Роман Славацкий известен коломенским читателям прежде всего как публицист, краевед, историк — человек неравнодушный к судьбе своего города, особенно его древней части. Коломенские любители поэзии тоже хорошо знакомы с его именем: стихи Славацкого отличает барочная пышность формы, и в ней он остается верен своей теме — рисует образ Старого Города.
И вот перед нами новая книга Романа Славацкого, поэма «Мемориал». Она рассчитана на образованного читателя, интеллектуала. Это не достоинство и не недостаток книги — просто таков угол зрения автора на изображаемый им мир, что понятен и интересен он будет отнюдь не каждому. Признаюсь, что не без любопытства я провела небольшой читательский опрос: просто спрашивала знакомых, многих из которых видела на презентации книги, дочитали ли они её до конца? Ответы, конечно, были разные, но преимущественно: ну, не пошло дальше двух глав… И тут я вспомнила, что, приступая к чтению «Мемориала», тоже чуть было не отложила книгу после этих двух первых глав. И дело здесь не только в том, что в болезненном сознании Августа Виткевича, главного героя повествования, хаотично соединяются отрывки из воспоминаний о прошлом (дедушка-белогвардеец, которого «шлёпнули» в 37-ом), навязчивых маниакальных идей (поехать в Егорьевск и убить из обреза охладевшую к нему подругу), цитат, видений… Кажется, что самое трудное для самого автора — мотивировать эти постоянные переходы в виртуальный мир, хотя в художественной литературе, особенно после опыта модернизма и постмодернизма, никаких мотиваций и не требуется. Но сам автор, а вслед за ним и его герой, пытаются объяснить читателям все эти превращения: «И вот тогда я с полной очевидностью понял, что Параллельное Существование скрутило меня. И раньше такое бывало, но не в таких же масштабах. Это было уже не раздвоение, а растроение, расчетверение личности. Я попал в сатанинский клубок Времени, который крутил и мотал меня, как хотел». Слишком подробны логические объяснения героя, чьё сознание уже раздвоено, они порой слишком риторичны. Кажется, что автор ищет этот свой взгляд, свою художественную точку зрения, но находит её не сразу. Но всё же… находит, и те, и кого хватило терпения прорваться через лабиринт первых страниц, будут вознаграждены.
Повествование ведётся автором в нескольких временных пластах (Коломна середины 17 века, древняя Троя, Коломна восьмидесятых 20 века, Коломна пятидесятых…). Предваряя упрёки в подражании Булгакову, автор устами одного из героев формулирует свой творческий метод, при этом иронично комментируя его: «Речь о том, что Булгаков — гений и производит на читателя ошеломляющее впечатление. И от такого потрясения трудно избавиться. Как ни возьмёшь, какого фантаста — обязательно так и норовит вести повествование в двух временных пластах.
Известно, что произведение нужно судить по тем законам, по которым оно создано. Август — медиум не только для Виолы и Ирэны, он медиум и для автора, который наделяет его сознанием не просто диссиденствующего юноши 80-х годов, но явно послеперестроечным взглядом на мир: Август видит в памятнике Ленину «картавого дедушку-сатану с протянутой рукой», мыслит цитатами из «Голого года» Пильняка: «…въехал коломенский совет и начал «энергично фукцировать»».
