Зоя, она же Зоя Сергеевна, или просто Зая, или Заяц, ехала к морю.
Зоя Сергеевна отдыхала каждый год: именно осенью выкраивала дней десять и пускалась во все тяжкие — отключала звук на мобильнике, игнорировала все деловые звонки, да и дружеские фильтровала. Исключением из этой зоны осознанного отчуждения от опостылевшего за год мира были только дети, но сами они звонили нечасто, а свои контрольные звонки сыновьям Зоя делала тоже не каждый день: уважала свободу взрослых уже в общем-то мужчин.
Зоя ездила в Абхазию. Только здесь поздней и обычно слякотной в средней полосе осенью можно было вернуться в летнее тепло, поплавать в ещё не остывшей воде и даже слегка потемнеть под мягким, уже не обжигающим солнцем. Она любила особенно прозрачную осенью морскую воду, карамельки чуть тёплой гальки под ногами, пляжное безлюдье. Поздней осенью в Пицунду едут пожилые семейные пары, исключённые за «хвосты» в сентябре студенты и такие вот одинокие кукушки, как Зоя Сергеевна.
Пост-постбальзаковский возраст — пятьдесят шесть. «Жуть! — думала когда-то двадцатилетняя Зоя о тридцатипятилетней тёте Марине. — Всё в прошлом!» Но и весёлые тридцать пять, и ягодные сорок пять проскочили в Зоиной жизни за работой и заботой. Да, всё было любимым — дети и работа. Работа и дети. Школьный и вузовский учитель в прошлом, Зоя Сергеевна двадцать лет проработала редактором одной из столичных телестудий, а теперь вот… Что ж, отдохнёт немного и будет искать новую работу. Может, ещё интереснее найдёт. Но пока отдохнуть — это главное!
Курортные романы Зоя презирала. Не то чтобы она была уже равнодушна к мужчинам, просто с годами поняла: приличные едут к морю либо пофилософствовать с жёнами, либо, оправдываясь перед теми же жёнами срочными командировками, понежиться в объятьях молоденьких любовниц. Что тут скажешь: молодое тело — оно же влечёт стареющую мужскую плоть. Магнит, как соломенный мостик между юностью и пропастью. А через него — в чудо, в юность, в вечное блаженство! Ох, знают ведь, что наступят — провалятся, но всё же наступают…
Зоя часто думала о несправедливости такого мироустройства: из одной же глины! — но у них — акмэ, вершина, расцвет. У женщин — всё наоборот — в стареющей оболочке душу не каждый увидит. Ведь и у женщин этот возраст акмэ: по себе знала: мозги по сравнению с молодостью не просто функционируют, они теперь, как модно говорить стало, функционируют креативно: сколько в мозгах этих знаний за три десятка лет гуманитарной деятельности уложено — даты, имена, события! Но и это ерунда! Сколько идей, чужих идей за это время осмыслено, сколько взглядов на мир; цитат, в конце концов, в её женской башке спрессовано сколько! — на все случаи жизни. Знала Зоя, что ценят мозги её, и как горько бывало ей порой, что только мозги и ценят. Хотя без вранья — и кожей, и рожей, да и всем остальные тоже, Зоя была ничуть не хуже, может быть, даже… Но на этом пути Зоя Сергеевна всегда могла себя остановить: значит, хуже! Там, на небесах, где счастье распределяли, и так ей отмерили вроде без жадности: вон сынки какие выросли, и друзей сколько — и в Москве, и в родном Ельце. Да и мама с папой живы ещё — куда же больше счастья-то?
Зоя, что лукавить, знала себе цену. Никто никогда в незнакомых компаниях не видел в ней пенсионерки. Во-первых, природа: от мамы в наследство досталось ей тело, ну не белое-рассыпчатое, но гибкое и мягкое. Во-вторых, тренировки и нагрузки ему Зоя давала всю жизнь: танцы, спорт, да и так всё время на бегу, на лету даже вернее. И разглядывая себя в зеркало, Зоя как-то не без улыбки заметила: в каждом возрасте свои радости, зрение вот упало, зато ни одной морщинки на лице теперь не видно.
Когда-то посмеявшись вместе со всей страной над курортным романом героев фильма про любовь и про голубей, в своей холостой жизни Зоя сознательно отметала всё то, что совершалось по пьянке. «Наша Зоя — просто рацио, торжество воли и разума над разгулом человеческих страстей, — говорила о Зое Сергеевне её подруга Танечка, Татьяна Петровна, этот самый разгул страстей воплощающая. Танечка любила поумничать, но Зоя быстро ставила её на место: «Зато не ханжа». И что правда, то правда — Зоя не была ханжой, а значит, от себя требовала много больше, чем другим позволяла. Особенно противно было Зое мужское ханжество, когда всё, что касалось их самих, называлось высокой любовью, а то же самое у других эти же мужчины именовали блудом. И подружки, не только Танечка, но и другие девчонки из студии, от тридцати до шестидесяти, частенько перетирающие друг с другом достоинства отсутствующих, про Зою соглашались без споров: «Не ханжа, классная баба. Только в старуху себя превратила — с её-то фигурой, с такими глазами!» Глаза, да что глаза? Зоя в детстве любила, стоя у зеркала, растягивать внешние уголки глаз, чтоб, как у японок на календаре, были. Может, так часто делала это, что и на самом деле вытянула, а может, так умело косметику накладывать научилась: ярко-синие, глядели они из миндалевидных разрезов, глядели и спрашивали. В них-то и была жизнь и молодость Зоина, она из глаз не исчезла никуда. Потому и обращали на Зою Сергеевну внимание порой совершенные мальчишки — Зоя сорокалетних мужчин про себя мальчишками называла. Да что это за возраст — сорок! Конечно, мальчишки!
