До встречи на вокзале осталось три часа, а Сашка все еще сидел в аудитории и слушал преподавателя. Только минут через пятнадцать выяснилось, что курсовая работа в задуманном варианте "не прозвучит" и план нужно переработать. Сашка облегченно вздохнул, заверил преподавателя, шли в полном понимании, обещал через неделю представить новый план и боком, боком выбрался в коридор.
Из ближайшего телефона-автомата он позвонил Машеньке. Та уже беспокоилась, не знала, что и думать, хотела звонить ребятам и отменять шашлыки. Сашка оправдывался, клял преподавателя обзывал его интеллектуальным инвалидом, не сумевшим постичь размаха мысли будущей курсовой работы, простой до гениальности системы азбучных истин. Машенька Сашку простила и обещала ждать у пригородных касс.
Сначала Сашка думал забрать из дома рюкзак и ехать на вокзал, но, прикинув, что до шашлыков еще далеко, решил перекусить.
Уже съедена была половина бутерброда, выпито полпакета молока, когда растворилась дверь и выплыла на кухню соседская восьмидесятилетняя бабка Дуня. Она села на табуреточку, руки положила на колени под фартучек, губки сложила бантиком.
В квартире бабку Дуню терпели. Терпели внуки, дети, зять, терпели соседи. Терпели, как терпят стихию, всенародное бедствие, зная, что здесь ничего не попишешь, ничего не исправишь и залог спасения - всесокрушающее терпение. Бабка Дуня не была сварливой, не требовала привелигерованного положения, не шпыняла "молодое поколение". Это все было чуждо ей. Бабка Дуня просто была разговорчивой.
Имея светлую память и длинную прожитую жизнь, она часами изводила слушателей. Когда Сашка, случалось, попадал в волны ее воспоминаний, то изображал на лице стопроцентное внимание, кивал головой, удивлялся по необходимости, по необходимости негодовал, прицокивал языком, разводил руками, подыгрывал старухе, но никогда толком не вслушивался в ее рассказы, ни разу за много лет не потрудился заинтересоваться, вдуматься в смысл рассуждений, выявить в них то общее, что роднит поколения, найти что-нибудь нужное для себя. Поддавшись общеквартирному мнению, что бабкины рассуждения никчемны, Сашка никогда не пытался его изменить, хотя и в семье, и в школе, и в институте считался человеком наблюдательным, склонным к аналитическому мышлению. И сейчас, вежливо улыбнувшись, сказав "Здрасте, ба Дуня", Сашка взял со стола бутерброд, пакет с молоком и направился в комнату, но бабка, одичавшая за полдня одиночества, принялась за дело сразу.
- Ты слышь-ка, Ляксандр! Я ведь аккурат в тот раз четвертым, Петюнькой ходила, - продолжила она мысль, прерванную переходом в кухню, - а Маша, Степенида да Клава уже большие были.
У Сашки заныло сердце, но он все же не позволил себе повернуться к бабке спиной и так вот просто уйти. Он прислонился к дверному косяку, изобразил на лице внимание и затих, сглатывая подступившую к горлу тоску, а бабка, подогретая этим мнимым вниманием, заговорила опять.
- Время было голодное, - журчала она, вытирая пригоршней губы. - И толдычит мой Михеич, не поехать ли вам, говорит, к брату, к Петру, погостить. Место там хлебное. Перебьетесь хучь с год, а к тому времени, дело-то, глядишь, поправится. Жил Петр- то на станции Хреновое Воронежской губернии. Как с войны ехал, встретил по пути девку тамошнюю, так в Хреновом и остался.
Бабка Дуня перевела дух, глянула голубыми глазами сквозь Сашку, сквозь стену за ним, в даль прошедшего, одной ей видимую ясно.
- Петр-то мужик был хозяйственный, к нашим ребятишкам добрый: на рождество, либо на пасху завсегда гостинчик пришлет. Помыкала я, помыкала и решила ехать. Не поеду, думаю, ребятишки с голоду начнут пухнуть. Да и самой неделю, другую - родить приспевает. Все, думаю, на вольготных харчах младенчика выходить сподручней. Решила - поехала.
Ощутив в себе ту прежнюю, далекую решимость, она встала, бойко протопала через кухню, остановилась перед Сашкой.
