Саню Пургина похоронили. Вот ведь беда какая! Тридцать восемь ещё не исполнилось, ничем не болел, поддавал очень осторожно, не как все, бабам нравился - в общем, как это говорится, ничто не предвещало. Шли вместе с ним, Ванюшкой, со смены домой, зашли в «Трёх поросят», кружка пива плюс «прицеп» на сто пятьдесят (больше не надо – ежедневная норма), выпили, закусили какими-то бутербродами, выходить стали - и прямо на пороге Саня вдруг побледнел, рот раскрыл (сказать чего, что ли, хотел?) и повалился набок. Ванюшка еле-еле успел его подхватить. Сначала подумал: споткнулся Саня. В лицо ему глянул: нет, не споткнулся. Лицо у него было совсем не с п о т ы к у ч е е.
Дальше –по схеме: «скорая» - больница – реанимация – «медицина бессильна». И самое главное, что его, Ванюшку, просто-таки поразило-подкосило, так это не то, что Саня умер. Это, как говорила его, ванюшкина, покойная бабушка Василиса Ивановна, все под Богом ходим, а гроб каждому с младенчества готов. Его поразили сама обыденность, простота, о б ы ч н о с т ь случившегося. И ещё – как же быстро-то! Один момент! И всё ведь нормально шло, обычно, привычно- скучно - и нате, получите! И очень даже просто! Раз - и в белых тапочках!
- Не, ну как же так, Сим? – насел он на поминках на Симу Игорева (кому – Сима, а остальным – Серафим Васильевич, заместитель главного врача больницы, уважаемый в городе и почти не коррумпированный человек), давнишнего, ещё с детства, их с Саней приятеля.
- Чего? – не понял Сима. Он во время этого вопроса как раз котлету ел. Он их любит, котлеты-то, ещё с самого раннего детства. Особенно с горчичкой. Все ещё удивлялись: ты гляди, сморчок сморчком, думали, и не выживет - а какой удивительно е д у ч и й оказался! За уши от тех котлет не оторвёшь! И горчицу прямо ложками жрёт! И запорами не страдает! Не, чего-то не то творится в его растущем организме. Как бы и на самом деле не помер от этих изрядно нагорчиченных котлет.
- Ну, Саня-то!- наседал Ванюшка. - Ведь всё нормально было – и на тебе! Сливайте воду, проезжаем Сочи!
- Ну и чего? – поджал своими докторскими плечами Сима. – Трансмуральный инфаркт. Не такое уж и редкое дело.
- Ни хрена себе «не редкое»! Человек угробился! И, главное, не болел ничем!
- Бывает, - опять пожал плечами Сима и прицелился вилкой на очередную котлету. Прямо хоть блюдо от него подальше отставляй!
- Но не в тридцать же семь! Чего городишь-то, доктор!
- А хоть в двадцать пять! – вдруг разозлился Сима. – Чего ты ко мне приканителился? Заладил, понимаешь, отчего да почему! Да ни почему! Просто так! Понятно?
- Ага, - сказал Ванюшка и выпил стопку. - Понял. Спасибо. И такие вот барбосы нас лечут. Как мы все ещё живые-то ходим с такими докторами.
- Ну, раскудахтался…- проворчал Сима огорчённо: пока он с этим Ваней непонятливым разговаривал, сосед, который справа сидел и притворялся что уже наелся, с блюда последнюю котлету подобрал. Остались одни салаты. А их по питательности с котлетами, конечно, даже и сравнивать смешно. Нет, Сима был не бездушным человеком. Просто благодаря своей врачебной должности он научился смотреть на жизнь цинически и философически. Да и подобных случаев нагляделся за свой рабочий стаж уже выше крыши. Профессиональный цинизм – вот как это называется. Только Сане-то от этого уже не легче… От этого никому не легче… Ни пока живым, ни уже отжившим…
От выпитой стопки Ванюшке не полегчало и ничего не изменилось. Пить он совершенно не умел. Пробовал научиться - ничего не получилось. Не брала его водка, вот и всё! Вот ещё одна загадка природы! Прямо смех: батя, царство ему небесное, от алкогольного цирроза загнулся, деды тоже был питоками, каких поискать, так что - по идее и наличию соответствующих генов – сам Ванюшка должен был обязательно стать потомственным алкоголиком, а ему всё бы хрен. Он и в «Трёх поросят» ходил с ребятами не по желанию или потребности, а так, из вежливости, чтобы белой вороной не выглядеть. Вот и с Саней заходил только потому, что они - друзья. Их настоящих-то друзей, таких, чтобы до самого гроба, у него всего двое было: Валька Кудряшкин, он сейчас на Севере работал, нефть качал, и Саня. Был… Валька на похороны прилететь не мог, по сотовому сказал: третьи сутки метёт, вылететь не могу, так что если только на девять дней, да и то если эта грёбаная погода не успокоится. Так что вы уж, ребята, сами там… Сколько денег надо? Говорите, сейчас же вышлю.