В этот раз Зоя ехала в Пицунду в каком-то раздражённом состоянии. На работе завал был, думала, что не отпустят совсем в эту осень. Потом неожиданно что-то прояснилось, как-то разгреблось само собой. Так разгреблось и разрешилось, что и работы в одночасье не стало. Заявление подписали быстро. Зоя даже неожиданно вздохнула: мебель не передвинула — буду менять работу. Но сначала отдых — море! Прямо завтра-послезавтра! Но билетов приличных не было уже. К тому же чёрт её дёрнул залезть в инет и посмотреть погоду на неделю: дождь, облачность, дождь, облачность — и так все семь дней. Знала, что октябрь — это не июль, конечно, но каждый год попадала в солнечный круг какой-то — везло с погодой, ну, лет пять последних — точно везло. А может, и на этот раз повезёт? Врут же все эти метеосводки? А если нет, будет шляться под зонтом по набережной в окружении своры псин, которых там море лаптевых. В обычной жизни Зоя боялась собак, но этих курортных любила. Сидя на скамейке, смотрела в их умные и совершенно безнадёжные глаза и понимала, что и она такая же псина — одинокая и никому в сущности не нужная. Разве что хлеб и косточки взглядом не просит. А всё остальное — просит. Просила вернее. Всё взглядом просила. Но не получала ничего. Поэтому давно перестала смотреть в глаза, когда чего-то хотела.
Зоя лежала на верхней боковой и ощущала себя канарейкой, подвешенной в клетку к потолку. «Всё, — думала, — всё, Зоя Сергеевна, это в последний раз: взрослая и обеспеченная, в общем, тётка, что ты, как челночник какой, на боковушке едешь? Хватит экономить на себе — всю жизнь экономила. Купе, нижняя полочка — вот что тебе теперь надо. И в Абхазию хватит ездить — все вон в настоящую заграницу по два раза в год летают!» Зоя смотрела в окошко, но в лежачем её скукоженном положении и видны-то были только убегающие рельсы да мелькание шпал между ними. «Ладно, спускаться надо. А то клаустрофобия разовьётся», — подумала Зоя и, согнувшись, свесила ноги, дотянулась до края верхней полки напротив и осторожно спустилась вниз. Детский вагон, в который Зоя Сергеевна попала, купив билет за два дня до отъезда, ещё не совсем проснулся. Мамаши с деточками от двух до семи направлялись на курортное лечение. Почему-то осенью. Странно. Сам факт её пребывания в этом детском вагоне казался ей странным: Зоя Сергеевна, уже дважды свекровь, бабушкой ещё не стала и по-доброму завидовала своим подружкам, растворяющимся в своих внуках. И теперь, видя это чужое детство, Зоя ещё раз ощутила себя кукушкой. Детские крики и горшки не раздражали Зою, но она чувствовала себя здесь совсем чужой. Другое дело, если бы ехала она сейчас бабушкой с какой-нибудь Полинкой или Маргариткой, или (но внучку хотелось, конечно, больше!) Павликом или Васькой. «Господи, целый день так сидеть — с ума сойти можно», — Зоя Сергеевна знала, что, если чувствуешь, что плохо становится, делай что-то, меняй, не давай боли и горечи полностью захватить сознание.
Обычно на больших остановках Зоя выходила из вагона, с удовольствием рассматривала местную снедь, которую предлагали пассажирам улыбчивые торговцы. Смотреть — смотрела, и даже приценивалась, но не покупала на перронах ничего. Один раз как-то польстилась на домашние пирожки с вишней — уж так пахли ароматно! Уже в вагоне откусила и… сломала коронку на зубе — вишня была с косточками! Такие вот специальные железнодорожные пирожки: поезд ту-ту — и никому уже, мягко говоря, не скажешь, что ты думаешь о таких кулинарных изысках.
Ну, вот и станция. Зоя спрыгнула на перрон, пошла вдоль вагонов. «Спрошу, а вдруг? — она подошла к дежурившим у родных вагонов молоденьким проводникам в фирменных синих шинельках. — А у вас случайно нет свободных мест, я заплачу». Зоя показала свой билет, объясняя, что на верхней боковой в детском вагоне ей что-то не очень уж комфортно. Посмеялись, и Зоя тоже заулыбалась, понимая, что проводник в таких случаях — волшебник. Если захочет, то сделать может буквально всё. И сделали. Проводник-мальчик даже вещи (хотя какие там вещи — сумка одна дорожная!) помог перенести.