- Ехали-то мы, золотой мой, ехали, ехали-ехали, семь ден до того Хренового ехали. А со мной-то детишек трое, в себе четвертый, да харчи, да из одежи кой-чего. Где силы брались! В вагоне духота, люди друг на дружке сидят. Что ни полустанок - то дров нет, то вода вышла, то машинист сбежал. По вагонам жиганы шастают, чужое добро выглядывают. Семь ночей не спала, харчи, одежу сторожила, по нужде отойти страшилась. Вылезли мы на своей станции. "Хреновое?" - спрашиваю. "Хреновое, Хреновое, Хреновое Воронежской губернии", - люди отвечают. Сижу я, ревмя реву от радости: эку муку вынесла, до хлебных мест добралась. Дала ребятишкам по котомочке. Бегут они поперед, тоже радуются, а я сзади иду, живот руками держу. Доплелась до Петрова дома, здрасьте не сказала - на пороге и опросталась.
Сашка шагнул в сторонку, сел на стул и забыл про пригородные кассы, про шашлыки, а бабка Дуня между тем вела рассказ дальше:
- Опосля родин долго-то оправляться некогда было. На третий день за работу взялась. Сам сочти: у Петра с женой трое, да мои да сама. Десять ртов, все есть хотят. По первости я больше шила. Пообносился народ - вот и шли ко мне. Кому штаны, кому рубаху, платье там, плисанку, а мне за то десяток яичек, ведро картошки, а то сала шмат. Днями сидела, не разгибаючись. Пальцы все исколоты, в глазах рябь от мелкой работы. А уж как совсем в себя пришла - по хозяйству помогать стала. Так и жили, концы с концами сводили. Ну, думаю, услыхал господь молитвы, не даст погибнуть, выкарабкаемся. С полгода так прожили - тут и началось... Перво-наперво в ночь наскочили какие-то на станцию, караулы посбивали, добро, какое в складах лежало, пограбили, спирту нажрались - давай в Хреновом по дворам шарить. Слышу в соседнем дворе крик. Подобрала ребятишек - Петр на зады ворота открыл - и к лесу. Бежим стерней, лес-то вот он, тут уж, а сзади топот. Гляжу: конный, гонит. "Стой, мать твою! - орет. - Стой! - кричит. - А то и тебя, и цыплят твоих перестреляю. Мы, - орет, - свободу от гнету принесли, а вы бойцов приласкать-приветить не желаете?!" А сам-то пьяный, в седле со стороны в сторону ездит. И тут Бог уберег. Конь споткнулся, на передние ноги припал, конный об землю-то дыхалом - шмяк. Мать пресвятая Богородица, шепчу, упасла многотерпивица, отвела беду! Два дня мы в лесу сидели, малину обирали. С того и началось. Одни наскочат, награбят, нажрутся, только уйдут - другая орава налетает. За какое-то время все в Хреновом перевели. Выйдешь к калитке, по селу тишина: ни куренок, ни теленок, ни поросенок голоса не подают. А опосля и вовсе лихо стало. Наскакала ватага человек с полсотни. Ну, думаем, опять шарпать начнут. Ждем-пождем - тихо, по дворам не шастают, на площади, у церквы, собрались, мирно так стоят, с седел не слезают. Чудно нам. Что за люди, думаем? Постояли они, постояли, да как сыпанут в стороны. И по дворам: хватай, кричат, комитетчиков, тащи на расправу! Нахватали народу без разбору. Клин чужой запахал - в кутузку, в красных служил - тоже, коня от мобилизации прятал – туда же. И пошла расправа. Все-то шомполами, а троих в оградку свели, у колоколенки поставили и ...
Бабка Дуня дрогнула плечом, суетливо перекрестилась. Лицо ее вытянулось. Оно не выражало ни испуга, ни возмущения. Детское, наивное недоумение увидел Сашка в ее глазах. И на закате жизни она не могла постичь того предела, за которым один человек подводит другого к колокольне, ставит возле уголка, отходит, вскидывает винтовку...
- Ну, а дальше-то, дальше? - выдохнул Сашка.
