Галька Абрашкина, учась на последнем курсе областного музыкального училища имени композитора Драгомыжского (вообще, интересно чего он, этот Драгомыжский, такого выдающегося сочинил, что училище им просто так, без всякого блата обозвали? Впрочем, это к нашей истории совершенно не относится. Может, он гений. Или с определёнными способностями. Это бывает. Сейчас многие со способностями. Кто во что горазд.)… Так вот, учась и готовясь к выходу в самостоятельную музыкальную жизнь, она неожиданно замуж вышла. Причём с первого раза - и, представьте себе, на редкость удачно! Это с первого раза редко бывает из-за отсутствия достаточного опыта соответствующих бракосочетательных выходов! Но Гальке именно повезло, потому что выскочила не за какого-нибудь там непонятно чего сочинившего Драгомыжского, а за самого настоящего банкира - предмета вожделений и тайных томных вздохов многих её сокурсниц, подруг и вообще сегодняшних девушек, которым если кого сегодня и подавай, то только банкиров, никак не меньше! Ну, сойдёт ещё директор какого-нибудь солидно криминализированного рынка. А уж на самый крайний случай , когда уже и выбирать-то особенно не приходится по причине девической старости, можно осчастливить какого-нибудь удачливого бандита, и очень желательно, чтобы он успел на неё, любимую, всё своё нажитое преступным путём богатство переписать. Что ж касается мужественных красавцев с рельефной мускулатурой, то эта публика в качестве серьёзных спутников жизни рассматриваться сегодняшними девушками перестала. Пусть они своими могучими муд…ми перед глупыми телевизионными зрительницами размахивают! Для серьёзного же брачного союза такие гераклы – фи, настоящий моветон! Если только так…побаловаться.
Вот и галькин банкир особой физической статью совсем не отличался. Он, наоборот, маленький, толстенький, лупоглазенький, носик крючочком, в умненьких очёчках, и постоянно губёнки свои языком облизывает, как будто опять же постоянно пить хочет. В общем, настоящий империалистический хищник с карикатур советского юмористического журнала «Крокодил», которого сейчас совсем не видно и не слышно, потому что притомился бесполезно издеваться над «ихним» образом жизни. Или кто-то сверху сказал: хватит! Хорошего – вовремя и понемножку. А то наши капиталистические друзья могут неправильно понять.
Галькиной матери, Анне Николаевне, очкастый хищник очень даже понравился. Обходительный, хвасталась Анна завистливым соседкам, и не жадный. Платок мне подарил оренбургский. Матом не ругается и водки мало пьёт. Как его мой дурак не угощал – так и не напоил как следует. Он водкой только губы обмочит и опять сидит, опять молчит и только лучезарно улыбается. Вот что значит культурный! И Гальку любит. Одно слово - повезло доченьке! Нашла-таки достойного!
У Ивана же Сергеевича, Галькиного отца, зятёк столь восторженных чувств не вызвал. Склизкий он какой-то, решил Иван Сергеевич. И улыбочка ненастоящая, как будто приклеенная. Водку угощательскую игнорирует, а я ему всё-таки тесть, не какой-нибудь посторонний хухры-мухры… И фамилия у него очень подозрительная – Кох. Что это за фамилия? Из каких-таких местностей? Иван Сергеевич ещё с сержантской школы, куда он по призыву в армию попал и где военную историю изучал, запомнил, что в войну был у германских фашистов такой важный шишка на ровном немецком месте. Какой-то там суровый гауляйтер с точно такой же фамилией. А потом, когда уже демобилизовался и работал на своём родном заводе, то как-то в газете прочитал, что в Москве разоблачили крупного афериста тоже с такой вот фамилией. Уж не родственники ли они все трое случаем? Вот уж была бы на диво тёпло-спетая компания! И. главное, это теперь выходит, что и Галька уже не наша, Абрашкина, а ихняя, Кохова! Чёрти что! Вырастили, называется, русскую девку – отраду собственных любезных родителей!
А через полгода после свадьбы Галина Ивановна Абраш…. тьфу, чёрт, госпожа Кох такую чучу отчебучила, что упасть –не встать! Дело в том, что ейный банкир выдвинул себя кандидатом в областную Думу (если денег навалом, то чего не подурачиться?) и в связи с этим сделал Гальку – ну, умора! – известной эстрадной певицей, по-ихнему, по-кохьему – звездой современной российской эстрады (а чего? У Драгомыжского училась? Училась. Диплом имеет? А как же! Значит что! Значит, звезда! Самая настоящая! Другие-то «звёзды» вообще никаких серьёзных дипломов не имеют, даже драгомыжских, кроме купленных в подземном переходе на Казанском вокзале в городе-герое Москве). А зазвездилась она, Галька, то есть, не просто так, с банкирской скуки, а со вполне определённой целью. Чтобы, значит, ездить со своим гауляйтером по избирательным участкам и помогать ему агитировать за себя (то есть, не за себя, звезду, а за него, любимого) своих избирателей незамысловатыми озорными песенками на грани фола (а уж про матерные частушки я и не говорю! Частушки по сравнению с её задорными песенками – это просто стыдливая девичья колыбельная про неземную любовь!). Только напрасными оказались бубновые хлопоты: чего-то не так прокрутилось в областном избирательном механизме, и хотя наверху банкиру депутатское место было стопроцентно обещано, да и сам он времени даром не терял, мужиков-избирателей поил до потери их глубоко алкоголизированных пульсов, а бабам-избирательницам платки дарил и «докторскую» колбасу, но только депутатом всё равно не стал. Обошёл его более удачливый господин-товарищ, какой-то генеральный директор какого-то АО ООО Ё-Пэ-РэСэ-Тэ Интернейшенл. Ну, что тут поделаешь! Значит, властям выгоднее было, чтобы избиратели за этого самого «интернейшенлу» проголосовали, а не за банкирскую колбасу с водкой. Одно слово –политика! Тонкая вещь! Без бутылки и не разберёшься!
Галькин банкир сначала, конечно, малость поогорчался, неумело напился вдрызг и даже посуду какую-то хрустальную от такого огорчения немножко поколотил. Галька два дня отпаивала его капустным рассолом, за которым специально съездила к родной мамаше Анне Николаевне, у которой этот рассол не переводился, потому что был первым средством для восстановления самочувствия галькиного папаши Ивана Сергеевича после сами понимаете чего. В общем, отпился он, бедолага близорукая, мамашиным рассолом, ещё с денёк полежал-постонал-поохал-поахал и вернулся к себе в родной банк опять государственными деньгами умело управлять, чтобы себя, любимого, в первую очередь не забывать. Тем более, что дело это было ему знакомое, привычное, родное и трепетно близкое. Так что может оно и к лучшему, что не выбрали. А то сидел бы сейчас на каких-нибудь непонятных заседаниях, голосовал бы там непонятно за что - а к государственным деньгам в это самое время какой-нибудь другой банкирский хищник подбирался. А ты сиди там, на заседаниях, жми на кнопки, чтобы не уснуть, и терзайся мыслью: подобрался уже или нет ещё? И много ли хапнуть успел? И оставил ли чего тебе, любимому? Нет, беспокойство одно, это депутатство! Совершенно оно ни к чему таких умелым людям, как галькин банкир! Суета базарная и одно расстройство!