И вот оно — блаженство! Вот она — настоящая дорога на отдых: нижняя плацкартная полочка в середине вагона. Практически пустого вагона: сказали, что ночью его прицепили где-то в Липецке. О весёлом безумии детского мира Зоя Сергеевна забыла тотчас: заказала чаёк, достала припасённые в дорогу газеты. Ни о чём не думать, расслабиться и ждать! Скоро, скоро — только море и солнце, солнце и море…
Господи, ведь целый час продремала, сидя продремала, блаженно провалившись с сразу забытый, но какой-то сладкий сон… И полка напротив, и верхние, и боковушки — всё пусто. Ну, человек десять в вагоне вообще… И Зоя снова провалилась в сон, в котором плыла ночная Абхазия, сонные коровы бродили по городу, тёрлись гладкими боками о шершавые пальмы, звучали «чёрные глаза» и ещё какие-то южные песни про калым и душу дьяволу… Какое же счастье, когда путь от пункта А до пункта Б — сладкий и совершенно беззаботный сон…
Сон окончился сразу после Ростова. И тишина в вагоне тоже. На каждой небольшой остановке вагон заселялся новыми пассажирами, становился похожим на обычный вагон южного направления. Вот и Зоины соседи объявились. Вошли шумной мужской толпой, и через десять минут Зоя уже знала, что это бывшие шахтёры, а теперь вахтовики, строители сочинской олимпиады. Затолкали дорожные сумки под нижние сиденья, бельё расстелили и отчалили в соседнее купе, в котором не было чужих — отмечать, отмечать дорогу, начало вахты, да бог знает, что отмечают русские мужики, вырвавшиеся от домашних очагов! «Слава богу, что не здесь», — думала Зоя, опять принимаясь за свои заспанные недочитанные газеты.
Приняв на душу дозу, вполне достаточную для её ликования, соседи пришли знакомиться с попутчицей. Совсем мальчик Миша, по Зоиным меркам мальчик, сразу улёгся на нижнюю полку напротив, сунул уши в плеер и занялся с телефоном: то ли в игрушки играл, то ли смски отправлял. Его друзья постарше, ну, Зоя прикинула, под полтинник, может, меньше даже, Степан и Алексей, присели на края сидений. «Вежливые, — отметила про себя Зоя, — Степан спросил разрешения, сел аккуратно так, не развалившись по-хозяйски». Зоя терпеть не могла самоуверенных и развязных, мнящих себя хозяевами каждой ситуации. «Ну, хоть с соседями повезло, — думала она, разглядывая попутчиков. — Женатые, потому как ухоженные. И без следов алкогольной зависимости — выпили вот, а носы не посинели». Зоя давно научилась читать по лицам чуть выпивших людей. Угадывала обычно всё, если не судьбу, то характер уж точно. Сколько раз приходилось ей перебивать неожиданно словоохотливых собеседников, которые до первой рюмки выражались простыми нераспространёнными фразами, а после второй накручивали такие периоды сложноподчинённых предложений, что Зоя Сергеевна обычно вежливо просила рассказать самый конец.
Зое явно нравились попутчики: она любила по старой журналистской привычке всегда что-то узнавать в таких ситуациях. Когда-то просто копила знания о жизни, чтобы в какой-нибудь передаче ввернуть интересный факт. А потом просто для себя. Вот и сейчас Зоя Сергеевна периодически подбрасывала мужчинам вопросики про работу, про стройку, про их собственное отношение к такому делу государственной важности. «Да совсем обнаглели, — говорил Степан про ведомых всем небожителей, говорил с личным негодованием, — приедут зимой — на лыжах, блин, покататься, настреляют им облаков, чтобы снега не было, а он потом нас заваливает, работа стоит. Ни ума, ни совести!» Алексей тоже озвучил свою позицию: да, конечно, стройка эта кормит сейчас их, но вообще… Бывшие шахтёры, они рассуждали о политике очень здраво. «И без жлобства», — подумала Зоя.
В кармане опять заверещал телефон — только вибрация, звук отключила, как только села в вагон. «Что звонят-то сегодня весь день?» — Зоя удивилась, увидев в пропущенных и неотвеченных имена редко звонивших в общем-то… И тут по лбу себя ударила: балда! Сегодня же первые выходные октября, день же учителя! Эта первая профессия Зои Сергеевны осталась для неё счастьем: она успела уйти и из школы, и из института, не разочаровавшись в конец ни в детях, ни в самой системе… Поэтому звонкам столетней давности учеников и студентов радовалась, как ребёнок.
