Я знаю, что, когда уходит любовь, в душе человека поселяются крысы. Я представляю это так: вот в тот самый момент, когда за ней, за любовью, должна захлопнуться дверь, в эту узенькую (ничего приличного туда пройти даже боком не может) щёлочку проскальзывает крыса. Суетливая, с черными умными бусинами глаз.
Я представляю это так: вот всё, что там от любви осталось, все вещи, ею брошенные, - теперь это крысиное богатство. И садится новая хозяйка перед зеркалом – глядится и не налюбуется на себя, любопытствует, перебирая добычу, нежданно на неё свалившуюся. А потом уже своё гнездо вить начинает, и из брюшка её, день ото дня круглеющего, через несколько недель крысятки рождаются. Сначала маленькие, потом они вырастают, сами крысят родят, поскольку инцест в крысином роду – дело обычное. И начинается в человеке скрытая ото всех крысиная жизнь. Сначала они ему всю душу изъедают, но, даже если большая душа, широкая, пищи такой своре скоро всё равно мало будет. И тогда начинаются мелкие вылазки: сначала на разведку - куснуть, оттяпать кусок чужого, потом страх перед опасностью исчезает, азарт даже появляется: на глазах у всех – отъесть у жертвы лакомый кусочек, и… Был человек – стала крыса.
Эта картина не плод моего патологического воображения – возникла она в беседе случайной, в самой типичной для нашей русской жизни ситуации – долгая дорога в электричке (до Рязани почти четыре часа от Казанского), после двадцати минут чтения как бы неожиданно завязывается беседа, но не всегда, конечно. Да это по глазам уже понятно, уже, когда лавочку в вагоне выбираешь, обязательно глядишь: кто напротив, как взглянет человек на тебя первый раз.
Моя попутчица – женщина за… ну, за шестьдесят, наверное. Волосы седые в узел на затылке заколоты (когда я место искала – женщина боком сидела), нос припудрен, неброская карамель помады на губах – вот вся косметика. Черный вневозрастной пуховик и, кажется, такого же цвета объемная строгая дамская сумка. Да, да, не авоська, не баул, а именно дамская. Я сама такие вместительные люблю. Приятная молодая старушка – это первое, что я про нее отметила. Хотела сказать: про себя отметила, но ведь не про себя, а именно про неё (ох уж и заноза - это наше филологическое образование!)
И правда, первые двадцать минут, пока за окнами тянулись индустриальные пейзажи московских окраин, пока догружалась пассажирами гусеница нашей электрички, мы обе, сидящие друг против друга, пытались читать. Мне всегда любопытно: что читают попутчики, и, если видишь книгу, которую считаешь и своей тоже, любимой то есть, человек почти родным уже кажется. Для меня, признаюсь, книга – это как визитная карточка. Так вот: попутчица моя читала… Кундеру! Да-да, ту самую «Невыносимую легкость бытия» - книгу о легкокрылой тяжести всего нашего бренного существования, которая когда-то породила во мне просто черную и долгую волну депрессии, потому что опровергала хоть какую-то константу, хоть что-то постоянное в системе наших отношений. Картина слома политического режима, на фоне которого там показана драма главного героя, ещё больше усилила мою тоску: ведь и моя молодость на такой слом, пусть с обратным знаком, чем у Кундеры, но всё-таки именно на слом-перелом пришлась.
Вот признаюсь: не ожидала увидеть Кундеру – обычно ведь в ярких, как степь весной, глянцевых обложках какое-нибудь неизвестное женское имя, за которым иногда стоит вовсе не женщина, а изобретательный автор-мужчина. Ну да что об этом? Вопрос мой был совершенно естественным:
- И как Вам Кундера? Вижу – читаете, а я в прошлом году… как-то размышлялось после неё много…
Но разговора не получилось: она только начала читать, не хотела перебивать впечатления:
- Начало интересное очень. Ну, я вот только начала: вчера всю дорогу до Москвы читала, вот сегодня тоже, может…
- А едете до…?
- Луховиц…
Вот сейчас я думаю, а она как меня тогда восприняла, то есть оценила по-своему? Я ведь своей визитной карточки тогда не доставала: «Дневник писателя» Достоевского лежал на самом дне сумки (искренне признаюсь, что белых пятен в моём недообразовании ещё ого-го сколько!). А внешне: ехала с работы, значит, во всём: в одежде, в макияже – умеренность. Должны слушать, а не разглядывать – этот девиз я для себя ещё в молодости сформулировала, но признаться, может быть, он и не действует, может, ошибочный. Но я, как истинный консерватор (люблю консервировать!) девизу своему следую: от верхней одежды до нижней (это я хотела сказать – до духов).
Впрочем, всё это ерунда. Главное – почему эта тема в разговоре нашем выскочила? Ведь у женщин нашего возраста уже не «о снах, о книгах», как в песенке молодости нашей пелось, - у нас уже о внуках-огородах. Хотя у меня внуков пока что нет, у неё, как оказалось, тоже. Значит, о детях! Да, конечно: к концу дороги обычно знаешь не только имена всех, скажем, четырех дочек попутчицы, но и имена их парней и подружек. Но это я вообще – это часто так бывает со мной.
