Злой, как чёрт, я ввалился в духоту бревенчатого поселкового магазина. В этот послеобеденный час в нём почти никого не оказалось, только молоденькая продавщица доставала из ящика бутылки с водкой и заполняла ими пустые полки, да у прилавка маялся какой-то маленький, похожий на бомжа мужичонка.
— Где у вас тут дом 48-В? — рявкнул я с порога.
Очередная бутылка выскользнула у девушки из рук, и продавщица еле успела поймать её.
— Ты что, мужик, очумел? — повернулся ко мне покупатель. — Рази ж можно в такой момент под руку говорить?
— Извините! — раздражённо буркнул я застывшей продавщице. — Только ответьте на мой вопрос.
Та молча отвела глаза.
— Понятно, — процедил я. — Посёлок сплошных партизан! Вот только я не из гестапо, а вы не на допросе.
Я повернулся к местному аборигену.
— Может, вы проводите меня к этому дому? Пузырь за мной.
— Серый, ты? — неожиданно заулыбался тот. Его зубы напоминали остатки полуразрушенного гнилого забора, окружавшего покосившуюся голубятню рядом с поселковым магазином. — Вот так встреча! Это ж я, Толян. Мы с тобой в детстве в одном доме жили, на Ленина, помнишь? Только я в первом подъезде, а ты в четвёртом.
— Толян? Извините, что-то не припомню. Я жил когда-то на улице Ленина. Но…
— Клава, дай-ка нам пару «Кристалла». Ща мы с тобой, Серёга, раздавим эти пузырьки, и ты всё вспомнишь.
Я полез за портмоне, но Толян возмущённо отмахнулся и, достав несколько смятых бумажек из кармана драных джинсов, бросил их на прилавок. Продавщица с непонятной мне ненавистью сунула моему неожиданному знакомцу две бутылки водки, как-то брезгливо, даже с отвращением, взяла деньги и положила в кассу. На меня она старалась не смотреть.
В дом Толян меня не пригласил. Мы устроились в саду, за старым железным столиком под цветущей яблоней. Смахнув рукавом грязной водолазки хлопья облупившейся краски и прочий мусор, Толян расстелил газету, придавил её по краям консервами и банками с соленьями, сноровисто нарезал крупными кусками хлеб.
— Ну что, за встречу? На брудершафт? А то негоже старых друзей называть на «вы». — Наконец он перестал суетиться.
— За встречу, — согласился я, хотя так и не смог его вспомнить.
— Двадцать лет прошло, — захрустел огурцом Толян. — И я бы тебя не узнал, если б…
Он не договорил и начал разливать по второй.
— Слушай, Толян, что за народ тут у вас в посёлке живёт? Поверишь, кого ни спрошу, где этот чёртов дом, никто не отвечает! Шарахаются, как от чумного. А номеров на домах нет. Ты-то хоть покажешь?
— Это ты верно сказал: чёртов дом. Зачем он тебе?
— Да вот, жена прочла объявление в газете. Хозяева предлагают продать или обменять на квартиру в городе. А ей уж очень хочется огород завести, живность всякую. Мне этого не понять, я в городе вырос, а она — деревенская. В деревню я бы ни за что не поехал, а сюда, в посёлок, можно.
— Моя тоже деревенская была, — загрустил вдруг Толян. — Это её дом. Сам помнишь, как трудно было тогда с жильём. Вот я и попал сюда, в примаки. Да особо и не сопротивлялся. Мне с Любашей моей и в шалаше был бы рай. Теперь один вот кукую. Давай за наших жён!
Мы выпили. Я не стал расспрашивать Толяна, что стало с его Любашей. По всему видно, что он давно уже живёт один. Огород зарос сорняками, никакой живности во дворе не видать, одет Толян, как бездомный, давно не брит и не мыт. И дом выглядит таким же неухоженным и пустым, как хозяин. И даже крыша так же криво накрывает почерневшие брёвна, как засаленная кепка голову Толяна.
— Далеко отсюда номер сорок восемь — В?
— Рядом. — Хмуро ответил Толян, яростно взрезывая тупым ножом какую-то рыбную консерву. — Только тебе там искать нечего.
— Почему это?