Гальке же её развесёлое эстрадно-«звёздное» ремесло до того понравилось, что она и после выборов весь этот «гоп со смыком» не похерила, а даже совсем наоборот – стала выступать ещё хлеще и даже себе эстрадно-сценический псевдоним придумала – Анжелика Мурман! Вот это врезала Галюня таким экстравагантным «псевдо» по разным столичным эстрадным соплям! Умыла одним медным тазом избалованную московскую публичку! Такое «псевдо» будет, пожалуй, похлеще фашистсконенавистнического гауляйтера! И откуда только она это словообразование откопала – Мурман? Почему именно Мурман? Хрен их разберёшь, этих загадочных эстрадных «звёзд»! Сам её папаша, Иван-то Сергеевич, по молодости лет отбарабанил два года в колонии общего режима в Порт-Владимире, это километров восемьдесят от славного города Мурманска - может, дочурка и вспомнила сей скорбный факт, зациклило её на названии сурового края северных сияний и атомных подводных лодок. Может, отсюда вся эта «Мурман» и появилась?
Кроме того, на коховы денежки она купила и прикормила популярную в восьмидесятые годы и удачно спившуюся в девяностые прошлого, понятно, столетия музыкальную группу, которая называлась то ли «Брюнетки», то ли «Пипетки», то ли «Пинетки» или «Профурсетки». Впрочем, не в названии дело. Важно то, что они всё-таки подлечились от своего пагубного русского народного пристрастия, и теперь Галька лихо рассекала с этим самыми профуристыми «брюнетками-пипетками-профурсетками» по всей области и её окрестностям, и даже залетела осенью на какой-то эстрадный конкурс-фестиваль государственного масштаба. Никаких призовых мест она здесь не заняла, потому что призовые были распределены намного заранее самого фестиваля между блатными дочками и сыночками ныне всё ещё живущих, чтоб их черти изжевали, с их живучестью, «звёзд» - но зато она очень шумно поскандалила с очень известным этим, как его…ну который портки шьёт с платьями… нет, не портной… с модельером, вот! И после этого очень кстати случившегося скандала о ней, Гальке, вместе с её выдающимся эстрадным творчеством заговорили даже избалованные московские богемные массы!
Ничего этого ни Анна Николаевна, ни Иван Сергеевич до поры-до времени не знали, а первым, кто приметил Гальку на голубом телевизионном экране, оказался их сосед Сашка по фамилии – нет, вы не поверите! – Грибоедов! Да-да, великий русский «Горе от ума»! У них вообще вся улица такая! На ней все не как у нормальных людей! То эта самая Галька Мурман-Кох, то Саня, «карету мне, карету!», то прочие, не менее загадочные личности с сизыми носами и утренним похмельным трясуном. Да и сама улица знаете, как называется? Имени Бехтерева! Нет, вы поняли – Бехтерев! Великий русский психиатр! Почему улица именно его имени, а не, скажем, Маркса-Энгельса – никто не знает. Может, это очень тонкий намёк, что проживающие на этой самой «бехтеревой» улице все до одного с большими пламенными психиатрическими приветами? Но это даже несколько обидно: что же, больше в России дураков, что ли, нету, кроме как на их дурацкой улице? Это глубоко ошибочное мнение! Дураков на наших бескрайних просторах навалом! И не счесть их никогда и никому!
Можно, конечно, взглянуть на уважаемого товарища Бехтерева и с другой, впрочем, такой же непонятной стороны вопроса, но в более расширенном масштабе: при чём тут, собственно, их славный древний город? Он же, Бехтерев, в нём ни разу не бывал! И жена его не бывала, и дети мороженое здесь не кушали (мерзкое, надо признать, мороженое, как и вся ихняя здешняя пищевая промышленность), и его бехтерева мамаша не гуляла по здешним пыльным и сонным улицам, и не торговалась на здешнем колхозном рынке за кусок говядины! Он, Бехтерев, может, о их городе и слыхом-то никогда не слыхивал, и вообще нужен он ему как солнечному Гондурасу таинственная Гваделупа! Одна же из самый вероятных и более-менее объяснимых версий появления такого экзотического названия заключалась в некоем, уже забытом сейчас председателе городского исполнительного комитета, вечно пьяном мужчине совершенно неуловимого возраста, который рулил их городом ещё при товарище Хрущеве, и закончившем свои развесёлые дни в местной психиатрической лечебнице номер почему-то шесть на почве – ну, конечно же! – заболевания хроническим алкоголизмом. Так что, если подумать не такой уж он был и дурак, этот председатель, если обозвал их улицу своим психиатрическим Бехтеревым. Это он таким образом вроде бы как благодарность хотел выразить всей советской психиатрической науке, что не оставила его, бедолагу алкоголического, погибать без участия нашей передовой медицинской помощи.
Так вот, Саня Грибоедов сидел дома по причине вынужденного трёхмесячного отпуска (их завод на лето прикрыли, а рабочих отправили отдыхать) и, сыто щурясь, наблюдал телевизор. По телевизору в это время как раз показывали какой-то очередной эстрадный концерт, и в этом самом концерте как раз резво скакала по сцене – ну, догадались? - конечно, она, наша эстрадная «супердива» Анжелика Мурман-Кох-Драгомыжская, в девичестве Абрашкина Галина Ивановна! Саня, как улицезрел дорогую соседушку, то от неожиданности даже борщом поперхнулся (он в это время борщ ел, уже вторую тарелку, потому что больше есть у него было нечего, а сам он, между прочим, уже четыре месяца как в дом ни копейки не принёс, свою мамашу пенсионную бессовестно объедает.). Увидев Гальку, он вскочил, уткнулся напитанной борщом мордой в голубой экран – точно, она, Галина Ивановна! - поперхнулся, икнул, и к окну рванулся.
- Дядь Вань!
Господин Абрашкин в это самое время таскал в огород навоз для огуречной грядки и одновременно, не смущаясь окружающей обстановки и соседей - верных бехтеревцев, безостановочно поливал матом госпожу Абрашкину, которая утром нашла-таки заначенную им с вечера бутылку – там ещё верных грамм триста оставалось, никак не меньше! – и вылила, змеюка, эти драгоценные граммы прямо в водосливную раковину. Всё, до последней капли. И ведь даже не дрогнула совершенно ни чем! Вот характер! Нет, как это называется, а? Убил бы гадюку, если бы не навоз таскать под закусочные огурцы!
- Дядь Вань!
Иван Сергеевич прекратил выражаться и бестолково, но всё-таки с определённой заинтересованностью завертел по сторонам бритой головой. Что за крики, что за шум? Может, наконец, всё-таки лупят кого? А то уж давно никто не развлекался! Скукота одна. Даже освежаться алкоголизмом не так уж сильно хочется от этой самой скуки.