У Надежды (познакомились минут через пятнадцать) всего одна дочь была: после иняза в Москве работала, в турфирме, потом за рубеж махнула, потом вернулась, потом опять… Кстати, вот и родство наше с попутчицей выяснилось – в прошлом училка литературы, как и я, впрочем. Но на пенсии, наверное… И рассказывая о дочке своей Леночке, о работе её в Чехии да о своей собственной поездке в Прагу, достала Надя конверт с фото: городские пейзажи, памятники, ландшафты…дочь-красавица… И вот на одном снимке Леночка с подружкой, видно, снята была: стройной, как говорят, очень интересной женщиной, даже по фото видно – счастливой: улыбалась глазами даже. Постарше Надиной дочери, конечно, а может, просто на фото так получилась. И вдруг:
- А это мы с дочкой на Карловом мосту…
- Как Вы? Это Вы? Когда это?
- Два года назад.
Мне неловко даже стало за выплеск этого изумления моего. Я редко краснею – у меня просто в висках обычно в такие минуты стучать начинает. Вот застучало. И пауза повисла. И сказать что - не знаю. «Ой, как Вы тут выглядите прекрасно!» – это же пошло и жестоко, потому что сидит передо мной пожилая женщина – отечная дряблая кожа под глазами, глубокие борозды, от крыльев носа к опущенным губам бегущие. Всё ведь поймёт, если скажу так. Лучше уж о рыцаре на мосту, на фоне которого снимались. И это поймет… Это как раз и называют неловким положением. И пока я фото перед собой держала и, пересиливая стук в висках, пыталась всё же сообразить, где выход из этой глупой ситуации, она сама все эти мои мучения, кажется, поняла. Ну, наверное, поняла, потому что сама начала говорить. Твердо сказала, мне в глаза глядя – своими серыми, большими и печальными:
- Не узнали? Да, изменилась. Другая жизнь, и я другой стала. Но живу ведь, существую то есть.
Надежда повернулась к окну, за которым бешено мелькали почти пустые огороды, уже готовые к зимнему отдыху, нахальные мусорные свалки, тоже ожидающие снега, чтобы прикрыть культурное свинство дачных массивов, переходящих один в другой на протяжении десятков километров. Вот она - зеленая зона нашей столицы. Да, все ждали зимы с её иллюзией чистоты и безгрешности мира. И я тоже повернулась к окну.
- А хотите - расскажу. Почему на старуху (сама знаю) похожа стала. Вижу ведь, что и Вы меня не ровесницей приняли, - Надежда резко повернулась, и глаза её сверкнули силой какой-то, дерзким даже каким-то вызовом. Я уже поняла, что ошиблась первым своим впечатлением, проскользнув по внешности попутчицы легкомысленным своим взглядом. Нет, теперь я видела: передо мною не старая еще женщина, горе какое-то пережившая.
Я знаю, что на вопросы такие лучше не отвечать: риторические они в сущности. Сидящие рядом с нами визави спали: мой сосед засвистел носом уже после Выхина; женщина напротив мирно посапывала на плече сидящего с краю мужчины – мужа, наверное, но похожего на младшего брата её.
Я видела, что Надежда поняла мой взгляд – мою готовность к вниманию, мой интерес.
- Я вдовой в двадцать восемь стала: купался на Голубых озерах, нырнул неудачно. Ну, горе, конечно, было, но пережила как-то: дочка была, да и жили мы - не скажу, что хорошо: пил он. Женились когда, мама моя говорила: гляди, семья- то пьющая. Да кто ж по молодости на это внимание обращает – любовь ведь. А я думаю сейчас, что и не любовь, просто одной остаться страшно было: после института три года в Сибири по направлению проработала, вернулась – девчонки все замужем уже, ну и я выскочила. Нет-нет, были чувства, конечно были. А что ж еще – по расчету в наше время никто, мне кажется, не выходил замуж – может, от безысходности выходили, но не из расчета. Ну, это я не про всех, конечно, а про подруг своих точно сказать могу. Ну, не об этом же хотела – в общем, и с мамой они не ладили потом, к нему жить ушли, и гулять стал, но главное – пить. И в личной, как говорят, жизни никакой радости не было. И из школы я ушла тогда – жалею до сих пор. Но не могла работать: надо тетради вечером проверять, к урокам готовиться – а мой концерт закатывает. Он уснёт – мать его начинает, уже за него меня ругать. В общем, когда погиб так глупо – вроде и освободилась от чего, хотя грех так говорить, конечно. И доброго в нем много было: когда трезвый – дочку любил, работой никакой не брезговал. В обрубку с высшим образованием пошел – на кооператив заработать хотел, но тут перестройка, приватизация, все эти обвалы… Бесполезно всё было, одним словом. Не знаю, любил он меня – нет… Теперь уже не узнаешь этого. Трезвый говорил: любит, а пьяный придет: кроме суки и сволочи, слов других не знал. Не просто выпивал – напивался до горячки.
- Почему ж терпели?
- А куда, куда деться? На зарплату воспитателя детсада квартиры не снимешь. Уже после смерти Мишиной моя бабушка нам с Леночкой дом свой завещала, в нем и живу сейчас. Все удобства в нем провели. Мне лучше и не надо: и тепло, огородик свой под боком. Сада, правда нет, земли мало совсем, ну и ладно. Рядом Коломна – город садовый, на рынке яблоки, сливы недорого всегда.
