Заметки о творчестве К.Г. Петросова
Обращение к творчеству любого поэта преследует самые различные цели, и прежде всего эстетическую — насладиться «звуками сладкими»; это, пожалуй, самая важная цель восприятия поэтического искусства. Профессиональный подход к лирике поэта предполагает открытие определенных законов, по которым создает он свой художественный мир. Но не менее увлекательным является исследование духовного мира человека, скрывающегося за строками стихотворений. Лирический герой, лирический субъект, лирический персонаж — все это формы выражения авторского сознания, его отношения к миру.
После смерти Константина Григорьевича Петросова осталось более сотни научных публикаций в самых различных изданиях (география их обширна: Ереван, Баку, Москва, Рига, Даугавпилс...), два поэтических сборника («Стихи разных лет», 1998, и «Колесо фортуны» — итоговое произведение, увидевшее свет в последний год жизни автора — 2001-й). А еще десятки ранних, неизданных стихотворений, сохранившихся в рукописном виде. Остались стихи, бережно хранимые, по нескольку раз переходящие из одного рукописного сборника в другой, а значит, любимые, значит, не случайные, не начерченные на обрывках, клочках и... забытые. Почему жене включил в сборники, не опубликовал? Причина, конечно же, не материального характера: любая коломенская газета с радостью взяла бы стихи такого известного в городе человека. Да и всегда находились бывшие ученики, просто неравнодушные люди, помогавшие Константину Григорьевичу в издании книг. Причина в другом — в авторской позиции, в собственной оценке своего творчества, в тех высоких требованиях, которые предъявлял прежде всего к себе самому.
Петросов умел отстраниться и посмотреть на свои стихи со стороны; профессиональный взгляд филолога, отточенный на Лермонтове, Маяковском, отметил в стихах самое характерное, отличительное: «преобладание субъективно-монологического начала, романтическую сосредоточенность и распахнутость чувств, тягу к неординарным людям, судьбам и неистребимую веру в человека»1. И это совершенно справедливый авторский комментарий и к ранним, юношеским, стихам, и к поэзии последних лет. Однако относился к ним Петросов все-таки по-разному.
Юношеские стихи — это часть «автобиографии души» (именно такой подзаголовок имел дневник поэта). Здесь нет отражения обыденных, повседневных событий. Это потрясшие воображение поэтические строки, которые девятнадцатилетний юноша переписывал в свою тетрадь. Помимо Маяковского, здесь Ахматова, Есенин, Бальмонт, Гумилев, Саша Черный, Тихонов, Сельвинский, Асеев, Уткин. А потом в этот «разговор» поэтов вкрапляются и его собственные стихи — отклики на прочитанное, прочувствованное.
Каждый поэт проходит период ученичества, пишет «под кого-то». В дневнике Петросова есть строки Бальмонта: «Вечер. Взморье. Вздохи ветра. // Величавый возглас волн...» А вот его собственное, датированное ноябрем 39-го года:
Ночь. Молчанье. Сумрак леса.
Тени. Дерзкий волка вой.
Синь. Прозрачная завеса
Над моею головой.
Ветер. Листопада шорох.
Осень. Желтый колорит.
Под ногами листьев ворох
Песнь последнюю шуршит.
Лязг капкана. Лай шакала.
Ярость шквала. Ночь без сна.
Выстрел. Эхо в тьму упало.
Блики яркого костра.
Обращает внимание не только синтаксическое сходство, но и общность импрессионистического видения мира — это застывшие мгновения жизни. Но влияние Бальмонта на ранние стихи Петросова сказалось и в определенном увлечении звучанием слов, которые порой нанизывались друг на друга по фонетическому принципу:
Глаз голубых голубино-
Грустная глубина
Заволоклась. Зеленая тина
Тонкою пленкою легла.
Гризли грыз у грани гроба
Грубый, грязный корень.
(«Гибель гризли»)
Звук здесь, бесспорно, выступает на первый план, подчиняя себе смысл, как и в стихотворении «Запад»:
Запад заплатан.
Запад залапан.
Час расплаты настал.