- Дядь Вань! Не слышишь, что ли, глухопердя?
- А? Чего? – Иван Сергеевич и на самом деле был глуховат. Двадцать пять годочков отработать на стенде испытания дизелей и не оглохнуть – такое может быть только у глухих с рождения, потому что им глохнуть и не надо, они уже такие оригинальные и есть.
- Ну?
- Гну! – продолжал орать Саня. – Иди скорее, чего покажу-то!
Но «скорее» не получилось: когда Иван Сергеевич доковылял до Грибоедова, то по телевизору показывали уже похожего на пожилого Чебурашку сотрудника Гидрометеоцентра, который, привычно наврав про погоду, растянул в дурацкой улыбке свои толстые губёнки и, радостно поиграв бровями, спросил посредством голубого экрана лично Ивана Сергеевича, знаком ли тот с волшебным напитком, который эффективно утоляет жажду даже в самые жаркие огуречнопосадочные дни. В ответ Иван Сергеевич обиженно нахмурился. Сволочь ушастая, подумал он на погодного Чебурашку. Издевается, паскудник. Чтоб тебя Гена Крокодилов за такие намёки беспощадно сжевал! Этот волшебный напиток давно уже в раковине. Правильно, радостно кивнул Чебурашка и в глубоко оскорбительном для Ивана Сергеевича восторге похлопал себя ушами по щекам. Это самый лучший в мире чай «Брукс Бондс» - генеральный спонсор нашей гидрометеорологической программы! Пейте, дорогой вы наш Иван Сергеевич, на здоровье и смотрите- не подавитеся от такого неземного блаженства!
Чтоб ты сам подавился этой поганой заваркой, неприязненно подумал Иван Сергеевич и повернулся к Сане, который выглянул из кухни (небось, уже к третьей тарелке пристраивался, потому что у него – всегда отменный аппетит).
- Ну, видел? Как?
- Чего «как»? – не понял Иван Сергеевич.
- Чего… - скривился Саня. – Гальку свою видел?
- Иде?
- В п…де! – некультурно, но совершенно анатомически конкретно, выругался «великий русский писатель» очень нецензурным словом. – Сейчас Гальку твою по телику показывали! Пела и плясала! А платьице на ей – полж…пы видать! Оборзела в натуре! Хоть бы постеснялась перед телевизионной аудиторией! Она как приедет, ты её, дядь Вань, выпори как следует, чтобы наглость совсем-то уж не теряла!
- А чего это она? – никак не мог понять Иван Сергеевич, всё ещё находясь под досадливым впечатлением рекламы волшебного жаждоутоляющего напитка (ведь пол-пузыря вылила, не меньше! Ну не зараза, а? Эх, ну чего же он не додумался бутылку подальше за верстак засунуть! Или капкан поставить, который на волка ещё от батяни, яростного охотника, остался? Всё равно без дела в хлеву валяется, чтобы ей, шерлокхомсу любознательному, пальцы отхерачило! Чтоб по самые локти! А лучше по плечи!).
- Я ж тебе говорю: песню пела!
- Какуя?
- «Такуя»! Я их чего знаю, что ли, песни-то эти? Чего-то вроде «ты меня посади». Или подсади! А может, засади! Да какая разница? А платье на ей – полж…пы видать! Не, ну борзота в натуре! Мало я её в школе по башке портфелем лупил!
- Да-а-а… - окончательно растерялся Иван Сергеевич. – Царица небесная, она, оказывается, ещё и поёт…
Галька приехала навестить родителей неожиданно, без предупреждения. Приехала одна, потому что её благоверный укатил в Швейцарию.
- Скрывается, что ли? – тут же насторожился Иван Сергеевич.
- Почему? – вдруг испугалась Галька.
- Ну… - поднял брови Иван Сергеевич ( «почему»… А чёрт его знает почему?). – Там все скрываются. Ленин тоже туда из тюрьмы сбежал. Тоже был тот ещё… мирового движения.
Галька в ответ облегчённо вздохнула: напугал папаша! Она-то уж грешным делом подумала, что сообщили по средствам массовой информации какую-нибудь пакость нехорошую, а она и пропустила, будучи в дороге. Нет, сказала она, мой Гермаша на форум укатил (Гермаша, отметил Иван Сергеевич, и на душе у него неожиданно потеплело. Вишь ты, как называет! Любит, значит, капиталистика-то своего! Меня, например, моя Анюта Гермашей никогда не называет. Если только «херашей» или каким другим простонародным словом. Да она их, слов-то этих ласковых, отродясь не знала. Она вообще только одно знает – бутылки с бодрящим напитком в раковины выливать. Вот это она знает! Это она специалист! Прямо мастер по отысканию и выливанию! Нюх, что ли, у неё такой собачий? Прямо беда! В следующий раз надо про капкан волчачий не забыть! Чтоб по плечи!).
- Куда? – переспросил Иван Сергеевич, отвлекаясь от горестных сравнений и воспоминаний.
- На форум, - повторила Галька. – Экономический. Там самая-самая элита собирается мирового банковского бизнеса. Так что Гермаша велел извиняться и кланяться, и обещал обязательно подарки всем вам привезти.
- Так ты ж привезла! – притворно удивилась Анна Николаевна ( Ишь, ты, а нарядилась-то как на свадьбу! Ух, так и убил бы насовсем!).
- А он ещё и от себя лично, - скромно потупилась Галька. Анна от этих сказочных слов неумело ахнула и тут же заулыбалась во весь свой зубастый рот…
Да, дочка и сама родителям подарки привезла, и подарки серьёзные: матери – зимние сапоги, производство Канада, на натуральном енотовом меху (у них там, в Канаде, енотов-то этих как у нас собак бродячих), а отцу – тёплую кофту и шикарный пластиковый спиннинг с полным набором японских титановых крючков. Насчёт подарков Иван Сергеевич чего-то не совсем понял (какие сапоги, какая кофта? Теплынь на дворе! Вот спиннинг – это конечно, вещь, хотя он, Иван-то Сергеевич, всё больше браконьерской сетью увлекается), но Анна толкнула его в бок, прошипела: замолчи, дурак, бери пока дают… От этих слов он растерялся ещё больше: чего «дают», кто «даёт»? Это же Галька! Родная дочь! При чём тут это твоё дурацкое «дают»? И ладно бы со своим швейцаром прикатила, тогда ещё можно было бы разные сопли разводить с политесами, а сейчас-то, среди совсем своих, чего кривляться? Но Анна взъярилась ещё больше (похоже, она и сама толком не понимала, как себя сейчас нужно вести. С одной стороны – родная доченька, а с другой – в ней уже и родного-то, привычного совсем на чуть-чуть осталось… Хотя тоже глупость: что значит «чуть-чуть»? Какой была она, Галька Абрашкина, такой и осталась – прежней и родной Анжеликой Мурман-Кюхельбекер-Драгомыжской!), поэтому снова на всякий случай прошипела: замолчи, дурак, если не понимаешь… Веди себя прилично. Бутылку куплю. Бодрящего напитка. Только потом. Может быть. Если премию тебе на заводе дадут. Хотя навряд ли.
