После десятилетнего отсутствия в отчий коломенский дом вернулась Зинка. Именно что вернулась, а не приехала погостить. Сказала, что насовсем. А вот почему — объяснять не стала, а домашние и не настаивали. Зачем? Понятно, что-то нехорошее случилось у неё там, на Кавказе. От хорошего не бегут. Может, опять война начинается? Так она, вроде бы, и не прекращалась, малость поутихла только. А может, ещё чего… Ладно! Вернулась, так вернулась. Всё-таки родной дом-то, не чужой. Здесь всегда примут.
Она, Зинка-то, чего на Кавказ уехала? Она тогда, десять лет назад, замуж вышла. То ли за лезгина, то ли за осетина, то ли за кабардинца или чечена… В общем, за джигита. В общежитии познакомились, в Москве. Зинка там, в столице, на медсестру училась, а этот самый Мансурчик работал на какой-то стройке. Хотя какой из него, прохиндея, строитель… Насчёт того, что будущий зять — прохиндей, Иван Петрович, Зинкин папаша, сразу определил. У него глаз на таких шустрил намётанный. Зря что ли по молодости загорал на солнечной Колыме. Короче, будущий родственник Зинкиным родителям, а равно братьям Кольке и Вовке не очень понравился. А Светочка, младшенькая, даже пугалась его маслянистого взгляда и острых, как шило, усов.
Колька с Вовкой поначалу разрешения у отца спросили, чтобы, значит, женишка на вшивость проверить. Ладно, — согласился Иван Петрович, — но морду желательно не портить. Может, и в самом деле придётся породниться… Только не вышло ничего с проверкой. Жених оказался парнем не промах: быстренько догадался, зачем братья его на прогулку в лес приглашают. Когда дошли до опушки, и кулаки у Кольки с Вовкой докрасна раскалились, тот смазал внимательным взглядом, криво усмехнулся и ножик показал. Хороший ножик, длинный и, судя по хищно блеснувшему жалу, острый. Таким очень удобно поросят резать. После чего снова усмехнулся и своё убойное оружие куда-то — то ли в штаны, то ли в пиджак, — моментально спрятал.
Нет, братья, в общем, не особо и испугались. Просто какую-то скукоту в грудях молодецких почувствовали. Очень уж на них большое впечатление произвёл даже не сам ножик, а то, как молниеносно он в Мансурчиковых руках оказался и так же молниеносно исчез. Сразу видно — настоящий джигит, опыт имеется! Они хоть и малость туповатые, Колька с Вовкой, но сообразили: дела хреновые. В общем, хорошим парнем оказался Мансурчик. Свой по натуре. Такой и нужен их старшей сестрёнке — дуре-перестарке Зинке.
Кстати, это затянувшееся девичество было едва ли не главной причиной, что семья Зинкиному выбору особенно-то и не противилась. Да, некрасивой Зиночка уродилась, чего скрывать! Откровенно серенькой и тихоней. Просто монашка какая-то, а не достойная представительница их уркаганской семьи. А что, собственно, Зиночка? Ну тихая, ну не Софи Лорен… Зато с нужной профессией медицинской сестры, а вот теперь ещё и замуж собралась. Всё по уму. Да и то, что в кавказские горы собралась уезжать, — тоже правильно. Испокон веков на Святой Руси жена к мужу в дом уходила, а не наоборот. Значит, так тому и быть. Так и договорились. Так и сделали.
И вот вернулась. Да не одна: с дочками, Гуленькой и Томочкой. Вообще Зинка там, на Кавказе, четверых родила. Ещё были мальчики — Джангур и Мусик, Муса. Иван Петрович малость понедовольничал, что хотя бы одного могли уж русским Ванькой назвать, его уважить. Но знающие люди объяснили: в тамошних краях мальчиков принято называть, как мужчины пожелают, в первую очередь, глава рода. Гуленька же с Томочкой внешне были под стать матери: такие же пышечки с невыразительно-блёклыми личиками, такие же светловолосые, такие же тихие. Лишний раз ртов не раскроют, на улицу редко показываются, всё больше по дому ходят, молчат и застенчиво так улыбаются. Совсем русские дети совсем нерусских гор.
Несмотря на то, что ничего особенного, вроде бы, не произошло (ну, вернулась дочь к родителям, ну и что?), для их тихой улицы, сонной, умеренно пьющей по будням и досыта по праздникам, жадной посплетничать, это возвращение стало событием. Во-первых, из-за самого факта возвращения. До неё сюда, на улицу, ещё никто не возвращался, потому что никуда и не уезжал. Вторая причина, по которой соседи пришли во взволнованное движение, касалась Зинкиных детишек. Вопросов здесь было, как в Государственной думе, — невпроворот. Почему привезла только девочек? Мальчики остались добровольно или родня не пустила? Почему девочки на улицу редко выходят? Стесняются, что ли?
