(рассказ-байка)
Серёже Коновалову, бывшему мичману одной из атомных подводных лодок Северного флота, рассказавшему мне эту удивительную историю, посвящаю.
Всегда утверждал и утверждаю: моряцкая байка это совершенно особый вид народного творчества. Это не сказка, не миф, не анекдот. С другой стороны, это не документальное изложение действительно имевших место быть событий. Истина, как всегда, посередине, так что это, скорее всего, смесь из всего вышеперечисленного плюс к тому обильно заправленная личной фантазией рассказчика. Таким образом, совершенно невозможно разобрать, где здесь выдумка, а где – действительность. И смех, и грех, и благодарность командования, и наряд вне очереди, все это и называется коротким и емким словом – байка. Уточнение, что она действительно моряцкая, нужно единственно лишь для того, чтобы не обращать внимания на тот «пышнейший букет» ненормативной лексики, которая и составляет здешний специфический колорит (в представляемом вашему вниманию тексте этот ненорматив не присутствует, иначе объём текста увеличился бы минимум вдвое).
История, которую я хочу вам рассказать, произошла...В общем, произошла. Имела место. Но благодаря самоотверженности…И несмотря на злобные происки врагов-империалистов… Впрочем, все по порядку.
В жизни всегда есть место подвигу (кошмар какой…). Если конкретнее, то во время несения боевого дежурства на атомной подводной лодке № ...орденоносного Северного флота Военно-Морских Сил Российской Федерации героически обгорел мичман Пропердищенко Остап Мыколаевич, 1965 г.р., украинец по происхождению, гражданин РФ, образование – среднее специальное, частично женат. Характер нордический, стойкий, упрямый, хитрый, упёртый, службистый, короче –типичный хохляцкий. С товарищами по работе поддерживает ровные доброжелательные отношения. Выпить любит, но не делает из этого культа. Не жмот, но с задатками. Серьёзный спортсмен, чемпион эскадры по скоростному поеданию горохового супа с салом. Отмечен регулярными грамотами, многочисленными благодарностями и профилактическими (чтобы служба мёдом не казалась) пинками командования.
Жизненный путь нашего героя начался в селе Веселые Сороки Полтавской области, где он родился, крестился, посещал детский сад имени Тараса Бульбы и общеобразовательную школу имени тоже Тараса, но уже другого, по фамилии Шевченко, великого украинского поэта и писателя, который, кстати, и написал про того Тараса, который был в детском саду (там, на Полтавщине, этих Тарасов-Тарасиков хоть лопатой ешь!)
Поступив, промучившись и закончив с золотой медалью машиностроительный техникум в г. Полтава, наш Ося был призван исполнить свой священный гражданский долг в рядах покрывшего себя неувядаемой славой ещё в годы Великой Отечественной войны, героического Северного ВМФ тогдашнего еще СССР. Отслужив срочную, он не изъявил горячего желания возвращаться к гопаку, галушкам и вечерам на хуторе близ Диканьки, и поэтому остался продолжать свой священный и гражданский долг в должности мичмана. Суровый Север стал для скромного украинского паренька второй Родиной, а город Северодвиновск (бывший Молотовск) – вторыми Весёлыми Сороками, только более крупными в размерах и ощутимо более прохладными по климату. Сейчас у него здесь имеется двухкомнатная на Ленина (такое название улицы и осталось) и гараж на Сталина (ныне – адмирала Колчака). Жена Клавочка (пока состоят в гражданском браке исключительно из-за Клавочкиного упрямства) - местная, из поморок, работает, несмотря на яростные протесты супруга, буфетчицей в офицерской столовой, но блюдёт себя в строгости и не позволяет. Кроме того, здесь же, в городе, проживают друзья-соратники-сослуживцы по славному гвардейскому экипажу их родимой АПЛ № ... В общем, обжился некогда угрюмый и постоянно сопливый хохлятский паренек, заматерел добротным, взращенном на украинском сале телом, но всё же не заборзел и не ожесточился нравом в суровом краю бескрайних болот, клюквы, комаров и Северного сияния. Врос, так сказать, всеми своими могучими корнями в эту каменистую почву, и уже не тянет его, как в первые годы службы, на ридну Украйну, к черешне, салу и горилке, а широко известные на весь мир полтавские вареники он с детства терпеть не мог, если не сказать проще – ненавидел потому что однажды в беззаботном детстве их переел и почти неделю мучился своим детским стулом. Командование Остапа Мыколаевича уважает и ценит за прямо-таки пугающую служебную дотошность (но об этом чуть позже), высокий профессионализм и постоянный оптимизм, сослуживцы уважают за веселый нрав, основательность в суждениях и регулярно получаемые посылки от папы, мамы и бабушки Гапы, так и проживающих в Веселых Сороках, что всё на той же на Полтавщине. А то, что он иной раз уважает позанудствовать на тему «Семья – ячейка общества» и вообще не одобряет никаких форм разврата, так сие ему с легкостью прощается: народ в экипаже подобрался опытный, потрепанный жизнью и повидавший виды, и поэтому очень даже понимает, что у каждого, даже архираспрекраснейшего индивидуума в мозгу обязательно должна быть хотя бы пара тараканов. А вот и характерный пример его образцовой дотошности и его персональных тараканов. Когда Ося только-только получил мичманские лычки, то высокое командование в лице капитана первого ранга, товарища Егорова, поручило ему ответственейшее задание: занятие с молодыми матросами по скоростному надеванию противогазов. До него заниматься такой мудистикой никто не соглашался, и увиливал от неё кто как мог, но Остап отнёсся к порученному делу с невиданной ответственностью. Зажав секундомер в руке, он так отчаянно орал: «Внимание! Х-х-хазы!!!», что однажды насмерть перепугал орудийную прислугу, и – по слухам – от вызванного этим его отчаянным оревом резонанса даже зазвенела корабельная рында. Егоров в должной мере оценил рвение молодого подопечного, вынес ему благодарность перед умиравшим от немого хохота строем и – опять же по слухам – прокомментировал вполголоса, что, дескать, поручи дураку Богу молиться - он себе всю бескозыку расшибёт.
