Алексей Курганов

СОМНЕНИЯ  ДЕДА  ТИТКА

 

                                                       

Если будет нужно  охарактеризовать деда Титкова одним словом, то долго ломать голову не придётся: Титок — з л о й. Злость — это его сущность, натура, смысл и образ жизни, манера поведения, основа существования, принцип мировоззрения, короче, всё, всё, всё и ещё немножко. Злость — его нормальное состояние, он злится всегда, везде, на всё и по любому поводу. Вообще, уникальный тип, который ну никак не мог родиться, расти  и дожить до седых волос в стране  почти победившего социализма, который, как известно, воспитывал в человеке самые лучшие, самые светлые, самые добрые чувства — и нате вам, воспитал  такое вот уродливое, пышущее лютой хронической злобой исключение. Как он ещё в диссиденты не угодил, как не пошёл гулять по Красной площади с каким-нибудь антисоветским плакатом типа «Свободу Синявскому и Даниэлю!»!

А вот не пошёл. Потому что он не только злой, но ещё и хитрый. Он, может, сразу просёк эту фишку про диссидентство, сразу понял, что места здесь, в диссидентстве этом, хотя и злобные, но тихие, в смысле чреватые не совсем удобными последствиями, и поэтому  ловить здесь абсолютно нечего. Молодец!  Хоть академиев и не кончал, а кой-чего  к носу запросто прикидывает. Куда там до нашего Титка этим самым злобным диссидентам, выкормышам западных разведок и несоветских голосов! Да и самим этим «интеллиджес сервисам» и прочим шпионским лавочкам до деда Титка как до Луны.  А умный потому что. Ему палец в рот не клади. И руку тоже. Он если есть начинает, то сразу с головы. Вот такой  достойный гадёныш-выкормыш нашего бывшего социалистического строя, при котором стук на соседа приравнивался к торжественному исполнению священного гражданского долга.

         Вообще-то, чёрт его знает, чего он такой злой. Да, жизнь его не баловала, порой даже весьма ощутимо прикладывала — ну и что? А кого она, спрашивается, пинками-то не отметила? Вот, например, соседка его, бабка Матрёна. И мужа в войну потеряла, тащила на своём  совсем не богатырском горбу троих ребятишек да свекровь парализованную.И в это же время  в «стальнухе» работала, в сталелитейном цехе паровозного, а потом тепловозостроительного завода. В этой, без всякого преувеличения, адовой преисподней и  здоровенные мужики-то порой не выдерживали, ломались, — и грохот, и шум, и грязь, и, конечно, жарища, ведь не просто так здесь по «горячей» сетке работали, в пятьдесят лет мужики, в сорок пять бабы на пенсию уходили, да всегда нездоровыми и часто инвалидами, «стальнуха» соки из людей умеет высасывать…А Матрёна работала. До самой пенсии. И как её черти в той геенне огненной не изжарили — чудо чудное. Перефразируя Тютчева, вполне серьёзно можно сказать, что «умом Матрёну не понять, аршином общим не измерить: у ней особенная стать, в Матрёну можно только верить».

   А жильё? До шестидесяти лет  прожила она в  халупе, которую  постоянно приходилось  латать, красить, крысиные дыры без конца-края заделывать. Без водопровода и теплой уборной, с печкой, которую каждый день надо было протапливать, а печка  бестолковая, дров жрала много, а где их взять, дрова-то эти, а найдёшь (какое там «найдёшь»! Купишь! А это всё денежки, денежки, а за спиной-то трое малых да бабка Люба, и все они есть-пить хотят, да и одежонку какую-никакую…), так привезти надо, а привезла — напили, наколи, сложи в поленницу да поглядывай, как бы соседи не украли… Это поставь в такие условия какую-нибудь англичанку, француженку, итальянку или американку, так они разом руки на себя наложат, развесятся по деревьям, утопятся в пруду, устроят из себя коллективную Анечку Каренину. А нашей Матрёне страдать некогда, ей всё нипочём! С виду, понятно, нипочём. Сколько же она подушек слезами своими умыла, сколько раз, когда уже, казалось, всё, предел, сдохнуть — не встать, а она, бедолага, забьётся куда-нибудь в уголок, чтоб не видел никто и не слышал, навоется там от души, глядь — и вроде полегчало. И опять вперёд,  опять горбиться, и снова поднимать, копать, собирать, набирать, пилить, рубить, косить, опять  в а л д о х а т ь, и опять, и снова, и ещё  …И что уж совсем в диковину деду Титку —  всегда она, Матрёна, улыбчивая, всегда приветливая, всегда готовая плечо подставить, помочь, приласкать, обогреть… В общем, не в себе баба, всю жизнь не в себе. По глубокому титковскому убеждению — малахольная на всю голову.

