- Много куришь, - привередливо-недовольно сказал Кисель. Вообще то его Вовой зовут. Но все привыкли – Кисель да Кисель. От фамилии Киселёв. Ничего, он не обижается. Нормальное прозвище. Всё не какой-нибудь Пупок.
- Тебя не спросил, - вяло огрызнулся Агафонов. – Тоже мне нашёлся… «минздав предупреждает…»… Развелось вас, «минздравов», как собак…
Сегодня с самого утра у него, Агафонова, было совершенно отвратительное настроение. Его теперь могли запросто попереть с завода по факту хищения. Да какое там хищение! Начальство вон машинами вывозит - и ничего, а тут… В общем, вчера он перекидывал через забор доски,, а охранница увидела и заорала:
- Агафонов! Агафонов! Чего ты делаешь, Агафонов!
- Не видишь, что ли? - удивился он и даже остановился от такой её наивной недогадливости. – Доски перекидываю.
- Немедленно прекрати! Немедленно прекрати!
- Не ори, - сказал Агафонов. – Я тебе торт куплю.
- Нужен мне твой торт! – не согласилась охранница и не удержалась, похвасталась. - У меня у самой мужик на конфетной фабрике работает.
- О! –одобрительно «окнул» Агафонов. – А зарплата какая?
- Ты мне мозги не заговаривай! – обиделась она. – Не дуру какую нашёл. Отойди от штабеля! Хулиган!
Она вообще-то ничего была, эта охранница. В смысле, хорошая. И спокойная. Но иногда взбрыкивала. Особенно в последнее время. И чего взбрыкивала, хрен её… С конфет, что ли, которые её мужик с его конфетной фабрики ворует? Звали её Люба и весила она килограммов, наверно, сто. Ничего. Крупная. Она когда в свою охранную будку залезает, то прямо обпыхтится вся. Будка, как назло, была поднята высоко над забором, специально в складском углу, чтобы с неё было прекрасно видно, кто и чего с завода приватизирует.
- Тогда бутылку, – подумав, предложил Агафонов. – Слышь, что ли? Омской! Восемьдесят пять – поллитра!
- У меня диабет, - опять не согласилась Люба (я же говорю – та ещё привереда!), и то ли оттого, что вспомнила про эту свою очень неприятную болезнь, то ли просто из-за плохого настроения, но разозлилась уже по настоящему, с возможно далеко идущими последствиями.
- Торт не хочешь, бутылку тоже… - проворчал Агафонов и крикнул ей. – Привередливая ты больно!
- Отойди оттедова!
- Эх, молодёжь, молодёжь… - не слушая грозного предложения, вздохнул он и уселся на так до конца и не перекиданный досочный штабель, чтобы перекурить.
- Ты чего там расселся? – опять заорала Люба. – Думаешь, отвернусь?
- Хорошо бы, - сказал Агафонов. Он очень не любил производственных конфликтов. Они его душевно угнетали.
- И не надейся! Я вот сейчас Петру Семёновичу позвоню!
- Значит, бутылку тоже не хочешь… - будто разговаривая сам с собой, проворчал Агафонов и повернул к охраннице голову.
- А то бы вместе и выпили! – весело крикнул он. – После смены-то! А?
- Дурак! – надулась Люба. Она была сторонницей трезвого образа жизни и если бы не болезнь, то запросто могла бы дослужиться до должности начальницы смены и сидеть сейчас в тёплой дежурной комнате, а не здесь, на жаре и ветру, чтобы наблюдать всех этих дураков и прочих постоянных заводских расхитителей, которые всё не переводятся и не переводятся.
Агафонов докурил сигарету, после чего тщательно её затушил, чтобы не создавать здесь совершенно ненужной пожароопасной обстановки. Потом глубоко вздохнул и взялся за очередную доску.
- Нахал! – тут же донеслось из будки. Несмотря на заболевание, Люба была достаточно зоркой. Как и положено сотруднику охранно-сторожевой службы.
- Положь взад, Агафонов! Всё. Я звоню Петру Семёновичу.
- Вот с ним и разопьём, - прохрипел от натуги Агафонов (доска оказалась на удивление тяжёлой.). Он положил ей одним концом на край забора и , ухватившись за противоположный, с силой двинул от себя. Доска закачалась на заборе, но тот конец всё ж перевесил, и она сползла на зазаборную территорию, задравшись тем концом, за который её только что толкал Агафонов.
- Мать твою…- досадливо крякнул Агафонов и, вскарабкавшись на стоявший впритык к забору железный ящик и вытянув вверх свои трудовые мозолистые руки, сбросил торчащий конец вниз.
И только он докидал весь штабель (успел-таки, наш невозмутимый труженик!), как появился вызванный Любой по охранницкому будошному телефону начальник охранной смены Пётр Семёнович.
- Иди собирай! – строго сказал он Агафонову.
- Щас, - нахально ответил тот. –Спешу и падаю. (У него, Агафонова, между прочим, тоже есть чувство человеческого достоинства. Хоть и ворует. Да и подумаешь, какое преступление века! Всего-то один-единственный досочный штабель! Всё равно бы сгнил! Он здесь уже с прошлого года место занимает!)
