- Займи полтинник, - говорит Вовка соседке, бабе Шуре. – До четверга.
Бабка Шура поднимает на него бесцветные глазки и ядовито щурится.
- Чего? Обожрался, что ли, вчерась-та?
- Тебе какое дело? – огрызается Вовка, но тут же понимает, что если будет разговаривать с бабкой таким непозволительным в данной ситуации тоном, то хрен ему обломится, а не пятьдесят рублей.
- Праздник был, - объясняет бабке. – День вэдэвэ. Пришлось принять.
Сам Вовка к «голубым бертам» никакого отношения не имеет. Он вообще в ракетных войсках служил на тогда ещё советско-иранской границе, самоотверженно охранял от тёмных империалистических сил наше чистое голубое небо и безмятежный покой ничего не подозревавших советских граждан. А день ВДВ отмечает каждый год потому, что этот праздник ему, во-первых, очень нравится своими практически узаконенными разгуляйностью и бесшабашностью (можно хоть в городской фонтан в одном исподнем залезть, и ни один милицейский патруль тебя на одной своей дубинкой ни разу не приласкает!), а во-вторых, это дополнительный повод серьёзно выпить.
- День чиво? – спрашивает бабка. Она постоянно прикидывается и глухой, и слепой, и коленки у неё не сгибаются, и сердце не бьётся…. Ага, не видит ничего…коленки болят… Щас! А когда почтальонка с пенсией только-только на дальнем конце улицы показывается, и её ещё не всякий зрячий-то с такого расстояния разглядит, то тут же вскакивает со своей лавочки и как конь товарища Будённого несётся домой за паспортом. И попробуй та почтальонка ей хоть копейку недодай! Живьём сожрёт и её вместе с почтальонской сумкой, и пенсионный отдел, и городскую администрацию, и Путина с Медведевым и американским Бараком впридачу! И ей начхать, что у них сейчас денег нету! Пусть ищут! Она свою пенсию своими пОтом и горбом честно заслужила, отработав тридцать с лишним лет кладовщицей на своём почти персональном мясокомбинате! У ней в комоде одних только грамот цельный ящик!
- Опять, что ль, этой… - хихикает бабка. - … Бастилии?
Вова в ответ сурово поджимает губы: ему не до смеха. Его сушняк с самого утра мучает. И во рту как будто кошки нагадили. Много кошек. Целый табун. Соответственно вчерашней дозе выпитого.
- Какая Бастилия! – повышает он голос. – Бастилия две недели назад была! Четырнадцатого! А вчера - Воздушно-десантных войск! – и повышает голос ещё на полтона.- Слышала про такие?
- Не-а, - счастливо улыбается бабка. Ей что ВДВ, что МВД, что ВЧК, что тюрьма Бастилия с государством Гондурас – всё едино. Это для неё не праздники. У неё праздник один – когда пенсию приносят.
- Ну, займешь или нет? – повторяет вопрос Вова (настойчивый товарищ! Целеустремлённый до невозможности ухода от конкретно поставленного вопроса!). – До четверга!
- Да иде ж я тебе возьму? – начинает привычно жаловаться на бедность бабка. – Сам знаешь, пенсия-то какая! И ведь не прибавляют! А обещают каждый месяц! Сами, небось, на яхтах (она говорит – яхтых) своих раскатывают с блидями, а трудовому человеку…
- Ты же вчера огурцы продала! – безжалостно прерывает Вова её фальшивый скулёж и этак нравоучительно-укоризненно (дескать, и не вздумай врать, что не торговала! Я всё видел!) качает указательным пальчиком перед бабкиным носом.
- Да чё я там продала? – возражает та, понимая, что от самого факта торговли отпираться бесполезно (всё-то он, этот Вова видит, всё-то знает!). – Только-только на молочко да хлебушек!
Бабка врёт: огурцов она продала целых двадцать с лишним килограммов, и по двадцать рублей за кило. Вова это прекрасно знает, поэтому начинает хмуриться и раздражаться.
- Ага, молочко…Не пронесёт тебя с того молочка-то?
- Всё смеёсси… - обидчиво поджимает губы бабка. Вова понимает, что переборщил и нужно срочно сдавать назад.
- Пошутил я, - бурчит он извинительно. – Ну?
- Чиво «ну»?