Пули визжат,
И безжалостно сжат
Каждого сердца удар.
С расстояния прожитых лет, с высоты литературной эрудиции профессор Петросов, конечно же, видел определенную подражательность многих юношеских стихотворений. В статье «Пушкинскую руку жму, а не лижу», посвященной стихам Ахматовой, Есенина, Маяковского и Цветаевой о Пушкине, он высказывает мысль, что Ахматова остановилась и не дописала свою царскосельскую поэму «Русский Трианон» потому, что поняла, что подражает Пушкину2. Может быть, этим глубоким сознанием, что голос поэта должен быть только индивидуален, и объясняется полувековое поэтическое молчание Петросова?
К играм с формой, за которой не скрывается глубокая мысль, он относился довольно скептически. В позднем стихотворении «На прежнем берегу» о стихах подобных «новаторов» писал:
Стихи их — плюшевые тигры,
Искусство — байки, трын-трава,
Всё это — игры, игры, игры,
Одни слова, слова, слова.
Меня они не оглушили,
Я крепко с юности подкован.
Давно ведь это проходили:
Новаторство до Вержболово.
Работая над составлением сборника «Колесо Фортуны», Константин Григорьевич, очевидно, не полагаясь на эрудицию современных читателей, настаивал, чтобы хлебниковская реминисценция — «Новаторы до Вержболово, // Что ново здесь, то там не ново» — была объяснена в сноске.
Великолепный знаток русской поэзии, тонко чувствующий слово, убежденный, что только в единстве формы и содержания можно постичь поэтическую идею, а значит, и красоту стиха, настойчиво внедряющий студентам понятие «содержательной формы», Петросов не мог не понимать, что по звучанию, образности ранние стихи не только не уступают, но и превосходят поздние. И все-таки отдавал предпочтение последним! Если в ранних стихах иногда фиксировалось одно лирическое движение, то в поздней лирике преобладали мысли, наблюдения над прожитой жизнью и над поэзией. Публикуя ранние стихотворения, Петросов порою менял какие-то слова, и путь этих изменений — от экзотичности словесного выражения к простоте. Во всех ранних вариантах стихотворение «Кафе-бар» начинается так:
Где гитара прорывала
Резвость глупых мандалин,
Где не выпита сигара,
Недокурен пурпур вин...
Из этой словесной путаницы возникает интересный поэтический образ: отражается хмельной взгляд на мир. Жаль, что в позднем варианте все встало на место, стало правильным:
Недокурена сигара,
Недоеден мандарин.
Константин Григорьевич даже обижался, когда при нем кто-то настойчиво повторял, что больше любит его юношескую поэзию. На презентации книги «Колесо фортуны» Петросов защищал свои поздние стихи, как родных обиженных детей. Но в самих стихах частенько заговаривал об их «качестве» — вот здесь и проявлялись строгости требовательность к своему творчеству. В поздних стихах он постоянно иронизирует, порой даже декларирует некую поэтическую несостоятельность: «Тяжел и описателен мой стих...» («Колесо фортуны»), «Из описательности вялой // Не вырвусь, кажется, никак...», «Грущу: на лодке быстрокрылой // Поэзии лишен весла...» («На прежнем берегу»).
Такие, прямо скажем, снисходительные отзывы объясняются той высокой планкой,какую задавало для Константина Григорьевича творчество его кумиров — Маяковского, Ахматовой, Цветаевой, Блока. В «Опыте верлибра с мерцающей рифмой» он писал, что его стихам не хватает «цветаевской распахнутости в мир иль дерзости Владим Необходимыча». Поэт признается, что «с годами стих... стал вполне послушен. Увы, слегка подсушен...» Такая самоироничность проявлялась в Константине Григорьевиче по отношению к собственному поэтическому творчеству, но никогда к творчеству литературоведческому. И эта самоироничность делала его доступным в общении самым разным людям. У Петросова есть строка, удивительно точно передающая его восприятие чужой поэзии — не только классики, но и стихов местных коломенских авторов, многие из которых на его суд несли свои поэтические опыты: «...и ввысь взлетаю с песнею чужой».