Раз двадцать сказав «спасибо», Зоя отложила мобильник и неожиданно встретилась глазами со Степаном, который стоял перед ней, протягивая огромный оранжевый грейпфрукт. «С праздником, я так понял, что вы учительница», — как-то очень мягко сказал этот здоровенный шахтёр. И Зоя про себя отметила странное какое-то выражение его лица. «От души. Уважаю педагогов», — сказал, вроде даже смутившись, и отошёл в соседнее уже вслух и шумно ликующее купе. «Надо же, какой внимательный», — Зое был приятен и сам жест этот, и главное, такое отношение к профессии, в которую кто только сейчас не плюёт. А вслух сказала в клетчатую спину уже уходящего мужчины: «Спасибо. Какой красивый!»
Зоя не любила цитрусовые. Не ела их вообще. Кислое терпеть не могла, но любоваться — да! Маленький румяный колобок, солнышко, источающее тонкий горьковатый аромат…
— У него жена учительницей была, — вытянув к окну, к Зое то есть, шею, шепнул Алексей. — Только не говорите, что я сказал: он не любит об этом…
— Почему была? — Зоя ощутила себя заговорщицей. — Да не волнуйтесь, зачем мне в ваши проблемы лезть…
— Она директором школы была, школа на всю область гремела, новые программы там какие-то вводили. Стёпка между сменами чего там только не делал — он вообще рукастый…
— А что у них случилось-то? — поторопилась спросить Зоя, чувствуя скорое возвращение Степана.
И действительно, красавец шахтёр, добавившей к своей первоначальной дозе ещё, наверное, такую же, вернулся уже с совсем другим выражением лица. «Ну, если сейчас плюхнется, а не сядет — жди весёлой ночи!» — Зоя уже почти подумала, почти допредставляла, как будет подвыпивший Стёпка (теперь она его про себя называла именно так) ругать всех женщин, жалиться на одиночество и т. д, и т. п. Всё это бесило Зою Сергеевну всего более — и никакого гуманизма к таким размазням она не проявляла никогда.
Степана ещё не развезло, но взгляд уже изменился — живее, веселее, что ли, стал. Робость, может, исчезла. Или уверенность появилась — что, впрочем, одно и то же.
— А вы какой предмет, простите, преподаёте? — Стёпе явно хотелось пообщаться.
— Что ж тут прощать? — Зоя Сергеевна вечно цеплялась к словам. — Литературу когда-то. Но это давно было.
— А звонят чего?
— Помнят, наверное, — Зоя смутилась, потому что выставила себя воображалой: вот я-де какая замечательная — помнят меня!
На самом деле много лет не звонили детки школьного выпуска, а в прошлом году двадцатилетие отмечали. Собрались — больше полкласса, Зоя из Москвы тогда приезжала. Вот телефонами все и обменялись. И, чего врать, приятно, что вспомнили сегодня.
— А я вот тёмный, конечно, человек, но читать люблю. У меня книг дома — ну очень много. Целый шкаф. Я вот эти электронные сейчас не понимаю совсем. Хотел сыну для внучки Брема подарить, а он не берёт — в Интернете, говорит, всё есть, — Степан говорил уже обиженно.
Зоя решила, что надо поддержать эту тему, ведь интересно же — читает вот… Нет, правда, хорошие ребята в попутчики попались, правда, хорошие:
— А что вы, Степан, читаете?
— Ой, я много, — Степан оживился, — я вот «Мастера и Маргариту» шесть раз перечитал.
— Ого! А почему так много? — Зоя удивилась совершенно искренне, потому что при всей любви к этому, теперь уже программному, а значит, менее привлекательному для молодёжи произведению, читала-то его, наверное, ну, раза четыре. Это с начала до конца. Но некоторые куски перечитывала постоянно, да и помнила их прилично. Но с начала до конца! Ведь когда она сама в школе работала, Булгакова и в помине в программе не было. Поэтому читали те редкие книжки, которые редкие советские туристы привозили из Польши и Болгарии. Да ещё перепечатанные листки. Сама-то она первый раз именно такой на машинке отбитый текст и читала.
— Да, непонятно много там, я и «Собачье сердце» читал, и эту, как её, «Белую гвардию».
Зое нравилось, что Степан говорил просто, но умно. Это же надо, шесть раз перечитал, чтобы смысл понять!
— Я вот никак понять не могу, как это «Собачье сердце», фильм этот, как его в советское время снять разрешили?
— Почему в советское? Он, точно не помню, но в перестройку уже снят был, — Зоя напрягала память, вспоминая, что было в тот год, когда она его увидела первый раз. Где же жила она тогда: в Ельце ещё или уже в Москве? — В перестройку, конечно, — Зоя так и не вспомнила год, даже приблизительно не вспомнила, но тут и спорить нечего — разве такую сатиру на революционные преобразования, на любого вида эксперименты над людьми до восемьдесят пятого года могли напечатать? Зоя подумала, что можно, конечно, сейчас Интернет с мобильника, и всё станет на свои места. Очень уж не верил Степан Зоиным словам. Да и слегка засыпающий уже Алексей неожиданно оживился. Его довод был безапелляционным:
— Да старый фильм, вы что? Он же чёрно-белый!