Было также интересно, как ей, Зинке, жилось все эти долгие годы? Нет, понятно, что не в меду купалась, раз смылась всё-таки. И, наконец, правда ли, что мужикам-мусульманам всем подряд делают обрезание, в результате чего они становятся в постели такими шустрыми, что прямо караул. И правда ли, что они перед половым контактом обязательно молятся в отличие от наших дураков, которые кидаются на нежный женский организм без всякой предварительной молитвы?
В свою очередь, Зинка, хотя и видно было, что не особенно-то и расположена откровенничать, вежливо здоровалась, интересовалась соседскими проблемами, но насчёт себя отвечала нехотя, в долгие разговоры не вступала: «да», «нет», «спасибо», «всё нормально». Что, понятно, разжигало к ней ещё больший интерес. Вроде бы, вот она, с виду простая и знакомая, и говорит-отвечает спокойно и по-русски, а то, что не молотит языком, как помелом, так это, может, оттого, что отвыкла. Может, там, в ихнем ауле, бабам положено сопеть себе в тряпочку и репродуктор свой включать только в крайних случаях. Так что её экзотическое немногословие было народу понятно. И в то же время — нет. Как это так? Ну, ладно, — там, среди диких абреков, может, лучше и скрытничать. Там сама жизнь к тому заставляет, а то мяукнешь чего не то — враз уши отрежут. Но сейчас-то ты, Зина, дома! Чего сейчас-то таиться?
К такому Зинкиному поведению разные члены семьи относились по-разному.
— Не трожьте её! — сказал, как отрезал, Иван Петрович, муж, отец и глава дома. — Никто не неволил замуж выходить. А не послушалась добрых советов, выскочила, — значит, всё, ша, — теперь тащи и не скули!
— Был ты чурбан бесчувственный, таким и остался! — тут же в ответ набрасывалась на него супружница, Людмила Макаровна. — «Не трожьте»!.. Да кто её трогает-то? А всё одно — нехорошо как-то получается, не по-людски. Живём прям, как чужие! — и лезла в карман за сморкательным платком. — Нет, чтобы поговорить с матерью, поплакать, посовещаться, душу облегчить… Я же вижу, что тяжесть какая-то у неё на душе! Что, не права? Ведь это же умом можно тронуться — так в себе замыкаться! А девочки? Тоже все в мать! Лишний раз глаза не поднимут, слова не скажут! Прямо, как старушки! Нет, ну что ж это делается? Лучше бы на самом деле в девках засыхала или на стороне кого завела: всё было бы понятнее!
— Всё сказала? — вежливо поинтересовался Иван Петрович.
— Всё!
— Дура!
— Не дурей тебя! Ща как врежу поварёшкой!
— А я согласен с предыдущим оратором, — вступил в дипломатическую дискуссию Колька. — Одобряю! Мои аплодисменты!
— Чего это ты одобряешь? — подозрительно прищурилась его молодая жена Маруся. Они поженились вот уже два года назад и с тех пор никак не расстанутся, несмотря на периодически возникающие желания с обеих сторон.
— А насчёт лишнего слова, — пояснил Колька, — насчёт этого у них, у мусульман, строго. Чуть разболтался — сразу язык на стол!
— Ох, ох, ох! — и Маруся вызывающе упёрла свои мощные руки в свои столь же нехилые бока. — И откуда вы, Николай Иванович, знаете?
— А по телевизору показывали! Так что, если бы ты, Манюня, не за меня, а за джигита какого замуж вышла, то твой, который без костей, был бы уже давно отчекрыжен! По самое по не балуйся!
— Дурак!
— Эх, нету в тебе, Манюня, никакой женской душевности, а одно только насмешничанье. Это плохо, Манюня! Горные мужики на тебя очень бы даже обиделись!
— А мне на них чхать! У меня свой козёл есть!.. Вот ты после работы пришёл, поел и завалился на диван футбол свой поганый смотреть. Джигиты, небось, футбол целыми днями не смотрят! У них, небось, по дому дел невпроворот!
— Правильно! Нормальный мужчина должен не под забором валяться, а на диване. А насчёт футбола — это надо у Зинки спросить. Зинк, твой мужик футбол смотрит?