- Ты подрываешь оборону страны! – попытался усовестить его начальник охраны (завод был полувоенным, выпускал резиновые части для танков и орудий, а также, попутно, в результате конверсии, резиновые перчатки и презервативы, совершенно не пользовавшиеся популярностью. Как, впрочем, и резиновые танковые изделия, потому что, повторяю, конверсия. ).
- Прямо я? – не поверил Агафонов. – Лично?
- Ты мне дураком-то себе не прикидывайся! – не совсем стилистически грамотно, но вполне понятно, попытался усовестить его начальственный страж.
Агафонов вздохнул.
- Ладно. Не буду, - и посмотрел на часы. Обеденный перерыв начинался через десять минут.
- Какую брать-то?
- Конечно, омскую, - автоматически, как само собою разумеющееся, сказал Пётр Семёнович и слегка пожал плечами (дескать, чего ты спрашиваешь-то? Сам, что ли, не догадываешься?).
- Тогда одну, - уточнил Агафонов.
- Я тебя сейчас арестую! – пригрозил начальствующий охранник.
- Или две обычных. По пятьдесят пять. У меня на две омских не хватит.
Пётр Семёнович, серьёзно подумав (он вообще был очень серьёзный человек), согласно кивнул. Две это, конечно, лучше чем одна. Пусть даже и производства омского ликёро-водочного завода. На кедровых орешках. Но одна. А одна – она и есть одна. На один только зуб. Зато две - это серьёзно. Это уже на всю челюсть, и вообще - вызывает уважение.
-И чтоб я тебя больше здесь не видел! – сказал Пётр Семёнович нарочито громко, чтобы слышала подчинённая ему охранница Люба, которая так и не спускала с них своих хитрых, внимательных, дальнозорких глаз.
- А то раскидался тут, понимаешь, как…!
Но «как» уточнять не стал, потому что сразу так и не придумаешь как кто. Поэтому просто махнул рукой.
-Иди отсюдова! Развелось вас, расхитителей!
И вот ведь какое прямо-таки фантастическое гадство: только они расположились после честно отработанной смены у Петра Семёновича в «дежурке», только банку с томатной килькой открыли, хлебушек порезали и бутылку открыли, только начали неторопливый о сегодняшней противоречивой жизни разговор, как влетает в комнату Зельдович, зам директора по безопасности, бывший особый отдел. Нет, он хороший мужик. В смысле, нормальный. Без этаких характерных начальственных закидонов. Но нервный. Он в Афганистане воевал, и там его два раза контузило. Вот с тех пор у него и стали случаться поразительно быстрые смены настроений. То вроде бы всё ничего, и посмеивается, и руки всем жмёт, и анекдоты неприличные рассказывает (он до неприличных был большой специалист) – и тут же, через мгновение, становиться мрачнее тучи, и кидаться на всех начинает как служебно-сторожевая собака. Все ему: Василий Игнатьич, Василий Игнатьич! Успокойся! На, соточку вдогоночку! Сейчас полегчает! Какое там «полегчает»… Глаза набычит, надуется как клещ, и на всех – гав-гав, гав-гав! Нет, тяжёлый случай. Очень. И даже с медицинской точки зрения не очень объяснимый, потом что он целых два раза в нервно-психиатрической лежал и даже почему-то в венерическом обследовался, и всё равно – гав-гав и гав-гав! Но, с другой стороны, ничего не поделаешь: пострадал за Родину. Поэтому извольте относиться с сочувствием и пониманием, как к раненому в боях.
Ну вот. Залетает он, можно сказать, под самый стакан и томатно-килечный бутерброд. А надо сказать, что сам Зельдович не пьёт. Совершенно. И не потому что не хочет. Просто его после перенесённых контузий от запаха и вкуса алкоголя безудержно мутит с последующим неизбежным рваньём. Полоскает так, что боже упаси! Жена его, понятно, довольна - не нарадуется на такую оригинальную реакцию зельдовичева организма. Тем более, что раньше, до контузий, он жрал совершенно как свинья, а нажравшись, кидался драться. У него эти пьяные драки были чем-то вроде закуски. Он без них, без этих мордобойных закусок, жить не мог. Не ощущал себя полноценным членом общества.
А сейчас – тишина. Потому что не может пить. Нет, супругу-то свою не забывает. Иной раз ей по-прежнему наваривает. Так сказать, по старой дружбе. А как же без этого? Чтобы, значит, потише давала всем подряд и не позорила его, Зельдовича, человека и офицера, своим легкомысленным развратным поведением. Но что это за наваривание, в трезвом-то виде? Так, щекотка. Потому что уже нету прежнего куражу. Ну, засветит ей, любимой, в глаз пару раз - и всё. Ну, скажет ей горько: «Эх, Ирка! Эх!...». И всё. И успокаивается. А всё потому, что трезвый. А раз трезвый, то нет никакого куражу и никакого удовольствия в воспитательных целях.