Русская женщина! Загадка феномена диковинной российской природы! Ну как на такую не разозлиться?

 

   Единственная отрада у Титка — внучка Лиза и правнучка Поленька. Они и живут все вместе, втроём в двух комнатах старого, но крепкого ещё бревенчатого дома. Жена  Титка, богомольная Серафима, умерла уже лет как пятнадцать тому, а единственная дочь Нюша — три года назад, на Покров, от страшной женской раковой болезни. Нюшин муж, Мишка-прощелыга, бросил её, когда Лизоньке и двух лет не было, на Север подался, за длинным рублём, да и сгинул там, успокоился, должно быть, заработал тугую копеечку полной ложкой… У Лизоньки с замужеством тоже не сложилось, родила, как говорится, для себя, да и правильно сделала, ей уже за тридцатник покатило, чего ждать-то, прынцы на белых лошадях  давным-давно по своим королевствам разъехались, а те королевичи, которые безлошадные, или своими семьями обзавелись, или спились, горемыки бесполезные… Да им и втроём-то больно хорошо! Спокойно, удобно, уютно, никто не шумит, кроме телевизора с холодильником. И денег хватает: Лиза технологом работает в железнодорожном депо, а железнодорожные всегда неплохо зарабатывали, дед же пенсию получает повышенную как участник трудового фронта (нашлась бумажка-то, нашлась, что окопы противотанковые в мальчонках рыл под Зарайском да в поле ломил с утра до ночи в орденоносном колхозе «Красная пойма»), шесть с лишним тысяч ему сейчас положили, да и вечерами, когда Лизонька с работы возвертается, ходит мусор подметать  у привокзальных пивнушек,  а это ещё полторы тысячи в месяц плюс пустые бутылки: если водочные — по двадцать копеек, если пивные — по целому по полтиннику, тоже приварок на тот же «беломор», всё не у Лизоньки спрашивать.

   И вдруг  с л у ч и л о с ь. …Поленька заболела. И такой болезнью, как сейчас молодые говорят, что мама не горюй. Какое-то очень редкое заболевание крови, осложнение после гриппа, после обычного, пустякового, на который  всегда поплёвывали и за болезнь-то никогда не считали, гриппа. Истаяла Поленька  за какие-то три месяца: из пухленькой хохотушки  с такими прямо до слёз трогательными ямочками на розовеньких щёчках-персичках превратилась в никакое существо с бледной кожей, синюшными губами, хриплым дыханием и застывшими в немом удивлении огромными, василькового цвета глазищами, которые так недоумённо и спрашивали: чего это со мной, деда, приключилось-то? И, главное, за что? Никого не обижала, никому не мешала (да и кому ребёнок помешать-то может, Господи?) — и на тебе, кровь заболела. Нет в жизни справедливости. Прав дед: кругом одно  сплошное злое-презлое зло.

    — И это врачи? —  орал дед, в очередной (какой уже по счёту?) раз появляясь в больнице и распугивая своим рёвом посетителей. — Коновалы с купленными дипломами! Ничего,  я найду на вас управу! — и, кипя от бешенства, отправлялся в комиссию по делам здравоохранения (бывший горздрав).

    — Жулики! —  разносился  его крик по коридорам городской администрации, и здешние посетители тоже пугались, и охрана спешила на крик, чтобы утихомирить  крикуна. — Негодяи! Без взятки и пальцем не пошевелите! В Москву буду жаловаться, там-то вам хвосты прищемят!

