Хоронили Веньку Саркисова с почестями, о каких в Бобрищеве и не слыхивали. Видели только в кино. Но то в кино, а тут здесь, в родном селе по-настоящему воздавали почести человеку, односельчанину, словно он не на обычном деле оступился, а, по крайней мере, полетел в космос да там и погиб, выполняя ответственнейшее задание.
Перво-наперво из райцентра прикатил "Икарус", полный золоченых труб и пионеров. Пионеры вышли, построились в колонну, старенький майор в орденах - видно, руководитель - властно скомандовал: "Орке-е-стр, шаго-о-м - марш!" И пионеры пошли, печатая шаг, к клубу. Трубы горят, галстуки пламенеют, на рукавах черные повязки. Подошли к клубу, развернулись на месте, майор гаркнул: "Стой", поднял руку, махнул, и заиграла музыка. Не музыка - райское песнопение. Наслушаешься такой и подумаешь чего доброго: "Хороша, зараза. Под такую - хоть сейчас помереть".
Бабка Андронова так и сказала:
- Ажник завидки берут. Нам так-то бы, подружка. Знать бы - часу не ждала, померла.
Бабка Анохина отвечала:
- И-и-и, дура. Греха не боисься, мелешь Бог знает что. Рази ж така музыка по чину? Нас самаринский батюшка отпоет.
Ответила так и насупилась. Вспомнила, как сражалась против музыки за попа. Венька был ей троюродный племянник, худо-бедно - родня. Бабка настаивала, чтобы покойника отпели в церкви. "Он, милаи, такое утворил, такое утворил... Такое, милаи, от Бога. Отпевать, не иначе отпевать!"
Но родственники отпевать не соглашались, и бабка, на свой страх и риск, отбыла к попу. После поездки не настаивала на своем и взялась за организацию поминок.
- Тут уж не суперечьте, - отмахнулась от всех. - Тут уж, что и как, мне знать лучше.
Пионеры свое отыграли. Гроб с телом вынесли, поставили на тракторную тележку без бортов. Петька Кудеяров, закадычный Венькин приятель, смахнул слезу и полез в "Белорусь". Трактор рявкнул, Петька сбавил обороты и повез друга детства на погост.
За тележкой двинулся оркестр, за оркестром односельчане, за ними бежали, забытые в сутолоке, голопузые пацаны, махали друг другу призывно руками, кричали радостно:
- Холонют, холонют, айдайте глядеть!
На могиле стали произносить речи. Первым на кучу глины взгромоздился Венькин отец, минуту ловил ртом воздух, разрыдался, уткнулся жене в плечо. Но, спасая положение, на глину вымахнул председатель колхоза, потом секретарь сельсовета, завгар. За ними держал слово директор школы, потом еще кто-то и еще. Все величали Веньку Вениамином Сергеевичем, говорили громко, от души.
- Вот бы услыхал, соколик! - всхлипнула бабка Анохина.
Все повернулись к ней, и она, то ли оправдываясь, то ли обвиняя, добавила:
- Живому-то чай никто доброго слова не сказал.
Потом стали с погибшим прощаться. Петька Кудеяров заколотил гроб. Гроб опустили в могилу, на гроб набросали денежной мелочи, комьев земли, после в четыре лопаты могилу закопали и тут же воздвигнули сваренный из листовой стали обелиск. На обелиске серебрились наплавленные автогеном слова и цифры:
САРКИСОВ
Вениамин Сергеевич
1945 - 1982
Всю жизнь Венька слыл бесталанным. Дураком его не считали, а так, со странностями был человек. Это у него повелось еще с детства.
Выйдет, бывало, Венька на крыльцо, спустится по мостушкам и усядется в траву. Уставится на лягушку и долго так сидит.
- Ой, зелена, ну и зелена, - шепчет.
Лягушка что думает - неизвестно, но не упрыгивает, глоткой работает, будто завороженная на Веньку глядит.
Сидят они так и десять минут, и двадцать.
- Эй! - крикнет мать. - Я тебя за чем послала?!
Вскинется Венька, словно от столбняка очнется и поплетется вдоль улицы в магазин.
До магазина три версты. Туда и обратно Венька ходит полдня. То у козы, привязанной к колышку, щупает рога, то наблюдает, как бегают по поверхности пруда жуки. А то усядется возле стежки и давай подорожник выщипывать из травы. Сорвет лист, схватит его за края и тянет. Лист лопнет.