— Потому. Скажи своей жене, что дом тот давно продан. Это когда-то здесь было село — «Протопопово» называлось. А теперь город вокруг, трамвай ходит, и мы сейчас — «посёлок имени Кирова», да и то только по названию, а по факту — городской район. Олигархи как обезумели. Скупают дома и участки, дворцы строят, газ с электричеством провели, телефонный кабель тянут. Ко мне вон тоже регулярно подкатывают, гады! То золотые горы сулят, то утопить пьяного в колодце грозят или сжечь в дому — всё одно, говорят, твою развалюху сносить!
Толян слил остатки водки в свой стакан и быстро выпил.
— Ты сюда, Серёга, больше не приезжай. И жене своей втолкуй: пусть ищет дом где угодно, только не в нашем посёлке. А лучше оставайтесь в своей квартире.
Толян проводил меня до трамвайной остановки.
— Прощай, Серёга. Так и не вспомнил меня? Ладно, я не обижаюсь. А школу нашу спортивную помнишь?
* * *
— Тяни носок! — громкий шлепок, и я чуть не падаю с турника от жгучей боли. Сквозь выступившие слёзы вижу, как тренер, идя по залу, щедро раздаёт шлепки и ругательства. Почему он был так груб и жесток с нами, мальчишками и девчонками, пришедшими к нему учиться спортивной гимнастике? Натура у него была такая или просто срывал на отданных в его власть безответных детях своё дурное настроение? К тому же хорошего настроения у этого человека никогда не было. Вымещал на нас обиду за собственную неудавшуюся спортивную судьбу? Или неудачи в личной жизни? А может, это был общепринятый тогда метод, стандарт спортивного воспитания молодёжи? В западных боевиках мастер-азиат часто бьёт своего ученика бамбуковой палкой, когда тот что-то неправильно делает. Но этот ученик — уже здоровый мужик, пытающийся стать «круче» своего «близнеца-злодея», а не десятилетний ребёнок. Неужели жестокость и побои — метод воспитания спортсмена?
Через несколько лет, уже будучи студентом института и посещая занятия по гимнастике, а затем по тяжёлой атлетике, я ни разу не видел, чтобы тренеры кого-нибудь били, оскорбляли или даже просто повышали голос. Но было уже поздно: между детской спортивной школой и институтом пролегли годы без спорта, определившие мою судьбу. Спорт перестал меня привлекать. И не только грубиян-тренер был тому причиной.
Наша детская спортивная школа занимала здание церкви Петра и Павла на старом купеческом кладбище. Кроссы мы бегали вдоль красивой кирпичной стены, порой прыгая через могилы. Отдыхали, сидя на поваленных мраморных надгробиях, рассматривая непривычные надписи с ятями и фитами о «рабах Божиих». Могилы нас не пугали.
Несмотря на грубость и побои тренера, я продолжал ходить в спортшколу. Но город рос, и старое купеческое кладбище неожиданно оказалось в его новом «центре», причём власти именно здесь решили построить здание горсовета. Партийное и городское начальство не желало наблюдать из окон своих кабинетов кладбище явных врагов советской власти: купцов и именитых горожан дореволюционного периода. Было решено кладбище «перенести» и создать на этом месте мемориальный парк с аллеей героев, скульптурой Родины-матери и «вечным огнём». Мраморные надгробия были снесены, «лишние» вековые деревья спилены. Экскаватор рыл огромный котлован под мемориал. Рабочие несли жёнам найденные в могилах старинные монеты, кольца и перстни, а пацаны тащили в свои дворы черепа и кости. Несколько дней на крышах многих домов щёлкали на ветру челюстями надетые на телевизионные антенны черепа, вызывая восторг у дворовых банд. Мы, дети, не понимали всего ужаса происходящего. Взрослые молчали, но кто-то всё же лазил по ночам на крыши и снимал черепа. А днём пацаны приносили со «стройки» новые и насаживали на антенны.
Спортивная школа в кладбищенской церкви Петра и Павла была ликвидирована, и вместо неё там создали музей боевой славы. Через несколько дней я принёс туда ордена и медали деда, но директор отказался их принять, так как я не мог ничего рассказать о военных подвигах, за которые были вручены эти награды. Дед никогда не рассказывал мне о войне. И в этом музее для его орденов и медалей не нашлось места. С тех пор я в него никогда больше не ходил. А награды деда висят у меня дома на стене, на самом видном месте.
* * *
— Серый, ты? Опять?