Я глядела на женщину, которая заманила, заинтриговала тайной какой-то, и понимала, что не та далекая по времени смерть мужа как пригнула, иссушила её. Вот все мы болтушки-женщины: начала об одном, а теперь вот легко к рецептам пастилы яблочной перейти можно или о ценах установки газовой колонки в частном секторе поговорить…
Она сама вернулась к рассказу:
- В общем, пережила я всё это. Легко не легко, теперь что ж об этом? Работа хорошая была, любимая то есть, но не денежная, конечно. Да я эту проблему легко решила: стала подрабатывать, уроки частные давать: русский язык, он же всем нужен. Кого в школе подтянуть, кого к институту приготовить. Ленку растила, её репетиторов по английскому оплачивала: там цены другие: родной язык, он в этом смысле дешевле иностранного получается. Ну, да это ладно. Я вот сейчас даже сравниваю иногда: в парикмахерской за двадцать минут стрижки полтысячи оставляла раньше, а репетиторством за три часа эти деньги зарабатывала. Вот и считайте, чей труд престижнее…
Мне тоже хотелось сказать и про язык родной, и про престиж (вернее, непрестиж профессии филолога), и про настоящих врагов народа, засевших в министерстве образования, но я подавила это желание: хоть болтушки мы природные, но я стараюсь бороться со своей природой, и иногда… представляете... даже получается победить её. И Надежда опять вернулась к рассказу:
- И все эти годы я жила без любви. И без личной жизни. Леночку надо было растить, да и в детском саду, сами понимаете, мужчин в принципе нет никаких. На танцы для тридцатилетних не ходила, смеялась даже: толпа баб за каждым инвалидом охотится там. Мне подруга одна рассказала, что женщин там больше. И мужчины там, как индюки важные, ходят и выбирают. Ну и читала я всегда много. Жалела, что из школы ушла, но мозги всегда боялась засушить: «Юность», «Новый мир» читала еще с советского времени. Сейчас вот Леночка чтение мое определяет…
Вот и Кундере объяснение нашлось! И где-то на периферии сознания мелькнуло, что верю всему, что нравится даже, как она рассказывает: просто очень, хорошо рассказывает. Меня вот многим филология испортила: объясняешь, например, что такое метафора, и, чтобы получше поняли, показываешь, как можно сконструировать эту самую метафору, скрытое сравнение то есть. Вот солнце – оно на что похоже? Правильно, на блин, на апельсин, на футбольный мяч… То есть солнце как блин, апельсин и мяч. А потом уже это «как» убираем, и получается такая красивая картинка: оранжевый апельсин солнца лежит в голубой тарелке неба. Или вот: румяный блин солнца лил на землю свои жирные теплые лучи… Интереснее ведь, чем солнце светит на небе? И дети обычно говорят: да-да, интереснее. А я говорю: давайте, дети, мир через метафоры изображать. Чтобы интереснее было… А сейчас думаю: зачем? Пусть просто висит это солнце на небе, а апельсины в тарелке на столе лежат. Вот рассказывает женщина о себе, безо всяких метафор рассказывает, а мне все равно хочется слушать её. И я стала слушать.
- Мы познакомились с ним случайно. Я купила этажерку угловую для книг – она небольшая, в общем, на обычной машине подруга довезти хотела, но тяжелой оказалась. Думали грузчика из магазина попросить, за деньги, конечно, но час ждать надо было. Подруга моя говорит: «Да сейчас первого подавшего мужчину попросим, чего час-то ждать!» Вот нам он и попался. Деньги в автомат около магазина клал. Мы его и схватили: приличный такой с виду, и глаза весёлые. Для вас, милые барышни, - говорит, - что хотите, сделаю. Может, говорит, ещё что из мебели прихватим? Балагур, одним словом. И захватили мы его с собой домой, он нам из машины до ворот этажерку донёс и глазами спрашивает: дальше? И мы глазами и головами закивали: дальше! И пошло-поехало дальше: он командировочным оказался, что-то совместное у нашего завода с их предприятием на Урале. Человек свободный совершенно, ну, в разводе то есть, дочка есть любимая, но семья бывшая там, в городе его живет. Это он нам о себе всё за чаем рассказал – чай мы втроем пили, с подругой моей Ниночкой. А она тоже, как и я, одинокая, только у неё принцип жизненный суровый: мужикам верить нельзя: все мерзавцы, только один порядочный – да и тот свинья. Это так мы с ней когда-то в шутку Гоголя переиначили, но Нина её девизом своим сделала. Я не то чтобы завидовала ей, нет-нет, не завидовала, прямо слов не подберу: удивлялась, как она использовать всех мужчин могла. Ну, вот чай попили, и стал он собираться, Нина тоже; спросила, куда ему, подбросить предложила. И я осталась со стола убирать, да книжки на новую этажерку хотелось расставить вечером. Вы мне можете не поверить, но я ничего тогда не ждала, не предполагала, да и, как сейчас говорят, никаких флюидов не почувствовала. Отметила про себя, что хороший мужчина: помог бескорыстно – от денег отказался, обиделся даже. Кроме чая, ничего не просил, я имею в виду – выпить не просил… Это тоже черта важная. У меня после мужа моего на выпивох аллергия просто. Хоть золотой, но если к рюмке рука тянется – унесите…
