Сошёл налегке…
В «дипломате» томилась
Бутылка «пшеничной»
да палка «салями».
От полустанка
дорога
пылилась,
Слева засаженная
тополями.
Взял в руки туфли
и до колен
Джинсы
вельветовые
закатал.
И…
да пусть будет всяк
благословен,
Кто на пыль детства
босым наступал!
Как она нежно
ступни успокоит,
Давним теплом
овевая вам ноги!
Память ожившую
властно настроит
На размышленья о вашей дороге…
Как вы там здравы,
в столицах своих,
Среди асфальта,
панельных махин?
Не позабыли ль
в делах городских
Этих пригорков
и этих лощин?
А памяти
если
о них —
не осталось,
То где же
тогда
её жилка живая?
…Так думал, шагая.
А сердце сжималось,
Когда узнавал я всё —
не узнавая…
* * *
Но вот,
впереди,
без креста,
распокрыта,
Творцами искусными не знаменита —
Высокая церковь,
и стая грачей
Кричит,
гомонится,
взлетает над ней.
В прекрасную ту,
голоштанную пору
Сюда забирались,
крутили «махру».
Кругом открывалась
ребячьему взору
Высокая даль
на высоком ветру.
А рядом —
погост,
в бузине и крапиве.
Как он ещё больше
заглох,
одичал!
Последний удел
в удивительном мире,
Извечный покой
родословных начал…
Жасмин и сирень
тянут
буйные ветки.
Кузнечиков стрекот,
мельканье стрекоз…
Иду и не вижу
хотя бы
отметки,
Где дед мой
Григорий
травою пророс!
Не здесь ли,
под этим
крестом поржавевшим?
Я надпись едва разобрал…
точно —
здесь!
Над холмиком этим,
пустынным,
осевшим,
Застыл я…
молчаньем
пронизанный весь.
Потом отхлебнул
из бутылки нагретой.
От водки ли
горечь
такая
в груди!
Присел на траву,
закурил сигарету…
И
вдруг
разглядел
сквозь дымок,
впереди,
Шагах в десяти,
в голубеющем платье
Невзрачную девочку,
лет так восьми.
Откуда она здесь?
Надумал позвать я,
Но лишь шевельнулся я, и…
чёрт возьми! —
Её будто солнцем полуденным выжгло.
Нигде,
никого…
Лишь стрекозы снуют.
И странно мне стало:
ну,
как же так вышло —
Ведь вот,
только что —
была она тут!
И разом догадка
мой мозг
опалила,
Что видел
я где-то её,
и не раз.
Но где же,
когда вот,
и как это было? —
Я вряд ли,
наверное,
вспомню сейчас.
* * *
Ещё помянул…
Попрощался поклоном,
И тихо побрёл
мимо церкви
к реке.
К её берегам позабытым,
зелёным,
В низине
петляющим невдалеке.
И брёл я и думал —
Как в мире прекрасно!
И вовремя-грустно!
Что больше желать?
Что даже напрасное в нём —
не напрасно.
И снова ту девочку стал вспоминать…
И в душу сомнение мягко закралось,
Припомнил опять
своих дней бытиё,
Не может же быть,
чтобы мне показалось,
Ведь где-то
и раньше
я видел её!
* * *
Припомнил далёкую
детскую пору,
И дворик в Коломне,
себя-пацана,
Так сильно притёртого к доскам забора
Соседней ватагой,
что ныла спина.
В руках у меня —
суковатая палка,
И так бы досталось
их звонким бокам!
Но что-то я мямлил
поспешно и жалко,
И варежкой слёзы
возил по щекам.
Тогда и увидел её
я впервые:
Снижается снег,
она —
в платье одном…
Мелькнули её рукава голубые…
Сквозь свист
и пинки
я в свой бросился дом!
А скоро её
во второй раз увидел
(Лишь свет проскользил,
не заметил лица!),
Когда закадычного друга обидел
За то,
что он правду
сказал мне в глаза.
Что,
мол,
себялюб ты
иль что-то в том роде,
Что слишком горяч ты,
мол,
стал,
Кочеток…
Его я ударил
при школьном народе —
Он долго прикладывал
к носу платок…
Я вспомнил,
когда
увидал её в третий:
Уборка картофеля в местном селе.
А я из земли лихо дёргаю плети,
Картошку же всю —
оставляя в земле!
И снова
тогда
что-то рядом мелькнуло —
Неясное,
тонкое,
и в голубом.
И ветром осенним
так зябко подуло,
В автобус я влез
и забыл обо всём.
Потом я повсюду,
всё чаще
и чаще,
Встречал этот странный,
тоскующий свет,
Бесплотный такой,
мимолётный,
болящий,
Везде и повсюду
встречал много лет…
Когда за лекарством
для мамы
в аптеку
Забыл я сходить,
взяв билеты в кино,
Когда помогал
одному человеку
В завод пронести
под фуфайкой
вино,
Когда выбирал себе
меньше лопату,
Чтоб легче
с лотка
брать тяжёлый бетон,
Когда получал
за мозоли зарплату,
И часть прикарманивал,
прятал в «пистон».
Когда
раз,
однажды,
на службе военной,
Вздремнул в карауле,
на важном посту —
То вспышкою слабой,
летящей,
мгновенной
Скользнул этот свет
от меня за версту.