— Привет, Толян. Вот приехал. Ты ведь меня обманул в прошлый раз. Дом-то, сорок восьмой — В, до сих пор не продан. Жена опять объявление в газете прочла.
— Что ж, видно, не зря судьба нас с тобой опять свела. Не ходи ты туда! Я ж тебе говорил: ищите себе дом где угодно, только не в нашем посёлке.
— Да почему?
— Посмотри на меня. — Толян снял кепку. По его совершенно лысой голове змеились страшные шрамы. — Видишь, что со мной тут стало? А Любаша моя, дети наши — вообще сгинули! И не только они. Думаешь, почему тебе никто дорогу к тому дому не показывает? Не задумывался, почему этот проклятый дом никак постоянного хозяина найти не может? Почему за дом с огромным участком практически в черте города, а не где-то за пятьдесят километров в захолустной деревушке, просят так мало?
— Чего ты меня пугаешь? Чем? А что мало просят и обменять на квартиру согласны, так в газете прямо написано: дом требует ремонта. Вот я и хочу посмотреть, в каком он состоянии, что за участок. Чего ты так возбудился-то, Толян?
— Да, мотыльки летят на свечу и сгорают… Пойдём, Серёга, возьмём у Клавки пару пузырей, закусь какую-нибудь. Я расскажу тебе всё, что знаю и помню про тот дом. А там решишь, захочешь ли ты его смотреть…
На этот раз мы сидели внутри. Небо с утра хмурилось, и теперь по железной крыше гулко хлестал дождь. Электричества в доме не было, окна почему-то наглухо прикрывали ставни, и мы беседовали в жёлтом круге света допотопной керосиновой лампы.
— Ну что, так и не вспомнил меня?
— Извини, Толян. Дом на Ленина помню, школу спортивную тоже…
— Ладно, не ломай голову. Щас раздавим первую, я тебе такой «маячок» зажгу…
Пока хозяин готовил стол, я малость осмотрелся. В зыбком свете керосиновой лампы многолетняя грязь, пропитавшая некогда пёстрые домотканые дорожки половичков, смотрелась каким-то абстрактным узором. Печь зияла открытым «ртом», полным слежавшейся золы и какого-то мусора. Её когда-то белые бока покрывали серые разводы пыли, паутины и отпечатки ладоней, по-видимому, пьяного хозяина и его гостей. За печкой виднелась широкая двуспальная кровать, от которой воняло несвежим бельём.
— Давай откроем окошко? — предложил я. — Тут у тебя явно не хватает озона.
— Нельзя. У меня ставни забиты намертво гвоздями. Потерпи, скоро привыкнешь. А дождь кончится — тогда, если захочешь, в сад переберёмся, под яблоню.
— Ну, рассказывай, — закусив первую, попросил я. — Давай свои «маячки».
— Торописся? Школу спортивную, говоришь, вспомнил? А помнишь, почему ты перестал в неё ходить?
— Так ведь закрыли её! Кладбище снесли, мемориальный парк там нынче.
— Да, понятно теперя, почему ты меня никак вспомнить не можешь. Я догадывался, потому и не обижаюсь. Наливай! Ух, хороша, зараза! Повезло: не подделка попалась. Настоящая, «кристалловская».
Так вот, Серёга, школу нашу спортивную тогда вовсе не закрыли, а перевели в другое место. Но ты в новое помещение ни разу не пришёл. Заболел ты сильно, после того, как на наших глазах склеп вскрыли. Помнишь?
* * *
На кладбище было несколько склепов. Этот стоял в стороне от других, прилепившись к кирпичной ограде, и даже простых могил рядом с ним почему-то не было, хотя в иных местах холмики теснились чуть ли не вплотную. В отличие от прочих склепов и надгробий, на этом не было привычных нам надписей: «Здесь лежит раб Божий…» или «Покойся с миром…». Только имя и фамилия. Мы совершенно спокойно лазали в другие склепы. Железные двери и решётки с них давно уже были сняты и сданы пионерами на металлолом. У этого склепа дверь висела, хоть замок и был давно сорван. Никто из нас почему-то не мог заставить себя открыть эту ржавую дверь и войти внутрь. У любого смельчака, пойманного на «слабо», в последний момент отказывали ноги, сердце сжималось от непонятного ужаса, а тело покрывалось мурашками. Кроме того, мы откуда-то точно знали, что внутри всегда полно змей, хотя никогда их не видели вползающими туда или выползающими оттуда. Каких только ужасов не рассказывали мы друг другу о «вампире из склепа», отдыхая между кроссами на поваленных надгробиях. Поэтому, когда кладбище начали «переносить» и бульдозер зарычал рядом с загадочной постройкой, вся наша школа, включая мрачного тренера, бросив занятия, сгрудилась поблизости.