Надежда все больше менялась – она оживала: рассказ её оживлял, молодил как-то. Мне особенным ещё то показалось, что она всё время в глаза мне глядела, и я чувствовала, что до остановки её конечной я уже обречена на гипноз этот сильный. Ведь отвести глаза в этой ситуации – разрушить доверие, может быть, тебе одной данное. И я молчала, и глядела, и давила желание рассказать про свой опыт выживания в условиях мягко говоря не совсем трезвого образа жизни моего мужа, про удобные и дешевые книжные стеллажи, которые можно заказать в нашем городе, про Гоголя, крылатые фразы которого мы переиначили совсем по-другому. А Надежда всё говорила:
- Вот убрала я всё, калитку закрыла уже – в частном доме сейчас иначе нельзя, мужчины в доме нет, поэтому чуть сумерки – закрываю на замок. Ну летом ещё, и Леночка когда приезжает – так допоздна иногда ходим-бродим за ворота: то к соседям, то на костер перед домом чего вынести надо. Ну, а тогда закрыла я калитку уже. И вдруг – звонок. Наверное, думаю, соседка, тетя Поля, нужно чего ей, – мы с ней, как родные, живем. Пошлепала открывать. «Кто?» - спрашиваю. – «Надя, это Николай. Пустите?» Я и не сказала, наверное, что Николаем его звали – это он сразу тогда нам представился: «Николай – образование высшее, 43 года, без вэпэ и жэпэ». Как командиру рапортуют, сказал. Мы хохотали тогда ещё по дороге из магазина: смешно ведь, правда, звучит это сокращенное: без вредных привычек и жилищных проблем. Думали даже, что военный. Так вот он просто спросил: «Пустите?» И я пустила. И у него была роза – на длинной ножке такой. И шампанское. Я вообще-то не люблю шампанское. Но я поставила два бокала. И достала что-то на стол. И почему-то подумала, что вот столько лет я думала, что встречу мужчину, своего мужчину, но ведь ни одного не встретила. И если он, Николай, сам пришел ко мне, значит, это судьба и есть. Ведь никто никогда так просто не приходил. Ночью почти. Он потом уже говорил, что не думал, что пущу, что так вот и любой аферист мог в доверие войти. Но я сразу, вот только когда в голове прострелило, что он это, я сразу поняла, что это моя жизнь пришла. Новая жизнь. И теперь знаю, что люди живут днем ради ночи, что любовь – это не фантазии из книг. Я раньше просто понять не могла: вот есть на нашей улице женщина одна, не старая еще, и нормальная, не пьющая в общем, так вот (не знаю даже, как назвать его) муж не муж её - из тюрьмы не выходит. Выйдет и опять, как в фильме: украл, выпил - в тюрьму. А она его ждет: на памяти моей уже лет пятнадцать ждет, а он больше полугода на свободе и не бывает. Плакалась как-то мне на паразита своего. Так и говорит о нём – паразит! Ну, - говорю ей, - бросила бы ты его, жила бы нормально. А на мне: люблю его, паразита этого. Вот никогда такой любви слепой понять не могла. А теперь поняла, тогда поняла. И повезло мне очень: Николай таким оказался, таким – ну, не бывает таких. Мне тетя Поля говорила: «Ох, и сдельный мужик у тебя, Надежда!» - «Почему сдельный?» - «А всё сделал, что пообещал вчера: и забор во дворе подправил, и на чердаке разобрался». Это уж точно, переделал кучу дел хозяйственных, и легко так всё, без нервов. И я видела в зеркале, что мне тоже не пятый десяток вовсе, что бывают чудеса, что время иногда в обратную сторону вертеться начинает. И я Леночке (она тогда в Чехии уже жила) написала про Колю, про отношения наши. И еще больше счастья мне было: Ленка моя письмо прислала по почте страниц на пять – если коротко: она теперь счастлива тоже, потому что я счастлива. Но так красиво написала, так красиво! Я Коле всё это прочитала, он смеялся: вот дочка еще одна появилась теперь. А я плакала, а он всё смеялся: дура ты, говорит, моя - дура литературная. И мы уже вместе смеялись. И как месяц пролетел, я вообще не помнила…
«Следующая станция Фаустово…» - очень резко и громко как-то крикнул наш невидимый вожатый – Надежда вздрогнула даже. Впрочем, я тоже. Сеанс гипноза закончился – мы обе посмотрели в окно: батюшки! Снег! Первый, густой, и за окном стало так плотно бело, что кроме лепех снежинок, которые ветер гнал и гнал к стеклам поезда, ничего уже не было видно. И снег этот был подкрашен синькой сумерек, потому как из Москвы выехали уже в четыре часа. И скоро будет темно, но уже не так, как темно было вчера – снежный вечер всегда светлее бесснежного.
Теперь я попросила сама, это уже обязательно нужно было, чтобы я сама попросила. Это уже в оправдание того доверия, которое было мне, попутчице случайной, подарено.
- А дальше что? Что было? С Вами, с Колей?