- Ниточки! - удивится Венька и хвать другой лист.
Увлечется - совсем про магазин забудет. Глянет по сторонам: дядя Вася, возчик, кобылку прутом ярит. Кобылка срывается на рысь, тренькают молочные фляги в телеге.
- Ой, - ахнет Венька, - никак уж молоко на станцию повезли,- и кинется к магазину.
Так Венька и передвигался по жизни, все спехом, все бегом. Когда успеет урвать свой кус, когда не успеет. Большей частью, конечно, не успевал. Удача его обходила. Учитель Пименов про Веньку сказал так:
- Подвигов от такого не жди. Не хваткий парень, не хваткий..
- Много понимаешь, ерой! - одернет учителя бабка Анохина.
- Да уж поверьте фронтовику, - хлопнет себя по пустому рукаву учитель.
Как не поверить учителю. Другие ученики вон куда ушли, а Венька другой месяц сидит над хлорофиллом.
Учитель спросит:
- Может, не ясно?
- Не, - ответит Венька. - Ясно. Только удивительно.
К пятнадцати годам закрепилось за Венькой прозвище Олуха царя небесного. Три слова не сподручно говорить, и Веньку для краткости звали просто: Олух. Даже родители называли так.
- Где наш Олух? - спросит отец у матери.
- Косить уехал, - ответит та.
- А его бригадир по деревне ищет.
И побежит мать ребенка искать. Глядь, Венька у дороги сидит. Лошадь, запряженная в косилку, рядом дремлет.
- Смотри, маманя, - Венька на трясогузку кивнет. - Зачем это она хвостом машет?
Маманя от такого вопроса даже всплакнет.
- Тебе-то что за дело, - скажет. - Люди эвона вот-вот шабашить начнут, а ты еще до места не доехал.
Вышли у Веньки года - призвали его в армию. Но и там дела пошли - за нарядом наряд и все большей частью вне очереди.
Командир орудия взмолился:
- Заберите его, - и сделали Веньку собаководом.
Из собаковедов он попал в хозвзвод. Потом служил по секретной части. Из секретчиков его отправили греть бойлер. Оттуда - в химзащиту. Через месяц начальник "химдыма" предрек:
- Этот нас всех перетравит.
Думали, думали, куда Веньку деть, и главный командир решил: в спортроту.
В спортроте Венька особенных спортивных результатов не показал и до конца службы не спеша дневалил.
Из армии вернулся таким, как был. Что служил, что не служил - все едино.
Пить Венька стал на двадцать пятом году. Злые языки утверждали, что склонился он к пороку через Верку Лукерину. Так ли, нет - трудно сказать. Верка за другого замуж вышла. С Венькой, было дело, провела вечерок, но тут же одумалась. Прибился к ней ферт из другого села, с ним в сельсовет и побежала. А Венька аккурат с тех дней задурил. Молва пьянку-то с Веркой и повязала. Бабка Анохина пожалела Веньку:
- Горемыка ты мой. На вот, возьми рублевик.
Венька тут же рублевик по своему разумению употребил и с тех пор загулял еще пуще. Точнее сказать, гулять перестал, выпивать принялся каждый день, в одиночку.
- Ну в кого он? - допытывался у матери отец.
Та не отвечала, махала рукой и шла разыскивать сына. Даже на фоне общего пристрастия к вину случай был из ряда вон выходящий. Дня местных же дремучих выпивох даже очень удобный.
- Мы нешто пьем? - удивлялись они. - Мы только причащаемся. Скажут так, плечи развернут и пойдут. Широко шагают, важно. Больно у них хорошо на душе. Как же, выходит, они не последние.
Ты их, миляг, теперь не тронь. Ты давай других воспитывай. Венька, к примеру, вон до чего дошел, "кажный день наскрозь по-за селу ползает".
- Таких - на вид, - предлагал Оськин Семен и стучал кулаком по трибуне.- У нас, мощно сказать, заметно движение вперед. А такие вот задний ход отрабатывают.
Ткнет Семен в Веньку пальцем, водички нальет, весь стакан вгорячах выкушает, понюхает борт пиджака.
- Кто еще желает высказаться? - спросит.
И выскажутся. Проголосуют и в инстанции сообщат: за отчетный период один осужден всеобще. Административные меры, мол, пришлось применить: на такое-то время понизили в должности.
В инстанциях радуются: дела идут.
- Наглядно отразили? - спрашивают.