Надо сказать, что власти не все могилы пустили под бульдозер и экскаватор. У многих захоронённых на старом кладбище нашлись живые родственники, которым «было оказано содействие» в перезахоронении покойников на новом кладбище. Нашлись такие родственники и у «вампира».
Склеп действительно оказался заполнен змеями, и бульдозерист сначала плеснул внутрь ведро солярки и бросил горящую тряпку. Когда с гадюками было покончено, солнце уже стояло в зените. Но главное препятствие ждало рабочих впереди. Крышка большого саркофага оказалась примурована раствором. Открыть гроб было невозможно, а разбить не позволяла теснота помещения. Выволочь саркофаг наружу не давала узкая дверь. Казалось, склеп был построен уже вокруг захоронения. Были остановлены работы по разрушению «лишних частей кладбищенской ограды», и стенобитная машина начала крушить склеп.
День клонился к закату, первую смену рабочих сменила вторая, набежали тучи, и вскоре заморосил мелкий противный дождь. Но толпа зрителей не расходилась. Наоборот, она увеличилась за счёт пришедших с работы женщин и присланных властями города милиционеров. Наконец матерящиеся рабочие разгребли обломки с огромным трудом разрушенного склепа и начали долбить кувалдами крышку саркофага. Толпа, сминая жидкую цепочку милиционеров, придвинулась поближе, оттеснив нас назад, и мы полезли на уцелевшие кладбищенские деревья, чтобы не пропустить ни одной подробности. Бульдозер и экскаватор давно утихли. Люди стояли молча. Шелест дождя не мог заглушить грохот кувалд. Ветви дерева были скользкие, мокрые листья противно липли к лицу и рукам. Мы с Толяном успели занять самые лучшие места и теперь сидели, как в театре, разве что тряслись от сырости и нетерпения. Саркофаг был прямо под нами.
И вот, наконец, крышка разбита и удалена вместе с гнилыми остатками гроба. Народ ахнул, увидев вместо скелета сморщенную мумию, к тому же лежащую на животе!
— Ироды! — заахали женщины. — Живьём бедолагу похоронили.
Хмурые родственники, скользя в мокрой жиже земли и мусора, расквашенной техникой и сапогами рабочих, кинулись переносить мумию в приготовленный гроб. Крик ужаса чуть не сбросил нас с дерева. В сердце мумии был вбит деревянный кол.
— Упырь! — завизжали в отхлынувшей толпе.
Передние ломились назад, задние напирали вперёд, желая своими глазами рассмотреть происходящее. Мне показалось, что труп открыл глаза. Судорожно всхлипнул рядом со мной Толян. Жёлтые глаза со змеиным вертикальным зрачком уставились прямо на меня.
— Ведьмак! — истошно заголосила какая-то женщина, и я тяжело рухнул с дерева в темноту беспамятства…
* * *
— Ведьмак… — прошептал я.
— Вспомнил, наконец. — Довольно ухмыльнулся Толян и разлил по новой.
— Вспомнил. Мы с тобой на одной ветке сидели…
— Да, знатно ты тогда шмякнулся!
— Но почему же ты мне потом ни разу не встречался?
— Ты, Серёга, тогда несколько дней в больнице без сознания пролежал, потом болел долго, а когда выздоровел, твои родители уже с нашего двора переехали куда-то.
— Точно! Я ж после Ленина на Советской жил. Новый двор, новая компания, новая школа. И вместо спортивной меня, помню, в музыкальную записали. Надо же, сколько лет не вспоминал этот отрезок своего детства. Серьёзно, видать, доктора надо мной поколдовали!
— Это, Серёга, не доктора колдовали. Это он.
— Кто?
— Да ведьмак же!
— Погоди, Толян, ты о чём?
— О том. Я ж об этом тебе с самого начала толкую, а ты никак не поймёшь! Здесь он, в том самом сорок восьмом дому обитает, который «В».