— Вот-вот, я поэтому и понять не могу. Он же вроде против революции…
Зое совсем не хотелось умничать, но истина дороже; и Зоя Сергеевна, подбирая слова (уж очень ей не хотелось обидеть этих неожиданных поклонников Булгакова!), объяснила, что это Бортко, режиссёр фильма то есть, он специально без цвета снимал, чтобы старым фильм казался, чтобы время, атмосферу его передать.
— Во, блин, а я-то думал, — Степан расплылся в улыбке, — а можно, ещё спрошу, если вы не против? — он вежливо обращался к Зое на «вы», но по имени не назвал ни разу, хотя она сказала его сразу, и сразу же стала звать попутчиков по именам. Зоя кивнула, кивнула совершенно уже дружески: «Сближает всё же настоящее искусство», — подумала она, но иронию во взгляде задушила. Хорошие ведь ребята, правда, хорошие!
— Я вот почему читал столько раз? Интересно, конечно, но понять хотелось, что главное-то там? Мысль какая?
«Вот так философ из Новошахтинска!» — подумала Зоя, сомневаясь, что в двух словах у неё получится сформулировать эту самую главную мысль великой книги Булгакова.
— Ну, там много мыслей, но, мне кажется, главная в том, что вот если выбирать между тем, что надо по закону делать, и тем, что сердце подсказывает, то надо сердцем выбирать. Законы ведь и у нас, знаете, какие несовершенные. Так и там: Пилат понимает, что Иешуа ни в чём не виновен, но по закону должен его отдать на казнь. Чтобы против закона пойти, неправильного закона, тут ведь смелость нужна, а он струсил. И отправил безвинного на казнь. И за трусость свою будет вечно расплачиваться, — Зоя понимала, что, освежи она текст, говорить бы могла как-то конкретнее. Но Степан понял: она по глазам видела, что понял. Значит, и правда шесть раз книгу читал. «Я тоже думаю, по совести жить надо, — сказал он, как-то изменившись в лице, — а законы наши — что законы? Я вон инвалидность после аварии сколько выколачивал… Хорошо, что нашлись люди, как вы говорите, которые по совести…»
Зое было трудно представить, что этот здоровенный детина — инвалид, но расспрашивать о прошлой боли казалось ей всегда бестактным, поэтому она уже хотела вернуться к Булгакову. Но Степан, видно, поймал-таки на лице её это удивление: «Да я нормальный, сейчас уже всё почти в норме. Травма глаза сильная была. Это в шахте ещё». «Может, из-за этого и жена ушла», — подумала Зоя, вспомнив заговорщический шёпот Алексея и их прерванный разговор.
Степан неожиданно метнулся в соседнее купе, принёс три стопочки и початую бутылку водки.
— Давайте за праздник ваш, за знакомство такое, не обижайте… Мы ж понимаем, что женщина вы необыкновенная…, — и Степан ринулся шарить в своей сумке на верхней полке. На столике появились малосольные огурцы, колбаса, хлеб…
«Ещё какая обыкновенная! — думала Зоя. — Обыкновенная кукушка: и на стол-то общий положить нечего», — Зоя в дороге обычно предпочитала голодать: сидела на чайке, чтобы хоть чем-то компенсировать вынужденное отсутствие движения, которое обычно в её возрасте оборачивалось лишними килограммами.
Степан вытащил ещё один грейпфрукт, начал чистить его своими огромными руками:
— Его главное почистить правильно: кожицу вот эту тонкую снять. У меня жена так их чистила, так здорово умела это — у меня так вот не получится… — Степан протянул очищенную дольку Зое. — Очень полезно!
— Спасибо, Степан, запах чудесный, — Зоя понимала, что, несмотря на свою нелюбовь к цитрусовым, есть их ей сейчас придётся, иначе рухнет у Степана вера в человеческую отзывчивость. Зоя проглотила кусочек:
— Вкусно, и почистили вы, Степан, замечательно — хороший ученик своей жены! — сказала с умыслом: надо же до конца узнать, что там произошло. Может, что-то трагическое, а она просто семейную драму представила… Зоя различала чёткую грань между трагедией и драмой: не в искусстве даже, а в простой жизни. Только после смерти человека уже ничего изменить нельзя — это и есть трагедия! И она уже сама поняла, поняла, вот совсем чуть-чуть узнав этого Степана, что там трагедия, а не драма…
Зоя верила в интуицию, в чтение мыслей, в совпадение этих мыслей у случайно встретившихся людей. И она уже знала, почти знала всё, что должен был рассказать ей сейчас Степан. Правда, сказал он не так уж и много, но об этом много и не говорят:
— Умерла она пять лет назад. Рак. Она у меня тоже учительницей была, по истории, а потом аж директором её сделали. Это же нервотрёпка какая для женщины, а она из-за всего переживала, хотела, чтобы получали все побольше, в проект какой-то там включились. Это писанины, бумаг море! И в школе работа, и домой приходила — опять с этими бумажками. Да и по дому ещё надо! Потом жалобу на школу написали: ребёнок там у них был один, ну ненормальный, а родители — просто шизофреники какие-то. Он ни в одном классе учиться не мог, а родители только жалобы писали. Сколько комиссий на школу науськали! Но нормальные люди приезжали, разбирались, что к чему. Да всё равно крови у неё попили… — Степан вздохнул, отвёл глаза в сторону и застыл на несколько секунд.