- Отразили, - отвечают им. - Еще как. Шарж на товарища под стекло поместили.
В конце концов Венькин отец решил:
- Женить. Оженится - человеком будет.
На деле оказалось: решить - ерунда, главное - как по решенному сделать?
Тык, мык батяня, туда, сюда, а невесты для Веньки нет. Не только нет в настоящий момент, но не предвидится и в перспективе. С кем бы батяня о женитьбе ни заговорил, все ему отвечают:
- Он же у вас малахольный. Кто не пьет? Один Бог. Главное- то:- сынок - не добышник.
- Куда ни кинь - везде клин, - разводил руками отец. - Что ж ты, зараза, с нами делаешь?
- Не вмешивайся в мою жизнь, - отвечал сын и шапку в охапку, и из дома.
В тот раз Венька проснулся в пять утра. Солнце еще не всходило, но уже проснулось и нежилось за дальним лесом, окрашивая в золотой колер над горизонтом небо. По деревне полз туман, путался в сирени, просачивался сквозь штакетник, расстилался по улице, покрывал ее всю, и лишь торчали над его неровными холстами колодезные срубы.
Венька вышел из дома. Попытался прикурить. Коробок выскальзывал из рук, спички ломались. Почиркал, почиркал - измучился, пожевал табаку, сплюнул горечь и направился к речке. Сел у воды, у самой кромки и долго, вздрагивая плечами, смотрел на другой берег, где магазин.
Солнце между тем поднималось. Выглянуло из-за леса, лучом по полю провело, лизнуло закипевший туман, ударило в Венькину спину, и на другом берегу вспыхнула серебром оцинкованная магазинная крыша. От солнечного удара Венька повел плечом. "А что, если не доплыву?" - подумал и принялся раздеваться.
Деньги положил в полиэтиленовый мешок. Мешок запихал за пояс плавок, встал на дрожащих ногах у воды, оглянулся на деревню, на магазин, на солнце и вдруг почувствовал, что все равно: и так, и эдак - все плохо. Хотел перекреститься, но забыл, с какого на какое плечо крест класть. Вспоминая, с минуту повременил, но не вспомнил и шагнул в воду.
Сколько плыл - определить не мог. Может, полчаса, может, больше. Шлепал руками по воде, волочил ноги, хватал огромным, во все лицо, ртом воздух и слышал, как стучит под водой сердце, как бьется в голове кровь. Казалось, что вены на висках не выдержат, кровь брызнет, зальет лицо, окрасится кровью речка, и словно нефтяное, но красное пятно поплывет к низовью, а сверху, из-под облаков, будут падать на пятно чайки и, накупавшись в Венькиной крови, улетят, сверкая рубиновыми перьями.
От мыслей этих было жутко. Венька напрягал силы, чаще шлепал руками по воде, из последнего волочил за собой непослушные ноги и, то ли от напряжения, то ли от страха, стонал, и думалось ему, что стоны его на обоих берегах слышат люди.
Выбравшись на противоположный берег, долго отдыхал. Потом, превозмогая немощь, побрел к магазину, согнувшись, словно обезьяна, чуть ли не волоча руки по росистой траве.
Возле магазина отдохнул еще, подобрал лежащую у двери палку, ударил по оконному стеклу, влез внутрь. Из ящика под прилавком взял бутылку "Стрелецкой", из холодильника - плавленный сырок, выпил полбутылки единым махом и полез через окно назад допивать оставшееся, жевать сырок, стеречь магазин до прихода продавщицы.
В восемь утра пришла продавщица.
- Ты, Полинька, не обижайся, - попросил ее. - Вот за "Стрелецкую" пять рублей, пятерка за стекло, пятерка за беспокойство. Только никому не говори.
- Дурак, - покачала головой Полинька, но пообещала молчать: такого не видывала и не слыхивала сроду.
Бобрищево - такое место, где хранить тайны невозможно. Через день о Венькином подвиге знало все село, а через два к дому Саркисовых подкатил участковый. Слез с мотоцикла, вошел в горницу, у двери сел на табуретку и под вопросительными взглядами всей семьи минуты две перекатывал в руках мотоциклетный шлем.
- Счастье твое, Вениамин, - сказал, - что продавщица отпирается. Еще раз пьяным встречу - гляди, по всем строгостям приму меры.
- Да, Николаич, да что ты, - заубеждала его мать.