Вечером, как и положено в подобных торжественных случаях, собрали родню – Михея, двоюродного иванова брата с женой Дуськой (Дуська сейчас на хорошей должности – продавщицей в новом универсаме, поэтому оделась прямо как царская королева. Задрыга она, эта Дуська! И половина зубов у неё – вставные. А не позвать нельзя: Михей один бы не пошёл. Он такой, принципиальный… дундук! Семья, говорит, это основа общества! Ну не дурак, а? Совсем сознание потерял! Правильно Дуська от него хвостом вертит. А от кого регулярно рожает – это тоже ещё очень большой вопрос), соседей Кошевых, Павла Аркадьича (очень серьёзный мужчина. Он приёмщиком стеклотары работает на соседней улице имени великой интернациональной революционерки нетрадиционной физиологической ориентации Розы Люксембург, верной подружки другой потрясательницы моральных устоев, Клары Цеткин, тоже той ещё мировой революционерки) с супругой Клавдией, женщиной во всех смыслах аналогичной Павлу Аркадьичу: такой же глубоко серьёзной и положительной, в полтора центнера весом и убийственным взглядом. А также бабку Нюру (куда ж без неё, без бабки-то?), когда ей надо - глухую, слепую и насквозь больную, а на самом деле - ту ещё хитрую клячу, на которой можно воду возить и возить. И хотите верьте, хотите нет, но фамилия у неё – Каренина! Я же говорю – это не улица, а какой-то литературный музей напополам с таким же высокохудожественным зоопарком! Припёрся и Саня Грибоедов. Конечно! А как же! Чтобы Грибоед, да и не припёрся! А чего ему? Борщ свой он давно и лично доел, а с Галькой они с самого детства знакомые. Вместе в детский сад ходили, рядом на горшках сидели, вместе песню пели про «пусть всегда будет солнце», а потом в одной школе дрались кулаками на переменах, а портфелями - это когда уже по пути домой. Его, конечно, тоже посадили (правда, не очень удачно, прямо как нарочно напротив салата «оливье»), тоже налили (да ему попробуй только не налей! Он и сам нальёт! Ему ведь что борщ, что «оливье», что водка – всё без разницы. Знай себе сидит и только бросает всё без всякого утомления в своё ненасытное хохотало. Его даже лет пять назад в больницу возили с заворотом кишок. Ничего. На улице все так с облегчением и думали, что обязательно помрёт, избавится от своих прожорливых страданий. А его почему-то очень подозрительно быстро живым оттуда выписали. Наверно испугались, что всю больницу объест.).
- Ну, доча, как всё-таки жизнь-то там, среди людей? – брякнул Иван Сергеевич и кивнул вверх, что должно было означать – в высших сферах. Сидящие, пропустив это обидное «среди людей» (а они-то что, выходит, к таковым не относятся?), вежливо-внимательно притихли Гальку разглядывать.
- Депутатов-то ещё не всех выбрали? Может, кто ещё остался?
- Да ну их! – беспечно отмахнулась Галька (гладкая стала, подумал Саня Грибоедов, ощупывая взглядом фигуру бывшей соседки. И титьки тоже ничего. И сиделка подходящая. Нет, мало я её в школе лупил! Надо было в портфель ещё кирпичей наложить!).
- Мой Герман решил больше не баллотироваться. Лишняя морока и трата денег. Он и так устаёт. Без всякого депутатства.
- Конечно, - тут же согласился Иван Сергеевич. – Лучше чего-нибудь купить. Вон, например, у нас в хозяйственном я дрель видел японскую. Хороша, зараза! - и тут же получил от горячо любимой супруги тычок в бок (чего ты завёл про какую-то дурацкую дрель? Намекаешь, гад, чтобы подарила? Тратиться ещё на тебя, алкоголика! Нет, кто про что, а вшивый обязательно про дрель…Ух, так и убила бы совсем, такого бесцеремонного!).
- Да! А ты-то работать не устроилась?
- Па-а-апа! – укоризненно протянула Галька. – Ну что вы такое говорите! Я же пашу как лошадь! Я же вся в эстраде! У меня скоро турне будет по Вологодской области! Какая уж тут работа!
- Петь, что ли, будешь? – вежливо уточнил Иван Сергеевич.
- И петь, и танцевать! - радостно засмеялась Галька. – Очень напряжённый график! Двадцать пять концертов!
- Ты уж, Галюш, не шибко там напрягайся-то, - заботливо посоветовала Анна Николаевна. Ради приезда дочери она нарядилась в тот давно подаренный зятем оренбургский платок и теперь сидела в нём, обливаясь потом, но всё равно не снимала. – Спела им чуть-чуть - и хватит, иди отдыхать. А то ведь народ-то, он такой. Заплатит пять копеек - а пой и пляши перед ним на целый рубль. Да и чего вам, денег, что ли, не хватает? Едешь в такую даль!
- Ах, мама, не в деньгах счастье! – промурлыкала Галька. – Это мое призвание, мама!
- Ногами дрыгать? – не удержался, хмыкнул Иван Сергеевич, за что тут же получил очередной тычок в бок: Анна внимательно отслеживала все его реплики и чуть чего – моментально давала понять, чтобы не шибко зарывался.
- Это, папа, в деревне дрыгают,- терпеливо пояснила Галька. – А на сцене это называется «шоу».
- Это писатель такой был – Шоу, - влезла в разговор Клавдия. Он была образованной женщиной и в молодости даже посещала театры с серьёзными пьесами. – Скульптуру оживил, а она ему потом устроила развесёлую жизнь.
- Нет, это совершенно другое, - поморщилась Галька. – Здесь эстрада, спектакль, музыка…
-… голос, - подсказала Анна Николаевна, любуясь дочерью. Какая она…! Прямо как Эдита Пьеха или Лев Кобзон!
- А вот голос, мама, сегодня на эстраде совсем необязателен! – весело рассмеялась дочь.
- Как? – растерялись и Анна, и Иван, и Клавдия, да и все присутствующие. - А чем же петь?
- Вы меня не поняли, - сказала Галька. - Никаких вокальных данных эстрадник сейчас может не иметь. За него всё электроника сделает. Он, например, в микрофон может вообще хрипеть - а на выходе, из динамиков будет выходить голос как у Карузо или Образцовой.
- И это чего же? – обалдело распахнул глаза Иван Сергеевич. – Это теперь все так поют?
- Ну, зачем все? – пожала плечами дочь. – У кого голос есть – поют. У кого нет – шипят. А получается, что всё равно поют. И даже лучше тех, у кого голос.
- А… а… - заклинило у Ивана. – А зачем тогда это всё? Ну, если безголосый-то? Смысл-то какой?
- «Зачем»… - хмыкнула Галька. – Популярность. Красивая жизнь. «Бабки».
- Какие ещё бабки? – не понял он. – С ними чего, ещё и ихние бабки выступают? Как в семейном подряде, что ли?