Петросов находил слова ободрения тем, кто делал первые робкие шаги на поэтическом пути. Думаю, ему было физически трудно кого-то обидеть — в этом человеке была потрясающая терпимость к людям. Многие помнят, как часто из уст профессора Петросова слетало слово «толерантность». Человеческая доброта, заинтересованность в собеседнике и постоянное желание не отстать от времени — вот что притягивало к нему молодое поколение.
Петросов имел право сказать:
Я открываю имена, распахиваю двери.
Мне чужд
Сальери.
И, если Моцарт слова
вдруг объявится в Коломне,
возможно, первым
я его замечу,
привечу.
И замечал, и привечал. Несомненно, многие коломенские поэты ощутили пожатие петросовской руки, его искреннюю и бескорыстную помощь. Евгений Кузнецов, Михаил Мещеряков, Михаил Прохоров, Екатерина Устинова — каждый из них на каком-то этапе был «замечен» Константином Григорьевичем и получил от него своеобразное благословение.То ли в шутку, то ли серьезно, но частенько Константин Григорьевич именовал себя «стариком Петросовым», памятуя, конечно же, пушкинского «старика Державина». Он умел восхищаться чужими стихами. В стихотворении «В добрый час!», написанном в совсем не поэтический период жизни (датировано 1957 годом), ощущается такая тоска по поэтическому творчеству, которую позволяет заглушить только сознание своей сопричастности поэзии других:
Но опыт охлаждает рвенье.
И ты сознаться принужден:
Прошло с годами вдохновенье,
Ты не для песен был рожден.
И все ж чужие ловишь звуки
И чуть почуешь верный тон,
Как после тягостной разлуки,
Ты снова счастьем одарен.
И Петросов сам одарил себя счастьем, когда спустя полвека вернулся к поэтическому творчеству. Он пытался осмыслить произошедшую с ним перемену, понять, помогают ему накопленные за полвека филологические знания или мешают:
Теряюсь я, когда мне говорят:
— Филолог ты, не быть тебе поэтом...
Определения, что же такое есть его собственные стихи, часто противоречили друг другу, может быть, потому что Константин Григорьевич слишком хорошо знал хрестоматийные — «мы рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв», «та же добыча радия», «езда в незнаемое», тоже часто опровергающие одно другое.
В «Рождественских стихах», полемизируя с невидимым собеседником, он утверждает:
Мои стихи не рукоделье,
Не наркотический дурман...
И тут же — обратное, противоположное:
Стихи — это наваждение,
Нетающие миражи...
(«Разностопные стихи и подгулявшие строфы»)
В этих противоречиях и проявлялось то романтическое мироощущение, которое отмечали все близко знавшие Петросова и в котором он часто признавался сам. Константину Григорьевичу был близок образ Дон Кихота, но воспринимал он его по-разному в разные периоды жизни. Сравнивая ранние и поздние варианты стихотворения «Дон Кихот», мы видим не просто эволюцию образа, а коренное изменение его восприятия. Самый ранний вариант стихотворения датирован 1940 годом, потом оно почти без изменений переписано в других рукописных сборниках и везде датировано 1943 годом. Вот этот ранний текст:
Мне чужд лирический обман,
Я не люблю печальных песен,
Мой голос ясен, как металл,
И, как металл, порой чудесен.
Пусть в человеке Дон Кихот
Всегда поистине прекрасен,
Но побеждает только тот,
Кто терпелив, лукав, бесстрастен.
Мне чужд оптический обман,
Я ненавижу Дон Кихота –
Он бросил вызов всем векам,
Сломав копье у небосвода...
Он герб испанского народа
Нес с честью на своем щите,
Но Дульсинею из Тобоса
Не находил всю жизнь нигде.
Он путал цвет волос и линий
И, не заметив, обменял
Платок с виньеткой белых лилий
На дурно пахнущую шаль.
Искал безумец Дульсинею
И на коне, и на осле,
В простой кухарке видел фею
И верил преданно мечте...