И давно уже замечено: кто раньше пил, как паровоз перед дальним рейсом, а теперь не пьёт, тот продолжающих увлекаться этим серьёзным мужском делом сограждан начинает глубоко и, можно сказать, принципиально презирать и вообще при их довольном виде даже злобиться. Как будто ущербным себя чувствует на фоне поголовно процветающего пьянства. Вот и Зельдович – не исключение. Он как только в каптёрку вошёл, как только увидел, что они этак трепетно над калёндарём склонились, чтобы повод для употребления посмотреть ( а то ведь это не совсем прилично, употреблять совсем-то без повода) – искривился весь и даже, кажется, задрожал от гнева. Ага, говорит. Попались, голубцы! Давно я вас, сукиных котов, поймать хотел - и вот, наконец-то, сподобился! Я сегодня как будто случайно из машины увидел, как ты, Агафонов, заводские доски через забор швырял. Подрывая тем самым оборону страны, которую ты, наверно, совсем не любишь, раз так нахально, не стыдясь окружающих тебя товарищей, швыряешь. А эта, значит, гнида (и Зельдович, пылая праведным гневом в глазах, презрительно кивнул на замершего над календарём Петра Семёновича), которая совершенно случайно пролезла на должность начальника охранной смены, себе свои бесстыжие глаза на такие твои художества нарочно закрывала, чтобы ты угостил её вредным алкоголем. Небось, омскую пьёте, сукины коты? На кедровых орешках? Ну, конечно, куда вы без неё, без омской! Это ведь весь цех встанет, если её в магазине не будет. Да что цех - завод! Хорошие дела! С далеко идущими выводами, которые, уж будьте уверены, не замедлят случится!
Вот так и влетели. Оба. И Агафон, и Петя. По самые по свои помидоры. И чего же делать? Да, написали этому хронически теперь трезвому индюку объяснительные ( а куда денешься? Он при исполнении!). Зельдович их в свою поганую папку засунул и, зловеще ухмыляясь, покинул их скромный ресторан. И насчёт беспощадности выводов наверняка не пошутил, потому что, как сам сказал, получает сигналы и на Петра Семеновича, и на Агафонова уже не первый раз, и поэтому пора всему этому хроническому безобразию их поведения положить решительный и неотвратимый конец. Раз и навсегда. С самыми беспощадными последствиями.
Вот так вот. Попили водочки под томатную под килечку. Устроили себе поминальный праздник жизни. И никакой тебе теперь обещанной премии за ударно потруженный квартал, да что премии! На выход с вещами и с песней за проходные - и все дела! А всё эти поганые моджахеды виноваты! Не контузили бы Зельдовича, он, глядишь, и употреблял бы как все. И не злобствовал как самый последний трезвый пёс!
Доски же нужны были Агафонову для строительства садовой будки, потому что старую ранней весной спалили не совсем хорошие, весьма враждебно настроенные к частно-собственническим садово-огородным участкам бомжи, и теперь Агафонову негде было хранить грабли и лопаты, а также культурно, не роняя собственного достоинства, выпивать после праведных садово-огородных трудов. Сельский быт, он да, напрягает, но Агафонову никогда в тягость не был. Потому что солёные огурцы и квашеная капустка всегда, с самого его босоногого детства, были его любимыми гастрономическими пристрастиями. И опять же в них – витамины, в которых так остро нуждается человеческий вообще, и его, агафоновский, в частности организм студёной зимней и слякотной ранневесенней порой. А всё потому, что эта контуженная на всю голову сволочь по фамилии Зельдович так невовремя зашедши в пётрсемёновичеву «дежурку». И Агафонова за его деревянным занятием он совсем не случайно увидел, нет! Он его нарочно караулил! Может, он на эти доски сам глаз положил, поэтому и раззлобствовался?
- А ты, значит, строиться не собираешься? – спросил Агафонов Киселя, мрачно хмурясь от воспоминаний о вчерашнем былом. В ответ Кисель задумчиво пожевал губами. У него тоже враги сожгли родную хату, и тоже этой весной, и, может, это постарались даже те же, что пустили «петуха» Агафонову.
- Зачем? Всё равно ведь спалят.
- Ну, если так рассуждать… - разочарованно произнёс Агафонов. Он решительно не желал понимать столь пессимистических настроений друга.
- Тогда вообще зачем всё на хрен совсем? (Это называется – великий и могучий русский язык. Наше, между прочим, национальное богатство.)
- А чего, не так, что ли? – обиделся Кисель, и тоже посчитал, что обиделся справедливо.
- Жгут же? Жгут. Построишь – опять сожгут. Ну и чего? И до каких пор? Пока самого здесь не изжарят, уснутого?
- Философия, - нехотя согласился Агафонов. – Суровая правда жизни. И чего предлагаешь?
- Бросить все эти сады-огороды на хрен! И нервы себе не портить! Пусть жгут! Страна такая! Называется – неистребимый русский менталитет!
- Да, - сказал Агафонов – Поговорили. Очень приятно.
- У меня знакомая есть, - продолжал Кисель, душевно страдая. - Балерина. Она в «Лебедином озере» танцует. Третьим лебедем.
- Лебедем женщина не может, - тут же вполне логично возразил Агафонов. - Лебедь – мужского пола.
- Да, действительно… - согласился Кисель. И как это он раньше не обращал внимания на такую лингвистическую тонкость?
