Ну замучили Веньку Поникаева садовые воры! Замотали-задолбали! Ведь третий год подряд — и лезут, лезут, лезут! И всегда зимой, когда на садовых участках — никого, когда некому этих паразитов не то что поймать, а хотя бы просто припугнуть. Уже, кажется, всё подчистили — чашки, вилки-ложки, дуги под грядки, уголки, всякую другую хренотень, в общем, всё, что зовётся алюминием. Тащат в ближайшую скупку цветмета, сдают наверняка за гроши, за пузырь самогонки да пачку дешёвых сигарет. Сволочи!
Вот и на этот раз решил Веня аккурат под Рождество наведаться на свои восемь соток, посмотреть, что да как. Приехал, зашёл в домик… Так и есть — раскладушка ёк! Старая, с продавленным до пола тентом, без слёз на неё не взглянешь — и нету! Алюминий, мать его!
Домой Веня вернулся, понятно, в самом препоганейшем расположении духа. И, собственно, даже не из-за пропажи раскладушки, хрен с ней, — из-за самого факта воровства. Такое у него было чувство, словно в душу залезли, нагадили там и, паскудно ухмыляясь, смылись.
Маша, жена, без слов сразу поняла: опять…
— Чего на этот раз?
— Раскладушку…
— Господи, раскладушка-то им зачем?
— Как это зачем? Алюминий!
— Иди поешь…
Веня сидел на кухне, вяло хлебал вкусный борщ. Настроение было ни к чёрту. Он вообще не умел быстро успокаиваться.
— Слышь, Вень, давай продадим участок, а? — жена положила ему в тарелку мозговую кость — самое Венино объедение. — Ну чего мы с него собираем-то? Так, ерунду! А нервотрёпки сколько? Вон Карандашовы продали — и ничего, теперь хребты не ломают…
— Ничего я продавать не собираюсь! — рявкнул Веня. — Я сроду перед шакальём не пасовал, и не дождутся! Ну ничего, я им, сукам, на этот раз устрою закат солнца вручную! Допекли — получите! Отольются мышке кошкины сопли!
— Брось, Вень… — жалостливо проскулила жена. Венин характер она знала распрекрасно: упрётся — танком не сдвинешь, у них, Поникаевых, вся порода такая. Знала, а всё одно пыталась переломить. Чудная баба! — Брьсь… из-за всякой ерунды… Давай в магазин сходим, новую раскладушку купим!
— Как вы, мадам, не понимаете! — Веня от избытка чувств бросил ложку на стол, мозговая кость осталась нетронутой. — Не в раскладушке дело-то — в принципе! Вам, мадам, известно такое слово — принцип? Они ведь чего? Они безнаказанность свою чувствуют! Чувствуют и поэтому наглеют! И будут ещё сильнее наглеть, вот посмотришь! Летом не лазили? Залезут! Алюминий кончится — начнут доски тащить, тряпки — всё, что под руку попадётся! Это всё от беззаконности, понимаешь? И если этим сукам не сделать решительный укорот, то они от нас до гроба не отстанут! Ферштейн?
— Может, опять в милицию заявление написать?
— Ха! Манюня, у тебя скоро седой волос полезет, а в нашей сегодняшней ситуёвине ты так ни хрена и не понимаешь. Я тебе уже двести тысяч раз талдычил: никому мы не нужны: ни милиции твоей, ни полиции, ни депутатам, ни самому президенту! Это они только в газетах и по телеку пыль нам в уши пускают: мы — за народ! А на самом деле чихали они на этот народ глубоким чихом!
— Ну, тогда, может, как-нибудь пугнуть этих бродяг?
— Опять не то — «пугнуть»! Помнишь, в прошлом году Пётр Васильич тоже их пугнуть разлетелся, волчий капкан в доме поставил? И чего? Залезли, увидели, всё вытащили и в отместку «петуха» ему пустили. Кто кого напугал? Не, Манюня, здесь не пугать надо. Здесь надо, — и глаза у Вени нехорошо потемнели, — вчистую…
Маша завертела кудрявой головой: соображала. А сообразив — ахнула.
— Ты чего говоришь-то, Вень? Ты чего, дурак, молотишь-то? Ты в тюрьму захотел, а? Сплюнь, слышь — сплюнь! Дурак!
Веня не отвечал, молчал, склонив вбок лобастую голову, думал, Маша знала: поза эта и это молчание ничего хорошего означать не могли. Упёртой была эта внешне спокойная поза.
— Веньямин! Ты слышишь, что я говорю?
— Раскудахталась… Смотри, в церкву не опоздай (Маша была верующей). Как там в Писании-то? «Ударили по правой щеке — подставь левую»?
— Не богохульствуй, Веньямин!
— Да ладно тебе! Веньямин! Я уже почти пять десятков лет Веньямин… — Он отхлебнул горяченького, болезненно-обожжённо скривился и не удержался, съязвил: — Больно уж вы жалостливы, мадам, к врагам народа. Даже противно. Белогвардейцев, случаем, в родне не было?