— Ты что, очумел? Или водяры перепил? Он же труп давно.
— Был труп. А теперь живее всех живых. Давай ещё по одной. Ты хоть знаешь, кто такие ведьмаки?
— Ну, читал, в кино видел. Бьются с чудовищами, защищают людей…
— Читал он, кино смотрел… — процедил Толян. — Не то читал, Серый, и не то смотрел. Это они только в сказках «добрые»… То ли они оборачиваться умеют, то ли глаза людям отводят. Думаешь, к примеру, что ты с одним человеком говоришь, а на самом деле — с ведьмаком. Они сразу внушать могут, без всяких этих медицинских гипнозов. Ведьмак может дунуть человеку в рот, и у того выпадут все зубы; посмотреть в глаза таким взглядом, что человек тотчас заболеет и умрёт. Ты, вот, выжил. Видать, у мумии не те силы, что у живого и здорового ведьмака.
— И ты говоришь, он здесь?
— Здесь. Привезли мумию сюда, в посёлок, и похоронили на местном кладбище. И такая хрень началась… Говорят, эта тварь то ли ожила, то ли дух его в родичей вселился.
С тех пор ведьмак стал донимать местных жителей. А те молчат! Да и кто им поверит? Представляешь — приходят люди в милицию или в прокуратуру: «Помогите, у нас ведьмак завёлся!» Ха!
Тут, понимаешь, такое дело… Над тем селом, где жители церковь сломали, какое-то проклятие повисает. Нельзя ведь из храма ничего тащить. А местные не только на попов доносили — они и церковь-то разобрали на свои нужды. Теперича это самое аукнулось…
Как мертвеца-то с Петропавловского здесь перезахоронили, объявился в здешнем доме 48-В благообразный старичок, Кузьма Кузьмич, аккурат года через три после похорон. Говори что хошь, Серёга, а я так думаю, что это он, тот мертвец, ожил и начал здешний народец давить.
Потому как у нас мор открылся, и такие пожары начались — страсть! Полгода пройдёт, а то и меньше, — и пожар. И люди чахнуть начали, ровно их силу кто выпивал. И причём те семьи мёрли, кто особенно с церковью усердствовал. Заметил народ: на кого Кузьмич взглянет, тот и коньки отбрасывает. К кому в гости зайдёт — у того дом сгорит, да ещё с людьми.
Обратились мы в милицию…
Участковый у нас из местных был, Пашка Лось. Здоровенный детина, под два метра ростом. Очень волейбол любил. Каждый день с компанией мячиком перебрасывался. А бумаги заполнять для него сущей мукой было. Так он, ежли кто хулиганил, со всей своей волейбольной кодлой приходил и так нарушителя отделывал, что тот потом несколько дней пластом лежал. Зато начальство Пашку уважало. Наш посёлок по всем показателям в передовые вышел, а Пашку у нас забрали — на повышение пошёл.
Ну вот, пришёл, значит, участковый, с Кузьмичом поговорил и убедился, что он — человек порядочный. Пригрозил нам Пашка морду набить за такие шуточки и пошёл дальше мячик через сетку перекидывать. С тех никто никуда не суётся, а народ так и помирает «от естественных причин».
И вот беда-то: семья, куда я вошёл, тоже заморочной оказалась. Сначала родители Любаши померли. Потом близнецы мои: Саша и Маша. С дедушкой Кузьмой поговорили и стали чахнуть, ровно кто из них кровь выкачал. И через неделю умерли оба. Врачи сказали: от пневмонии…
Я жене говорю: «Беги, Любаша, из этого места проклятого!» А она молчит, словно умом тронулась…
А потом приходит как-то с улицы, белая, как стенка. «Ох, устала, — говорит. — Со знакомым встретилась, на улице постояли, и что-то вдруг нехорошо стало, сил нет. Прилягу я…»
Прилегла — и через неделю умерла от сердечной недостаточности. Знаем мы эту «недостаточность»!
Короче, пошёл я к здешним мужикам, сговорились, взяли топоры да колья, канистру бензина и пошли с Кузьмичом поговорить. И веришь ли: пока шли в темноте, началась у нас какая-то ссора дурацкая. И давай мы, как идиоты, друг друга мутузить! Так дрались — еле живы остались. Одним словом — не удалось с дедушкой побеседовать.