Но ближе к делу. Прелюдией произошедшей с Пропердищенко жуткой трагедии, было распоряжение вышестоящего командования в лице вышеназванного командира лодки, капитана первого ранга, товарища Егорова разбавлять спирт, выдаваемый раз в месяц в боевые части ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО для обработки оптики и прочих приборов и механизмов (ха-ха три раза!), некоей загадочной химической добавкой (а вот это уже без ха-ха. Это уже таблица Менделеева. С ней не расхахакаешься.). Такое неслыханное варварство имело целью раз и навсегда отбить охоту и соблазн у любителей халявы использовать выдаваемый цэ-два-аж-пять-о-аж не по предписанному инструкцией служебному назначению, то есть, в рот. Товарищ Егоров никогда не был убежденным трезвенником и прекрасно понимал мичманов, оттягивающихся раз в месяц халявным «шилом» (условное название спирта в частях и соединениях нашего славного ВМФ), но приказ есть приказ. Очень сомнительно, что и в штабе флота сидели сплошь язвенники и трезвенники, но именно оттуда, из штабных высот, поступило грозное распоряжение пресечь, и Егорову ничего не оставалось делать, как встать во фрунт и, подкинув правую руку к козырьку, отчеканить «есть!».
Естественно, что это решительное в своей антиалкогольной борьбе распоряжение было незамедлительно доведено до личного состава. Вопрос ставился предельно конкретно: если кто желает досрочно и добровольно отправиться к белым лебедям – милости просим, пейте. Смесь действует мгновенно, второй раз стакан ко рту донести не успеете. Ну а тем, кто на небеса не торопится, наше отцовско-командирское ласковое слово: даже и не принюхивайтесь! Жизнь, как известно, дается один раз, и прожить ее, несмотря на всю окружающую всеобщую гнусность, всё-таки надо.
О том, что эта самая антисоблазнительная добавка резко повышает спиртовую воспламеняемость, командир не сказал ни слова Сейчас, по прошествии времени, некоторые горячие головы обвиняют в этом именно его, но Егоров во всем этом беспамятстве абсолютно не виноват. Он, в конце концов, не господин Менделеев, органическим и прочим химиям в подводном высшем учебном заведении обучался постольку-поскольку, а потому ни о каком возможном коварстве вышеназванной смеси даже и не подозревал.
- Берегите себя, сынки! – сказал он дрогнувшим голосом в заключение, и физиономии личного состава от этой суровой отеческой заботы на миг дрогнули и вновь закаменели, - Нам, героям-подводникам, не привыкать к трудностям, лишениям и проискам врагов. Рр-р-разойдись!
Это прелюдия. Чего говорить: Россия – это такая страна, которая не в пример каким-нибудь германиям или штатам, не может жить без своих персональных дураков. И мало того, что холим этого дурака, лелеем и в глаза его глупые заискивающе смотрим, мы его обязательно над нами поднимаем. Сажаем в руководящее кресло, чтобы он писал свои дурацкие указы и распоряжения. А как же! На то он и дурак, чтобы писать! Без этого никак невозможно! Цивилизованная же страна! У нас каждый дурак в почёте! Впрочем, вы это и без меня прекрасно знаете.
А теперь продолжим.