— Я те попротивлю! Я те…
— Всё-всё-всё! — Веня театрально взмахнул руками. — Убедила! Хрен с ним, с садом, хрен с ним, с огородом! Не надо печалиться, вся жизнь впереди. Разденься и жди!
— Дурак!
— И никакого кровопролития! Подставим обе щёки — пусть хлещут! Нам, дуракам, ничего не надо и ничего не жалко!
Через две недели около десяти часов утра Веня — бледный, растерянный — заявился в отделении милиции.
— Здрасьте… — он нервно мял в руках шапку. — Это, значит… У меня на участке, в домике труп.
Дежурный милиционер — коренастый густобровый усач — поднял на него спокойные выцветшие глаза, посмотрел привычно-внимательно.
— А если поподробней?
Веня рассказал: приехал, значит, на участок посмотреть-проверить. Дверь в домик оказалась взломана. Заглянул внутрь — на полу жмурик.
— Мёртвый, значит? — вдруг засомневался усач.
— Мертвее не бывает. Я потрогал — как лёд… Видать, не первый уже день скучает…
— Лады… — усач досадливо поморщился (дескать, ходят тут всякие), ткнул пальцем в какую-то кнопку. — Опергруппа — на выезд! — И повернулся к Вене: — Поедете с нами, покажете…
— Рассказывайте, Вениамин Иванович. Всё с самого начала — как приехали, зашли, увидели…
Следователь — низенький, толстенький, за толстыми стёклами очков грустные (а может, усталые) глаза, глубокие залысины, нос картошкой, а вот губы, наоборот, тонкие, резные, аристократические — протёр замшей очки, не спеша водрузил их на «картошку». За всё время, пока Веня рассказывал («приехал часов в девять, на «шестёрке» … смотрю: дверь — нараспах… вижу — валяется на полу… потрогал — лёд… и бутылка на полу… моя бутылка, я туда метил наливал, муравьёв травить… ну, я — разворот и к вам сюда…»), следователь не проронил ни слова, лишь изредка поднимал на Веню глаза, а всё больше смотрел то на стол, то куда-то в угол, словно прислушивался, не зовут ли его заняться более интересным делом, чем выслушивать всю эту бредятину.
— Всё, всё, — наконец выдохнул Веня.
— Значит, в бутылке был метиловый спирт? — спросил следователь.
— Он.
— Много?
— Граммов триста.
— Бутылка была с пробкой? С водочной этикеткой? И никаких надписей, что там яд?
— Для кого писать-то? Для самого себя?
— А зачем же вы её на столе-то оставили?
— Ни хрена себе! — взорвался Веня. Разговор ему начал совсем не нравиться. — Извиняюсь… Это мой дом, мой участок! Куда хочу, туда и ставлю! Имею право!
— Имеете, конечно, имеете… — кивнул следак. — А вы не предполагали такую ситуацию, что эту вашу… «водку» мог бы выпить кто-нибудь посторонний? Не знавший, что там — яд?
— Нет, — твёрдо сказал Веня, но всё же не выдержал немигающего следовательского взгляда, опустил глаза. — Жена у меня непьющая, соседи — люди порядочные, но чужим домам не шастают.
— Значит, никакого умысла травить гражданина… — следователь заглянул в бумагу, — гражданина Величко у вас, Вениамин Иванович, не было?
— Да на хрен он мне… — опять взвился Веня. — Нет, не было.
— Тэк-тэк-тэк… Так и запишем: «не было»… Вот здесь, пожалуйста, распишитесь.
Следователь вдруг навалился грудью на стол, приблизился к Вене:
— Четвёртый случай за эту зиму… Значит, достало, Вениамин Иванович, вас ворьё? До самых печёнок достало? — спросил интимно.
— А то! Каждую зиму лезут! То одно сопрут, то другое! Давить их, гадов на… — и Веня осёкся на полуслове, понял: проговорился. Ох шустёр следак, ох шустёр! молчал-молчал — сопли жевал и вдруг на тебе — ахнул под самый под дых!
— …и решили вы, Вениамин Иванович, вершить им свой суд… — выплывал откуда-то издалека тихий следовательский голос. Ну, жук-жучара! Поймал! Как пацана поймал!
— А кто его просил пить-то? — окончательно растерялся Веня («что-то не то я говорю, не то! А что говорить? Нет, этого очкастого не проведёшь, он его, Веньку, насквозь видит! Ишь, лупоглазенький, как играет с ним, забавляется, а сам небось уже и наручники приготовил!»).
И вдруг на душе у Вени как-то сразу полегчало. Попался? Ну и что? В тюрьму? Ну и пожалуйста! Главное, что я, Веня Поникаев, что задумал, то и сделал! И пусть теперь о жмурике этом, как его… Величке, все узнают! А в первую очередь те козлы, что пасутся по чужим садам-огородам! Теперь поневоле задумаются, что и на них, козлов, есть управа!
— А что, не прав я?