Но знаешь — с тех пор перестал он на улице показываться. Ни в магазин, ни ещё куда не ходит. А если и выбирается, то под чужой личиной. Внушает людям, чтобы его за другого приняли, а сам людскую силу вытягивает, зараза.
В общем, запил я, Серёга. Только с тобой, почитай, и разговорился впервые.
Неожиданно скрипнула дверь, и в горницу вошёл милиционер.
— Так, Трусов, опять у тебя пьянка. Ваши документы, гражданин.
— Это не то… — засуетился вдруг Толян. — Друга я встретил. Двадцать лет не видались. Мы уже заканчиваем. Щас я его на трамвай провожу…
— Какой трамвай? Твой гость на ногах не держится. В вытрезвитель захотели?
— Я в порядке, лейтенант. — Прохрипел я, с ужасом чувствуя, что ноги меня в самом деле не держат. — А из документов у меня только пропуск на завод.
— Покажите. У нас сейчас кампания идёт по проверке паспортного режима. Так что ходить по городу без документов я не советую. Тем более распивать спиртные напитки с лицами вроде Трусова. Пропуск я пока забираю. И не возражайте! Переночуете здесь, а утречком явитесь ко мне. Дорогу вам любой укажет. Да вот хоть и Трусов проводит.
— Послушайте, лейтенант…
— Это вы меня послушайте, гражданин! Или ночуете здесь и утром являетесь ко мне для установления вашей личности, или я немедленно доставляю в вытрезвитель, а утром мы опять же займёмся установлением вашей личности. Решайте.
Я молчал, хотя внутри меня всё клокотало. Надо же так влипнуть! И что я скажу завтра жене?
— Вот и ладненько. — Улыбнулся участковый, пряча мой пропуск в карман кителя. — И не шумите здесь. Ночь уже на дворе.
Когда за участковым закрылась дверь, я в ярости пнул под столом пустую бутылку.
— Вот чёрт! Откуда он взялся? Когда надо, их не найдёшь, а тут сам заявился.
— Серый, тебе нужно срочно делать ноги! — Толян метнулся к двери. — Запер! Теперь нам точно хана!
— Как это запер? — Я, что есть сил, рванул дверь на себя и чуть не рухнул. Толян вовремя меня подхватил. Отбросив оторвавшуюся ручку, я вновь кинулся к двери. — Да что этот участковый себе позволяет?
— Ты что, Серый, совсем очумел? Какой там «участковый»? Это ж он был, ведьмак! Он тебя учуял!
— Ведьмак? — Я всё не мог заставить себя поверить в реальность происходящего. — Чего ж ты молчал?
— У тебя ноги отнялись, а мне он язык заморозил. Ладно, видать, судьба. — Обречённо махнул рукой Толян. — Давай баррикаду делать. Он, небось, сейчас тобой оборотился. Пойдёт через посёлок, потом в трамвае с кем-нибудь свару затеет, чтоб свидетели были, что ты из посёлка ушёл. Думаю, час у нас есть.
Мы с трудом придвинули к двери старинный деревянный сервант, не обращая внимания на бьющуюся внутри посуду.
— Тут ему не войти. — Удовлетворённо пропыхтел Толян. — Окна тоже забиты. Печь!
Он стал пихать оставшиеся с зимы поленья, пока не забил печной зев под завязку.
— Тут ему теперь тоже не пролезть. Авось, продержимся до утра. Днём, на виду у всех, он нас штурмовать не будет. Его время — ночь. Давай, Серёга, устраиваться. Хошь, на кровати, а хошь — на печи.
Я, конечно, выбрал печь. Тряпьё, что лежало там, тоже было далеко не первой свежести, но всё же не такое зловонное, как на кровати. Толян, не раздеваясь, плюхнулся в свою постель и задвинул замызганную занавеску. Как ни странно, мы с ним быстро уснули. Я погрузился в какую-то мутную дрёму, сквозь которую явственно прорывался пьяный храп Толяна.
Неожиданно дверь громко стукнула в стенку серванта. Я попытался скинуть с себя путы сковавшей меня дрёмы, но не смог. Толян встал.
— Толик, открой, это я. — Послышалось из-за двери.
Толян всхлипнул. Дверь вновь несколько раз стукнула о придвинутый сервант.
— Толик, ну что же ты? Я соскучилась.
— Любаша, это ты?!