- А как же тогда будет лебедь по-женски?
- Как… - неуверенно пожал плечами Агафонов. - Лебедиха. Лебедунья. Лебедина. Лебляди…
- Ну, поехал… – поморщился Кисель. Он не очень приветствовал употребление в повседневной речи нецензурно-бранных слов. Такие слова всё-таки не признак высокой духовной культуры.
- Чего поехал? Куда? – не понял Агафонов (да всё он понял, и всё он знает! Потому что хитрый! Вон как доски-то через забор швырял! Залюбуешься!)
- Пошлить не надо, вот чего! Тоже мне нашёлся знаток… российской словесности.
- А для чего ты эту лебля… ну, эту, знакомую-то свою, вспомнил? – спросил Агафонов, возвращаясь к прежней, более нейтральной теме.
- А чего я её вспомнил… А, вот! У неё тоже сад с огородом есть. По Озёрской ветке, под Карасёвым. Так у неё избушку три раза подряд сжигали. Прямо в один год. Только по новой отстроится, только приедет – опять одни головёшки! Хорошо хоть без покойников! Так вот она на нервной почве так расстроилась, что даже эту самую третью леблядь плясать не могла. Нервное потрясение случилось на нервной почве! А высокое искусство, оно не терпит суеты! Понял? Чего молчишь?
- Да, жалко женщину, - согласился Агафонов. – А фамилия ей как?
- Либерзон, - сказал Кисель. – А девичья – Хрунько. Тебе-то зачем? Жениться, что ли, на ней собрался?
- Да нет. У меня же Полина…
- А чего тогда спрашиваешь?
- А чего - и спросить нельзя? И вообще я опять не понял, к чему ты это всё рассказал, - признался Агафонов. - В чём смысл-то?
- В здоровье, Агафон, в здоровье! Которое одно-единственное! А потерять его – раз плюнуть! Как эта вот Либерзониха со своим нервным лебедем!
- Я не лебедь, - резонно возразил Агафонов. – Мне все эти нервы до глубокой лампочки. И пляшу я только тогда, когда выпимши.
- Ага! А если с завода за эти вот доски попрут, тоже будет до лампочки?
- Нет, - нехотя согласился он. – Если попрут, это не до лампочки. Это тоскливо и грустно. Это надо будет работу искать.
- Вот! - и Кисель торжествующе-назидательно вытянул вверх палец с аккуратно, под самую цевку обгрызенным ногтем. – А попрут из-за чего? Из-за этих вот поганых досок! Которые тебе нужны для чего? Для этого поганого сада-огорода! То есть, из-за ничего! Теперь понял?
- Какой же он поганый? – удивился Агафонов. – Огурчики, капустка… Вот навозу привезу - и помидоры можно посадить. Без навозу они не растут. Им подкорм нужен.
- Да, - сказал Кисель. - Я ему про Фому, он мне про Ерёму. С тобой разговаривать… - и фразы не докончил, махнул рукой. Дескать, всё мне понятно в этом нашем зоопарке. Без всяких дальнейших человеческих разговоров про дальнейшую умную жизнь, которую с такими дундуками как ты никогда не построишь.
Вообще-то, Кисель – хороший мужик. Вот только некурящий. А то, что, бывает, пьёт запойно, так это совершенно не характеризует его с отрицательной стороны. Это у него такой способ самовыражения - иногда допустить в себе слабость распуститься. Ну и чего такого? Каждый из нас не без греха. У каждого, если поискать, найдутся в голове свои тараканы. Главное, чтобы вовремя дуст нашёлся, чтобы их если уж не совсем, то хотя бы на время потравить. Приглушить, так сказать, остроту их тараканьей проблемы.
Так и Кисель. Отлежит в «дурке» с месячишко, организм от алкоголя капельницами и уколами отчистит – и, глядишь, снова трезвый как пень. Или работает, или, как сейчас вот, на участке своём ковыряется. Или его, Агафонова, осуждает за чрезмерное увлечение курительным табаком.
- У меня зять есть, Санька, - продолжил Кисель. – Не, хороший мужик. Сейчас уже подполковник, заместитель командира части по воспитательной работе в духе последних идей. Ему даже в партию предлагают вступать. В сегодня правящую. Не хочет. Опасается. Ну её, говорит, эту политику, к такой-то маме… Не, я и говорю – хороший! Наш человек.
И с Лариской нормально живёт. Она и не догадывается, что Саня – тот ещё ходок. А почему? Потому что маскироваться умеет. Он же в своём военном краснознаменном училище на кого учился? На разведчика. Такой, знаешь, мордатый Штирлиц… Вот и пользуется приобретёнными навыками в семейной жизни. Не, хорошая у них семья! Двух ребят народили, тоже те ещё разведчики… И дома – полная чаша. Ну чего, казалось бы, ещё надо-то? Живи и радуйся, что не в «горячей точке»! А нет! А почему? Потому что крохобор.