Игорь укоризненно смотрел на Зою: дескать, зачем заговорили, зацепили больное. Зоя тоже отвела от собеседников глаза к окну, к редким огням, проносящимся мимо.
— Мы же так и не выпили за праздник! — Степан очнулся и посмотрел на всех даже как-то виновато: выплеснул боль, попробуй теперь к беспечному разговору вернуться…
— Вечная память, — Зоя подняла стопку, — её будут, кроме вас, Степан, помнить её ученики, детям своим о ней расскажут. И вы будете помнить…
— И сыновья ваши, Серёжка с Валерой, — вставил Игорь. — За учителей!
И вовремя вставил, иначе неизвестно, куда бы Зоя в своих размышлениях вслух добрела. И сразу вернулось прежнее ощущение покоя, только попутчики теперь казались уже почти родными людьми. Степан стал рассказывать про сыновей, говорил с гордостью, даже когда сетовал на недостатки какие-то, всё равно за этим такая любовь отцовская светилась:
— Я ему говорю, ну что ты в игрушки эти играешь на компьютере, взял бы книгу-то. У меня и приключенческой литературы, и фантастики, и писателей разных — жена раньше подписки оформляла, а теперь вон в магазинах — бери не хочу. Я вот Пикуля люблю! А вы, Зоя, Пикуля любите?
«Такому не слукавишь», — Зоя подумала, что, пожалуй, её знаний о творчестве Пикуля маловато, чтобы поддержать даже просто беседу:
— Я давно прочитала «С пером и шпагой», мне понравилось очень, но больше, наверное, и не читала ничего, — Зоя даже засомневалась, правильно ли она название книги-то сказала, но по реакции Стёпы поняла, что правильно, наверное.
Соседи пришли звать к столу отбившихся от общего застолья друзей. На вопрос, куда пропали, Степан без смущения ответил: «Здесь женщина такая интересная!» Сказал, просто ликуя, с восторгом каким-то сказал. И сразу вахтовики не только из соседнего купе (хотя в плацкарте какие там купе!), но и со всего вагона стянулись посмотреть на интересную женщину! Этого только Зое не хватало!
— Идите, ребята. Идите, вон сколько ходоков за вами… А я полежу пока, отдохну…
— Мы быстро, только не засыпайте совсем, — Степан и Игорь, виновато улыбнувшись Зое, отчалили к дружескому застолью, которое в общем-то уже было близко к апогею.
Зоя поубиралась на столе, то есть как-то поровнее разложила дольки грейпфрукта и бутерброды, скинула мусор в пакет под столом и растянулась на своей полке. Мальчик Миша напротив спал в наушниках, чуть посвистывая полуоткрытым ртом. «Гимнастика!» — решила Зоя, понимая, что с возвращением соседей у неё уже не будет возможности размять свои кости. Зоя Сергеевна не то чтобы занималась йогой, но за свою долгую жизнь отобрала из разных систем какие-то упражнения, составив свой, Заячий, спортивный комплекс. И сейчас, уперев в нависшую над ней верхнюю полку ногу, Зоя читала про себя медленный гекзаметр Гомера. Дойдя до конца восьмой строки, поменяла ногу…
— Вот это да! — Стёпа стоял в проходе и с изумлением смотрел на выкрутасы Зоиных ног.
«Не судьба, — подумала Зоя Сергеевна, — гимнастики сегодня не будет». Она села у окошка, понимая, что Степан вернулся из-за неё, точнее, из-за разговоров с нею. «Хороший в сущности человек, горе своё переносит достойно».
— Зоя, а я вот хотел спросить: а вы замужем?
— Замужем, — как обычно, соврала Зоя.
— Понятно, а то я вот подумал…
— Степан, у меня в жизни всё хорошо, очень хорошо. Хотите, я нам с вами чаю принесу?
— Вы чаю хотите? Да я сам сейчас схожу, — Степан сорвался с места. Тут же из-за перегородки соседнего купе выглянуло весёлое лицо Игоря, а потом в проходе встали ещё два уже явно нетрезвых мужчины.
— Вам Стёпа сейчас предложение будет делать, — Игорь хихикнул. — Вы нас извините, мы тут уже приняли солидно. Но без смеха, честно: он мужик хороший, у него дома всё есть, а глаз — это ерунда, может, инвалидность снимут даже. Да и с ней он зарабатывает нормально. Вдовец, дети взрослые, живут отдельно, обеспечены все. Соглашайтесь! — доброхоты стремительно исчезли, увидев приближающегося со стаканами Степана.