- Ну, до чего ж ты, па… - и Галька не договорила, махнула рукой. – Я про деньги говорю! Большие деньги! Такие, которые у станка или в колхозе ни в жизнь не заработаешь! Вот поэтому все туда и рвутся, на сцену-то!
- Да что же она, резиновая, что ли, сцена эта?
- В том-то и дело! Вот поэтому и пролезают или блатные, или самые наглые, а девки через… - и не договорила, только чуть покраснела и чуть усмехнулась этак, знаете ли, опытно.
- Гальк! – Иван Сергеевич понял, что она хотела сказать, и строго постучал пальцем по краю стола. – Смотри у меня! У тебя муж есть! Не забывайся! Не позорься перед людями!
- Ах, папа, да мне-то как раз этого и не требуется! – весело рассмеялась она. – Мой Гермаша, если захочет, всю эту эстраду со всеми её потрохами и микрофонами купит! Без всяких коек!
- Да ладно чего вы всё об искусстве-то, как нерусские? – вдруг нагло влез в их разговор всё тот же неугомонный Саня Грибоед. После чего этак интимно-заговорчищески подмигнул Гальке – Вы эта… как спите-то со своим евреем? Вместе?
- Те чё надо? – даже ахнул от такой беспардонной наглости Иван Сергеевич. – Гальк, не отвечай ему, дураку! Ты лучше вот грузочков поешь, пока их Санька все совсем не сожрал!
- А я, между прочим, не просто так спрашиваю, чтобы посмеяться! – обиделся Грибоед. – Я, можно сказать, с познавательными целями! Потому что читал, что они, которые обрезанные, с жёнами спять поврозь, вот! - и нахально так, прямо внаглую соврал. - Это даже по телевизору показывали. В программе «Суд идёт!».
- Ага! – рассвирепел Иван Сергеевич. – А дети у них от святого духа рождаются! Замолчи, а то щас, ей-Богу, врежу! Не посмотрю, что с ней в школе сидел!
Саня успокоился, но ненадолго. Нажравшись салату (он любил салат. Особенно который с колбаской, варёной картошечкой и варёными же яйцами, солёными огурчиками, лучком, и чтобы всё это было мелко покрошено и нежадно облито майонезом. Ну и, само собой, посолить-поперчить, какой-нибудь специи добавить. Да-да, это как раз и называется: французский «оливье». Очень питательно и очень вкусно. Саня может сожрать этого французского кушанья сразу целый таз в один присест. У него, у писателя, аппетит такой. Исконно русский. Без горя, без ума, зато с огромной литературно-пожирательной ненасытностью.), опять полез со своими литературными разгворами.
- А вот ты мне, Гальк, знаешь чего скажи, - начал он опять, облизав с удовольствием ложку и отдышавшись (а майонез, между прочим, стоит тридцать пять рублей один двухсотграммовый пакет! Анна Николаевна самый дорогой покупала! Не пожалела денег по случаю приезда дорогой доченьки и весь пакет в тот салат выдавила, чтобы было пожирнее и погуще! А Саня, можно сказать, весь этот майонез сам-один сожрал! Вот и приглашай его после такого хамства за культурный общественный стол, да!).
- Вот у твоего мужика банк. Правильно я говорю?
- Ну, - тут же насторожилась наша национальная эстрадная гордость.
- Богатый?
- Я в дела мужа категорически не вмешиваюсь, - быстро ответила Галька. Чувствовалось: эта фраза была у неё отрепетирована уже до самых мелочей и произносилась до этого много-много раз. А то ишь чего захотел! Может, тебе, двоечнику, ещё и точную сумму вкладов назвать?
- Кто?
- Чего «кто»? – не понял Саня и даже перестал на мгновенье оглядывать стол в поисках чего бы ему немедленно съесть ещё, пока другие ушами хлопают и Гальку во все свои гляделки разглядывают. Я же говорю – аппетит! Никакой прямо совести!
- Кто богатый? – спросила Галька. Ей не нравилась тема разговора, но природное женское любопытство не удержало её от дополнительных вопросов, особенно когда речь зашла о богатстве.
- Банк,- пояснил Саня.
- Я в дела мужа категорически, - опять машинально сказала Галька.
- Значит, богатый, - понял Саня (писатели, они те ещё… проницатели! Они если в чего вцепятся, так их без мяса просто так не оторвёшь и на хромой кобыле не обскачешь! Они во всём видят скрытый подвох и тайную угрозу, а потому умеют делать глубоко идущие и заводящие неизвестно куда свои писательские выводы).
- Я это к чему говорю-то! – продолжил он, воодушевляясь. - Вот, например, наш завод. Да, уже три месяца как в простое. А из-за чего? Из-за того, что нету мани-мани! - и после этого для наглядности даже пальцы друг о дружку потёр, чтобы всем было понятно чего у них на заводе нету.
- Ага, - быстро сообразила Галька и ядовито прищурилась. – И ты теперь хочешь, чтобы мой Герман вам денег дал?
- А чё такого? – изобразил на своём приветливом лице морду чайником великий русский «Горе от ума». - Чего они у него просто так лежат-то? Взял бы и помог нашему здешнему пролетариату! Господь… - и Саня назидательно вытянул вверх указательный палец, - …велел делиться!
- Ага, - хитро вроде бы согласилась их великая певица. – А хо-хо не ху-ху? (она хотя и не была писательницей, но тоже умела делать надлежащие выводы. Особенно, повторю, когда дело касалось мужниных капиталов, нажитых нелёгким банкирским трудом).
- Правильно! – неожиданно поддержал племянницу Михей, двоюродный иванов брат. Он вообще-то был с Саней согласен, но выступил против него по той причине, что сам нецеливался на тот французский «оливье» и случайно отвлёкся на выпивку. А когда ею первоначально накушался и решил закусить, то поспел только к пустой салатнице, из-за которой довольно улыбалась насытившаяся санина физиономия. Вот вследствие этого он и затаил на Саню злобу. Нет, вы не подумайте, что Михей безобразно пьёт! Вовсе нет! Он и в вытрезвитель-то попадал всего два раза. Да и то не из-за степени опьянения, а потому что раму вышиб оконную этой своей Дуськой-Дульсинеей. А так он ни-ни! Ни капельки! Если только по выходным, праздникам, после бани, калыма, ну и, само собой, со свиданьицем.
- Да, разлетелся ты, Саня, на чужие денежки! – продолжил Михей с ехидством. - Вот какой ты, оказывается, прощелыга! И ведь Бога вспомнил! Ты в церкви-то когда последний раз был, а, обормот ненасытный?
- Ну…- даже несколько опешил от такого крутого поворота темы Саня. – Это к разговору не относится! – тут же вывернулся он. – Я про завод душой болею! Про родное производство!
- А тогда нечего и Бога всуе поминать! – вдруг сказала, как отрезала Галина Мурман-Кох. Вышло это у неё так удивительно ловко, складно и, главное, так к месту, что Иван Сергеевич тут же втайне ею возгордился: вот, дескать, какая у меня доча! Может запросто не только петь и ногами дрыгать, но и если чего сказать культурно – тоже не самая распоследняя дура!