- А дальше… Ехать ему в Златоуст надо было, домой то есть. Сказал, что через два месяца приедет снова. «Ты, - говорит, - не звони. Давай пока дочке ничего говорить не будем. Потом, я её подготовлю немного». «А разве Вы вместе живете?» - спрашиваю. – «Вместе. Пока вместе». Я вроде деликатной быть старалась. Он по вечерам обычно дочке звонил, отходил в огороде к сараю – там связь хорошая. Так я ничего не слышала, что он там, о чём говорил с нею. Но после этих слов, что живут с женой бывшей вместе в квартире одной, говорю ему: «Коля, а ты оставайся у меня совсем. Съезди, рассчитайся на работе – переезжай сюда, одним словом. Что ж так жить в разводе и вместе. И дочка твоя сюда приезжать к нам будет. И если Леночка моя вернётся, еще лучше будет – как сёстренку младшую любить будет». Знаю, что не должна женщина первая слова такие говорить, что мужчина должен всё предлагать сам. Но думала: чего ж стесняться – мы же одно целое, что захочет – всё ему отдам. Я и сама переменилась с ним: никогда модницей не была, а тут хотелось рядом с любимым человеком выглядеть – красивой и молодой. Выглядеть по-новому – это ведь нетрудно. Особенно сейчас – когда по одежке уже никто не встречает – все хорошо сейчас одеты, но мне хотелось выглядеть стильно. Ну, чтоб видел он, как смотрят на меня, оборачиваются даже. И я видела, что нравится ему это. Вот там на снимке на Карловом мосту: это я два года назад как раз - он домой уехал, а я к Леночке в Прагу махнула. Его тоже с собой звала. Поедем вместе, - говорю, - виза сейчас не проблема. Но он уперся неожиданно: домой нужно, к дочке. А я не спорила. Нужно, конечно. Вернется же через два месяца. Я по Праге, как по воздуху, летала: нас с Леночкой подружками называли. И мужские взгляды на себе ловить стала: любовь, она ведь любую женщину красивой делает. Потом я вернулась. И он вернулся. И так же, как в первый раз, неожиданно. Я ведь не звонила ему туда – не хотел, чтобы его слышали. Но он мне каждую неделю звонил сам, иногда по два раза даже. Обычно днем, в час–два, в обеденный перерыв, наверное. А потом вот приехал. И опять с розой, но без шампанского, и уже сразу с чемоданом, в гостиницу не селился даже. А я, я просто поверить не могла, что это всё со мной происходит, что это меня любит человек, рядом с которым я счастлива просто дышать. Видеть его – и это счастье уже. Идиллия настоящая, хотите смейтесь – хотите нет: кормишь его после работы и чувствуешь, что каждую минуту продлить хочется, потому что молчим, смотрим только друг на друга и молчим, но понятно всё и так. Летом на речку вечером купаться ходили – у нас Ока недалеко, сядем и смотрим на теплоходы, баржи. Он говорил, что его прапрадед бурлаком на Волге был, до колхозов дожил, а потом в Сибирь сослан был… Ну и много чего еще рассказывал. Про озера Синегорья, про рыбалку и охоту, про марки, которые в детстве собирал. И про книги тоже. Он очень читать любил…
… вот оно: любил! В прошедшем времени глагол-то! Может, сразу спросить, жив он? Любил, потому что уже не любит, то есть не говорит или, может, другому кому говорит, или же любил, потому что теперь нет его? И по глазам женщины я поняла, что да-да, последнее, что-то случилось, видно, смерть какая-то трагическая. Иначе почему ж такая скорбь, какое старение стремительное? Вдова, видимо. Может, и не законная, но вдова. Да вот так: гражданские жены бывают, а гражданских вдов нет. Может, и не стоит дальше, прервать, пока в рассказе её они вдвоём счастливы, своей любовью поздней счастливы.
- Я трусиха такая: в воду холодную заходить боюсь, так он меня на руках донесет и прямо со мной окунается. Потом домой вернемся: на работу всё собрать нужно, ну, телевизор там немного…
Надежда плакала, тихо, то есть совсем беззвучно, катились слезы, как будто это какая-то естественная стихия была – и никакого участия человек в этом действе скорбном и не принимал.
- Надя, ну не надо, ведь на всё воля Божия, ведь Вы всё же были счастливы… А что случилось с ним? – и это был уже не вопрос праздного любопытства – простая история, может, банальная даже, зацепила тем, что счастье в нёй – самое простое, как Пушкин писал о своих бедных героях: «и так до гроба рука к руке дойдем мы оба». Ну, нет здесь внуков, которые «нас похоронят», их, конечно же: Надю и Надиного Колю, Николая Надеждина то есть. Красиво звучит, как фамилия.
- Случилось. Но не сразу случилось. В какой-то раз приехал он, как обычно, и вдруг через неделю, кажется, влетает весь бледный посреди дня рабочего. А у меня как раз в саду первая смена была – вернулась уже. Влетел вот и давай в чемодан вещи засовывать. «Такси, - кричит, - вызови!» Я думала: с Иринкой, дочкой его, что случилось. А он говорит: всё, Надя, жена приезжает. «Какая жена?» - «Такая. Лариса» - «Так вы же в разводе?». «Прости, - говорит, - глупо всё, я после тебе объясню».
Банально и пошло – вот не думала я, что такой оборот история эта примет! Как там у Лермонтова: «Я, признаться, ожидал трагической развязки». И я ожидала трагической… А Надя говорила и говорила, но теперь уже быстро, глаза в сторону отведя, будто хотела скорее перебежать, перепрыгнуть то, что занозой сидело в душе её.