Я ненавижу Дон Кихота,
Мне чужд оптический обман,
Но клятвы светлого урода
Я темной жизни не отдам!
(Январь 1943 г.)
Во всех рукописных сборниках этот вариант сохранялся с небольшими поправками: «В наш век прославлен только тот, кто блеск оружия — закрасил!». Но максималистское отношение к миру везде сохранено. Резко, вызывающе звучит рефрен: «Я ненавижу Дон Кихота...» Лирический герой отвергает сам образ «светлого урода» (как хорошо сказано!), но принимает его «клятву», то есть донкихотство как отношение к миру, — его устремленность к мечте, его детскую наивность, готовность сражаться со злом.Но в поздних вариантах это противоречие поэт полностью снимает. Вместо эпатирующего «Я ненавижу Дон Кихота...» приятие не только донкихотства, но и образа героя:
Мне люб оптический обман
И сумасбродство Дон Кихота,
Он кончил рыцарский роман,
Сломав копье у небосвода.
...............................
Мне чужд оптический обман,
За привиденьями охота,
Но светлой клятвы Дон Кихота
Я жизни темной не отдам.
Еще в издании 1998 года оставался образ «светлого урода», в последнем издании он исчез. Это своеобразное поэтическое кредо позднего Петросова, который пытался избавить стихи от юношеского максимализма, когда не мог, не хотел выглядеть чудаком, хотя такое отношение к жизни приветствовал. В восемьдесят лет профессор Петросов будет убежден в обратном: быть чудаком совсем не стыдно:
Мне скажут:
Ты ироник иль чудак?
Всё так!
(«Опыт верлибра...»)
Образ Дон Кихота можно найти и в других произведениях поэта Стихотворение «Последний Дон Кихот» написано в 1942 году, и время здесь ощущается особенно явно — герой противостоит не ветряным мельницам, а разрушающей стихии войны:
Сегодня я не скажу, как прежде:
«Я совершенно нов»,
нет!
Это ложь — я стар надеждами,
Но по-новому взвешиваю слитки лет.
Я ощупал скелет опустевшего мира
И проехал по ребрам железных дорог,
Зажимая в руках не кастильца рапиру,
А четыреста грамм –
Военный паек.
Я смотрел на землю с моря и суши
И на лицах истертых усталость читал,
Изучал изувеченные души,
Разговоры суровые слушал.
Молчал...
Дон Кихот бросает «вызов безумному миру», миру жестокому и безучастному. Образ Дон Кихота в стихотворении превращается в символ добра, противопоставленного безумию эпохи:
Я видел его темною ночью
В блеске горящих зданий-костров,
При свете дневном видел воочию
В камерах вшивых пропускников.
Пропахший дымом кровавой похлебки,
Вызов звучал, как песня надежды;
По-новому грозный,
по-новому кроткий,
Преданный клятве –
бесстрашный, как прежде,
Кастилец стоял, огнем опаленный,
Как символ, подняв над землею рапиру.
Святой,
несгибаемый,
непреклонный,
Кидая вызов безумному миру
Наверное, в то время (42 год!) образ гибнущего добра, бессильного перед злом, был бы воспринят как опасное упадничество или хуже того — как пораженческая агитация. Сколько обреченности в образах этого гибнущего героя и погибающего мира:
Неслись поезда по скелету мира,
По жизни стремглав неслось человечество.
Поднялся шлагбаум —
Сверкнула рапира,
Рапира упала
во славу отечества.
Кастилец не дрогнул,
Он рухнул прямо,
Давя обломки железной рапиры.
Шлагбаум махнул упрямою лапой
И снова
стальной
застыл над миром...
И возникает образ страшного мира, безразличному не только к добру, но и к человеку вообще. Это стихотворение военного времени лишено громких патриотических фраз, но в нем отражена эпоха:
Столетье скитаний родилось без крыши.
На лестнице жизни, не зная сомнений,
Людей то роняли, то ставили выше,
Без злобы, без слов и ненужных волнений...
Неслись поезда по скелету мира,
Вслепую, наощупь ползло человечество.