С поминок Ванюшка пошёл к себе в общагу. Он уже третий год здесь жил, как с Нонкой развёлся. Квартиру поделили: ей – однокомнатную, но у чёрта на куличках, а ему - комнату в заводской общаге, зато до завода ходу три минуты. В общежитии у него была отдельная комната, пошли навстречу, выделили как передовику и ударнику производства, активно участвующему в общественной жизни завода. Это ещё и Нонка постаралась. Она там, в профкоме давно работала и не такие дела прокручивала. Опять же при выделении учили что он, Ванюшка, совершенно не пьющий (ежедневные сто пятьдесят у них на заводе ни пьянством, ни тем более алкоголизмом не считались. Это было что-то вроде обязательного повседневного ритуала. Вроде показа пропуска на проходной). Так что нормально было всё. Живи – не хочу! Тьфу-тьфу-тьфу…
Он пришёл к себе в комнату, разулся-разделся, заварил чайку «со слоном» и включил телевизор. Мне восемьдесят восемь лет, тут же бодрым голосом заверещала с экрана какая-то подозрительно молодая для такого возраста старушка (Ванющка поморщился: врёт, наверное! Конечно врёт! Она же на телевидении!). У меня уже и руки не двигались, и ноги отваливались, и голова тряслась, и ложку я мимо рта проносила (как же ты её проносила, если руки не двигались, подумал Ванюшка с ехидцей. Ну, телевизионщики! Ну штукари! Хоть бы проверили, чего ей там для телевизионного произношения написали!), и уже не соображала ничего - а неделю попила эти вот таблетки (и бабка показала крупным планом какие, чтобы все смотрящие сейчас телевизор зрители их название внимательно прочитали), и теперь к себе на восьмой этаж поднимаюсь совершенно пешком, и совсем без лифта, который у нас в подъезде всё равно не работает. И очки перестала носить. И вижу всё в удивительном свете и даже собираюсь замуж за горячо любимого человека. Так что пейте эти вот таблетки! - и опят сунула Ванюшке под нос ярко-красную коробочку.
Ванюшка эту фальшиво-цветущую и прямо-таки искрящуюся от предчувствия близкой бурной половой жизни старуху сразу же возненавидел. Старая простепома, подумал он, глядя на её счастливое лицо с очень хитренькими поросячьими глазками. На восьмой этаж она, видишь ли, без палки забирается. Пить-курить начала. Дурака какого-то себе нашла на старости лет. Хоть постыдилась бы глупости на всю страну говорить! Хотя это, конечно, понятно – реклама. В ней чего угодно скажешь, потому что платят (об этом он в каком-то журнале прочитал, где всевозможные разоблачения печатают из жизни «звёзд») очень нехило. И всё равно – дура. Деньги деньгами, а совесть-то всё-таки нужно иметь! Блюсти свою стародевическую гордость и честь!
- Пишите нам на нашу передачу! – сказала вынырнувшая сразу после исчезновения бабки вызывающе красивая молодуха и для приманки качнула своими очень серьёзными грудями. – Мы всегда готовы прийти к вам на помощь с этим нашими погаными таблетками, которые так никто и не берёт, хотя мы их и ежедневно рекламируем! А сейчас – прогноз погоды!