- Схватил чемодан, такси быстро приехало, через десять минут не было у меня ни настоящего, ни будущего, ни прошлого. Села я у окна – ни плакать, ни кричать. Окаменела. Помню, что на клумбу перед окном уставилась – там маргаритки поздние были. Сижу и считаю их, как баранов. Пять, шесть, семь. Семь, шесть, пять. Вот так с ума сходят. Тихо сходят. И я тихо сходила. А потом он вернулся.
- Когда вернулся?
- Вечером. Пришел, без чемодана, правда, говорит: это шутка была. Шутка?! Зачем?! А он: «Да не моя, Лариса так пошутила. Позвонила утром на работу, говорит: встречай, я приехала на вокзал, через полчаса у тебя буду…» Никуда не приезжала она, конечно. Ну, а он сорвался, полетел делать вид, что живет в гостинице.
- Надя, Надя, вот первый раз от Вас слышу такое: приехать и проверить – про такое слышала, но чтобы так вот разыграть! Может быть, почувствовала что-то…
- Наверное. Только я-то сломалась. Говорил он мне что-то, успокаивал как-то, кажется – как в тумане всё было. Мне про счастье на несчастье, на других несчастье, мать всю молодость мою твердила. Да и примеров в жизни мно-о-го видела: всегда это смертью, или болезнью страшной, или еще чем таким оборачивалось. Ну, когда семьи разбивали женщины. «Коля, - просила его, - ну объясни мне хоть что-то… Я же живая… Ведь так, как прежде, не будет уже, никогда не будет…» А он сидит на табуретке, бейсболку мнет в руках: «Жалко, - говорит, - тебя стало, а потом привык». Жалко?! Да почему жалко?! Я же не косая, не хромая, не убогая, не бедная – чего ж меня жалеть? «Одна ты маялась, без мужика всю жизнь. Мне Нина твоя тогда, в гостиницу когда подвозила, на жалость и надавила: хорошая женщина, правильная очень, интересная. Я ведь, - говорит, - думал, когда шел к тебе первый раз, прогонишь, раз правильная такая. А ты не прогнала. Вот и жалко тебя стало – не стал про жену говорить. А в командировках мы всегда холостые. Давай забудем всё. Не было ничего, ладно». И я покорно сказала ему: «Ладно». Сказала потому, что изменилась уже, за короткое время изменилась, и про счастье на несчастье других – всё забыла; и наплевать уже мне было, как это со стороны выглядит, да и своей совести сама же рот заткнула. Пусть так, пусть, только бы остался. Как я без него теперь, куда я такая в жизни? Ладно, ладно, конечно, ладно! Не он веревку свил из меня, я сама в эту веревку свилась, петлю себе на шею накинула, а другой конец к ноге его привязала. Только наши «ладно» разными, оказывается, были. Я-то поняла, что, если забуду, всё по-прежнему будет. Что фраза «не было ничего» - это к розыгрышу, к шутке жены относится. Встала я молча, чай согрела, бутербродов нарезала, покормила кое-как то есть. А потом Коля встал и говорит: «Бритву я там в комнате оставил, пойду заберу». Зачем, почему?? Куда ты? Я же сказала, что ладно, что забудем. «Нет, Надюш, - говорит, - нет у нас будущего никакого. У меня жена, дочь, своя жизнь, в общем. Неправильно всё это. Прости уж меня и отпусти». Взял бритву и ушёл.
«Следующая станция Пески…» Выспавшиеся соседи, на которых мы попросту уже никакого внимания не обращали, начали собирать пожитки: мужчина полез доставать с верхней полки сумки; женщина перекладывала из пакета в пакет какие-то свертки – было видно, что поездка на московский рынок была для них удачной. Изменилось время: раньше шутили, что рязанская электричка пахнет московской колбасой, теперь уже не пахнет – продуктами в провинции нашей все прилавки забиты – были бы деньги. Теперь в Москву на рынки одеваться едут – там всё дешевле.
Попутчики наши сошли, их место заняла веселая стайка студентов, наверное, студентов, скорее всего перешедших из другого вагона, а может быть, и из нашего – целых четыре места освободилось. У них своя жизнь, свои проблемы, смотришь на них и думаешь: а видят ли они нас? Может, и видят, но не нас самих, они сквозь нас смотрят, потому что молоды и счастливы. Да, да, счастье, оно делает взгляд поверхностным, а вот беда любая, горюшко-горе – те пелену с глаз убирают. Только тот понять другого может, почувствовать боль чужую, кто сам испытал её. Может, поэтому так откровенна Надежда – чувствует, что всё понимаю, что всё ощущаю вместе с нею?
- Надя, что же он – навсегда ушел?