— А кто же ещё, дурной? Открывай скорее! На улице дождь, я вся промокла и замёрзла.
Толян бросился к двери и, пыхтя, отодвинул сервант.
— Чего это ты вдруг закрылся, дурачок?
Я лежал, не в силах даже открыть глаза. Язык тоже не повиновался, но слух мне не отказал.
Борясь с ужасом и отвращением, я слышал, как Толян с Любашей кинулись на койку. Через час возня на койке затихла, и начался диалог, который я никогда не забуду. Ведьмак играл со своей жертвой, как кошка с мышью. Он давал Толяну иллюзию счастья обладания любимой женщиной, а потом взамен требовал награду — меня! Толян сопротивлялся, как мог, но силы были явно не равны. Наконец, наигравшись, ведьмак встал с кровати. К печи кто-то подошёл, но не женщина.
— Гражданин, вставайте! — я увидел перед собой давешнего участкового.
— Уже утро? — деланно зевая, слез я с печи.
Видимо, столкновение с ведьмаком в детстве дало мне какой-то небольшой иммунитет к его чарам, и эта тварь не подозревала, что я не спал, всё слышал и теперь точно знал, кто стоит передо мной.
— Нет. Но неожиданно выяснилось, что у меня утром будут другие дела. К тому же вчера у нас распространили инструкцию: по возможности доставлять пьяных и граждан без документов по домам и там, на месте, устанавливать их личности. Потому как спецучреждения сильно переполнены. Так что собирайтесь, поедем сейчас. Только сначала зайдём по одному адресу, тут рядом — дом 48-В, заберём ещё одного без документов. Машина придёт туда.
— Хорошо, только верните мне мой пропуск.
— Пропуск? Зачем он вам сейчас? Вот приедем к вам, тогда и получите. Впрочем…
«Участковый» вынул из кармана пачку документов и в свете лампы стал искать среди них мой.
— Лучше сейчас, — сказал я, дрожащей рукой выливая остатки водки в стакан. — Вон у вас их сколько, чужих документов-то. Неровён час, и я свой на радостях забуду.
«Участковый» испытующе взглянул на меня через стол, и сквозь дрожащее марево вновь скрутившей меня головной боли я увидел на жёлтом фоне вертикальные щели зрачков. В ту же секунду я плеснул водку ему в лицо. Ведьмак заревел — жидкость попала ему в глаза. Схватив со стола лампу, я бросил её в голову чудовища. Живой факел заметался по комнате. Головная боль у меня тут же исчезла.
— Беги, Серёга! — заорал оживший Толян и выпихнул меня за дверь. — Ну-ка, посвети.
Я щёлкнул зажигалкой.
— Вот чем нас этот гад вчера запер. — Пробормотал Толян, просовывая в ручку двери рукоятку швабры. — Серёга, там, под крыльцом, канистра с бензином лежит…
— Бежим, зачем тебе эта канистра?
— Ты беги, а мне с этой тварью поквитаться надо.
В комнате с грохотом рухнул сервант, и дверь задрожала под ударами ревущего ведьмака. Я сунул Толяну тяжёлую пластиковую канистру и поджёг вместо свечки веточку из распотрошённого им веника.
— Откуда у тебя бензин?
— А-а, от одного олигарха остался. Тоже приезжал дом смотреть…
Толян плеснул на дверь в горницу, стены, и, когда мы выскочили на крыльцо, бросил в сени горящую веточку. Сквозь вспыхнувшее пламя донёсся яростный рёв ведьмака, неожиданно перешедший в какое-то свистящее шипение. Толян побежал вокруг дома, щедро поливая из канистры на стены и ставни. Вдруг дверь из сеней наружу стала содрогаться под ударами.
Толян подпёр дверь плечом и заорал не своим голосом:
— Серёга, беги! Я тут сам… Во имя Отца и Сына и Святого Духа…
И тут раздался взрыв, словно рванул газовый баллон. Взметнулось под небо синее пламя, и пылающий дом рухнул, похоронив под собой и Толяна, и его страшного гостя.
Жар становился всё сильнее.
Содрогаясь от ужаса, я вышел на улицу, глянул в сторону реки и оцепенел. То ли в свете фонарей, то ли в отблесках луны — показалось мне, что в чёрном небе мелькнул зыбким видением силуэт разрушенной церкви.