Зоя никогда не была барыней, сама всю жизнь крутилась возле своих домашних мужиков: подавала-уносила. Теперь, после уже давно отболевшего развода, после того, как дети, оперившись, вылетели из её дома, Зоя часто с тоской думала, что вот и поухаживать не за кем. И как ждала приезда своих сыночков и их жён, чтобы почувствовать себя нужной — в общем, женщиной себя почувствовать. И ей так искренне хотелось сходить сейчас для Степана за этим чаем… Но он опередил, значит, в сущности хотел того же…
Чай в дороге всегда бывает удивительно вкусным. Зоя любила очень сладкий и со сладостями этот сладкий пила. Степан открыл шоколадку, сел с краю напротив, не пил — руки грел о подстаканник.
— Я в своём доме живу, хороший дом, двухэтажный, машина есть, участок: сад, огород, помидоров по четыреста пятьдесят кустов высаживаю.
— Куда столько? — Зоя представила эту плантацию помидоров, залитую солнцем, и Степана с лейкой в руках.
— Так раньше и ели, и закрывали, и продавали оптом. Жена столько летом всего закрывала: погреб полон всегда был. Ну, я тоже вот немного делаю, но так не получается, конечно. Правда, компота триста баллонов закрыл.
— Почему баллонов?
— Ну, банки мы так называем, трёхлитровые. Внучка же у меня есть, обожаю её, вот и закрыл, чтобы своё, натуральное пила…
— А я вот совсем к земле не приучена, хоть и родилась в провинции, и огород с садом в детстве у меня были. Не умею, не люблю…
— Да просто не пробовали. Зоя, это же счастье какое: у нас и виноград, и арбузы растут… Ну, не умеете, и ладно. И не обязательно, я ведь сам всё делаю. И всё делать буду, — Степан смотрел на Зою, не мигая, но ничего прямо не говорил, как будто бы ей всё и так было ясно. А ей и вправду всё было ясно — ясно, о чём он говорит. «Наверное, и ему ясно, что я про замужество вру, а может, забыл уже слова мои, ведь принял на душу-то не стопочку, как я, а много-много больше». — Зоя молчала, не зная, что сказать этому человеку, так неожиданно распахнувшему перед ней свою душу.
— У вас, Зоя, глаза такие необыкновенные, красивые какие, изумрудные, зелёные…
«Это зелёное вино в тебе говорит, Стёпа», — подумала синеглазая Зоя, отвела взгляд и только сейчас заметила на окошке зелёные, нет, именно изумрудные шторки. — «Отражается цвет, должно быть. Значит, не слишком пьян. Не похож на пьяного. Да ты ж, дура, его первый раз видишь! Похож — не похож! Да, может, он в каждую поездку на вахту и обратно невест себе выискивает, про дом двухэтажный им рассказывает! Господи! Какая ж ты циничная стала, Зойка! Что ж ты людям-то верить совсем перестала?» — все эти мысли мелькали в её голове, но вслух Зоя сказала:
— Стёпа, я же старая. Я же намного вас старше…
— Что ж вы говорите? Мне-то сорок девять. Будет. А вам…
— Пятьдесят шесть…
— Да что ж вы говорите? Что придумываете? Пятьдесят шесть! Разве в пятьдесят шесть так ноги задирают? — Степан метнул взгляд на потолок от верхней полки, куда ещё совсем недавно упирались Зоины ноги. — Паспорт покажите!
— Зачем это? — Зоя совсем не ожидала такого требования, потому что Степан сказал это именно с таким выражением, потребовал то есть.
«Вот ведь покажу сейчас, и вся эта романтическая история вмиг завершится прозаически: извините, скажет, за сорокалетнюю вас принял, доброго вам здоровья и долгих лет жизни, гражданочка», — Зоя в мыслях прогнозировала ситуацию, явно утрируя её.
— А вот не покажу! Я случайным знакомым паспорт не показываю, — полушутливо произнесла она.
— Я так и знал! — радостно завопил Степан. — Соврали про возраст-то! Пятьдесят шесть! В пятьдесят шесть такими не бывают!
— Бывают, Стёпа, бывают, — Зоя говорила грустно, и смотрела грустно, потому что сама загнала ситуацию в тупик — отреклась от возраста своего. — Я, Стёпа, спать ложиться буду. Вы отойдите на минутку, мне раздеться надо: духота в вагоне страшная.
Степан ушёл к друзьям, веселье которых, кажется, подходило к концу. Когда он вернулся, Зоя уже сладко проваливалась в мягкую пустоту сна.
— Зоя, вы не спите? — Степан сел рядом, но на краешек, не касаясь Зоиных ног, укрытых простынёй. — Я вот у вас что ещё спросить хотел…
Зоя включила сознание, что-то бормотала в ответ, но оно само выключалось, и она отлетала куда-то, где на огромной плантации зрели жгуче-красные помидоры, где рядами стояли газовые баллоны с надписью «компот», где Степан радостно улыбался ей из окна изумрудного рено, а может, это была какая-то другая машина, но Зое почему-то казалось, что это рено.