Вова каменеет лицом. Он знает, что денег бабка всё равно даст (всегда ж давала!), но перед этим всю душу вывернет, все нервы измотает своими жалобами на её бедную жизнь, на одинокую старость, на руководителей страны, «которые сами, небось, как сыр в масле катаются со своими блидями, Сталина на их нету, Иосифа Виссарионыча, а у неё ну прям ни одной лишней копеечки нету, вот ведь до чего дожила, скоро прям хоть побираться итить, а ведь всю жизнь честно протрудилась на этом своём орденоносном, чтоб он провалился тыщу раз, мясозаворуевском комбинате, целых тридцать с лишним лет, а чего заработала? Нищенскую пенсию, которой еле-еле хватает на хлебушек и молочко, а в это время эти со своими яхтыми и со своими блидя..»), ну и так далее, и в том же самом духе. Это у неё, у бабки, такая обязательная, как у фигуристов по телевизору, программа. Без её исполнения ни одна процедура одалживания не обходится. Так что терпи, Вова, выслушивай все эти охи да ахи. Чай, не впервой.
- Нет, и что ж это за жисть? – начинает бабка свою привычную увертюру. – Ведь целых тридцать годочков, день в день…
Конечно, думает Вова. Целых тридцать лет каждый день мясо воровать – это натурально надорвёшься! А сколько нервов истратишь! Но ничего этого он бабке, конечно не говорит. Только попробуй скажи – тогда уж точно ни копейки не даст. И куда копит? Зачем? Вот ведь грыжа старая! Заслуженный расхититель социалистической собственности! И ведь надо же – никакой обехаэс её за этот тридцатник ни разу за вымя не прихватил! Или отстёгивала им регулярно и не скупясь?
Лимит, который Вова всегда отпускает бабке на исполнение её жалостливой арии - полчаса. Это стандартное время для того, чтобы бабке пройти весь полный круг её горестных завываний. Дальше начинается повтор, а это уже напрягает. Её-то чего, она может, конечно, продолжить исполнение и дальше, уже хоть по второму, хоть по десятому кругу, но надо в конце концов, и совесть знать!
- Всё, время вышло! – решительно заявляет он и стучит согнутым пальцем по циферблату часов. – Гони полтинник!
- Да нету, Вова! – и бабка прижимает руки к груди. – Христом-Богом!
У Вовы расширяются глаза.
- Как это нету? – говорит он, не веря в услышанное. – А за каким я тебя здесь слушал целый час? ( ай-ай-ай, Вова! Ну зачем же передёргивать? Какой час? Всего-то тридцать две минуты!).
- Да вчера Нюрка приезжала, я ей все деньги и отдала, - объясняет бабка. Это похоже на правду: Нюрка, бабкина внучка, это та ещё профура! Знает, что бабка в ней души не чает, что последнее отдаст и нагло этим пользуется.
- Чего, совсем ничего не осталось? – упавшим голосом спрашивает Вова.
- Да только на молочко и на хлебушек… - скулит бабка.
- Достала ты уже своим кефиром! – рявкает Вова и вскакивает с лавочки. Нет, ну надо ж так было лопухнуться! А ведь точно: Нюрка! Он же видел её вчера! Как же это забыл-то? Как же не сообразил!
Вова заворачивает за угол, не прекращая прямо-таки дрожать от возмущения и справедливого гнева. Нет, ну умыла его эта Шура! Конкретно умыла! Хотя и сам мог бы поднапрячь свои мозги и проанализировать вчерашнее видение этой биксы Нюрки и ей довольную морду, когда она садилась в машину после визита к бабке. Вот что значит замедление логического мышления в результате алкогольной интоксикации! Это и очевидного не увидишь, в глаза увиденного не поймешь! Эх, как бы пить поменьше? Закодироваться, что ли, опять? Да уж больно дорогая кодировка-то эта! Восемь тысяч! Это… щас… момент…сто бутылок! Четыре ящика, если без закуски! Это ему… щас… моменто море… если по литру в день… нет, лучше по полтора… нет, лучше все-таки по литру, а то «белочку» поймаешь… он уже ловил… два раза…щас… почти полтора месяца! Вот! А вы говорите: кодировка! Какая к чертям собачьим кодировка, если на целых полтора месяца можно себе праздник жизни устроить!
- О, Люсьена Батьковна! – говорит он, увидев выходящую из высокой резной калитки молодуху. – Давно не виделись! Полтинник есть?
- Да какой полтинник! – возмущенно ахнула молодуха. – Сама к матери приехала занимать!
Люська, бывшая соседка, давняя знакомая, живёт в новом городском микрорайоне, прямо на высоком берегу Оки. « А из нашего окна площадь Красная видна!». Из люськиного окна Москву, конечно, не увидишь, но километров за десять в обе стороны – запросто.