- Дальше? - переспросила бабка Дуня, очнувшись от видения. Она устало, будто проделала тяжелую работу, подошла к табуреточке, села, подогнув ноги под перекладинку. - Дальше-то... Ввечеру уже, в окно - стук. Глянула: стоит попадья хреновская, рукой манит. Вышла я во двор, а она ко мне, в ухо шепчет: "Беги, мол Авдотья, забирай детишек и беги, часу не медли. Надрюзгались, - говорит, - убивцы, городят спьяну Бог весть что. Она, говорят, не зазря приехала. А детишки с ней для отвода глаз. Комиссарша она из Москвы для догляду - вот она кто. Хотели они сразу идти по тебя, да только уж ужрамшись больно. Порешили утром. Мы ее, говорят, поутру, на опохмелку". Ахнула я! Кинулась была в избу - ноженьки не несут, будто не свои стали. Бросилась к Петру, рассказываю, что попадья наплела. Переменился Петр-то в лице. Уходи, говорит, Авдотья, детишек забирай и уходи. Останешься - кончат они тебя, да и нас заодно. Выкатил он тележку ручную о двух колесах, побросал в нее вещички, детишек посадил, и пошла я. "Ты, - говорит Петр, - большаком-то только до свету иди, а там в лес, поглуше, забейся и переднюй: не дай Бог в угон поедут". И пошла я, золотой мой, на Воронеж. Иду большаком, поперед себя тележку толкаю. А мои бесенята радуются, в диковинку им ночью не спать. "Гляди, гляди, мамка - кричат. - Звездочка на поле упала, побежим искать!"
Бабка Дуня встала с табуреточки, подошла к Сашке.
- Ну иди, иди, золотой мой, - погладила по голове. - Неймется тебе. А я посижу у окошка-то, глядишь, и время пройдет, наши с работы явятся.
- До Воронежа-то дошли? - спросил Сашка, пересиливая подступающий под сердце страх.
- А дошли, золотой мой. Дошли, а там и на поезд, и до Москвы. Жизнь заставит - дойдещь. Куда денешься?
Сашка долго еще сидел на кухне, уставив взгляд в одну точку. Потом вышел в коридор. Спускаясь по лестнице, лениво подумал: "А, успею. На такси подскочу." У него появилось почему-то чувство недовольства собой. Такое состояние было ему знакомо. Но раньше он не переживал этого так остро. Раньше он четко представлял причину недовольства собой, и это придавало ему силы. Теперь все было иначе. Он снова и снова лихорадочно искал причину и, не находя, все больше подчинялся апатии.
Сашка вяло толкнул дверь, вышел из подъезда и направился к стоянке такси.
Послеполуденное солнце уже примеривалось лечь на крыши. На тротуаре голуби крутили амуры. Пахло весной.
Он доплелся до скверика, плюхнулся на скамейку. Мысли, до того бесформенные, мутные, обрели стройность. Они бежали чередой, не толкаясь, не смешиваясь, дружно поддерживая одна другую. Логического конца еще не было видно, но Сашка уже знал, что пройдет пять, десять минут, и он обязательно появится. Он думал о том, что ему все легко дается и что прожил он свою двадцатитрехлетнюю жизнь играючи, без напряжения. Успех стал законом, -фундаментом, на котором построено его безоблачное существование.
"Я не готов к неуспеху, - корил себя Сашка. - Стоит фундаменту треснуть, сдвинуться на дюйм - искривится перспектива, растают безоблачные горизонты и у меня не найдется умения сделать шаг в сторону, найти успех в неуспехе, по-новому взглянуть на бытие, увидеть новые горизонты".
"Мы - оголтелое племя потребителей, - хлестнула вдруг другая мысль. - Нас еще не было, но нас уже спасали. Спасали забытые в пыли квартир бабы Дуни, дедушки Коли. Спасали, не надеясь на успех, просто так, по великой человеческой обязанности..."
Сашка закурил. И в этот миг конкретного действия он вдруг ясно понял, что сам еще не созидал, а только потреблял. Потреблял все: от незаработанных бутербродов и молока до "стройной системы азбучных истин" - своей курсовой работы. Даже Машенькину любовь принял как должное, обязательно положенное, не потратив ни малейшего усилия на то. "А это-то к чему? Господи, это-то к чему?! Она... Ведь она мне сто лет не нужна!"
Сашка хотел идти, пошарил под скамейкой в поисках рюкзака - рюкзака не было, а он, ругнув себя за рассеянность, встал и побрел к дому.
- Вернулся? - встретила его бабка Дуня. - Навовсе, ай дело какое забыл?.. А ты, слышь-ка, золотой мой, слышь, запамятовала я. Не в Хреновом дело было, не в Хреновом Воронежской губернии, в другом месте...
- Ну и ладно, ладно, - успокоил бабку Сашка, открывая дверь в комнату, - разве главное в этом? В другом главное. Главное, что было.