Адрес рекламы Ванюшка запомнил сразу, с первого взгляда. Была у него такая особенность: то, на что он больше трёх четырёх секунд посмотрит, на отрываясь, откладывалось у него в мозгу вроде постоянной фотографической карточки. Тебе бы, Ваняш, академиком работать, уважительно говорил покойный Саня. Или шпионом. Каким-нибудь оберштурмбанфюрером Максимом Исаевым. Деньги бы лопатой грёб за продажу государственных секретов горячо любимой Родины. Не то что на нашем (далее следовало очень нецензурное определение) заводе. А, Ванюш? Чего задумался-то, партайгеноссе Штирлиц? О чём ты всё время думаешь, а? Может, у тебя глисты завелись?
- Не надо мне никаких государственных секретов, - отвечал он Сане. – Лично мне и в нашем цеху не дует. И зарплаты мне за глаза хватает. Так что погодю. Подумаю.
В дверь тихо, но настойчиво постучали. Это Ленка. Она на Ванюшку уже давно, ещё с прошлого года, серьёзный глаз положила, поэтому никогда не упускала случая лишний раз о себе напомнить. Чтобы не забывал: я, Ванечка, здесь, твоя, может быть, любимая. Постоянно на страже и постоянно рядом. Как это в песне про «Неуловимых мстителей»: «вы нам только скажите, мы на помощь придём!». Так что, может, надо чего? Ты только свисни - я мигом слетаю и принесу. И даже бесплатно.
Ленка была целеустремлённой девушкой (хотя, конечно, уже не девушкой. С этим недоразумением Ваняшка помог ей успешно справиться ещё в прошлом году, на заводской турбазе, под пенье соловьёв и звон стаканов) и была твёрдо уверена: мужика нужно не влюблять в себя, а брать измором, длительной и беспощадной осадой, без всяких надежд на милосердие.
- Чего? – сказал Ванюшка, открыв дверь.
- Ничего, - пожала она плечами. Можно было, конечно, обидеться на это его грубое «чего», но Ленка знала: обиженной физиономией и прочими лицемерными ужимками-гримасами Ванюшку не прошибить. Пробовала, и не раз. На обиженных воду возят. Так что дохлый номер.
- Ты где был-то, Вань?
- На поминках, - сказал Ванюшка, не пуская её в комнату. – Саню похоронили.
Ленка поступила глупо: тут же начала кудахтать, изображая из себя мировую скорбь. Дескать, да-да, я в проходной сегодня некролог видела, симпатичный такой, нос картошкой. Тридцать семь, жена, ребёнок, горе-то какое, мамочки!
Ванюшка многозначительно поднял брови. Тебе-то что за дело, подумал он неприязненно. Ты же с Саней даже знакома не была. Он вдруг поймал себя на мысли, что за это вот фальшивое кудахтанье испытывает сейчас к Ленке такое же гадливое чувство, что и к телевизионно-рекламной, пока незамужней бабке.
- Ты иди, Лен, - сказал он угрюмо. – Не до тебя мне сейчас. Иди.
- Ага-ага! – понятливо закивала она в ответ, и Ванюшкина злость на неё, ещё толком и не разгоревшись, начала утихать. – Может, принести чего? А, Вань? Может, водочки?
- Не надо ничего, - отказался он всё тем же угрюмым голосом и закрыл дверь. Достали, подумал он не конкретно на настырную Ленку, а на всех вообще. В родной комнате покоя не дают. Вот и Саню тоже так же доставали. Может, он от этого постоянного д о с т а в а н и я и двинул. А, может, человек хочет один остаться? Может ему надоели все подряд? Нет, какие же всё-таки люди кругом неделикатные! Никакого сочувствия! Все так и норовят в душу залезть!