   Дед — человек слова: рванул в белокаменную. Пропадал там два дня. Лиза на третий день разволновалась, позвонила родственнникам, у которых дед должен был остановиться. Те успокоили: жив-здоров, носится где-то целыми днями, ничего не рассказывает, только знай себе матерится… На четвёртые сутки, вечером, дед вернулся. Лиза молча подняла на него глаза. Дед так же молча свои глаза  опустил и ушёл в свою комнату, даже не поужинав. Всё понятно: сейчас луженой глоткой никого не проймёшь. Рынок, господа! Ни профкомов вам, ни комитетов народного и партийного контролей! Если у вас в кошельке сытно шуршит — милости просим, в доску расшибёмся, а сделаем, всё будет чики-чики! А если у вас там «ветер северный, умеренный, до сильного», то внимательно разглядывайте картину художника Репина «Приплыли». Разглядывание — бесплатно и временем не ограничено. Хоть усмотритеся до полного посинения.

     И закрутилось по новой: унылые, казённые, бесконечные коридоры поликлиник и стационаров, таблетки, уколы, капельницы, профессионально озабоченные лица врачей, консилиумы, консультации — и снова таблетки, и снова капельницы, и снова тоска больничных коридоров… Не оставили без внимания и экстрасенсов, колдунов, гадалок и прочих подозрительных целителей. И везде — мимо, везде — картина Репина. Замкнутый круг. Точка.

 

 — Здравствуй, баба Матрёна!

 — Здравствуй, Лизонька, здравствуй, милая…На смену собираешься? А дед где?

 — К Поленьке пошёл. Её сегодня заведующий отделением должен был смотреть. Может, чего нового скажет…

   —  Я к ней заходила с рынка… Ничего, Лизонька, дай Бог, поправится… Я вот чего зашла-то. Вчера по телевизору передача была, там  как раз про таких вот детишек рассказывали. И вот чего — предлагали людям, кто может, деньгами помочь — кому на операцию, кому на лекарства. Я  и подумала: а чего бы тебе в ту передачу не позвонить? Телефон я записала.

   — Неудобно как-то, баб Матрён…

   — Да, с протянутой рукой по миру пойти — это не каждый может. Это ты права. А коли деваться некуда, тогда чего? Пойдёшь, куда денешься…

    Лиза заплакала: денег действительно нет, какие и были — закончились, лечение-то сегодня — дело дорогое, а Поленьке без операции никак нельзя — и где этот миллион (даже произнести страшно — миллион!) проклятущий взять? И  опять Матрёна разрешила все её сомнения.

   — Пошли, — сказала как припечатала. — Нечего сидеть, делать надо. У Валюшки сегодня как раз дежурство, вот от неё и позвоним. Пойдём, пойдём! Тебе как раз по пути на работу. Ты ведь с работы-то не позвонишь, постесняешься, я знаю…

 Бабка неожиданно замолчала, вроде задумалась о чём-то.

 — У меня, Лизавета, папаня бакенщиком был, — разлепила она губы. — Все ладони себе вёслами стёр. Я уж и не помню, с какой такой стати разговор однажды зашёл, и о чём, но вот слова его хорошо запомнила. Сказал он: бывает, Мотя, что, кажется, и силов-то никаких уже не осталось, что всё — гребок, другой, и больше уже не поднимешься. И до цели ещё далеко, даже и не видно её, и отдыхать некогда, а то время упустишь… Чего делать? А ничего! Грести. Просто грести… Это я, знаешь, Лизонька, к чему? К тому, девонька, что грести надо. Кроме тебя — некому. Вот и весь сказ. Ну, собралась? Тогда пойдём…

 

   На следующий день, утром, после смены, Лизавета уехала в Москву. Она и не ожидала, что телефонный звонок окажется таким удачным. Её вежливо выслушали, предложили, не откладывая, приехать, захватив с собой  все имеющиеся медицинские выписки  из историй болезни. Домой вернулась поздно вечером: путь-то неблизкий, три с половиной часа только в один конец. Дед сидел на кухне: якобы пил чай, а на самом деле ждал. Услышав звук открывающейся двери, встречать не вышел, лишь повернулся ожидательно.

   — Это я, дед…

   — Вижу… Ну, чего там, в Москве-то? Небось, опять одни… — и дед хотел было  привычно выругаться, но выражение Лизаветиного лица   его удержало.

   — Я сама, дед, не пойму… Встретили хорошо, внимательно выслушали, сказали, что в начале следующей недели  пришлют корреспондента и телеоператора, чтобы снимать это… ну, кино, что ли… в общем,  передачу о Поленьке.