- А ты молчи, - нахлобучил на голову шлем участковый. - Молчи, покудова я добрый.
Но дальше распространять доброту участковому не пришлось. Венька неожиданно пить бросил. Возможно, посодействовал тому Ерохин, сосед, а может быть, и еще что.
- Ну, паря, - развел руками Ерохин. - Отчубучил ты, брат, да. Было дело - Днепр я переплывал. Так то же с трезвой головы. Меня и наградили трезво. А ты, паря, у нас - герой. С похмелюги попер, без приказу...
Венька постоял, постоял на месте разговора и пошел к реке. Уселся на берегу, под сосной и долго глядел в заречье. Ладонями мял лицо, курил, вздыхал, крутил головой, будто освобождаясь от наваждения. Потом положил голову на корень и вроде задремал, а когда проснулся - лицо его просветлело. Как тогда когда он в первый раз услыхал про хлорофилл.
По дороге домой встретилась ему бабка Анохина.
- С поздравкой иду, - сообщила. - Верка Лукерина разродилась.
Сказала так бабка и прикусила язык.
Венька не улыбался никогда. А тут вдруг улыбнулся.
- Все, значит, - решительно почесал висок. - Это, бабка, значит - все. Ты это, значит, так и кумекай.
- Я в тот раз, - рассказывала бабка, - засумлевалась: чтой-то будет, мамыньки, подумала, чтой-то будет...
Последние полгода своей жизни Венька жил хмуро. Как насупился после разговора с бабкой Анохиной, так и не расправлял бровей. Задумчивая складка на лбу его с каждым днем становилась все глубже.
Бабка Анохина Веньку наставляла:
- Ты, болезный, уехал бы от греха. Ты меня, старую, послушай.
Венька отвечал:
- Я ведь говорил: все - одно, - и еще больше хмурил брови.
Так и шла его жизнь. Утром на работу, с работы домой. Справит по хозяйству кое что и спать. Проснется чем свет и опять на работу. Иногда ходил на речной обрыв и смотрел, как солнце опускается за магазинную крышу.
- Что, сплавал?- спрашивал Веньку возле дома сосед. - Давай, давай. Еще разок, другой - и бюст воздвигнут посередь деревни.
В ответ Венька сплевывал на ерохинские сапоги и обходил соседа.
В тот день погода стояла ветренная, и никто не заметил, как из кухонной пристройки лукеринского дома выбился первый дым. Пожар увидели тогда, когда малиновые языки огня, прожегши потолок, вылезли из-под стрехи и пошли курчавиться, лизать крышу, ощупывать угол, перебираться от наличника к наличнику, стремясь вверх, к бойкому жестяному петушку на светелке.
Деревня не горела черт знает с каких пор, и деревенские растерялись. Что делать, куда бежать - не знал никто, и все торчали возле своих дворов, махали руками, переругивались.
Генька Петров кричал:
- В город надо пожарникам звонить!
- Без толку,- отмахивался сосед. - Когда-то они приедут!
Из столбняка всех вывела Верка. Бежала она от фермы, простоволосая, выкативши из орбит глаза и выла, вздрагивая голосом в такт бегу:
- Ми-и-и-ша! Ми-и-и-ленький! Ми-и-и-ша!
Как появился возле лукеринского дома Венька, вспомнить не мог никто. Растолкал народ, секунд пять смотрел на начавшую уже подхихикивать Верку, схватил за рукав Ерохина, подтащил к дымящемуся возле дома прудику.
- Стой здесь! - приказал и скрылся в горящем доме. Лишь бушевала, сомкнувшись за его спиной, стена огня, пучилась горбом к светелке, к петушку подбираясь.
Как водится в таких делах, минуты вытянулись в часы. Кое-кто стянул с голов кепки, бабки Анохина да Андронова возложили на себя первые кресты, Верка, подкатив глаза, упала.
Тут и появился Венька в окне и бросил в пруд что-то.
- Держи!- крикнуть успел.
Стена пламени зашаталась, крыша упала, в огне пропал петушок. "Ах!"- выдохнула толпа и обратилась к пруду.
В воде по пояс Ерохин стоял, прижимая к груди "что-то".
С тех пор прошел год. Веркин сын бегает вокруг нового дома за кошкой. Верка будто бы собирается сыну имя переменить, назвать его Вениамином. Я, лично, от Верки такого не слыхал. Но так говорят люди.
Над новым лукеринским домом блестит петушок. Такой же, как до пожара.