- Бог-то Бог, только надо чтоб ты и сам себе помог! – победно завершила Галька свою глубоко логичную мысль, чем вызвала довольное одобрение прочих слушателей, которым тоже не досталось салата.
- А завод ваш давно уже закрывать пора! Потому что нерентабельный! Слышал такое слово? Неконкурентоспособный!
- А вот представь себе, не слышал! – теперь уже всерьёз обиделся и Саня (а чего ему не обижаться-то? Теперь можно! Целую салатницу салата сожрал – теперь весь хоть разобидься! Больше-то всё равно нету! Или есть? Интересный , между прочим, вопрос!).
- Да, как это он так всю жизнь рентабельный был, всю свою Советскую власть в передовиках ходил, а как вы, буржуи недорезанные, к власти пришли - и всё, спёкся? Интересно получается! Это называется - на чужом «хэ» к обедне! – и тут же, без передыху, к Анне обернулся.
- Николавн, ты бы хоть салату, что ли, ещё принесла! Да и водка, которую ты зачем-то всегда рядом с Михеем ставишь, тоже очень быстро кончается непонятно прямо почему!
- И ничего интересного! – продолжала проводить беспощадный экономический ликбез Галька. – Рыночные экономические отношения! Это тебе, Саня, не водку трескать день и ночь и перекуривать до потери пульса!
- Да? – Саню при слове «водка» в таком её неприглядном контексте прямо-таки затрясло от негодования. – А ты чего, нам наливала, что ли? Нам, трудовому народу? – и даже кулаки свои дурацкие зачем-то сжал.
- Саньк! – вынужден был опять рявкнуть Иван Сергеевич. – Ну-ка, ты не шибко тут распоясывайся-то! Ань, да наложи ты ему салату как следует! Видишь, желает! Закусывай Сань, закусывай! И бутылку от Михея поближе к себе поставь!
- Закусывай… - пробурчал, остывая Саня и энергично начал тут же, никого не дожидаясь, накладывать в свою чашку только что принесенную новую салатную порцию и , на всякий случай холодец с картошкой, мясом, салом и солёными помидорами (огурчика тоже не забыть, и капусткой квашеной тарелку украсить для разнообразия, а то мать когда ещё пенсию получит!).
- Я вам правду говорю, а вы, неграмотные, никак понять не хочите! А завод наш себя ещё покажет! Как раньше, на мировом уровне!
- Галь, а вообще-то как? – степенно поинтересовался до того молчавший сосед Павел Аркадьевич. – Киллеры, к примеру, не очень беспокоят?
- Тьфу-тьфу-тьфу! – заплевалась Галька, деликатно в сторону отвернувшись. – Чего вы такое, Пал Аркадьич, говорите! Страсти какие!
- А что? – спокойно ответил тот. – Вон по телевизору показывают: то одного убили, то другого. Конкуренция – мать порядка!
- Это анархия – мать порядка, - вспомнил сцену из старого революционного фильма Иван Сергеевич. – А конкуренция, это при бизнесе. Который всем капиталам - мать.
- Знаю, - кивнул сосед. – Сам бизнесмен. Такая это морока, этот самый бизнес! Иной раз бутылками всё заставишь, а всё несут и несут, несут и несут. Прямо натурально ставить некуда!
- Алкоголизм, - понятливо кивнул Иван Сергеевич. – Хорошее дело. То есть, конечно, не совсем! – тут же поправился он. – Но народ всё равно спивается. Несмотря на бизнес. Гальк, а у швейцаров чего пьют? Виски?
- Виноградное вино, – сказала Галька. – Ты бы не стал. Слабенькое, и даже в нос не ударяет.
- Гальк, а ребёньчика-то не думаете завесть? – с подкольцем прогундосила Дуська и этак многозначительно погладила себя по опять выпирающему на нос животу (тоже нашла чем хвастаться! И рожает, и рожает, и рожает! Уже пять лет без передыху! Вот ведь какой неугомонный паровоз! И ни на один аборт не соглашается! Берегёть себя, любимую!).
- Нет пока, - отрезала Галька и поморщилась. Что, конечно же, не укрылось от пристальных посторонних глаз.
- А чего? – пристала этот банный лист Дуся. Она прямо какая-то Дуся-пионерка, настоящий родильный агрегат! Она считает, что если из неё ребетята выскакивают как из пулемёта, то и другим они нужны как два пальца об стул!
- А ничего! – ответила Галька довольно даже резко (и правильно, между прочим сделала! Чего ей надо, этой Дусе? Чего она в душу лезет? Нравится тебе рожать – вот и рожай на здоровье! А то ишь нашлась какая любопытная!).
- У нас пока другие планы! Потому что жизнь другая!
- А какая другая! (нет ну эта Дуся – всем Дусям Дуся! Вот спросите, чего ей надо? Ей надо, чтоб все рожали! Это у неё в голове не укладывается, что можно жить совершенно не рожаючи и при этом очень небледно выглядеть!).
- Духовно насыщенная! – сказала Галька. – Я понятно выражаюсь?
- А как же! – согласно кивнула эта Дуся. – Конечно! Духовно! Это мы понимаем, не дуры какие! Значит, рожать не хочите? А почему?
Галька не ответила, вдруг непонятно нахмурилась (было видно, что тема эта была для неё болезненной) и весь оставшийся вечер просидела молча. Устала, наверно. Ох, добегается она с этими своими «шовами»! И действительно побереглась бы! Одна ведь у папашки с мамашкой!
Два дня пролетели незаметно, в ничего не значащих разговорах и необязательных хлопотах, а на третий Галька уезжала. Все втроём - она, Иван и Анна - сидели на терраске и смотрели вдоль Бехтерева, ожидаяпоявления галькиного концертного автомобиля с её персональным шофёром.
- А чего ты сама-то водить не научишься? – спросил её Иван Сергеевич. Галька беззаботно-легкомысленно махнула рукой: не хочу. И вообще, для чего тогда шофёр имеется?
- Как-то по чудному вы всё-таки живёте, - сказал грустно Иван Сергеевич. – Непонятно как-то.
- Да чего непонятного, па? – совсем не эстрадно, а как-то по-человечески, по бабьи вздохнула Галька. Она именно вздохнула, а не удивилась. И этим самым бабьим вздохом сразу дала понять, что ей и самой-то вся эта возня не то чтобы очень уж по нутру, но… Жизнь, она ведь какая жестокая штука: попал в обойму, угнездился в ней, пообтёрся - и всё, и не крякай. Тащи свою телегу, пока она тащится, и делай счастливый вид, что всё у тебя хорошо, всё замечательно. А чуть дашь слабину, чуть раскроешься – всё, копец. Хорошо если просто не поймут, пожмут плечами, скажут: «хорош чудить!». А могут и набросится всем гамузом и сожрать с костями, а чего останется - перемоют-перетрут так, что сама же виноватой и окажешься. Вот почему когда по телевизору показывают вечно довольные физиономии американцев, которые на все вопросы только щерятся своими вроде бы всем довольными физиономиями и руками размахивают радостно, что у них, дескать, всё о, кей, то не испытываешь к этим ихним «океям» никакого доверия. Потому что насквозь фальшивы эти их самодовольные физиономии, и веселые улыбки, и радостные рукоразмахивания. Человеку не может быть всегда хорошо. Хотя нет, может. В психушке. Это там все всем довольны, все друг другу братья и сёстры, все всему смеются и беззаботно улыбаются. Когда не бьются головами об стенки не воют от успокаивающих уколов.