— Смотрит, — тихо сказала Зина, застенчиво улыбнулась и пошла во двор. Иван Петрович проводил её долгим внимательным взглядом.
— Нет, сглазили девку! — сплюнул он. — Прямо не наша стала, не русская!.. А внучки где?
— В огороде. Картошку полют.
— А кроме них полоть некому? — взъярился Иван. — Они чего у нас тут, каторжные? То полоть, то поливать, то окучивать!.. А вы и рады на них всю работу спихнуть! Нет, я вам устрою праздник труда!..
— Их, между прочим, никто и не заставляет! — не осталась в долгу Маруся. — Они сами! По собственному желанию! Может, у них там, в горах, так и положено!
«В горно-лесистой местности… в пяти километрах от населённого пункта Ачхой-Мартан… частями спецназа и эмвэдэ блокирована группа бандитов… ожесточённая перестрелка… погибли три бандита, один из которых — глава местного подполья Али Бараев… ранены трое милиционеров… преследование остальных продолжается…» — монотонно, как о чём-то давно наскучившем, бубнила телевизионная дикторша. — «Вчера Государственная дума приняла решение о…».
— Когда ж эти чёрные успокоятся? — вздохнула Людмила Макаровна и, искоса взглянув на дочь, замерла: Зина, как загипнотизированная, невидяще смотрела на экран.
— Ты чего, доча? — встревожилась мать.
— Дядя Али… только что показали… — выдохнула Зина. — Он ведь Мансуру вместо отца…
— Это который бородатый, в папахе? А я и не узнал… Да, дела! — только и смог сказать Иван Петрович. — Он же сюда, на свадьбу, приезжал! Помню, весёлый такой, всё песни пел!.. Бандит, значит?
— У него федералы отца убили и мать с дочерью. Дочь у них красивая была и умная. Хотела в институт поступать, в педагогический, чтобы учительницей… А их зачистили… С вертолёта, ракетой… Вот дядя Али и стал русским мстить.
— Хм, — неприятно поморщился Иван Петрович. — Вот и домстился. Плетью обуха не перешибёшь!
— Зато поступил, как мужчина, — тихо, но твёрдо ответила Зина.
— Вот и славненько! Вот и договорились! — играя каменеющими скулами, согласился Иван Петрович, разворачиваясь к дочери. — «Стал русским мстить». Ты, прежде чем говорить, репой-то своей хоть немножко думай! «Русским»!.. А ты кто, не русская? Им, значит, сочувствуешь, а нашим?.. Это чего же получается, а? Растили русскую девку, растили, — а она, оказывается, не наша?! Мусульманка! Аллах акбар!.. Спасибочки!..
— А я так думаю, что мужика этого можно понять, — задумчиво пробормотал Вовка. — Вот, например, если бы вас здесь какой-нибудь… замочил, то я тоже за автомат бы взялся. Святое дело — отомстить.
— Вы эти свои разговоры себе в задницу засуньте, — строго приказал Иван Петрович. — И чтоб нигде больше не трепаться! А то менты или прокурорские долго разбираться не будут. Враз зацокают. Понюхаете тогда, чем параша пахнет!
— Зин, а твой-то… где? — вдруг подала голос Светка. — Может, тоже — аллах акбар?
Зина неуверенно пожала плечами.
— Мансур — он мирный: точно дома, где ж ему быть?
— И-е-е-ех… — только и сказал Иван Петрович.
— Нет, вот теперь ты мне, Степаныч, объясни: что это за народ такой — эти чёрные? — сказал Иван Петрович, отставляя на тумбочку кружку с пивом.
Была суббота, банный день, святое дело.
— Это ты про Зинкиного, что ли? — догадался Степаныч. — Он что — из Дагестана?
— Нет, — Петрович щёлкнул пальцами, вспоминая название, услышанное вчера по телевизору. — Мартан, во!
— Ачхой-Мартан? — уточнил Степаныч. — Это Чечня. Предгорья.
Степаныч был буровым мастером, вот и попал однажды в командировку в Чечню. И недели не проработал — боевики подорвали буровую. Что такое пожар на буровой — это кто своими глазами не видел, никогда себе не представит. Это страсть Господня, когда горит всё, что может гореть и гореть не может. Вот Степаныч как раз и попал в эту самую преисподнюю. Потом полгода — в ожоговом центре, откуда вышел неузнаваемым: голая, без единого волоска черепушка, ни ресниц, ни бровей, уши скукоженные, загнутые в трубочки, размазанный по щекам нос и вся физиономия сплошь в багровых рубцах. Иван Петрович уважал Степаныча безмерно как человека бывалого, на самом деле прошедшего через огонь и прочие трубы. Потому и спросил:
— Бывал в Мартане-то?