«Да, только так! Лучшая оборона — наступление! Признаю — имел умысел, имел! И отравил, да! Готов нести наказание, правда, неизвестно за что!»
Следак опять надолго замолчал, задумчиво, как-то по-коровьи, пожевал своими красивыми губами.
— Наверное, прав… — и опять навалился на стол. — Не для протокола, Вениамин Иванович: а не жалко? Ну, этого… Величку?
Веня посмотрел ему прямо в глаза. Не отворачиваясь, отчеканил:
— Он меня не жалел — и мне, значит, не жалко. На таких никаких жалелок не хватит.
— Хм… — следователь поджал губы. — Ладно, давайте вашу повестку. Никуда пару недель попрошу не уезжать. Понадобитесь — вызовем.
Размашисто расписался и неожиданно одобряюще улыбнулся.
— Значит, муравьёв травить? Не дрейфь, Вениамин Иванович, не кисни! Дело, согласен, неприятное, дурнопахнущее дело, а с другой стороны — всё правильно: сейчас каждый сам за себя. Надеяться не на кого.
— И даже на вас, нашу родную, рабочее-крестьянскую? — попытался съязвить Веня.
— И на нас! Жизнь волчья, законы волчьи… Домой, Вениамин Иванович, домой! Соточку прими — и отдыхать, ни о чём не думать! Плюнуть и растереть!
— Вот такие, мать, дела. Ну да, выходит, убивец я! Чего молчишь? Осуждаешь?
Нет, не получалось у Вени бодрых интонаций, скорее наоборот: вроде и хорохорился, а на самом деле похож сейчас на раздавленную лягушку — противно самому на себя смотреть и даже квакать противно.
— Значит, Величко… Валька… — жена по-девчоночьи шмыгнула носом.
— Ты чего? — вытянулось у Вени лицо. — Ты знала его, что ли?
И тут только сообразил: Мария-то — тамошняя, полянская. Ну конечно, как же это он раньше-то не докумекал!
— Знала… В школу вместе ходили, одно время соседями были, он, Валька-то, даже женихался ко мне…
— Да-а… Картина Репина «Приплыли»… И чего ж отшила-то такого завидного жениха? — кольнула Веню ревность. — Вышла бы за него замуж, создали крепкую советскую семью, вместе бы по чужим участкам лазили, нас, фраеров, бомбили почём зря!
— Тебя, дурака, встретила… — Маша словно и не слушала его. — И вправду: вся жизнь у Вальки кувырком… Года три назад кабель утащил с завода — посадили… И вот вышел, потыркался небось туда-сюда, а кому он нужен, судимый-то? Сейчас нормальные-то мужики без работы сидят… Вот, видать, с голодухи и начал по участкам… У него и жена есть, Тонька, стерженщицей на домостроительном работает. А детей Бог не дал. Может, и к лучшему, Тонька-то пьёт, хотя баба хорошая, жалистная…
— Ты! Ты! — Веню подбросило со стула, чай расплескался по клеёнке. — Ты это нарочно, да? Чего душу рвёшь? Дура! В чём я виноват? Кто его пить просил? Залез, забрал чего хошь — и гуляй, рванина, от рубля и выше! Нет же, увидел пузырь, червяк заиграл! Сожрать на халяву — милое дело, спасибо, хозяева, за доброту, за ласку! Вот сам себя и помянул!
Жена тихо, чуть слышно всхлипнула, потом ещё, ещё… От этих щенячьих всхлипываний Веня разъярился ещё больше. Что за дурацкая манера! Уж заплакала бы по-настоящему, в голос — так нет: вечно уткнётся в платок, сидит, скулит, все нервы истреплет своим скулежом.
— А ну тя, богомолка хренова! Свечку за него, козла, не забудь поставить!
Выскочил в сени, жахнул дверью, загремел посудой. Где она, заначка-то? Ага, вот… Хотел до субботы поберечь, до после баньки, ну а раз такой расклад — обойдётся банька! Сорвал зубами пробку, опрокинул горлышко прямо в рот. Мелькнула уж совсем сумасшедшая мысль: может, и этот… жмурила… тоже так вот, из горла…
Никто, конечно, Веню не посадил. Да и на самом деле — не за что. Просто ещё раз вызвали в отделение подписать какую-то бумагу — и всё, будьте, Вениамин Иванович, здоровы, не кашляйте, травите ваших муравьёв, сами с похмелья не сыграйте в ящик, нам эти несчастные случаи вот уже где… Всё законно, всё логично, по-христиански, в духе проводимых реформ, задерись они совсем. Главное — спокойствие, только спокойствие!
Летом Поникаевы участок продали, и удачно — восемь тысяч, неплохие деньги, а в сентябре взяли другой, за Окой. Далековато, конечно, зато десять соток. Обкопаешься-обсажаешься! Никаких капитальных строений решили не ставить. Веня сколотил навес от дождя — и хватит, никаких домов! Суета от них одна, от домов этих, одна морока…