Телевизионный адрес стоял у него перед глазами. А вот сейчас возьму и причешу эту бабку с этими её дурацкими таблетками, вдруг со злорадством подумал он. Решение пришло как-то само собой, как-то ниоткуда и вдруг. Нет, такое бывает! Сначала даже пугаешься (дескать, мать моя женщина, чего это на меня вдруг накатило-то? С какой стати?), а потом понимаешь: нет, всё правильно. Ничего не накатило и никакое это не помрачение ума! Нормальная человеческая реакция на всякую гнусность. Да и после похорон-поминок надо было как-то разрядить накопившееся напряжение. Вот очень кстати эта сумасшедшая бабка и подвернулась.
Сейчас я тебя, старая колбаса, умою по полной схеме, бушевало у Ванюшки внутри. Замуж она, видите ли, захотела! Смотри, не надорвись от радости, а то ещё забеременеешь! Родишь тоже какого-нибудь… таблетированного! Тебе же аборт нельзя, ты же от такого хирургического вмешательства сразу рассыплешься. Вот уж тогда смеху-то будет!
Никогда он не был таким злым как сейчас. Достал из одёжного шкафа тетрадку, куда иногда записывал разные жилищно-коммунальные и прочие бытовые мелочи, аккуратно выдернул из середины двойной неисписанный листок, взял из тумбочки ручку и уселся за стол. «Здравствуйте, уважаемые…(Ванюшка замешкался. Сделал над собой усилие и написал – «господа». Сейчас вроде бы именно так принято обращаться. И то, ведь не «товарищи» же ему эти рекламщики, в конце концов! Какие они ему товарищи? Товарищ ему Валька, которого как назло пурга домой не пускает. Товарищ ему Саня. Был…)…господа! Сегодня вы показали в рекламе старушку с таблетками (и он написал название таблеток). Нет, я понимаю, что это всего лишь реклама ! (Он хотел написать: «в ней всё что угодно можно показать», но писать этого не стал. Он был тактичным человеком, хотя пролетарии на их заводе особым тактом не отличались. И вообще, зачем ёрничать, зачем собачиться? Нельзя так! Не по-людски это!). Я всё прекрасно понимаю, но зачем же Бога гневить? («гневить» или «гневовать»? Гневить, да. Так правильно. Ванюша не был набожным человеком, но Бога никогда не хулил. Может, он и на самом деле есть. Может, он сейчас как раз с Саней разговаривает.) Этой старушке – она сама сказала –уже сто лет в обед, поэтому при чём тут какие-то таблетки? У вас чего, никого помоложе не нашлось? Это ведь прямо смешно такое показывать! Она, конечно, в силу своего старческого маразма (зачеркнул последние два слова, написал сверху - «возраста») уже не разбирается в ваших телевизионных тонкостях, да вы ей наверняка ещё и деньжат подкинули, чтобы она всякую хрень бормотала (он зачеркнул про деньги и хрень, написал просто: заплатили), но ведь жалко человека! Зачем её на посмешище выставлять? Сами же старенькими будете, если, конечно, доживёте! («если доживёте» немедленно вычеркнуть, немедленно! А то ещё подумают, что он им угрожает! И вообще, письмо надо будет потом начисто переписать.) Вам ведь тогда самим не понравится, если вас кто-нибудь тоже так подставит. А у неё, небось, («небось» вычеркнуть. Написать «наверно». Да, до Льва Толстого ему, Ванюшке, плыть – не доплыть!)… и дети есть, и внуки. Зачем же их позорить такими заявлениями? А насчёт замужества, это я понимаю. Если припрёт, то и в двести лет мужика захочется. (Ванюшка, ты совсем сдурел! Чего ты пишешь вообще! Вычеркни про замужество! Немедленно!). Но всё равно по-людски надо, чтобы другие над такой невестой не смеялись. И над её сединами (А вот про седины, это он удачно ввернул! Прямо как всё тот же Толстой, которого он в школе терпеть не мог.)».
Ванюшка откинулся на спинку стула, вытер рукой пот со лба. Трудная штука это писательство! Это тебе не у токарного станка стоять! Не в «Трёх поросятах» освежаться! Это натурально горе от ума! Ну те-с, продолжим, господа из телевизора!