- Всё, папа, как американцы говорят – хоккей, - сказала Галька иронично и тут же, одновременно, легонько так поморщилась.
- Ага, - поспешно согласился Иван Сергеевич, заметив эту иронию и это поморщивание, и от этого нечаянного подглядывания смутившись. – Всё правильно. Ну её, эту машину. Врежешься ещё в чего. Ремонтируй потом, деньги трать. Или задавишь какую дуру шалавую - по судам затаскают. Да не пихайся ты! – рявкнул он на Анну Николаевну, которая, не понимая о чём идёт речь, применила на всякий случай свой излюбленный пихательный приём. – Распихалась как в магазине, а тут, между прочим, люди о серьёзных делах разговаривают!
- А чего ты бормочешь тогда, старый дурак?- осерчала Анна (она вообще-то обиделась ещё из-за того, что её в разговор как будто и не приглашали. Как будто она и есть та самая шалавая дура, которая только и умеет, что легкомысленно бросаться под колёса идущего в рискованной близости опасного транспорта). – Про машину какую-то завёл! Нет чтобы чего серьёзное дочери на дорожку сказать! Не каждый ведь день видимся-то!
- Вот я и говорю! – ответил Иван. - Машина есть, а водить не хочет.
- Так шофёр же есть!
- Так ведь шофёру-то платить надо! Он же тебя забесплатно катать не будет! У него же тоже, небось, семья! Её тоже кормить надо!
- Вот он и получает на прокорм! – сказала Галька. – У каждого своя работа! Герман - в банке, я – на эстраде, шофёр – за рулём! Всё правильно! Так и должно быть! У каждого –своё!
- Конечно, - неохотно согласился Иван Сергеевич. – Кругом одни правила. Конечно. Только дурацкие они у вас какие-то. Непонятные.
- Да почему непонятные-то, па? – то ли действительно удивляясь, то ли уже раздражаясь родительской непонятливостью, повысила голос любимая дочка. – Сейчас весь мир так живёт! Все цивилизованные общества!
- Понятно, - опять согласился Иван. – Цивилизованные. Ага. Вот я и говорю: всё суетитесь чего-то, бегаете, носитесь по своим швейцариям… Банки эти, пляски, «во поле берёзка стояла.». А чего суетитесь, чего носитесь? Вон, недавно в телевизоре тоже артистку показывали… - и он назвал очень популярное имя. – Ей уже за семьдесят, небось, уже и внуки есть - а она всё по этой вашей сцене носится как молодая, платьице еле-еле ж… прикрывает! Ещё про любовь поёт, старая кобыла! «Парней так много холостых, а я люблю женатого!» И ещё глазками своими семидесятилетними на молодых мужиков стреляет! Ну что это? Сиди дома, коли возраст, отпелась своё! Внуков вон нянчи, кефир утром пей с булками! А она скачет как коза! Срамота же! Из ей же уже опилки сыпются, а всё туда же, мужиков клеить! Тьфу, безобразие!
- Ты, папа, не понимаешь: она вся в искусстве,- попыталась объяснить Галька. – Она себя без этого представить не может.
- Да? – задумался Иван Сергеевич. – Вот я и говорю: чудно как-то. Непонятно. Ну, если не может, пусть скакает… Ну, хорошо! – продолжил он воодушевляясь. – Давай другой пример! Вот хераша твой к швейцарам своим уехал - а почему тебя с собой не взял?
- Так я же к вам давно собиралась! – растерялась Галька. – Мы с Гермашей так и договорились: я - к вам, он – на форум!
- И опять неправильно! – возразил Иван Сергеевич. - Жена должна с мужем быть! Нечего ей шлындаться как незамужней какой!
- У меня же гастроли, папа! – напомнила Галька.
- Вот я и говорю: х..й всякой занимаетесь, поэтому и ребятёнька завесть не хочите, - насупил Иван Сергеевич брови (этот наш Ваня – он такой! Если упёрся, если правду свою чует – то всё, сливайте воду! Никаким танком его не прошибёшь. Стоит на своём, как бульдозер! Хоть кол ему на голове теши! Старый мухомор!).
- Гастроли, симпозиумы, швеции эти задрипанные с ихними швейцарами… А! - и рукой махнул. – Да делайте чего хочите! Вам жить!
Со стороны переулка (название переулка сказать или вы только что сытно и безопасно покушали? Не только что, но всё-таки покушали? Ладно, тогда тонким намёком. Начинается на букву «хэ». Фамилия видного партийного деятеля эпохи развитого социализма. А вот и не угадали! Кукуруза здесь совершенно не при чём! Потому что деятель этот не наш, лысый как коленка и с одним ботинком на трибуне в ООН, а тощенький и с длинной козлиной бородкой из одной из бывших южноазиатских социалистических стран на букв «вэ». Что? Вы лучше докушивать пойдёте или вас уже неудержимо тошнит от этих моих незатейливых ребусов-кроссвордов? Зря. Вот, например, Саня Грибоед уже докушал. Да-да, я про тот францозишен салатен говорю! Он ведь с самого с ранья к Ивану заходил. Когда они, таясь под покровом уходящей ночи, пили в сарае «чудесный напиток, утоляющий жажду в любое время дня и суток». Вот им и закусили. А деятеля звали Хо Ши Мин, а совсем не то что вы подумали, когда вас начало безудержно тошнить.), так вот со стороны переулка вывернул большой, хищно сверкающий на солнце, чёрный автомобиль, и лихо подкатив к дому Абрашкиных, бесшумно встал. Со стороны водительского места мягко отворилась дверь, и на землю ступил молодой, очень смуглый человек явно иностранной наружности с рекламно сверкнувшими зубами. Он весело кивнул и Гальке, и Ивану Сергеевичу, и Анне Николаевне и улыбнулся во весь свой радостный иностранный рот. Он, может, даже негр, подумал Иван Сергеевич, расщепериваясь в ответной приветливой улыбке и даже дурашливо-призывно махая рукой. Дескать, чего ты там застыл-то, у калитки, как засватанный? Заходи, не стесняйся! Сейчас салату наложим, стопаря тебе нальём! Ах да, тебе ж нельзя! Ты же за рулём… Вот я и говорю тут Гальке, что всё у вас не как у нормальных людей!