- Как там Поляны-то? - интересуется Вова (Поляны – это деревня на другом от микрорайона берегу реки. Там со вчерашнего для горит лес и, судя по новостям местного телевидения, гаснуть совершенно не собирается).
– Не сгорели ещё?
- Да, Вовк, прям ужас! – и Люська от переизбытка чувств энергично трясёт своей кудрявой головой. – Ничего не видно! Кругом сплошной дым! И звуки какие-то резкие! - и вдруг делает испуганные глаза. - Как прям выстрелы!
- Раненых добивают, - понятливо кивает Вова (выстрелы – это, скорее всего, лопающийся от огня шифер, но чего ей, этой Люсе, объяснять? Ей ведь всё равно! Главное - трещит!).
– Чтоб врагу не достались. И поросят, которых зарезать не успели. Я же говорю: в этих Полянах – одни звери! Ничего святого!
- Балабол! – накидывается на него Люська. – Трепло! У людей, может, горе, а он, морда пропитая, ишь, насмехается! Иди отсюдова! Нету у меня никакого полтинника!
- Я тебе серьёзно говорю, - продолжает Вова и уходить не хочет. Люська ему одно время очень даже нравилась, особенно когда в девках ходила. Он, можно сказать, прямо обмирал и мелко трясся, глядя на её роскошную фигуру. Да и ничего удивительного, кто угодно обомрёт: такие сиськи! Они у неё и сейчас ничего… Эх, жизнь! Никакого удовольствия! Ходи вокруг и бесполезно облизывайся на чужую сметану!
- У меня там, в Полянах, знакомый жил, Иван Прохорыч. (Ну, куда идти? У кого занять?) Во мужик! Всю войну прошёл! На Курской, рассказывал, дуге, немцы их со всех сторон танками окружили и, даже не стреляя, давить начали. Так он из окопа вылез и на эти танки прямо грудью пошёл! Без всяких гранат, с одним только матом! И прошёл, и никто по нему даже ни разу не стрельнул. Наверно, подумали, что с катушек съехал. А, может, и на самом деле… У него, когда о своих фронтовых буднях начинает рассказывать, щёки трястись начинают и голова дёргается. Я же говорю – психический. Да, душевный мужик! Стакан принимает – даже не поморщится! Они там, в Полянах, все такие! Им без гранат на танки – как два пальца!
- Балабол и матершинник! – повторяет Люська, поправляя кофточку (Ну зачем она её сама-то поправляет? Давай я её тебе поправлю! И как следует, не торопясь! Эх, Люська!..). – Только одни стаканы на уме! И как это меня Господь надоумил, чтобы за тебя замуж не идти! Надо в церковь сходить, свечку поставить!
- Вот и вся любовь, - констатирует Вова, морщит губы (нет, пусть лучше тебе твою поганую кофту твой инженер поправляет! Пусть хоть весь обпоправляется!) и выходит на проспект. Из-за явного переизбытка лениво ползущих по проспекту автомобилей (знать, на перекрёстке опять пробка) здесь стоит неприятный сизый смог. Вот так и живём, постоянно то в дыму, то в смоге, то с непоправленными кофтами. И чего ж тут удивляться, что мужики по статистике до шестидесяти не доживают! Тут вообще впору, как только вылупился, опять назад, в мамку залезать! Там, внутри, всё спокойней, а здесь и глаза бы ни на что не глядели! Особенно после этого самого взятия Басти…тьфу, воздушных войск десанта!
- Тэк-тэк-тэк… - говорит Вова, улицезрев в толпе маленькую, уныло бредущюу знакомую фигуру со знакомым футляром. – И чего это у нас такой похоронный вид?
- Па, а может я больше не буду на эту скрипку ходить? – шмыгнув носом, тихо говорит вовина надежда и опора, единственный и любимый сын Петя. Он возвращается из «музыкалки» и, судя по его виду, действительно несчастен в своём музыкальном образовании.
- А зачем мы тогда скрипку покупали? – вопросом на вопрос отвечает Вова. Ему и самому эти сыновьи пиликанья постоянно режут слух, но супруга Катя почему-то вдолбила себе в голову, что сын страдает абсолютным музыкальным слухом ( с чего это она взяла?), и поэтому вопрос о прекращении музыкальных пыток в семье даже не обсуждается.
- Надо же чем-то заниматься, - продолжает он, хотя сердце сжимается от жалости при виде страдающего сына. – Не собак же по улицам гонять.
- А я знаю чем заниматься! – оживляется сын. – Я буду штангу поднимать!
- Какую ещё штангу? – опешивает Вова.