   — А ты им и поверила, — заключил дед, усмехнувшись горько. — Эх, Лизавета, доверчивая ты душа…

   — Поверишь, когда делать нечего, а делать надо. Надо грести.

   — А вот теперь понятно. Матрёна заходила. Научила, богомолка хренова…

   — Да! Научила! — вдруг повысила голос Лизавета. Это было до того неожиданно (чтобы повысить голос на деда? И кто? Лизавета, внучка любимая, внучка единственная, свет в окошке! Такого никогда не бывало, да и представить такого  было никак нельзя!), что дед откровенно растерялся (тоже впервые в жизни), отступил, забормотал непривычно:

 — Да я ничего…Так, по привычке…Ты не сердись, Лизонька…Не со зла ведь… — и умолк как-то побито.

   Тут уж пришла пора растеряться Лизавете: чтобы дед, да извиняться, прощения просить? Чудеса и только! Вот уж воистину неисповедимы пути твои, Господи!

   — И ты меня, деда, прости. Я же вижу — ты и сам измучился, только виду не подаёшь, хорохоришься, как всегда. Только чего ж делать-то? Приедут, снимут, покажут…  А вдруг?

   — Я и говорю: доверчивая ты очень, Лизавета. Сама подумай — как это совсем незнакомые люди, совсем посторонние, тебе деньги будут присылать? С какой такой стати? Богач не пришлёт: он жадный, богач-то, хапуга, он за копейку удавится. А бедный, может, и хочет послать, а где же он возьмёт-то, если бедный? Это диалектика, Лизонька, наука такая! Или эта… философия мирового зла, вот! Короче, сплошной марксизьм-ленинизьм! Вон, Петровича третьего дня у магазина  сердчишко прихватило, упал. Так что, кто к нему, думаешь, подошёл, поинтересовался: дескать, чего это ты, дядя, посеред тротуара загорать удумал? Никто, ни одна… — и дед матюкнулся. — … не подошла! Даже наоборот, стороной обходили, да ещё чуть ли не плевались — пьяный, дескать, обожрался, и вот теперь валяется, проход загородил для культурных, мать вашу, граждан, никакой жизни нет с этими алкоголиками! Хорошо, «скорая» мимо проезжала, подобрала; да только до больницы всё одно не довезла, крякнул Петрович по дороге. Думали, на самом деле пьяный, а оказалось — инфаркт! Его бы хоть чуть-чуть пораньше привезли, — глядишь, выжил бы, опять бы во дворе в домино играл, опять бы жульничал… Врачи сами его жене так и сказали: если бы пораньше, была бы надежда, а так…  А он, Петрович, между прочим, на «заречке» почти пять десятков лет отбарабанил! Электромеханик высшей категории, это тебе не хухры-мухры, таких и всегда-то было единицы, а сейчас и подавно. На Доске Почёта сколько раз висел! А помирал, как собака! Никто и ухом не повёл, не подошёл, не спросил: чего с тобой, старый пенёк? Вот тебе, Лизонька, и люди. Самые распоследние козлищи!

 —  А те, кто в «скорой» был? Кто подобрал его? Те тоже?..

 —  Ты эта…Ты, Лизонька, божий дар с яичницей не путай! У их работа такая — подбирать! Им за это деньги плотют!

 — А с телевидения которые? Им какая радость так вот, добровольно,

ехать к нам за сто с лишним вёрст? Их ведь никто не обязывает! Сказали бы мне: извиняйте, ничем помочь не можем, — и все дела, никакой канители. Здесь как?

 — А тоже работа! Тоже деньги за неё получают! Не всё же время про проституток да бандитов фильму снимать, надо и другие  передачи тоже зарабатывать!

  — Ладно, может, и за зарплату… А баба Мотя? Почитай, каждый день к Поленьке ходит! Это как? Никакая не родная, просто соседка, своих внуков трое, да и по дому дел…Она-то чего? Без всякой зарплаты!

  — Мотька всю жисть малахольной была! — категорически заявил дед. —  Ей, бывалочи, самой жрать нечего, а другим давала! Малахольная, она малахольная и есть! Ходит — спасибо! Ей просто дома не сидится: привыкла летать-то целыми днями!