Никто не плакал.
Упала рапира.
Рапира разбилась.
Прощай, отечество.
Этот образ «последнего Дон Кихота» позже отразится в стихотворении памяти Стефана Цвейга и в «Алжирском пленнике», посвященном создателю героя — Сервантесу.
Но донкихотство Петросова — это особая тема для разговора. И студентам, и коллегам по кафедре было хорошо известно, как самоотверженно помогал Константин Григорьевич своим дипломникам, многим аспирантам. Душевную щедрость человека измерить трудно, но Петросов обладал ею в высшей мере. Свою помощь он никогда не дозировал: приносил книги, газетные заметки, консультировал, бесконечно исправлял студенческие черновики. Сам себя называл «трудоголиком», в ироническом «Автопортрете» 2000 года признаваясь:
Слуга покорный ваш был трудоголик,
К концу пути все гол он, как соколик,
Работая на совесть, не за страх...
Богат лишь книгами — они во всех углах.
Всегда можно было заметить, что на кафедре недавно побывал Петросов, потому что на стенде в кармашках коллег неизменно появлялись газетные вырезки с петросовскими комментариями. Константин Григорьевич, читая газеты, находя что-то новое, думал о тех, кому этот материал мог пригодиться в работе. Да что там вырезки! Он легко дарил свои мысли, идеи! И не только своим ученикам, но просто тем, с кем сталкивала его обыденная институтская жизнь. В Петросове было то редкое сочетание жизненного и научного любопытства, которое всегда находило какой-то позитивный выход: на аспирантских семинарах Константин Григорьевич всегда откликался на выступления молодежи, давал советы, подсказывал какие-то повороты темы. Удивительно, но более чем через год после смерти Петросова на конференции «Имя в истории Коломны» ему был посвящен один из докладов. Кандидат филологических наук Анна Владимировна Лексина перед выступлением сказала, что когда-то на тему выступления ее внимание обратил именно Константин Григорьевич Петросов.
Но Петросов порой обижался, как маленький ребенок, когда кто-то намекал на эту его чрезмерную опеку своих учеников. Думаю, это объясняется тем, что он всегда хотел выглядеть более строгим, более требовательным, более серьезным. Да он и был таким: и строгим, и серьезным, и требовательным. Но был еще и очень увлекающимся: мог мгновенно поразиться каким-то образом, словом. И сразу же спешил заразить своим удивлением, восхищением всех окружающих. И в стихах Константин Грирогьевич выразил это состояние:
Недаром с юных лет бродило слово
Во мне, барахталось и билось снова,
Желая воплотиться в звучный стих.
С тех пор, невольным чувством озадачен,
Сомнением мучительным охвачен,
Готов я обмануться хоть на миг.
Но потом как-то вдруг стеснялся этого самообмана, этой распахнутости (вот она, романтическая раздвоенность!) Ах, Константин Григорьевич! Мы-то видели другое: раз так щедро раздаривали мысли, идеи — значит, было что дарить... Была та наполненность, когда легко перетекало через край...
Стихи помогают понять душевные движения человека, скрытые от глаз посторонних, внутреннюю жизнь, которая даже при всей «распахнутости в мир» остается для нас за семью печатями. Наверное, книга «Колесо фортуны» стала самым полным самовыражением Константина Григорьевича Петросова. Преодолев скептические, порою иронические взгляды со стороны, известный литературовед, доктор филологических наук в восемьдесят лет заявил, что он просто поэт, у которого, по его собственным словам,«ни званья, ни чина». Петросов был убежден, что «поиски и обретения в сфере духовной неизмеримо выше материальных благ»3 . Его жизнь, его научная деятельность, его поэзия подтверждают это.
Примечания
1 Петросов К.Г.От автора // Колесо фортуны. Коломна, 2001. С. 83.
2 Петросов К.Г.Пушкинскую руку жму, а не лижу // В содружестве с поэзией более полувека. Коломна, 2000. С. 252.
3 ПетросовК.Г. О времени и о себе // В содружестве с поэзией более полувека. Коломна, 2000. С. 258.