— Не. Мы — севернее. С мужиками оттуда работал.
— И как мужики? Злые?
— Народ как народ. Ни плохой, ни хороший. Как везде.
— Козлов, надеюсь, всё-таки больше?
— Больше, меньше… Кто их считал-то? У нас в России тоже хватает… Тут, главное, самому человеком оставаться. Чтобы, значит, не собачиться, а мирно жить…
— Насчёт того, чтобы мирно жить, — это ты, Степаныч, попал прямо в точку. Но они же сами себя режут! Кровная месть! Суд этот… как его…
— Шариатский, — подсказал Степаныч.
— Во-во! У них же никаких законов нет! В смысле, что цивилизованных!
— Ладно, — задумчиво сказал Степаныч. — Расскажу я тебе историю, которая с одним моим тамошним знакомым случилась. Да-да, с чеченцем, не русским. У него двоюродный брат был, инвалид. После первой войны купил машину и стал таксовать. И исчез. Через два месяца его нашли убитым, около трассы. Машина пропала. Как положено, подняли на ноги весь род. Сначала подумали на армейцев, но вдруг через знакомых узнали, что машина в Ингушетии. Приехали к этому ингушу, говорят: это наша машина, её владельца убили. Говори, у кого ты её купил, иначе будем считать, что убийца — ты. Тот понял, что дело хреново: не скажешь — поставят на ножи. Выдал «продавцов». Родственники убитого посылают в их семьи гонцов, говорят: выдайте их нам! Те попросили время, чтобы самим всё расследовать. Родственники дали на всё про всё две недели. Те расследовали — да, всё правда: убили, машину угнали. Надо просить прощения, а случай-то безнадёжный: мало того, что убили человека, — убили немощного инвалида, а это там, в Чечне, считается самым паскудным делом. Там у убитого осталась жена, дети малолетние, да и когда убили, то бросили, как падаль. И плюс ко всему убили не из-за мести, а из-за наживы, а это уже совсем другой расклад. В общем, такие дела там не прощают. Ну, а с самими злодеями вопрос, можно сказать, решённый: им всё равно кирдык. Но у них тоже семьи, тоже дети… Что делать? Короче, родственники посылают ответных гонцов. Чтобы простили хотя бы семью. У них там — это первая, как бы сказать, ступень: договориться, чтобы никто из родственников убийц не пострадал.
Согласились. Договорились о встрече с родственниками убийц. Те в назначенное время приезжают, убийц несут на носилках, завёрнутых в саван, как уже покойников. Там так принято. Он, убийца, не имеет права ни стричься, ни бриться, ни вообще никак показывать, что живой. Вынесли их из машины, стоят на улице, а несколько человек, самых уважаемых, — это обычно старики и мулла — идут во двор убитого. Пришли и говорят: мы не можем просить вас о снисхождении, им нет оправдания. Можете их убить, ваше право, мы их вам отдаём. Но только один вопрос: кому от этого будет польза? Убитого всё равно не вернёшь, а их семьи тоже осиротеют. В общем, вам решать. Как скажете — так и будет.
Этот уважаемый человек их выслушал, ушёл в комнату, чтобы подумать. Потом вернулся и говорит: мы не хотим крови и поэтому прощаем ваших сыновей. Но с одним условием: чтобы они покаялись и стали людьми. Мы будем постоянно за ними следить, и если они посчитают нашу уступку за слабость, мы их убьём и объявим вашему роду кровную месть.
Был в этом, конечно, определённый риск. В самой семье убитого нашлись недовольные. Потому что, если родственники убийц простили, то им могут сказать, что они — тряпки, слабаки, а это для чеченов — страшный позор. Но делать нечего, судья так решил, и его решение — закон. Пошли в мечеть, объявили о решении прилюдно, для всех жителей и своего села, а значит, и соседских, и всех других. Вот такая история.
— Да-а-а, Степаныч, сильный ты аргумент привёл, — протянул Иван Петрович. — Это всё политики виноваты. Это они, козлы, воду замутили. А нам отдувайся.