  — Прекрати! — не выдержала Лизавета. — Сейчас же! Что ж ты, дед, за наказание такое? Все тебе не милы, все кругом враги. Как же так жить-то, с такими мыслями?

   — Ничего! Можно! — огрызнулся дед. — Под восемь десятков годков уже отбухал — и  скриплю пока: живой, знаю, чего почём! Мне доверчивым быть не с руки — воспитанный не так, чтобы доверяться!

   В общем, разругались. Впервые в жизни. Что ж, в этой самой жизни всегда всё когда-нибудь в первый раз бывает. А иногда полаяться, пар выпустить — это только на пользу. Даже очень полезно. И ничего страшного.

 

    Телевизионщики не обманули: приехали через неделю, а ещё через неделю телепередача о Поленьке была показана по одному из главных телеканалов страны (дед демонстративно отказался смотреть «эту показуху, от которой толку ждать нечего».). А ещё через неделю на специальный счёт для лечения Поленьки начали приходить деньги. Дед, узнав о поступлениях, целый день, ошарашенный, просидел в своей комнате, а вечером , набычившийся, но похожий от этого не на быка, а на  старого обиженного индюка, появился-таки на кухне, молча попил чаю и вернулся в комнату. Лиза понимала его состояние и ни с какими торжествующими, а тем более язвительными разговорами к нему не лезла.

Пусть подуется (прямо ребёнок, честное слово!), и подольше подуется, тем быстрее ему захочется выговориться.  Так оно и произошло. Дед не выдержал  пытки (как это так —  на него не обращают внимания!), заговорил первым.

   — Много…прислали-то? — как будто случайно, нехотя, походя, дескать, просто так, из мимолетного любопытства, потому что всё это — чушь собачья, поинтересовался он.

   — Почти пятьсот, — ответила Лизавета и уточнила. — Тысяч.

   — Хм… — деда по привычке потянуло съехидничать. — Благодетели, значит... Интересно… И кто же это такой богатый?

    Но Лизавета, казалось, его ехидства не замечала.

   — Действительно, дед, интересно. Присылают-то не такие уж и богатеи. Они, правда, много о себе не рассказывают, только некоторые… Вот, например, из Саратова. Многодетная семья, пять детей, хозяин трактористом работает, жена на ферме, дояркой. Пять тысяч прислали — попозже, написали, ещё переведут…Фермер из Орловской области… Пенсионерка из Тюмени… Из Ленинграда студенты…

   — Ну и это… Почему?

   — Что «почему»?

   — Деньги присылают? Они что, у пенсионерки этой… и у других… лишние, что ли?

   — Не знаю. Навряд ли лишние-то. Пишут, что посмотрели передачу и хотят помочь.

  — И всё? — не поверил дед.

  —  А чего ещё-то?

   — Не, ты погодь… Что значит «хотят»? — деда привычно понесло — истомился, бедолага, без гневных обличений. — Хотят они, вишь ли… Я, может, на Луну хочу слетать, —  и что с того? Кто это меня пустит, если материальных возможностев не имеется, я финансовые деньги имею в виду. Что, у тех же, например, которые из Саратова, их девать некуда? Сама же сказала — пять детей! Или та же пенсионерка!

  — А вот пенсионерка как раз и объяснила. У неё правнучка была, маленькая, три годика всего, и такая же болезнь, как у нашей Поленьки. И не спасли, денег не хватило на операцию. Вот она и решила — своей не помогла, так чужой помогу. Я как её письмо читала — прямо комок в горле.

   Дед нахмурился, ничего не ответил, снова ушёл в свою комнату. Ночью он долго ворочался в кровати, никак не мог уснуть. Какой-то зудящей занозой сидел в его голове один-единственный вопрос — зачем? И опять — не должно так быть, не положено! Потому что человек человеку не просто волк, а самый настоящий волчара. Он, человек, по самой сути своей завистлив, бездушен и жаден. Одно слово — человек! Исчадие порока!