Приезжает тут ко мне как-то ближе к вечеру. Морда бледная, губёнки трясутся. Беда, говорит, бать. Влетел я. Ну, я сначала подумал про случайную половую связь. Что на винт намотал. Эх, думаю, гад ты гад! Любитель полового риска! Нет, отвечает, при чём тут бабы. Бабы тут совершенно не при чём. И объясняет губёнками своими трясущимися: поехал на поле. Ну, в «Ленинский», бывший совхоз, а сейчас как его там… Короче, капустки нарезать. Набрал пару мешков, едет обратно - и здравствуй, Саня, хрен с горы! Тормозят у моста. Милицейский наряд. Очень приятно.
Ну, то, сё… «Откройте багажник!». Саня им: мужики, может договоримся? Вот пятьсот, больше у меня нет. А они ни в какую. Открывай и всё. Вот так и влетел. Записали, всё оформили, даже капусту эту поганую не отобрали. На хрен она им нужна… Ждите, говорят, повестку. Всего вам, господин генералиссимус, хорошего. Доброго пути. Вот так. Вежливые! Хорошие!
Вот он прямо с этой поганой капустой и своей бледной мордой с губами, не заезжая домой, сразу и ко мне. Вспомнил, барбос, что у меня сосед, Толька Устинов, в газете работает. Пишет там про милиционеров их криминальную хронику. Не, хороший мужик! Сколько раз выпивали вместе. Хоть и корреспондент, а пьёт как настоящая творческая личность. И даже не стесняется этого пагубного пристрастия. А чего, говорит, такого? Даже стишок такой есть: «Не стесняйся, пьяница, носа своего! Он ведь с красным знаменем цвета одного!». Фольклор!
Ну чего ж… Скоренько допиваю, собираюсь, идём к Тольке. Он только-только пожрать приготовился (теперь себе сам готовит, потому что жена не выдержала, опять к маме насовсем ушла. Чудачка истерическая! Кому ты там нужна, у своей мамы-то? Нет, странные они всё-таки, эти внешне нормальные женщины! А ещё учительница! Ей даже однажды грамоту дали! Совсем сдурели с этими грамотами…).
Ну, Толька, конечно, обрадовался! Подумал, что я очень вовремя, и, конечно, с бутылкой. Нет, говорю. Потом. По результатам возможной от тебя, покинутого, помощи. И объясняю ему весь трагизм возникшей ситуации. Дескать, давай, Толя, помогай, а то «сгорит» зять как швед под Полтавой. Да Карл-то ладно, он – всего-навсего король. Им, королям, всегда всё до лампочки. Потому как «голубая кровь». А вот у Сани кровь обычная, без цветных оттенков. И опять же он – не король, а целый подполковник, главный солдатско-офицерский в своей части воспитатель в духе последних идей. Начнут по судам таскать, нервы трепать, а город у нас, сам знаешь, хоть и относительно большой, а все одно: как был деревней – деревней и остался. На одном конце пёрьнешь - с другого тут же «чтоб ты сдох!» здоровья желают. Ни от кого не спрячешься, мигом узнают, мигом раззвонят. Это же, представляешь, какая страмотища! Две звезды, «замок», солдат воспитывает в духе непонятно каких идей – и эти поганые два мешка капусты, пять рублей кило. И ладно бы сто мешков украл. Или, скажем, танк. Это хоть солидно. Это стоит уважать и сочувствовать, что наконец-то попался. А здесь-то какая-то копеечная мелочь! Из-за неё же проходу не дадут. Полоскать будут на всех углах, на всех помойках. Люди-то ведь у нас, сам знаешь, хорошие! Им, козлам, своё восхищение твоим промахом высказать – слаще мёда!
В общем, уговорили Тольку. Накрыл он свою несожратую яичницу другой сковородкой, чтобы тараканы сразу не обрадовались, оделся, причесался, поехали в околоток. Приезжаем, и Толька сразу ведёт нас к начальнику тех двух обормотов, которые Сане своей принципиальной несговорчивостью настроение испортили. Ну, Толька объясняет ему что к чему. Дескать, надо помочь хорошему человеку. Ладно, говорит начальник. Хорошему человеку как не помочь. Только вот какое, говорит, деликатное дело. Нас сейчас Москва здорово прижимает. Насчёт всякого там кумовства, взяток, блата и прочей коррупции. Требуют, чтобы мы неукоснительно соблюдали какую-то там законность. Поэтому я без их, ребят этих, которые задержали, личного согласия, своею собственной властью отменить их рапорты никак не могу. Такие вот сейчас грустные дела. Прямо хоть уходи из родных органов на какую-нибудь другую коррумпированную должность.
Саня, понятно, тут же нос свой уныло повесил, но этот начальник говорит: не надо грусти и унынья, всё не так смертельно. Сейчас поедем к ним на пост и договоримся. Они хорошие ребята, тоже с вполне человеческими понятиями. Договоримся и решим вопрос. В первый раз, что ли?