- А помнишь, мы в выходной на стадион ходи? – заблестели у сына глаза. - Там дядька штангу поднимал! И я хочу!
- Зачем? – никак не может сообразить Вова. – Она же тяжёлая!
- Ну и что? А пусть!
Вова представил сына на помосте, потом – бешеные глаза супруги и почти содрогнулся.
- Ты эта… - пробормотал он. – Ты матери не говори пока… Это надо её подготовить. У неё ведь, сам знаешь, какой характер.
- Вот ты и подготовь, - простодушно предлагает сын.- Ты же всё-таки эта… голова семьи!
Открутит она мне эту голову вместе с шеей, тоскливо думает Вова, но ничего не говорит и лишь гладит сына по его белобрысым вихрам.
- Иди домой, – говорит он. – Ладо. Поговорю. Попозже.
- А ты сейчас куда?
- Да я так… - туманно отвечает Вова. – Гуляю. Дышу свежим воздухом.
- А я сейчас дядь Борю видел, - сказал сын. – Вот, у рынка. Он мне яблоко дал.
Дядя Боря- тоже их сосед. Он коммерцией занимается, торгует овощами и фруктами. То есть, сам он не торгует, а распоряжается. У него – индивидуальное частное предприятие. В общем, обыкновенный жулик, но мужик нормальный, с понятиями. Вот его-то как раз сейчас Вове и надо.
- Вот и хорошо, - говорит Вова. – А мне как раз на рынок надо зайти. Сигареты купить. Ты иди, Петь, иди. Нечего тут прохлаждаться.
- Па, а ты с мамкой сегодня поговоришь?
- О чём?
- Ну, о штанге-то!
- Поговорю, - обещает Вова (вот сейчас похмелюсь - и поговорю! Ох и поговорю! Действительно, хватит над парнем издеваться! Слух она у него, видите ли, увидела! Если тебе нравится, то бери эту скрипку и сами её пили! А то нашла, понимаешь Давида Ойстраха! Он может другим Давидом хочет стать! Ригертом, олимпийским чемпионом!).
Привет соседу! – бодрым тоном говорит он, подходя к прилавку. – Как коммерция? Процветает?
- Ага, - отзывается Борька иронично. – Цветёт и пахнет. Здорово.
- Борьк, займи полтинник. (Вова не церемонится. Знает: Борька – человек дела. Он лишнего ля-ля не уважает.)
- Взятие Бастилии? –понимающе подмигивает тот.
- Ага, - кивает Вова. Объяснять Борьке про ВДВ ему не хочется. Да и чего Борьке десантура? Он вообще в армии не служил. Ему за деньги справку сделали, и чихать он хотел на исполнение священного гражданского долга! Картошкой да арбузами торговать куда приятнее, чем автомат таскать да «ура!» кричать.
- Жаба горит, - констатирует Борька. – Понятно, - и лезет в карман за бумажником.
-На!
- Да куда мне столько? – теряется Вовка: Борька дает ему пятисотку.
- У меня меньше нету. Ну, берёшь или нет?
- Я сейчас к палаткам сбегаю, разменяю…
- Некогда мне тебя ждать! – говорит Борька и машет рукой шофёру: поехали!
- Завтра отдашь.
- А, может, в четверг?
Борька кивает: в четверг так в четверг. Договорились. Беги быстрей, а то без тебя Бастилию никак не возьмут. И парашюты десантные не раскроются. Запросто могут случиться невосполнимые людские потери.
- Спасибо, Борьк! – говорит Вова с чувством. – Может, помочь? Разгрузить чего подойти? Покараулить?
- Да всё уже… - отмахивается Борька. – Ты бы зашёл, карбюратор посмотрел. Стучит чего-то. Он?
- Может, и он, - соглашается Вова. Дело у Борьки не в карбюраторе. У него зажигание заедает, и искра не схватывает. Вова это знает, но говорить об этом не торопится. Борька ему уже сколько полтинников-то простил за то, что он, Вова, ему с машиной помогал. Может, и этот простит. А чего ему? Денег у него как грязи, а сам почти не пьёт. Не, нормальный мужик! Хоть одна относительно трезвая морда на улице!
С жатой в кулаке банкнотой Вова повеселевшим шагом направляется в сторону новостроек. Там живёт известная в узко специфических кругах самогонщица Надька. На душе у Вовы светло и радостно. Хочется петь и говорить красивые слова. У него сегодня продолжение вчерашнего банкета. Один опас - в запой бы не сорваться с этой «пятихаткой». Тоскливое дело. Не дай Бог.