И грянул день. И грянул взрыв... Впрочем, до взрыва была еще пара минут. Этого времени вполне хватило матросу Митрохину, балбесу и редкостному раздолбаю, неизвестно какими судьбами попавшему в их славный гвардейский экипаж, закончить протирку вверенных ему спидометров, глубиметров, гидроакустических дозиметров и прочих «метров», дойти до гальюна и спустить в очко использованные для протирки ватно-марлевые тампоны, пропитанные, понятно, этой самой спирто-химической смесью. Таким образом, балбес Митрохин грубо нарушил соответствующий пункт инструкции, в котором белым по жирному было написано, что по окончании работ данные тампоны должны быть собраны в специальные контейнеры для дальнейшей утилизации, которая уже не ваше дело как будет произведена. Более того – вот оно, роковое стечение обстоятельств! – именно в это время случился какой-то стопор механизма слива, и тампоны не были унесены могучим потоком в глубину морей и океанов, а легкомысленно плавали на поверхности гальюнова очка, на что вышеназванный балбес не обратил абсолютно никакого внимания. Ему, Митрохину, вообще все до глубокого фонаря. Ему вообще не на флоте надо служить, а там, где служить вообще не надо. Тем более, что после демобилизации он хотел идти учиться на парикмахера, чтобы стать похожим на того глистообразного и голубоцветного субъекта неопределенных пола и возраста, которого часто показывают по телевидению с его супермодными причесонами, и который теперь уже пытается исполнять на всероссийской эстраде какие-то мурлкающие песенки про, конечно же, однополую любовь, потому что нормальная у нас теперь не совсем приветствуется и вообще считается чуть ли не постыдным делом.
Но, как говорится, что сделано Митрохиным, того уже не вырубишь пером и не изуродуешь топором. Как только эта будущая надежда парикмахерского искусства покинула гальюн, туда вихрем влетел наш рыцарь печального образа, товарищ Пропердищенко. Он в очередной раз жадно пожрал (иного, более точного определения его действиям на лодочном камбузе и не придумаешь) горохового супа (три с лишним порции и тайный облиз половника – это не просто ого, это самое настоящее о-го-го! Пакость какая! И куда только влазит! Куда-куда… В Пропердищенку, куда!) и теперь, пыхтя и отдуваясь, прискакал в гальюн облегчиться от лишнего груза. И ничего удивительного! Естественная физиологическая потребность обожравшегося организма.
Как известно из школьных уроков ботаники, горох весьма способствует образованию в кишечнике излишнего количества газов ( по научному это называется метеоризм), а поскольку хронически ненасытный Пропердищенко намолотился вышеименованного супца сверх всяких мыслимых и немыслимых мер, то этого самого сероводорода в его могучем организме образовалось такое огромное количество, которого вполне хватило бы, чтобы отправить на тот свет целую эскадру, а не то что её отдельную боевую единицу. Естественно, что вся эта газировка настойчиво требовала незамедлительного выхода. Сколько не жрать.
Вот тут и произошел самый апофеоз нашей трагедии, до уровня который тому же господину Шекспиру, как говорится, плыть и плыть, и всё без вёсел. Устроился наш мичманок над гальюнным очком поудобнее-поосновательнее, и, натужливо покряхтев, выдал такой салют в честь и славу горохового супа, что ему наверняка бы позавидовали многие любители вкусной, здоровой и обильной пищи. И все бы ничего, и можно было бы хлопать в ладоши и кричать восторженно: «Браво, Пропердищенко! Брависсимо! Бис! Требуем повторения салюта!», но коварный сероводород, вырвавшийся из его обожравшегося нутра и соединившийся с испарениями, исходившими от тех митрохинских тампонов (нет, какая же он всё-таки скотина, этот будущий парикмахер!), вызывал наибурнейшую химическую реакцию, и... И прогремел взрыв! Ну, ладно, не взрыв, просто оглушительный хлопок, но и опять же не в этом дело! Тотчас же вслед за взрыв... хлопком из сливного отверстия, сметая на своем пути все живое и пропердищенковское, вырвался столб ( а это без всякого преувеличения!) пламени! И тотчас же вслед за этим столбом раздался жуткий, нечеловеческий крик, перешедший в не менее жуткий рев, перемежающийся с настолько яростным матом, что все, кто его услышал, сразу поняли: это он, наш Ося, и он – в смертельной опасности! Опять же в гальюне, согласно предписанию, моментально сработала противопожарная сигнализация, а дальше все по схеме: ревун, боевая тревога, все бегут за огнетушителями, противопожарная группа – вперед!