Короче, садимся все в санин кабриолет и едем на пост. По дороге Саня этого милицейского начальника спрашивает: как бы этих ребят поделикатнее, чтобы, упаси Бог, не оскорбить их служебного достоинства, всё-таки отблагодарить? А тот ему сразу же строго так: не вздумай деньги предлагать! У нас сейчас с этим о-го-го! Беспощадная и принципиальная борьба в свете последний постановлений и министерских указаний! Вот ведь до чего дошло, жалуется этот милицейский начальник. Прямо не представляешь, кто на кого стучит! Поэтому все на всякий случай стучат на всех. Нет, до чего дожили! До чего замордовали коллектив! Поставлены в такие невыносимые условия, что просто-таки сами вынуждены на всякий случай беспощадно бороться со всякого вида взяточничеством. Это какой-то театр абсурда! Тут на днях один генерал из главка приезжал. Так он прямо так и заявил: у настоящего, говорит, милиционера должны быть чистые, говорит, руки, горячее, говорит, сердце и трезвая – не, ты понял! И это генерал! - голова! Кто ему такую хрень сказал? Или, может, это в духе последних решений, а? Нет, с виду вполне нормальный … Опять же с генеральскими погонами… Когда в прошлом годе на рыбалку приезжал и ребята ему создавали соответствующие некоррумпированные условия, почти не матерился и выпил-то всего ничего… Так что сейчас по дороге магазин будет, ты туда заверни и возьми ребятам литрушечку. Больше не надо. Больше – это уже перебор. А они как сменятся - и тогда освежатся после работы. А то, сам понимаешь, постой-ка там, на дороге, целый день на ветру, пыли, жаре и пьяных водителях! Да полови вас, народных расхитителей! Крайне утомительное дело! Ответственное! Одни нервы! Иной раз и до ветру некогда отойтить! Так что эта твоя литрушечка им с устатку очень даже пойдёт на пользу. А как же! Надо заботиться о своих подчиненных! Я же понимаю, сам мужик! А деньги – ни-ни! Даже и не вздумай! Оскорбишь при исполнении! И закусить чего-нибудь прихвати. Какую-нибудь консерву.
Ну, Сане деваться некуда, заворачивает в магазин. Берёт две бутылки, закуску, покурить… Едем дальше. Приезжаем к этим двоим. Не, хорошие оказались ребята! Морды – что у одного, что у другого! За неделю не обцелуешь. А если вместе с ушами, то и за две не управишься… Хотя понятно: они же на ветру… Вот и надуло-раздуло… И стоят всё на том же месте, где Саню за его подполковничьи помидоры пощупали. Очень удобное местечко: поворот и одновременно выезд из низины. Ты видишь всех, тебя - никто. Самое оно для шмона. И как этот… капустный разведчик не догадался? Может, он в своей военно-разведчиской школе на двойки учился? А, может, спал на той лекции, когда учили как заметать следы на равнинной местности, уходя от врага. Он, Саня-то, любит поспать. Что есть – то есть. Хоть и разведчик. Одно слово – воспитатель!
Ну, подъехали, вылезли, то, сё… В общем, договорились. Они своему начальнику-то и говорят: вы бы, товарищ майор, притормозили уезжать. Смена наша через пять минут кончается, так что желаем пригласить вас и вашу тёплую компанию по христианскому, так сказать, обычаю хлеб разломить. Опять же после трудового дня, так что никаких служебных обязанностей не нарушим. Имеем полное право придтить в своё обычное расслабленное послерабочее состояние.
И чего делать? Были бы козлы какие нехорошие - плюнуть и уехать! А тут хорошие нормальные мужики, приглашают от чистого сердца. Нет, никак нельзя уезжать! Не по человечески это! Действительно не по христиански!
Расстелились там же, в сторонке, под берёзками. Красота! Птички поют! Травка зеленеет! Солнышко блестит! Прямо натюрморт художника Левитана! Ну, сначала, как и положено, со знакомством… Потом – дальше. За здоровье, благополучие и прочую «хэ». Всё как положено. Саня, правда, не пил. Я, говорит, когда за рулём - не могу. Даже в вашей насквозь милицейской компании, которая, надеюсь, в случае чего не даст в обиду вашим гибэдэдэшным коллегам. Просто не могу! Уже рефлекс такой! Если выпью - всё равно тут же выблюю. Так что не обессудьте. Сами угощайтесь, на меня не смотрите. Вот, пожалуйста, консерва за тридцать пять рублей. Какая-то рыба в масле. Наверно, вкусная. Вот сырки плавленые по восемь рублей штука. Вот нарезка колбасная, упаковка – семьдесят целковых. Ну а про буханку вы и сами знаете - шестнадцать рублей, копеечка в копеечку.
И правильно, говорит майор. Раз за рулём – то воздержись. Даже если в окружении дружелюбно к тебе настроенной милицейской компании. Один вот, говорит, три дня назад ехал выпивши – и чего? Врезался в стадо крупного рогатого скота. Семерых коров задавил, быка-трёхлетку, пастуха на лошади и бабку, которая на обочине ворованной капустой торговала. И ещё трактор протаранил, «Беларусь» с трёхтонным прицепом. И его выпивший «жигуль» теперь, естественно, никакому восстановлению не подлежит. Да и кто его будет восстанавливать, если хозяин в тюрьме? Сейчас, небось, кается, плачет: жалко бабку! Коров-то с быком какие-то проезжающие мимо ухари моментально к себе в кузов побросали, уже, небось, из них люля-кебабов нажарили или котлет навертели, пока свежеубиенные. Пастух – тоже хрен с ним, сразу от удара протрезвел, только трясся всем организмом, а сейчас опять пьёт. Уже без лошади… А всё он, алкоголь! Если бы не он, то и бык, и коровы, и лошадь остались бы живы. И опять создавали бы аварийные обстановки. Вместе с пастухом. И никакой трагедии бы не произошло. Вот такая глубоко поучительная история.