Уехала Зинка так же неожиданно, как и приехала. И что обидно: всё уже потихоньку налаживаться началось. И визу сделали (хоть пока и гостевую, но уже нашли того, кого смазать надо, чтобы на «постоянку»). И насчёт работы договорились: пока патронажной медсестрой в поликлинике, с понедельника уже надо было выходить. Опять же, Гуленьку в школу, в первый класс, записали и купили всё, кроме спортивной формы. Светка сказала — купит самый настоящий «адидас». А Томочка пусть дома сидит, с бабкой Людмилой Макаровной: ей, бабке, на пенсии делать нечего, вот пусть и возится… Так что довольны были все, и все смеялись-радовались, и планы строили, — и нá тебе, всё в одночасье накрылось медным тазом: в субботу вечером пришёл какой-то чёрный тип (Иван Петрович видел его, кажется, несколько раз на рынке). Переговорил с Зинкой на своём тарабарском языке, конверт ей какой-то сунул и на прощанье ещё чего-то гаркнул по-ихнему, по-разбойничьи. Зинка после его ухода лицом изменилась, губу закусила, глаза прикрыла, даже выдохнула как-то странно, вроде, застонала. А уж потом сказала встревожившимся родителям:
— Уезжаем мы. И всё. И ничего не спрашивайте… Очень прошу.
Мать ахнула, креститься начала.
— Куда ещё? — сдвинул брови Иван Петрович. — А ты меня спросила, пущу я тебя или нет?
— Надо, — услышал в ответ. — Мансур зовёт.
— Что значит «зовёт»? — начал звереть Иван Петрович. — Ты что, собака, что ли? Захотел — позвал, захотел — иди отсюда?.. Да и девки только-только освоились. Нет, я и говорить с тобой не собираюсь. Не пущу — и все дела! А этот, с рынка, если ещё раз придёт, — я его встречу… Ох, встречу!.. Он, какие слова русские знает, — и те позабудет!
— Раненый он… — сказала тихо Зинка.
— А будет убитый! — пообещал Петрович.
— Мансур раненый…
— Я тебе уже сказал! И девок не дам! А сама, если ты дура последняя, можешь валить! Скатертью дорога!..
Иван Петрович сел за стол, бестолково провёл по нему рукой. Как-то сразу стало не о чем говорить. Зинка молча поднялась со стула, молча пошла в комнату.
— Куда? — рявкнул Иван Петрович, но уже потише, поспокойнее.
— Собираться… услышал в ответ. — Сейчас Шамиль приедет…
— Басаев? — нашёл в себе силы пошутить он.
— Евлоевы они…
— А девчонок-то зачем берёшь? — спросил Иван Петрович тоскливо. — Гуленьке в школу надо, да и Томуське здесь спокойнее. Они ведь привыкли уже… Не бери!
— Мансур сказал: взять…
— Мансур сказал, Мансур приказал!.. — теперь уже разъярилась доселе только вздыхавшая горестно Людмила Макаровна. — Отец правильно сказал: ты у него — как собака дрессированная! Поимела бы хоть гордость-то!
— Я же сказала: раненый он…
— Ну и что теперь? Лечить его некому? Да, может, и врёт этот чёрный? Хитростью хочет выманить! У них это запросто!
— Про такое не врут, — качнула головой Зинка. — Соврал — смерть. Мужчины говорят: закон гор.
— А бабы, значит, права голоса не име… А-а-а! — и Иван Петрович отчаянно так рукой махнул. Дескать, поступай, как знаешь. Только и бросил напоследок:
— Когда вернёшься?
Зинка подняла на него глаза. Всё понятно. Можно было и не спрашивать.
— Вот деньги, — сказала и конверт протянула. — Надо будет — тратьте.
— Забери, — отвёл её руку Иван Петрович. — Свои есть. Слава Богу, работаем, — не христарадничаем… Ты пиши, что ли… — глухо сказал он и вдруг неумело обнял, прижал к груди, словно спрятать хотел, а вот никак не прячется, хоть наизнанку вывернись, хоть тресни, — никак…
Зинка, опустив голову, молча уткнулась в него носом, не глядя положила конверт на стол… Потом отстранилась и пошла собираться.
Следом за ней, как собачонки, побрели притихшие девочки…
Прошёл год, два. От дочери не было никаких вестей: на письма не отвечала, на звонки по мобильнику — тоже. Иван Петрович свирепствовал, орал на всех подряд, даже участкового обматерил и выгнал, за что полдня попарился в отделении… И снова жизнь постепенно выровнялась, устаканилась. Правильно говорят: время — лечит, тем более, появилась новая забота: Маруся, наконец-то, понесла и родила парнишечку, которого назвали Митяем, в честь прадеда. И по телевизору Иван Петрович, как всегда, смотрел всё подряд, и только когда показывали про Чечню, телевизор или переключал на другую программу, или выключал вообще…