Короче, шороху было по самое по не балуйся. Впрочем, во всем разобрались предельно быстро (что, несомненно, еще раз продемонстрировало высокую выучку и глубокий профессионализм личного состава этой гвардейской АПЛ при возникновении экстремальных условий). Огонь был потушен в считанные секунды, орущего, ревущего и матерящегося как ломовой извозчик Пропердищенку моментом утащили в гарнизонный госпиталь, а Митрохину... А что, собственно, Митрохину? А его, собственно, ни одна собака не предупредила, что те тампоны следует складывать в специальные полиэтиленовые мешочки! И он, Митрохин, не граф Калиостро и не баба Ванга, чтобы предсказывать последствия своего легкомысленного поступка. Это все флотские химики виноваты, эти морские менделеевы, на которых нет креста. Это они вовремя забыли предупредить. Это они раздолбаи. И, может быть, даже более раздолбаистее, чем будущий парикмахер и гениальный творец чего-то там на голове.
Поэтому Митрохину просто сказали: «Вова, тра-та-та, вы, тра-та-та, поступили, тра-та-та, совсем не по, тра-та-та, джентельменски». После чего каждый из боевой части, в которой служил наш погорелец вместе со своей героической ж... (насчет героической – никаких преувеличений: эта раздобревшая от горохового супа и регулярно присылаемого домашнего сала интимная часть пропердищенского организма, пусть невольно, но храбро встала на пути дальнейшего распространения огня, выполнив роль этакой своеобразной затычки), так вот после этих участливых товарищеских упреков каждый, хм, член того боевого подразделения посчитал своим долгом ободряюще похлопать Митрохина по его парикмахерской морде, вследствие чего она, морда, приобрела подозрительный багрово-синюшный цвет.
В госпитале, не без непосредственного участия самого товарища Егорова, Осю поместили в отдельную палату, с телевизором, холодильником и видом на монументальную скульптуру вождя мирового пролетариата, который вытянутой вперед правой рукой многозначительно показывал прямо на окно его палаты. С первого дня наш герой стал здесь, в госпитале, весьма популярной личностью. Во-первых, из-за весьма, скажем так, пикантного расположения ожога. Во-вторых, из-за его геройского поступка. Командование, дабы избежать лишних кривотолков, перевернуло все случившееся так, словно мичман по собственной воле, рискуя жизнью, заткнул очаг возгорания. Не виноват же он, в конце концов, что в тот критический момент ему под руки не попалось ничего, кроме собственной ж...! И в подтверждение этой популярности в ожоговую палату потянулись косяки желающих навестить героя и сказать ему ласковое одобряющее слово. Кстати, очень скоро поползли упорные слухи, что Пропердищенко будет награжден медалью «За отвагу на пожаре», которую местные остряки тут же предложили носить ему не на груди, а на ... Ну, поняли где. Не маленькие.
Основными и постоянными (после Клавдии) навещателями были, конечно, пропердищенковские сослуживцы. Одним из первых заявился «пан Прилуцкий», Гриша Прилуцкий, давнишний приятель и друг, тоже мичман-подводник, веселый садист и жуткий авантюрист.
-Здравствуй, Ося, Новый Год! Ни одна тебя холера не берёт! – забарабанил он с порога пошлыми (как всегда) стихами. – Как твои дела, что за унылый морд физиономии, ты мне решительно не нравишься, Бендер! – и, кивнув на ... и при этом интимно понизив голос, участливо спросил, сильно ли болит.
-Жгёть... – прокряхтел страдалец, отлепив лицо от подушки. Постоянное лежание на животе – занятие, конечно, не из самых удобных. Опять же очень неудобно жрать.
-А ты, Ося, относись к своему сегодняшнему положению философски. Да-да! Ведь, если подумать, ожог у тебя расположен на самом удачном месте. Ты сам посуди: не лицо, не руки – ноги, а самая, можно сказать, неприметная часть организма, которую никто и не видит, кроме жены и товарищей по бане. Так что ты счастливчик, Ося! Тебе просто-таки повезло!
-Угу, - просипел Пропердищенко. – Просто сказочно! Махнемся не глядя?
-Все под Богом ходим! – смутить «пана» было делом заведомо тухлым. – Сегодня ты отважно бросился на огонь, завтра я на кого-нибудь брошусь, как бешеная собака. Ладно, Ося, ближе к телу. Я тебе принес одно замечательное народное средство. Это мне, то есть, конечно, тебе маэстро Сэмэн Ивакин, боцман из бэчэ один, всего-навсего за литрушку... Во! – и Прилуцкий торжественно водрузил на тумбочку литровую стеклянную банку с чем-то противно-желтым и подозрительно-мутным.
-Вещь!
-Это что за варенье? – опасливо косясь на банку, спросил Пропердищенко.
-Я же говорю - вещь! – повторил Прилуцкий. – Универсальное средство! Лечит тысячу болезней! Самолично свидетель: один молодой все на голову жаловался, никакие таблетки с уколами не помогали, буквально чах человек. Так Ивакин его вот этой гадостью намазал – молодого как мухой из кубрика сдуло! Враз выздоровел! Правда, он потом три месяца в госпитале долечивался, зато теперь Ивакина за километр обходит!