И в книгах своих,
выдав дань конъюнктуре,
Когда тискал строки,
с плакатов их взяв,
То чуял тот свет я
на собственной шкуре.
От звёзд исходил он,
от ветра
и трав.
Когда обнимал
одни женские плечи —
А думал
в ту пору
совсем о других,
Когда я нашёптывал
жаркие речи
Одной,
чтоб потом
пересказывать их
Другой,
то всегда,
голубым отливая,
Таинственной девочки
профиль скользил.
Мираж ли то был?
А то будто —
живая,
Сквозила,
являлась она,
где б ни жил!
* * *
Так
кто же —
она?
Размышляя над этим,
Дошёл,
наконец,
до небыстрой реки.
«Теперь — по колено…» —
я с грустью отметил,
А были здесь омуты
так глубоки!
Когда с ребятнёй деревенской ныряли
И раков ловили
в её берегах!
Здесь даже на спор
редко дна доставали,
Тяня над водою ошмётки в горстях.
* * *
Однажды
проверить
колхозные соты
Ребята на лодке уплыли,
меня
Оставив одежду стеречь.
До икоты
Уже накупавшись
и их прокляня,
От речки подался чуть вверх я,
и вышел
К слепящим подсолнухам
возле плетня.
А каждый подсолнух —
куда меня выше!
А каждый подсолнух —
смотрел на меня!
И я открутил
каравай желторотый,
О стебель
шершавый
ладонь исколов.
(Да будьте неладны,
те
долгие соты!)
Тут взял,
открутил,
и всего-то делов!
И снова —
к реке,
шелуша семенами,
Не слыша,
что сзади творится за мной.
Пока мне плечо
не сдавили руками,
Пока
вдруг
над сивой моей головой
Лицо не возникло
в платочке горошком,
Пылавшее
праведным гневом лицо.
И я заканючил:
«Я, тёть, —
понарошку…»,
Роняя подсолнуховое колесо.
* * *
Сейчас вспоминаю —
и холод
по телу!
Хоть уйма,
без малого,
минуло лет.
Когда улепётывал,
в след мне
летело,
Что хоть и москвич я,
а совести —
нет!
Тут
надо сказать,
что в родимой сторонке
Давно
городских всяких
принято стричь
Под общую,
так повелось уж,
гребёнку:
Живёшь под Москвою,
так,
значит —
москвич!
Дались мне подсолнухи
эти же,
право…
Не клином сошёлся ж
на них белый свет,
Так,
если подумать
и трезво и здраво? —
Но плетью
сквозь годы мне:
«Совести нет!»
* * *
А вот и то место…
Гудит элеватор,
Где пятки
сверкали мои
вдоль реки.
(Вот зрелище было, —
ну, чистый
театр!).
Как годы вихрастые те
далеки!
Стою и гляжу,
и молчу,
вспоминаю…
И вдруг
от меня,
ну совсем
в двух шагах,
Ни тонкой травиночки
не приминая,
Ни лепестка
не задев
на цветах,
Та самая девочка…
В платье небесном
(Как взгляд мотыльком её
в дали
летел!).
Лицо мне её
показалось известным.
(Впервые
его,
наконец,
рассмотрел!).
Такое лицо
я встречал
не однажды.
Всё та же
равнинная
плавность бровей.
Такое лицо
замечал,
верно,
каждый
У мамы своей,
у любимой своей.
Похожими
лица
бывают их странно,
Огромное что-то
одно
их роднит —
Когда они видят
по телеэкрану,
Что кто-то без крова,
поруган,
не сыт.
И пусть далеко
и не нашего края,
И крови не нашей,
и речи другой —
Глядят как на близких
на самых,
вздыхая…
Какое там счастье?
Какой там покой?
* * *
Стою,
не свожу с неё
трудного взгляда,
И голос
как будто
зарос
сон-травой:
«Не ты ли
со мною
была сейчас
рядом?» —
Я в сторону церкви
кивнул головой…
«Да,
я там была…» —
и вздохнула поспешно.
«Откуда ты,
девочка?
Где ты живёшь?
Хотя
не моё это дело,
конечно,
Но мало ли,
что там…
ну, кто же ты
всё ж?»
Ах, как же она
на меня
посмотрела —
Из дальних веков,
из того бытия,
Из бездны такой,
из такого предела!
И снова вздохнула:
«Я —
совесть твоя!
Подсолнухи помнишь…
с тех пор потерялась.
Не часто являюсь теперь
пред тобой.
Лишь только
когда
позовёт меня жалость,
Когда окликаюсь
твоею
судьбой!»
«И всё —
из-за семечек?..
Ну,
и убила!
Да был ведь
тогда
неразумен и мал.
Да и вообще,
ну,
когда это было!
Да
что я тогда
на земле понимал?
Неуж-то
прощения
нет
и не будет,
Лишь раз оступился,
и в ад —
головой!
А истина
где же,
что жизнь
всё рассудит,
Пока ещё дышишь,
покуда живой?»
* * *
Она прошептала,
чуть сдвинувши брови:
«Ты,
главное,
веруй в добро
и живи!
И знай —
ничего нет
счастливей любови,
Как нет
ничего
тяжелее
любви!»
* * *
«При чём здесь —
любовь?» —
Я хотел ей ответить.
…Но пусто кругом.
Элеватор гудит…
Лишь дышит
в лицо мне
отечества
ветер
Так сладостно-горько,
что сердце
щемит…