Ну, говорит всё тот же неугомонный майор, раз ты, Александр, среди нас один такой трезвый, как последний дурак, то лети опять в лавку. Чего нам твой литр, на пятерых-то? Как слонам дробина! А мы пока песню споём. «По долинам и по взгорьям шла дивизия вперёд!» Хорошая песня! Про нашу родную тогда ещё Советскую армию! Наливайте, мужики!
И Саня, конечно, поехал. А куда деваться? Всё правильно: влетел – плати и не хрюкай, когда с тобой твои спасители душевно разговаривают.
Он потом ещё два раза ездил. Пока все напелись-напились. Майор даже сплясать хотел, но гармошки не было. А он , оказывается, не умеет, без музыкального сопровождения… А в последнюю в лавку поездку Сане даже пришлось домой заезжать, потому что деньги кончились. А чего? Здоровые же все мужики, а на природе да под птичье щебетанье пьётся сам знаешь как. Как святую воду, только наливай. Вот… А потом ещё два часа всех по домам развозил. Все же пьяные, тяжёлые! Это упыхтисся только загружать! И опять же все в машину за один раз не запихнулись, пришлось Сане делать два захода. Бензину сжёг сколько на месяц хватало! А как же! У всех дома и квартиры оказались в разных городских местах, а один из тех патрульных проживал даже в соседнем районе, потому что в том районе все коррумпированные милицейские должности были заняты. Были должности на заводе. Разными там слесарями-неизвестно чего наладчиками. Но это же несерьёзно! Человек сразу после армии - и его сразу и на завод? А ему надо и одеться, и обуться, и денежек заработать, и в себя прийти от боевой и политической подготовки. Не на завод же ему, в самом деле, идти! Он соображение имеет! Подкован политически!
- А вот теперь спроси, к чему я тебе всё это так подробно рассказал, - предложил Кисель, совершенно от своего повествования не утомившись и даже разрумянившись. – Нет, ты спроси, спроси!
- Ну и к чему? – сказал Агафонов, достругивая очередную доску.
- Вот! - и Кисель опять вытянул вверх указательный палец всё с тем же обгрызенным ногтем. Он вообще любил этот многозначительный жест. Чтобы, значит, этим самым своим корявым пальцем с ногтем подчеркнуть значимость своих, как он считал, очень глубокомысленных рассуждений. Нет, право, какой же он чудак! Одно слово – Кисель! Хотя мужик хороший. Проверено.
- А вот теперь ты и подумай, во что Сане обошлись эти два поганых мешка этой поганой капусты, всего каких-то жалких пять рублей за кило! Да на затраченные на тот банкет деньги он мог бы целое поле этой капусты купить вместе с кочерыжками! И жрал бы её с утра до ночи целый год вместе с Лариской и ребятами! Вот, Агафон, в чём вся суть-то! В крохоборстве этом поганом! «Капустки хотел с поля привезти!». На халяву! Привёз? Вот теперь сиди и сопли жуй! Радуйся, что люди хорошие попались, на посмешище всенародное тебя, дурака, не выставили!
- А мне-то ты к чему всё это рассказал? – спросил Агафонов. Он иногда бывал ох как прост и немудр! Прямо объяснять утомишься! Да, Агафон, это тебе не доски заводские из резиновых танков воровать! Здесь соображение нужно иметь. Мыслить, как говорил мистер Шерлок Холмс, детективным методом.
- Да… - вздохнул Кисель разочарованно. – Тяжко жить у нас в деревне без железного нагана… Да к тому, что спокойнее надо жить! В этом… в согласии с самим собой! В первую очередь - именно с самим собой, понял? Другие-то, хрен с ними! Пусть чего хотят, то и городят. Ихние, как говорится, проблемы. А тебе, главное, чтобы не размениваться на такую вот дешёвую капустную х…ню! Потому что сам же потом первый за голову схватишься, себя будешь спрашивать: и за каким я это всё наделал? Чего мне не хватало? По какой-такой причине ввязался во всю эту хрень? И, оказывается, что ни по какой! По стопроцентно собственной, персональной, личной дури, вот!
- Ты прям философ-просветитель, - уважительно-иронично сказал Агафонов. – Только чего ты на меня-то взъелся? Мне та капуста не нужна. У меня своя есть. Рядом с огурцами.
- А я на тебя не взъедался! – теперь прямо-таки не на шутку взъелся на него Кисель. С ним такое случалось. Я уже говорил – в пылу дискуссий он бывает невежлив и крут. У него и отец, царство ему небесное, такой же был, несдержанный. Если его, отца-то, кто, бывалочи, заведёт, то тот гляделки свои на этого заводилу вытаращит и тоже давай слюнями во все стороны брызгать. Потому что темперамент такой горячий. Ничего не поделаешь. Гены.