-А цвет? – продолжал нахваливать он тоном опытного барышника. – Чисто янтарь! А понюхать? Сказка! Букет Абхазии! – и сунул Пропердищенке банку прямо под нос. Запах оказался до того ядреным, что у того тут же немилосердно защипало в носу и даже перехватило дыхание. Цвет при более близком рассмотрении тоже не подкачал, удивительно напоминал детский вонючий понос, при взгляде на который глаза закрывались сами по себе.
-Я тебе, Ося, по секрету скажу... – и Прилуцкий, оглянувшись по сторонам, словно желая убедиться, что в палате больше никого нет, перешел на театральный шепот – Только никому, понял? – и кивнул на банку. – В общем... На основе теромядерного топлива... Я тебе, Ося, ничего не говорил!
-Трепач ты, Гришка... – хрюкнул Пропердищенко. – Вместе со своим Ивакиным. Откуда у него термоядерное топливо?
-Сам не знаю! – охотно соврал Прилуцкий. – Только догадываюсь. У него же свояк служит в Плесецке, а Плесецк это что? Правильно, Ося, ко- смо- дром! Ловишь мысль?
-Что ж там, на космодроме, прямо вот так взял и спер этого самого термояда? – и Пропердищенко опять иронично хрюкнул и тут же болезненно скривился: хрюкать было больно, звук отдавался в ...ну понятно куда и где.
-А почему нет? – не смутился Прилуцкий. – Если его свояк такой же прощелыга, как сам Сэмэн, то очень даже запросто! Ну, ладно, бывай! Береги ж..., Ося!
И ушел, юморист.
Ближе к вечеру заявилась целая делегация из родной бэчэ четыре. Чинно расселись на жалобно застонавших стульях (ребята были все как на подбор, богатырских комплекций, взращенных на добром флотском харче), чинно-деликатно осведомились о самочувствии. Услышав, что ничего, терпеть можно, скорбно, как на поминках, пожевали губами.
-Ну и хорошо, Остап Мыколаевич, - степенно растягивая слова, сказал старшина второй статьи Чикин (что он имел в виду под этим «хорошо», Чикин так и не объяснил). – А вот на моей памяти случай был – умереть, не встать. Я тогда на Новой Земле служил, морозы стояли такие, что белые медведи выли. Так у нас один матрос руки сначала обморозил, а потом, когда отогревался, их натурально сжег. Орал, бедолага, так, что у него грыжа в паху выскочила. У вас, Остап Мыколаевич, случайно грыжи нет? Жаль. – И тут же спохватился. – То есть, и, слава Богу! А я вот сподобился. Как защемление случилось – мама моя! Куда там вашей, Остап Мыколаевич, я извиняюсь, ж...! Это был полный ауфвидерзейн! – и, сообразив, что заплыл куда-то не туда, смутился, закряхтел и замолчал.
-А у меня однажды геморрой приключился, - тоже вспомнив своё, родное, интимное, сказал старший матрос Кукин. – Вот уж, доложу вам, подарок! Такое приятное ощущение, что как будто прямо в самое, извиняюсь, очко угольев из костра напихали! Это похлеще вашего ожога будет!
После Кукина выступил боцман Гаврылов, потом мичман Водяной, опять Чикин. Все они с таким энтузиазмом вспоминали свои многочисленные прошлые и ныне действующие болячки, что вообще было непонятно, как же медкомиссия допустила их до службы на флоте. Больше того, вообще было удивительно, что они еще до сих пор живы, здоровы и удивительно мордасты. Что же касается его, Остапа, нынешнего страдания, то по их рассказам она по сравнению с их заболеваниями самый что ни на есть пустяковый пустяк, и даже странно, что его, Осю, вообще положили в госпиталь, а не оставили на службе.
- Да что мы, товарищи, все о себе и о себе! – опомнился Гаврылов. – Нашли, понимаешь, время! У товарища мичмана его ж... болит, может, не меньше ваших геморроев!
Все смущенно опустили глаза, признав, что ведут себя довольно не по-товарищески. Помолчали, повздыхали. Да-а-а, дела... Вот такой вот геморрой…
- Остап... – все еще смущаясь, тихо сказал Водяной. – Дело, конечно, деликатное, и ты вполне можешь не отвечать… Но все же спрошу тебя, как коммунист коммуниста: ты это ....только булки свои прижег-то... или как?
- А чего ж еще? – фыркнул было Пропердищенко, делая вид, что не понимает всех этих грязных намеков (хотя все он сразу и распрекрасно понял. Тоже тот ещё жучара!).