«…у меня вот товарищ умер, - подошёл он к самому главному, к самому наболевшему. - Прямо в пивнушке, на пороге (зачеркнуть! Интересно им читать про твою пивнушку! Написать: « После трудовой смены, на которой выполнил сто десять процентов»). И представьте себе, не болел ничем! И таблеток этих ваших поганых отродясь не глотал (та-а-ак… Совсем сдурел. А про таблетки всё равно надо. Напишем: « не увлекался». Так будет нейтрально и даже дипломатично. Высокий стиль!). Я всё это к чему пишу про своего теперь уже покойного товарища? Я так думаю, что сколько человеку там, на небесах, в небесной канцелярии, записано и отмеряно, то хочешь – не хочешь, а время подойдёт, лимит исчерпаешь - и всё, иди сюда, и не дёргайся! Нас ( то есть, конечно, их, небесноканцелярских) никакими таблетками не обманешь! У них там, в небесной канцелярии, бухгалтерия строгая, не то что у нас на заводе! Там взяток не берут (насчёт взяток оставить или зачеркнуть? Ладно, решим по ходу дела.). Там они без надобности. И сегодня уже закопали… (Ванюшка! Закапывают собак! Ты следи за языком-то!)… то есть, похоронили. На Протопоповском хорошо. Там деревья кругом. Не то что на новом, где сплошь один ветер, и деревья ещё не подросли (нет, что пишу! Нужны им эти живописные кладбищенские пейзажи!). Нормальный мужик был. Жена осталась, дочка, «фазенда». Тёща до сих пор у нас в инструменталке нормировщицей работает. (Может, про тёщу не надо? Не надо. При чём тут эта старая карга? И вообще, та ещё бикса! Саню всё время попрекала: и бесполезный, и грошевой, и только водку жрать. А когда он её жрал-то? Пахал как вол! Он чего, виноват, что зарплату задерживают? Он чего их, деньги эти, сам, что ли, печатает? Печатал…). В общем, всё было, нажитое честным трудом (Ванюшка подчеркнул это «честным»), а не какими-то подозрительными таблетками (какой же он, оказывается, до невозможности вредный! Чего он к таблеткам этим прицепился? Не хочешь – не покупай! Про таблетки, конечно, вычеркнуть.) И вот сразу всё исчезло. Закопали. (Похоронили! Похоронили, дундук! Сколько раз можно напоминать!). И теперь ему уже ничего не надо. Валька-то, жена его, мужика себе со временем найдёт. Конечно! Она не такая, чтобы долго без мужика сидеть. Под неё уже давно Лукашевич, старший механик из гаража, клинья подбивает. Морду, что ли, ему начистить? Хотя теперь-то за что… И ещё тёща эта. Чего она на него постоянно баллоны катила? Не всем же бизнесом этим заниматься, палатки с ларьками открывать? Кому-то ведь и делом надо заниматься! А то ведь всей стране от этих коммерсантов-бизнесменов настанет однажды один большой кирдык. (Нет, ты, Ванюшка опять отчебучил! Ты кто, Президент, чтобы обо всей стране заботиться? У тебя чего, своих дел не хватает?)».
Он хотел было совсем завязать с этим письмом (ведь глупость же пишу! явную! никто этого читать не будет!), но рука как будто сама собой продолжила: «Они же ничего, бизнесмены эти, не производят! Они только торгуют! Раньше спекулянтами назывались, а теперь – уважаемые люди! Тьфу, даже плюнуть и то противно!».
Он писал ещё долго, больше полчаса, и уже ничего не зачёркивал. И даже не потому, что понял, что никакого письма этим штукарям-теледеятелям отправлять не будет. Просто он уже и сам не понимал, кому пишет, зачем пишет, с какой-такой стати... Да и какой смысл посылать это письмо на телевидение? Что они, его письмо вместо таблеток покажут? Ага, покажут! Как же! Лови, Ванюшка, в обе руки!
Наконец, он закончил, положил на стол ручку, как-то по-старушечьи вздохнул и поднялся со стула. Потом причесался, умыл под краном лицо и решил идти к Ленке. Она же всё-таки женщина. Её нельзя обижать. Хотя, конечно, она и имеет на него, Ванюшку, свои, вполне определённые и совершенно не нужные ему виды.