Действительно, образы героев не слишком полнокровны в художественном отношении, они все вместе выполняют свою художественную функцию — это через них проходит связь истории и современности, это им надлежит выполнить возложенную на них миссию — вернуть Илионское золото, тем самым снять проклятие с Коломны. Иногда автору удаётся преодолеть эту схематичность, вдохнуть в героев живую жизнь — когда возникает тайна рождения Ирэны, в мать которой, оказывается, были влюблены и Бэзил, и Марк, и Митяй…
И наконец-то автор отказывается от постоянной мотивации переходов одного временного пласта в другой: они уже чередуются свободно, как монтаж, ведь читателям не важно, что перед ним — куски рукописи Августа или просто ощущение героем присутствия Параллельного существования. Остаются только пометки: запись Виолы, Фомы… И за всем этим присутствие автора — свободного в своей творческой фантазии…
Все три основных повествовательных пласта соединены общими образами-символами: это Башня, Тайна, Елена, Огонь. Они являются в гибнущей Трое, и в Коломне средневековой, и современном героям мире. Все эти переходы создают особое течение времени — нервное, с поворотами вспять, с зеркальным отражением событий, когда прошлое оборачивается будущим. Эта призма зеркальных отражений несколько раз возникает в романе: Август, погружаясь в сон, переносится в Трою, но и Гектор в своём «странном» сне видит коломенскую жизнь. Медиум слышит Кассандру, но и прорицательнице является смутное видение «двух девушек, удивительно красивых, одну светловолосую, а другую с длинными, прекрасными пепельными волосами, и причёски их были схвачены блестящими обручами, и глаза их — широко открытые, длинные, как на фресках, смотрели на неё в упор. А рядом с ними стоял молодой человек в совершенно дикой варварской одежде, безумный, с горящими глазами, всклокоченными волосами и жидкой бородой».
Картины коломенского средневековья получились очень зримыми: охваченный чумой город, в котором «безобразно раздутые, страшные» тела вызывают не ужас, а равнодушие привыкших к смерти людей. Но даже во время этого мора остаётся цель, которая открывается немногим — избранным, посвящённым. Она в сохранении Тайного книгохранилища — вот здесь и начинается нить, соединяющая все эти временные пласты.
Самый мощный из всех пластов — античный. Гомеровский эпос здесь обрёл новое дыхание. И если в безжизненной схематичности «коломенских» героев всё же можно упрекнуть автора, то образы мифические полнокровны и глубоки, каждый раскрывается в процессе внутренней борьбы чувства и долга, гордыни и благоразумия, мести и человеческого милосердия: Елена, Гектор, Ахилл, Приам — просящий «милости у зверя»… Славацкий — историк, и его история получилась живой.
Приём лирического дневника, завершающего повествование, не нов. У Пастернака это самый сильный аккорд в романе «Доктор Живаго». Думается, что и в «Мемориале» в нём сфокусированы все основные образы и идеи романа. Огонь, в котором горят черновики Августа, который пожирает дом Целера, вместе с хозяином и непрошеными гостями, на котором сжигают тела Патрокла и Гектора, в который герои-хранители бросают «сочинения …мистиков и духовидцев» — этот образ становится центральным в первом стихотворении «Осень в саду». Огонь — символ многозначный: уже в самом повествовании он — то знак очищения, перерождения, то уничтожения и возмездия. Но образ этот трансформируется — мы вспоминаем, что огонь — это ещё и символ дома, очага: «Садовые работы… Дым костров». Горение всегда говорит нам о бренности земного, ведь и слово-то «бренность» происходит от немецкого «brenen» — «гореть». И горение это — осознание жизненного закона, одинакового и для античных воинов, и для героев конца второго тысячелетия:
И прежнего величия пора
прошла, как дым садового костра,
как сладкий ладан – медленный и терпкий…
Лирический герой отказывается от «ложной памяти», разрушает её «бред и призрак» и сам же провозглашает её торжество: «Здравствуй! И царствуй вечно — ложная память!» Да, собственно, память — она всегда ложна — «мысль изречённая есть ложь». Автор прикоснулся к пластам забытой или утраченной коломенской истории, разбередил память — в этом значимость его труда. Конечно, многие вопросы остаются без ответа или наводят читателей на смутные догадки: неужели герои искали Тайную Либерею лишь затем, чтобы сжечь? Герои здесь не «вольны», они подчиняются автору, его воле, его идее —после всех испытаний, на грани жизни-смерти, он приводит их к христианской, православной идее. В этом, мне кажется, отражение не только модного в перестроечные годы обращения рокеров и комсоргов в священники, но собственного жизненного опыта писателя — человека глубоко верующего. Хотя в художественном смысле риторический финал вряд ли является достоинством произведения: его многоплановость и глубина здесь заменяются простым объяснением истины. Кому-то такое объяснение нужно, кому-то нет. Сегодня верующие — это преимущественно неофиты, которые не впитывали веру с молоком матери… Но у каждого свой путь к вере или от неё. Поэтому и книгу, и её финал, я думаю, читатели воспринимать будут по-разному.