- О-хо-хо, грехи наши тяжкие... – прокудахтал Чикин. – Значит, помидоры-то… и остальное мужское хозяйство... в общем, не пострадали?
- А вам что за дело? – раздражаясь от его деликатного слоновьего кряхтения, спросил Остап.
В ответ опять - кхр-кхр-кхр... Прямо действительно какой-то гиппопотам!
- Да что случилось-то? – не выдержал он.
- Ты только не обижайся... – по новой завел бодягу Водяной, – но мы, твои боевые товарищи, перетерли это дело и если тебе помощь понадобиться, то ты знаешь, Остап, мы завсегда, значит, готовы помочь.
- В чем? – а вот теперь Остап и на самом деле никак не мог въехать в их мудреные намеки.
- Ну, если, например, Клавдии твоей понадобится, твёрдый мужской… рука, то есть…а ты, так сказать, не сможешь мочь, то мы завсегда... Гвардейцы друг друга в беде никогда не бросали! А здесь дело такое, – и Водяной многозначительно поднял вверх палец. – Физиология! Естество, брат, не обманешь! А Клавдия твоя – женщина в самом, так сказать, соку, в самом, так сказать, аппетите. Ей, понятно, мужской организм требуется. Что ж мы – не люди, что ли? Мы всё прекрасно понимаем! Не какие-нибудь...- и привычно рявкнул. – Сам погибай, а товарища выручай! Правильно я, братва, говорю?
- Правильно! Чего там! Только скажи, Остап, мы себя не пожалеем! – тут же в ответ послышались слова единодушного согласия и одобрения. – Свои же люди! Выручим по старой дружбе!
- Вы выручите! – рявкнул из-под подушки Остап. – Чего-чего, а в этом деле выручите! Все как один! Не сомневаюсь! Козлы похотливые! Я, между прочим, еще живой, чтоб вы к моей супруге уже так бесстыдно подкатывались! В постелю мою пока ещё неостылую!
- Ну, вот сразу и обиделся, – и Водяной сокрушенно вздохнул. – Мы ведь, можно сказать, со всей душой...
- Все, сменили тему! – опять рявкнул Остап. – У нас с Клавдией, между прочим, чувства! А у вас, кобелей, как я вижу, на уме одна эта... голая физиология!
- Действительно! – неожиданно поддержал его Чикин. – Ишь какие участливые! Бюро, вашу мать, добрых услуг! Ты не слушая этих кобелей, Остап Мыколаевич, лучше вот колбаску кушай, яблочки, а особенно на мандаринчики налегай. Они, говорят, для восстановления мужчинской силы весьма пользительны.
- Опять? – взвился Остап.
- Чего? – удивился Чикин.
- Опять подкалываете? Я уже сказал - с э т и м делом у меня все в полном порядке! В дублерах не нуждаюсь! Еще есть вопросы? А это что за ...- и вытаращился на банку с очень знакомым по цвету содержимым.
- А это самый цимес! – расплылся в довольной улыбке Гаврылов. – Универсальное средство! Намазываешь место ожога, оно сначала пузырями покрывается, потом эти пузыри лопаются, отваливаются, а под ними – новенькая кожа. Розовенькая! Прямо как у младенца!
- И где взяли? – подозрительно шевеля носом на предмет унюха, поинтересовался Остап.
- Есть один хмырь, - словоохотливо сообщил Гаврылов. - Боцманюгой в бэчэ один подъедается. Готовит эту пакость из таких глубинных морских водорослей, до которых даже наши лодки не доныривают. У него многие берут. Да и недорого, литр – банка. Лечитеся, дорогой вы наш товарищ мичман, назло врагам, на радость маме!
А после работы пришла Клавдия. Она хорошая, Клавдия-то. Добрая, ласковая, глаза этакими симпатичными фонариками прямо так и светятся. А еще она очень красивая. Когда Осип увидел ее только еще в первый раз (это в том буфете было, где она работает), то прямо как школьник остолбенел. Он никогда не видел т а к и х женщин, хотя с полным основанием мог считать, что пользуется у женского пола определенной популярностью. Он тогда, в том буфете, и просидел все два часа дурак дураком, и так бы и сидел всю жизнь, если бы совершенно случайно, на вечеринке у Веденеевых по случаю столетия веденеевской тещи, скончавшейся три года назад, снова не увидел её, Клавочку, и здесь уже решил своего шанса не упускать. Полгода поухаживал, а потом она согласилась переехать к нему в комнату, и только переехала, как подвернулся счастливый случай: Филипчуки, соседи по квартире, получили, наконец, отдельное жилье в новом доме на Ворошилова, ныне - Перестроечная, а у самой Клавдии была однокомнатная на Фабрициуса, ныне – Демократическая. Сделали хитрый обмен – и вот теперь у них личная двухкомнатная на князя Кропоткина, бывшая – Павлика Морозова.
