал голос.
Голос ободрил деда. Пробираясь вдоль стены к двери, он решил, что дело тут не в корове. Все коровы на зимних квартирах. Может быть в скотный двор забрело какое-то дикое животное? Но про диких животных который уже год не слыхать. Диких животных извели всех. "Какой в наших краях может быть дикий зверь? Ну, сорока, ворона, ну, заяц. Ежели только иностранный какой из зоопарка утек?"
Дед выбрался в дверь, по коридору добрался до соседней, чиркнул спичкой и смело двинулся через порог.
- Ты где?- спросил он, шаря взглядом по освещенному пространству.
- Да здесь, здесь,- призывно махнула из-под груды досок рука.
"Ба,- удивился дед. - дак то Евгений Васильевич, завклубом наш."
- Ждал, ждал,- крепким басом объяснял, завклубом,- а ты сидишь. Вот и не удержал. Что я, в конце концов, лошадь?
- Да на что тебе доски-то?
- На что, на что - на клуб. В детском секторе хочу сцену сделать.
- Да ты бы в колхозе попросил.
- Как же, у них выпросишь. Второй год обещают: то да, то нет. А мне ждать некогда. У меня - план перспективного развития.
- Так и таскаешь по ночам?
- Да, вторую ночь.
Когда дед Страхов и завклубом вышли из скотного двора, дождь прекратился. Утро окрепло. Тучи сдвинулись к западу, и в том месте, где должно было появиться солнце, робко румянился лоскут зари.
Дед Страхов успокоился, шел бодро. Грузный завклубом еле за ним успевал. Дед представлял, как из сеней войдет в избу, сядет возле порога на табурет, скажет старухе: "Ну, будя, будя," разуется и станет пить чай. Старуха соскучившись, сядет напротив, подвинет деду мелко нарезанное сало и попросит:
- На, поешь.
"И все пойдет путем,- усмехнулся дед Страхов. - И никаких тебе кин. Эко, вздумали лаяться попусту. Да гори они, эти кина, ясным пламенем."
Завклубом остановился у прогона.
- Пока,- протянул руку деду. - Я пошел.
Дед ответил:
- Иди, иди, поспи,- и вдруг ни с того, ни с сего спросил:
- Старуха моя интересуется: с чего это стали кина казать по-чудному?
- Как-как? - не понял завклубом.
- По-чудному, - повторил дед. - Кажут-кажут, кажут-кажут, вот, думаешь, дело заладится, а тут и конец. Сидишь опосля и голову ломаешь. Для чего так?
- Для того самого,- усмехнулся завклубом. - Чтобы ты, дед Страхов, голову ломал. Для того так и делают. Чтобы ты думать не разучился.
- Выходит для моей же пользы?
- Во-во.
Завклубом направился к своему дому.
"Ай-яй-яй, ай-яй-яй, - удивился дед Страхов. - Получается, никакой несуразицы и нет. Выходит, старухе-то по темности все только кажется? Ну, ничего. Сегодня погожу, а завтра я ее носом-то уткну: что, мол, скажу, прав я был ай нет? Говорил, мол, тебе: умные люди, они лучше знают."
Над лесом разрасталась заря. Из-за еловых маковок выставилась краюха солнца. Набежал ветер, принялся вылизывать лужи, трясти голенастые, мертвые лопухи, вычесывать у пруда неживую осоку. В пять минут навел порядок на земле и бросился на нависшие над селом тучи. Те поупрямились, поупрямились и нехотя поползли на запад. Из леса выбежал морозец и принялся холодить. К обеду осока у пруда посеребрела. Пруд покрылся мутью, пристыл. Комья глины на дороге стали твердыми, как булыжники. По ним стало неловко ходить.
Глину бы снегом припорошить. Самую бы малость. Но барометр над моим столом второй день показывает "Ясно".