— Зоя, вы только правильно меня поймите, если у вас всё хорошо, то конечно, но я-то подумал сперва, что вы одинокая, не замужем то есть. Не знаю, почему так подумал. У меня дом хороший, в два этажа, весь обставленный, дети взрослые, хорошие, приезжают. Они сами говорят: женись, отец. Пять лет уже прошло. Они всё понимают. А по хозяйству и делать ничего не надо будет. Жене-то ведь тоже некогда было. Просто вот так понравились вы мне… Зоя, вы не спите?
— Нет, нет, я слушаю, — через сон шелестела Зоя, не понимая, о чём и кто её спрашивает.
— А вы правда замужем? Зоя, да?
— Да, да, — отвечала Зоя, летая над плантацией помидоров, улыбающемуся Степану, стоящему на балконе двухэтажного особняка.
— Жаль, я, честно, просто влюбился в вас: такая вы красивая, такая хорошая, умная такая! Зоя, а я вам понравился? Хоть немного? Или нет? Нет?
— Нет… — это было последнее слово Зои, потому что на все следующие вопросы Степана она уже отвечала только тихим сопением.
Наконец Степан встал, поправил простыню на ногах Зои; подтянувшись на руках, взлетел на верхнюю полку и долго лежал не засыпая. Он видел нежные пальцы своей Аннушки, чистящей для него, Стёпы, грейпфрукт, снимающий с долек самые тонкие перепоночки, вспоминал её изумрудные глаза, её тихий смех… Потом Степан уснул.
Зоя Сергеевна проснулась рано. Она помнила, что в Сочи поезд приходит около восьми. Интересно, сколько времени? Разбудить ребят, что ли? Но будить не пришлось. Может от Зоиной мысли, а может, по какому-нибудь вибрирующему будильнику вахтовики начали оживать. Было видно, кто вчера изрядно перебрал, а кто выпил свою меру. Степан и Игорь неожиданно для Зои весьма бодро спрыгнули с верхних полок, отнесли бельё проводнику, выставили в проход сумки. Зоя села в угол: вставать и одеваться она решила уже после остановки. А может, и дальше дремать будет, хотя там уже граница рядом, не получится спать дальше.
Ребята всё делали молча; потом, уже совсем собравшись, сели на краю сидений друг против друга; в Зоину сторону они не смотрели. Поезд заскрипел брюхом, стал медленно тормозить.
— Ребята, спасибо вам за приятную компанию, за угощение, удачи вам во всём и счастья… — Зоя говорила эти дежурные слова, но её голос, её интонация — они всегда делали их живыми, искренними. Зоя не умела по-другому с людьми, которые ей нравились. А слова? Где ж их взять нестандартных — в восемь утра, после почти бессонной ночи? Главное ведь, что они были искренние.
И мужчины поняли это, покивали «и вам, и вам…». Игорь уже двинулся к выходу. Степан тоже поднял сумку, потом опустил:
— Зоя, а можно, я у вас руку поцелую? — он ещё спрашивал, но, уже не дожидаясь ответа, нависал над Зоей. Степан взял её ладошку своими большими руками, коснулся губами — выпрямился:
— Спасибо, — сказал и вышел. И всё это было так стремительно, что Зоя ничего не поняла. Но осталось ощущение, что ей только что этот мужчина объяснился в любви.
Она помнила, конечно, про обещанное вчера вахтовиками предложение Степана, про то, как, проваливаясь в сон, слышала его голос. Но что он ей говорил? И что она, засыпая, говорила ему? «Всё-всё забыла. Хорошие люди, хорошие воспоминания… Помнить только хорошее», — Зоя давала себе приказ, она всегда давала себе приказы, хотя сама не часто слушалась себя, редко исполняла их. «Не рассупониваться!» — приказывала Зоя Сергеевна Зое, Зайцу, а они, эти Зоя и Заяц, уже рассупонивались, размагничивались, расстраивались и раздваивались…
— Зоя! — в проходе опять стоял Степан. Смотрел на неё. Глаза огромные. Сейчас заметила, что большие и серые. В куртке уже стоял, без сумки. Близко стоял. С вопросом в глазах:
— Зоя?
— Степан, забыли что-то? — сказала, стараясь выглядеть равнодушной. А в голове уже стучало, уже кровь своевольно приливала к лицу. Сказала и сама испугалась своего равнодушного голоса. И видела, как гаснет свет в глазах Степана.
— Кажется, тапочки где-то оставил, — сказал быстро, так же быстро заглянул под сиденье. — В сумку, наверное, засунул.
Через секунду его уже не было. Потом поезд тронулся, вагон после Сочи опять стал полупустым. В углу купе, в самой серединке вагона, прижавшись к стене, плакал Заяц… Неочищенный грейпфрукт мерно покачивался в центре стола, а на пластмассовой тарелке лежала уже подсохшая за ночь, бережно очищенная от перепонок одинокая его долька.