-Я тебе, Осик, сырничков принесла и морсу клюквенного, - сказала Кланя, ласково блестя своими огромными глазищами. – Папа и мама тебе привет передают, и дедушка Савелий тоже. И вот это он наказывал тебе персонально в руки, – добавила она, доставая из сумки стеклянную банку. Остап закрыл глаза.
-Кланюшка, - и он взял ее за руку. Рука у Клавдии была большой, мягкой и тёплой. - Я тебе обещаю, Кланюшка. Как только я выйду отсюда, я убью этого Ивакина. Застрелю темнилу и проходимца из ядерной торпеды. Такие не имеют права жить на белом свете.
-Что с тобой, Осик? – перепугалась Клавдия. – Ты что? Кого убить? Какая торпеда? Тебя посадят, Осик, не смей!
-Это что? - и Остап, скрипнув зубами, ткнул пальцем в банку.
-Варенье, - растерянно ответила Кланя. – Из облепихи. Я попробовала – очень вкусное.
-Так это не у Ивакина брали? – дошло, наконец, до него.
-У какого еще Ивакина? Дедушка сам варил. Да что ты так всполошился-то? У тебя, может, температура? Я сейчас градусник...
-Не надо. Нормально все. Это я так, не о том подумал... Знакомых-то никого не видела?
-Ну как же! Ребята твои с лодки заходили. И Чикин, и Саша Кукин, и Мишка... Торт принесли. Вку-у-усный!
Пропердищенко моментально побледнел.
- И чего?
- Чего «чего»? Осик, да что сегодня с тобой? Ты меня просто пугаешь, Осик!
- Долго они... сидели?
Кланя пожала своими великолепными, словно вылепленными из теста плечами.
-Да как... Может, с полчаса, может больше. Чайку попили, потрепались. Осик! На тебе прямо лица нет! Я решительно иду за врачом!
Ее большая аппетитная грудь так соблазнительно заколыхалась под тонкой кофточкой, что отличник боевой и политической подготовок товарищ Пропердищенко натурально поневоле застонал. Господи, ну почему она такая просто до никакой возможности красивая? И почему он такой несчастный? Товарищ Боженька, прошу тебя, не пускай больше никого в нашу квартиру! Я не хочу, чтобы кто-то в нее ходил, пока я лежу здесь! Да, я ревную, сознаюсь, но я не хочу, не хочу, ты слышишь меня, Господи, не хочу, чтобы она, Клавушка, в мое отсутствие принимала каких-то подозрительно облизывающихся на нее верных боевых товарищей, которые под предлогом исполнения интернационального полового долга так и норовят залезть в постель мою, еще так и неостылую! А ведь они залезут! Они могут! Они – настоящие гвардейцы!
-Отставить! Не надо доктора! Это я, Кланя, так, от переутомления, от разных-всяких мыслей дурацких... Значит, говоришь, просто чайку попили?
-А что еще? – недоуменно спросила она и вдруг неожиданно звонко рассмеялась. - Осик, Осик! А я-то, дура непонятливая! Да ведь ты меня ревнуешь, Осик! Как я раньше-то не догадалась!
- И ничего подобного, - буркнул он, отводя глаза. – Просто не люблю, когда другие без меня... Ишь, торт принесли! Проныры-разведчики!
Клавдия опять засмеялась, и у Остапа опять перехватило дыхание. Она и смеялась-то красиво (впрочем, у нее все получалось красиво): легко, свободно, тепло, зовуще, и ему тоже хотелось смеяться вместе с ней, смеяться и ни о чем не думать... Его рука вроде бы сама собой мягко легла на ее бедро, начала подниматься выше, выше, еще выше...
-Осик... – услышал он укоризненный шепот. – Ну, ни место, и не время, Осик... Зачем ты и меня, и себя заводишь... Вот хоть немножко поправишься – и все будет...
Странное дело, ведь даже в ее отказе не было ничего обидного. Хотя он, конечно, мог запросто закрыть дверь в палату той же табуреткой, и идите вы все к черту со своими бесполыми больничными режимами! Но, с другой стороны, действительно – не время и не место, а будет время – будет и свисток... Остап, чуть помедлив, убрал руку, а от лишнего соблазна даже спрятал ее под одеяло.
И на этот раз, как и во все остальные, они разговаривали долго-долго, и Кланя опять улыбалась, и качала своей красивой головой, и длинные волосы ее лениво переливались от затылка к плечам. И от этой неторопливости, от этой несуетливости на душе у Остапа становилось спокойно, приятно и грустно. Ведь грусть, она тоже бывает приятной. Особенно если она – от души...