- Да. Ушел. Я себе внушала, что всё правильно: стыдно ему лжи такой, и перед женой, и передо мной. Правильно сделал, что ушёл. Это я разумом, а душой, всем существом своим, другое чувствовала: родной человек. Каждую морщинку его помню, каждое прикосновение ощущаю. Признаюсь: пыталась вернуть. Какая уж тут гордость! Знала ведь, что подло, но ничего поделать не могла. Встретила его один раз, специально ждала, чего уж скрывать: он чмокнул в щеку, глаза отводит: работы много,- говорит, - будет время – забегу. Но не заходил больше, оборвал, всё оборвал. Сильный. Одним махом. Так и стала жить. Мой маршрут ежедневный: дом – детский сад. Негде нам пересекаться было, но думала о нём каждый день, да что там день: всё время думала! Но почему-то верила, верила всё время, что вернётся, ведь было же счастье у нас, ведь не могла я ошибаться, что счастлив он, что хорошо ему со мной. А вдруг могла? Но тогда мне мысли такие в голову не приходили. Подруга моя Нина, наоборот, твердила: выкинь из головы, ты таких себе, если захочешь, десяток найдешь… и призналась мне, что тогда, в первое знакомство наше, он ей на пути обратном встретиться предложил. Но то ли кто-то был у неё тогда, то ли на горизонте маячил – отказалась она и на меня ему показала. Это она так утешить меня хотела. Ничего-то она не поняла, Нинка моя. А вот Леночка поняла. Она-то и пожалела меня по-настоящему: терпи, мама, говорит. Это девочка-то, у которой еще своей любви настоящей не сложилось! И я жила, и терпела. Это ведь огромное мужество – жить без любви. А у Вас она есть? – и Надежда посмотрела так, будто желала услышать одного: «Нет, нет, и у меня нет!»
И я не стала обманывать ее ожидания, закрыла глаза и покачала головой. Зачем соврала? А может, и не соврала? Да и зачем сейчас обо мне? Ехать-то уже недолго…
- И всё? Надя, и это всё?
- Нет, это не всё. Подруги у меня деликатные, поняли все, не спрашивали ни о чём, в гости звали часто по поводу и без повода: я же одна всё время. И вот однажды день рождения был у Милочки – воспитательницы нашей. Ну, салатов наелись, выпили, конечно, но пьяницы мы хилые, так для вида поднимаем, сладкоежки все – а к спиртному-то равнодушны. И вот Милочка нас развлечь решила: показать фотографии свои – она в поход с друзьями ходила куда-то, на Валдай, кажется, ездила… А фотографии у неё электронные, в Контакте выложены. Знаете, сеть такая есть?
- Угу-угу, - я мысленно смеялась – кто ж не попадал в эти информационные сети, на самом деле - прочные и очень опасные сети. Попадешь - не вырвешься так просто…
- И любопытно было нам, как это все действует… У меня Интернет был (Лена же за границей, она и поставила, когда приезжала), но ни о каких сетях я не знала. И стала Мила показывать фото, потом друзей искать, ну тех, с кем в жизни знакомы и кто там тоже зарегистрирован. Новости там разные… И вдруг: стоп… кто это? Я-то сразу узнала, и Нина моя тоже. Женщины, пикник. Что он там? С кем он там? А вот с кем – красивая, рыжая, молодая. И вот они опять. И еще. И здесь. И вместе. И вдвоём. «Кто это, - спрашиваю, - вот эта женщина?» - «Одноклассница моя, Люся», - Мила, кажется, поняла всё, говорила вяло как-то – знали же все, что появился в жизни моей мужчина, да бросил меня скоро. Ну, пришла я домой, позвала тети-Полину внучку-студентку, и она мне этот Контакт установила. Ну, не так это говорится: зарегистрировала она меня в сети этой. И нашла я Милочку свою, через нею на страничку Люси этой вышла. Женщина что надо! И работа солидная – секретарь в суде, и машина своя – на фотке машет рукой из окошка. И в графе «семейное положение» - «есть друг» записано. Свободная, значит, тоже! И молодая - лет, наверное, на десять моложе. И квартира на фотографиях шикарная. И он в той квартире: вот курит на балконе, вот кота её держит. А вот… Господи, да тут же даты есть, даты фотографий… Когда добавлены… Что же это? Ведь это еще до ухода его? До этой шутки жены? Или до шутки с женой? Значит, это не её, а его была шутка? Значит, придумал всё, чтобы уйти достойно? Вот это и был конец. А из Контакта я удалилась, сразу удалилась, когда поняла, что фото нельзя закинуть раньше, чем сделать их. Ушел он от меня в конце сентября, а фотографии августовские. Вот так. И если хоть чем-то утешалась раньше: мол, из чувства долга ушел, перед женой, передо мной – теперь просто тупая боль осталась. Хотя не знаю, чему уж там болеть – души не стало совсем. Будто крыса там поселилась какая-то – грызет меня изнутри. Вижу его иногда издали, но не подхожу…
- Надя, нет, если бы крыса поселилась (господи, вот и Надя метафорами заговорила!) Вы бы зло творили, но Вы же ничего такого не…
- Да нет, какое я зло могу делать? И за что? Сама виновата во всем. Но крысы этой в себе боюсь. Потому вот и собираюсь уехать отсюда, пока на время к Леночке. А потом, может, и совсем. Не могу здесь жить… В старуху превратилась – всё понимаю, но не могу найти, за что еще зацепиться. Знаю, что нельзя самой из жизни уходить – из-за Леночки нельзя. Но каждый день заставляю себя жить, год уже целый. Всё в доме, всё – о нём говорит: что там полотенца, чашки, ложки! Иголку возьму – я ею пуговицу ему пришивала… Не могу так больше – с ума сойду. Может, и не очень я там сейчас Леночке нужна, но обузой не буду. Да и сама она зовет меня.
- «…закрываются. Следующая станция Луховицы…»
- Вот и доехали. Спасибо Вам – послушали: всё как будто еще раз пережила…
- Надя, но ведь, если это любовь – она же всё терпит, всё прощает, не завидует, не… как там, в писании…
- Значит, это была не любовь. Хотя и теперь простила бы всё, - Надежда уже надвинула капюшон пуховика, застегнула молнию сумки, спрятав туда оказавшегося забытым Кундеру.