- Ну, я поехала, - сказала Галька и, вдруг совсем по-девчоночьи зашмыгав носом, начала целоваться. Сначала с матерью, потом поцеловала его, Ивана, и давним, вынырнувшим из детства движением, потёрлась щекой о его щеку. Да, так было, было, когда он, пыльный и усталый, возвратившись с работы, садился на табуретку, обессилено уронив уработанные за день руки и прикрыв глаза, и маленькая толстенькая Галька в цветастом ситцевом платьице, радостно сопя, забиралась к нему на колени и таким вот к о т ё н о ч ь и м движением осторожно прикладывалась к его огрубевшей щетинистой щеке своей щёчкой, пухлой, мягкой, тёплой и почему-то всегда пахнувшей молоком и васильками. И он всегда удивлялся: ведь васильки не пахнут! Это ведь сорные цветы! – но почему-то хотелось думать, что запах у них всё-таки есть, просто никто этого не знает, и пахнут они именно так, как пахла щека у дочки… Вот и сейчас это получилось у неё так естественно, так по-родному, так знакомо и ласково, что у Ивана тоскливо-радостно защипало в носу. Нет, наша девка-то, наша! Как была Абрашкиной – такой и осталась! А всё это внешнее, показушное – это так, мишура, несерьёзность, именно вот это самое «шоу». И Анна это тоже поняла и уже не толкала его в бок, потому что чего же толкать, когда и так всё ясно…
- Ты эта… вы там не забывайте… - пробормотал скороговоркой Иван Сергеевич, сглатывая неожиданно подступивший к горлу противный склизкий ком и понимая, что обязательно что-то нужно сказать, что-то очень важное, без которого расставаться никак нельзя, совершенно никак!
- И мужа своего привози. Он ничего, нормальный. Мне понравился. Ей-Богу! А то чего он там один-то, в Швеции этой… или Швейцарии, один хрен… На рыбалку сходим, за грибами, пузырёк возьмём, бодрящего от жажды… Ладно?
- Приедем! – кивнула Галька. – Обязательно! Вы ждите! Обязательно! Куда ж мы без вас?
Большая чёрная машина капризно фыркнула и проглотила Гальку. На её яростно блестевшем капоте прямо-таки были написаны сытость, властность, железобетонная уверенность в завтрашнем дне и, так и быть, уважение к этим самым родителям своей драгоценной хозяйки.
- Ну, чего? - из кустов крыжовника вылез Саня. Несмотря на аппетит, он был тактичным человеком, и проводам мешать дипломатично не стал. – Уехала наша Лариса Мондрус? (Если кто не знает, это была такая в прошлом советская эстрадная звезда, дочь одной тоже эстрадной звезды, только покруче Ларисы, потому что пользовалась вполне заслуженно собственной популярностью, а не выезжала на мамином имени, как сейчас в порядке вещей. Так вот в своё время эта самая Лариса малодушно покинула свою горячо любимую социалистическую Родину и убежала за границу, где она со своей «звёздностью» оказалась никому и задаром не нужна, поэтому вынуждена была работать там посудомойкой. А пела бы здесь, может и допелась бы благополучно до самой своей заслуженной грошовой пенсии.).
- Ага, - сказал Иван Сергеевич. – Укатила наша Галюша.
Они уселись на ступеньки и не спеша закурили. Погода была прямо на загляденье! Лучше всякой Швеции с её швейцариями и швейцарами.
- Надо сегодня сетёнку закинуть, - деловито предложил Саня. – За мельницей. Пока рыбнадзор не шевелится. А, дядь Вань?
А чего ж, - согласился Иван Сергеевич. – Закинем. Чего нам, дуракам, долго, что ли?
Он затянулся сигареткой, выдохнул и вздохнул.
- Щас пойдём, - сказал Сане шипящим шёпотом. – У меня там в заначке ещё полбутылки бодрящего осталось… А то ещё найдёт этот мой…штирлиц неутомимый, у неё же один разговор - в раковину. Совсем наглость потеряла… Да, Саньк, вот думаю я, думаю…Действительно, чудная какая-то у нас сегодня жизнь! Без бутылки её точно не разберёшь! И, главное, ведь в открытую дурят трудовой народ своими пустобрёхскими разговорами, а сами чуть чего жареным запахнет - сразу в свои швейцарии сбегают… А всё почему?
- Интересно, - сказал Саня. – Почему?
- Вот я и хочу разобраться! Всё это, Саньк, потому, что своих-то голов у нас как не было, так и нету… Или есть, но ленивые, сами думать не хотят. Вот, например, этот самый галькин гауляйтер. Кому он там, в этих заграницах нужен? А?
- Мировому бизнесу, - не задумываясь, чётко и конкретно определил Саня. Он, когда надо, бывает довольно умным человеком, несмотря на то, что до сих пор регулярно смотрит телевизор.
- Да? – задумчиво спросил то ли его, то ли сам себя Иван Сергеевич. – Может, оно и так… Только чувствую, что есть здесь какая-то подлянка. У них ведь там, в швециях-швейцариях, свои понятия давным-давно имеются. Они там по ним уже тыщу лет живут. Они под себя все эти тыщи лет хапали и хапают, и делиться с нами не будут, нет! Да и зачем? Тоже мне, нашлись родственнички! Нет, если только каким-нибудь гавном, которое им самим не нужно, то это, может, и поделятся. Да и чего не отдать, если всё равно на помойку! Да! А мы, как дураки, всё пляшем перед ними, всё обезьянничаем, обезьянничаем… Ей-Богу, как дети! И банкиров этих у них тоже как собак…. Несурьёзно это всё! Никакой взрослости!
А я, Сергеич, знаешь чего подумал? – сказал Саня задумчиво. –Нет, не про твою Гальку! У неё муж есть, в случь чего – прокормит. Я про других. Вот посмотришь этот телевизор – все кругом поют и пляшут! Ведь подумать: всю жизнь дурака валяют, тяжельше х… ничего не поднимают – и за эти свои песни с плясками как сыр в масле всю жизнь катаются. И дома у них, как замки какие, и машины иномарочные, и за границу катаются, как мы с тобой в уборную ходим, и деньжищ немеряно. А тут горбатишься и день, и ночь за этом грёбаном родимом заводе, с юных, можно сказать, лет до самой до пенсии – а выйдешь на неё, и чего? Ни замка тебе, ни машины, ни заграницы. Пенсия в шесть тысяч, ну и грамота от профкома. «Спасибо дорогой товарищ!» Да какая там заграница… - и рукой махнул. – И на пенсии подрабатывать придётся, а то на кефир не хватит. Зато можешь щёки надувать: «Я –рабочий человек! Всю жизнь у станка!». А толку-то, что у станка? Где ж она, эта грёбаная справедливость?
- Справедливости захотел… - хмыкнул Иван Сергеевич. - Ладно! – и рукой махнул. - Пойдём, что ли?
Он уже начал подниматься и хотел ещё что-то сказать, но в этот время на крыльце появилась Анна Николаевна со своим характерным прищуренным взглядом. Она как Саню видела, всегда так вот подозрительно прищуривалась. Я же и говорю: у неё прямо нюх на это дело! Поэтому пришлось опять присесть и продолжить разговор теперь уже на совершенно нейтральную тему о прекрасной погоде, чтобы она не раскусила их истинных жаждоутолительных намерений.