- Девятый час! – ойкнула Клавдия, взглянув на часы. – Все, Осик, я ушла, - и чмокнула его в щеку.
- До завтра! Что принести?
- Себя... – неожиданно смутившись, тихо ответил он. Клавдия почему-то тоже смутилась. Да что они, право, как дети...
- Не нужно ничего, все есть... Ты иди, Клавушка, иди... – и когда она уже была в дверях, вдруг вспомнил, крикнул. – А этих... диверсантов с тортами, больше не пускай! Пусть дома торты едят! Вместе с родными и близкими! Ишь, тоже мне нашлись…кондитеры-вредители!
После ухода жены Остап еще долго не мог успокоиться: вздыхал, стонал, закрывал глаза, тихо матерился или бормотал под нос разные лирические песни. Наконец, он пришел в себя, нажал кнопку телевизионного пульта. Показывали передачу про животный мир Африки. Животный мир Остап очень уважал. Это не какие-то откровенно придурочные «шланги-аншланги», в которых ведущие глупо похихикивают над плоскоостроумными шутками своих уже порядком надоевших всем артистов. Это не бесчисленные телешоу, где на виду у всех полоскается самое интимное человеческое белье. Это, наконец, не бесконечно бесконечные и однообразные до невозможности телесериалы про любовь, морковь, ментов и бандитов. Передачи про животных – это как окно в другой, неизвестный, а потому жутко интересный мир. Мир, где нет дураков и интриганов, подлецов и лизоблюдов, самолюбов и эгоистов. То есть, это тот мир, где нет людей, а всем круговоротом жизненного существования управляют самые примитивные, самые простые и самые необходимые чувства и действия – добыть еду, построить жилье, потом поесть-попить, размножиться, а в остальное время загорать себе на солнышке и никого не трогать.
Повернувшись поудобнее, Остап прибавил звук. Животный мир Африки обширен и многообразен, вещал кто-то гундосый голос за кадром. Саванны и пустыни, непроходимые тропические леса и практически необитаемые горные районы, величественные реки и бескрайние болота, все это создает идеальные условия для обитания многих сотен видов животных и птиц. И тут же по экрану пошли-поплыли величавые и прогонистые леопарды, грациозные в своей неуклюжести слоны, царственно зевающие львы, стремительные стада антилоп, лениво жующие бегемоты, хитрецы-крокодилы, которым только бы жрать и жрать... И вдруг весь экран закрыла чья-то могучая, рельефно-мускулистая, пронзительного ярко-огненно-красного цвета, откровенно наглая ж... па! Это произошло так неожиданно и так стремительно, что Остап в первые секунды ничего и не понял. Он решил, что это какая-то очередная идиотская реклама, а когда понял, то широко распахнул глаза и, не мигая, уставился на экран. Вождь семейства горных горилл, равнодушно пояснил весь этот ужас все тот же закадровый гнус. Место их обитания - труднодоступные плоскогорья восточного Конго. Посмотрите на этого красавца!
Да уж, было на что любоваться... Красавец, он же здоровенный и могучий как скала, самец с желтыми прокуренными зубами (а, может, и не прокуренными. Но почему-то очень хотелось в это верить) и брезгливо-надменным выражением лица, неторопливо, враскоряку пересекал покрытую густой высокой травой лужайку. При этом он не забывал время от времени рявкать на моментально замиравших самок и шустрых и непоседливых, как и все дети, маленьких обезьяньчиков (а настрогал он их очень даже немало, автоматически отметил Остап. А чего ему, такому? Пожрать, небось, бабы принесут. Накормят, напоют и пятки почешут. А его дело – зевай, реви да помидоры свои расчесывай. И никаких тебе авралов, никаких отчетов, никаких грозных проверяющих и никакой борьбы с пьянством и алкоголизмом во вверенном тебе коллективе. Полный коммунизм на отдельно взятой поляне. Живут же люди! Интересно, произрастает ли в ихней местности горох?).
Самец тем временем медленно-величаво развернул свою башню-голову и вдруг вперился своим беспощадным взглядом прямо в глаза сразу оторопевшему Остапу. Взгляд этот пробивал, казалось, до самых печенок, и Остап, человек, в общем-то, неробкого десятка, почувствовал себя настолько маленьким и беззащитным перед этим громилой, что захотелось тут же уткнуться в теплую грудь своей Клавоньки и малодушно закрыть глаза. Самец, казалось, понял его и презрительно усмехнулся. Дескать, смотри у меня, мореман, а то ведь мне до лампочки, что ты отличник боевой и политической. Враз построю тебя по струнке, завалдохаешься палубу драить. И так же презрительно отвернулся, вильнув напоследок своим роскошным, ошеломляюще-пугающим пронзительно красным задом...