   От этих привычных мыслей дед начал было успокаиваться, и вроде бы даже на сон потянуло, но тут  опять его ужалила эта проклятая заноза — зачем и почему? Настоящий дурдом, и тем более непонятно, что  и он, дед, и эти… доброхоты… в одном же обществе-то воспитывались, в одной великой державе под гордым названием Союз нерушимый республик свободных! А оказалось, не то что в одной стране — на разных планетах они произрастали, во дела! И бабка ещё эта тюменьская разбредила душу… Нет, есть люди правильные, понятные, нормально воспитанные, которые за копейку удавятся, которые неукоснительно придерживаются строгих волчьих правил нашего сегодняшнего общества. С такими всё понятно, от таких лично он, Титок, никаких неприятных неожиданностей уже давно не ждёт. Но оказывается, как говорил дедушка Ленин, есть и другая партия! Простые-рядовые, которых к богачам никак не отнесёшь, —  и на тебе, присылают! А те, понятные, которые пальцы веером, с золотых тарелок жрут, яхты покупают, на «Мерседесах» катаются, те — ни копейки! Уж, кажется, от своих миллионов с миллиардами  им малую толику отстегнуть — раз плюнуть. Тем более что все мы смертны, а они уже и на детей, и на внуков-правнуков, и ещё на сколько много своих поколений досыта наворовали, так чего жаться-то? Опять же, если не на кого копить, если один как перст, ни одного спиногрыза наследного нету и не предвидится, а хапать всё хочется и хочется, — это уже у человека болезнь такая, вроде алкоголизма: пьёт — а всё мало, всё ещё больше надо, — тогда совсем уж непонятно. Ведь все свои капиталы в гроб-то с собой всё равно не возьмёшь, а и возьмёшь, запихаешь как-нибудь, то опять же — зачем и кому? Если только червякам, так им твои капиталовложения до глубокого фонаря, они и забесплатно тебя переварят. Да и тебе-то уже всё равно будет — есть у тебя деньги , нет их… пенсионерка ещё эта как приклеилась… Да-а, похоже, бессонница ему сегодня обеспечена.

 

    К концу месяца необходимая сумма была собрана. Поленьку ждали в одной из московских клиник. Дед провожал её и Лизавету на вокзал.

   — Вы там это… — он хотел сказать «побыстрее», но вовремя спохватился и  испугался. Чего побыстрее-то? Не надо никаких побыстрее! Надо, чтобы как надо! Сколько положено, значит, столько и пробудьте. Старый дурак! Ещё не проводил, а уже ныть начал! Вот язык, вот язык!

    — Ничего. Лишь бы всё хорошо… —  и опять замолчал (чего «хорошо»? Накаркай ещё!).

   — Ладно, дед, пора прощаться. Поезд подходит, — сказала Лизавета и чмокнула  его в предательски задрожавшую щёку. — Ты уж не скучай здесь.

    — Я тебе, деда, чего-нибудь из Москвы привезу. Какой-нибудь подарок. Понял? Ты только  жди обязательно! — шепнула Поленька ему на ухо, и у Титка от слов этих защипало в глазах. Чтобы не заметили  предательских слёз, он нахмурился, пробурчал:

    — Ну, идите, идите, чего уж сырость-то разводить. Долгие проводы — лишние слёзы. Идите…

 

 Поезд уже давно скрылся из глаз, а  Титок всё стоял и стоял на перроне, всё силился вспомнить, чего он хотел сказать Лизавете. А ведь чего-то хотел, точно... Спросить чего-то… Склероз, пора таблетки пить… Да какие, к шутам, таблетки! У меня теперь одно верное лекарство — погост. Хотя рано ещё, надо девок дождаться. Обязательно, а как же…

   По пути домой он зашёл в магазин, купил хлеба, заварку и,

поколебавшись, чекушку. Пришёл домой, разогрел картошку, открыл бутылку — и вспомнил, вспомнил! Хотел у Лизаветы адрес спросить, той тюменьской пенсионерки!

Письмо написать, покалякать по-стариковски: может, ответит, может, расскажет, как живёт, чем занимается… Нет-нет, он совершенно не будет у неё спрашивать насчёт того, зачем деньги посылала; нет, это было бы совсем уж ни в какие ворота! Просто писали бы друг дружке письма, чего в этом такого… А ладно, ничего ещё не потеряно: вот его девки  вернутся, тогда он и спросит  у Лизаветы адрес. И напишет обязательно! Он уже и забыл совсем, когда кому письма писал…

   В эту ночь дед впервые за прошедший месяц уснул быстро и спал без снов, словно после тяжелейшей, многодневной и теперь уже окончательно законченной работы.

 

 


Hosted by uCoz