Она медленно, вместе с другими, двигалась к выходу. И тут меня пронзило: зачем, зачем была эта встреча, весь этот разговор? Ну, пусть больше её монолог – но зачем-то он был? Ведь не за тем же, чтобы я еще раз убедилась в справедливости слов героя пьесы Горького, который в грязном подвале практически цитировал Ницше: не надо жалеть человека, не надо унижать его жалостью! Ведь не за этим же? Сколько лет внушала студентам и школьникам: не прав Горький, и Сатин его не прав: надо жалеть! Вот и получите: пожалели женщину, а она жалость эту за любовь приняла! Нет, нет! Опять неправда!
Я уже бегу, бегу, расталкивая недовольных пассажиров, пингвинами двигающихся к выходу. Я догоняю ее у дверей в тамбур:
- Надя, всё не так. Он вернётся, он доживет до любви. Там всё как-то не так было, я это чувствую. Ведь Вы же больше не виделись. А фото эти – они же не значат ничего. Ведь просто вместе были они, рядом, в компании одной. И дома тоже – ведь ничего же… Не убивайте любовь – разве Вам легче было бы, если бы он умер? Надя…
Не знаю, появился ли в её глазах свет – я сама слепая вблизи. Но изумление я всё-таки увидела. И благодарность, ее я тоже прочла во взгляде. И почувствовала себя горьковским Лукой.
Надежда вышла из вагона. И пока электричка стояла, какие-то секунды я видела, как идет она, вместе с толпой, бредет, как у Пушкина, «сама собой». Живая, но неживая женщина – прожившая долгую жизнь и раздавленная свалившейся на неё… любовью. Какую же вакцину вводить человеку, чем прививать, чтобы чувства не убивали душу, а окрыляли её? Почему вместо благодарности за пережитые мгновения счастья в душе человека остается пустота? Может быть, потому, что рядом с любовью обязательно должна быть вера? Ведь даже когда умирает любимый человек, остается вера, что в другой жизни нас ждет встреча с ним. А Надежда ее потеряла – и как странно это звучит: надежда без веры. Но, может быть, окажись моим попутчиком не она, а скажем, её Николай, и если бы у него тоже возникла вдруг потребность выговориться, облегчить душу – я услышала бы совсем иную историю. Историю о том, как человек поддался мгновенному желанию – благому по сути – отогрел, пожалел, как попал в зависимость от серьезности чувств женщины, как боялся обнаружить правду своих чувств, как с самим собой боролся, как нашел-таки силы разорвать то, что затягивало, что грозило спокойствию семьи. Убежал к той, для которой отношения – это игра, очередная игра. Впрочем, это могла быть и другая история. Ведь и Надя ничего не знает о той другой женщине: разве за внешним блеском обязательно отсутствие души? Не думаю. Но мне почему-то непременно хотелось, чтобы Николай не был пошлым ловеласом, банальным авантюристом… Раз любит его Надежда до сих пор…
Моя электричка мчалась по уже заснеженному бесчеловечному пространству – «ни огня, ни темной хаты»… Я прилепилась носом к стеклу и ловила взглядом проносившиеся мимо силуэты одиноких деревьев, преображенных внезапно свалившейся на нас зимой. В такие минуты я всегда вспоминаю Лермонтова, этого вечно одинокого странника, который тоже любил «встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге, дрожащие огни печальных деревень». В сущности, все мы одиноки. И Лермонтов, и Кундера, и вот эта несчастная воспитательница детского сада – все они об одном и том же. О вечном стремлении человека к любви и о недостижимости этого идеала. Но если любовь дается не всем, отпускается по дозам, и за каждую дозу этого целебного снадобья нужно платить очень дорогую цену, в чем же высший смысл нашего существования? Не в том же, чтобы обустраивать крысиные гнёзда, не согретые любовью? На этот вопрос у меня тогда ответа не было.
Когда-то Карамзин потряс русское общество открытием, что «крестьянки тоже любить умеют». И к этому откровению главы русского сентиментализма спустя два века добавить нечего, разве что – и воспитатели детских садов, и доктора наук, и бомжи. Умеют все, и все по-разному.
Всю дорогу до Рязани я представляла эту странную картину: каждый день, каждый час (какое ж мужество надо иметь!) отгоняет Надежда палкой эту тварь, которая сторожит у входа – ждет, что зазевается женщина, не досмотрит, как сунет свою острую морду – а дальше уже не удержишь: в замочную скважину влезет. Кто-то баобабы всю жизнь пропалывает, но их, пока уж совсем корни не разрослись, всегда выдернуть можно, если, конечно, сила есть у человека. Крысу же – главное не впустить: выгнать её, если заберётся, уже нельзя: в душу руками не залезешь. Только не впускать – по-иному не спасёшься от этого зверя.
Я знаю, что любовь – странная штука: продать можно – купить нельзя. И заслужить нельзя. Но можно просто дожить до любви. И я буду молиться про себя (думаю, что об этом можно молиться), чтобы этот Надин Коля – Николай Надеждин (здорово, кстати, звучит - как фамилия) – чтобы он дожил до любви. Иначе до конца дней придется этой маленькой женщине вести борьбу с той, что жаждет хозяйничать в её душе. И кто знает, хватил ли у неё сил?