- Просто я хочу тебе, Агафоша, сказать, что репа у тебя варит только в одном направлении. Чтобы только спереть - а чего, зачем, это уже неважно. Важен сам процесс спирания! Вот тебе и наглядный пример! - и Кисель кивнул на доски. – Ну, спёр ты их, сприватизировал. Старался, пыхтел, литр этому своему охраняле поставил. На начальника непьющего нарвался. Потом пёр эти доски на своём горбу через весь лес, весь упрел пока допёр. Нервы потратил, физические силы. А теперь чего? Теперь гадаешь – выгонят-не выгонят. И вот сейчас пилишь их, строгаешь, приколачиваешь. Тоже труд! А ты задумался хотя бы одной своей мозговой извилиной, хоть так, случайно – а для чего? Нет, не задумался. А для того, Агафоша, чтобы эту твою новую грёбаную постройку какой-нибудь совершенно беззаботный урка пришёл и спалил. За полминуты. Просто так, от скуки. Значит, выходит, для кого ты стараешься? Нет, не для себя, не для семьи! Для этого вот дебила со спичками! Ну, теперь-то хоть понял?
- Ага, - кивнул Агафонов. – Ничего. Пройдет и по нашей улице болатый инкассатор (при чём тут инкассатор какой-то? Совсем сбрендил мужик со своими резиновыми досками!).
- Наливай!
Налили, выпили, закусили. Хорошо! Птички! Травка! Солнышко! И милиционеров кругом – ни одного! Можно дальше пилить и дальше разговаривать.
- Больно ты суетной, Кисель, - ласково сказал Агафонов, утираясь рукой от выскочившего на лбу пота. – Всё смысл во всём ищешь. Зачем? Всё равно же никому ничего не докажешь. И из-за этого нервничаешь. Ты береги себя, не доказывай. А то нервы, это такая штука… Гаже геморроя. Хрен вылечишь.
- Сейчас вылечит, - непонятно сказал Кисель, вытягивая свою гусиную шею и тревожно-опасливо вглядываясь в сторону дороги. - Вон доктор идёт. Похметолог, - и объяснил. - Полина твоя прётся. Прячь скорей!
Агафонов проворно сунул бутылку под верстак, в стружки.
- Закуску!
- Так. Понятно, - раздался от калитки решительный женский голос. – Пьёте, стервецы!
- И хто? – притворно удивился Агафонов. Артист он был совершенно никудышний.
- Я! – не купилась Полина.
- Тебе бы, Поль, шпиёном работать, - подхалимски подольстил ей Кисель. - Напару с моей Дусей. Защищать бора…рабана…абара…обороноспособность, чёрт, и не выговоришь с трезвости, страны! Цены бы вам не было с вашим-то нюхом! Он же у вас хлеще любого разведчиского Штирлица!
- Не подлизывайся, - хмыкнула Полина. - Лично мне и в магазине неплохо. Вань, навоз брать будем?
- И кто? – спросил Агафонов.
- Мишка. Пять тысяч. Не, хороший навоз! Уже перепретый! Я сама смотрела.
- Будешь? – повернулся он к Киселю, - Напополам, а?
- Надо бы… - почесал затылок Кисель. – Дуська хочет помидоры посадить. А без навозу они рость не будут. Значит, по две с полтиной? Ладно. Договорились.
- Когда привезёт? – спросил Агафонов жену. Вот за что она, Полина, его и полюбила, так это за конкретность ставящихся Агафоновым вопросов, задач и им же осуществляемых решений. Сказал: женюсь – значит женюсь. Сказал: навоз – значит навоз. Сказал: пивка бы бутылочку– значит к вечеру наверняка нажрётся. И точка. Настоящий мужской характер. Без всяких там условностей и слюнявостей.
- Да хоть сейчас! Пока он на поле-то возит. И один, без контролёра. А то потом следить будут, много не украдёшь. Ну, чего? А то вон он стоит, у Фониных. И уже с трактором. И ведь сам подошёл, сам предложил. Хороший мужик!
- Пусть везёт, - согласился Агафонов и пошёл снимать секцию забора в углу. У него там было специально приготовленное для навоза место.
- А я тебе ещё курить купила, - сказала Полина и достала из сумки целый блок сигарет.
- Какие-то облегченные, Вань! Специально взяла. Чтобы, значит, вредного никотина поменьше.
- А ему и говорю, - тут же вмешался Кисель. Он даже вроде бы обрадовался , что Полина завела разговор на эту тему. – Кури, говорю, поменьше! Побереги здоровье-то!
- Говори-не говори… - и она махнула рукой. – Чего он, послушает, что ли? Ладно. Вань! Ну, я, значит, пойду Мишке-то скажу!
- Иди, - сказал Агафонов.
- Ну а ты чего сидишь? – повернулся он к Киселю и передразнил. - «Не пей, не кури, не воруй!» Деловые, мать вашу… Прямо одни кругом примеры для подражанья! Давай стакан, пример, пока ушла! А то мне ещё вон сколько строгать-то… Пупок надсадишь тут с вами… такими хорошими!