Веселые и бестолковые, «застойные» восьмидесятые… Я учусь в Первом «меде», живу в Москве, в общаге на Пироговке (кстати, до Великой Октябрьской социалистической революции в нашем здании размещался один из самых уважаемых в столице публичных домов. И хотя «свершилось страшное», но в жизни по большому счёту ничего не изменилось: просто шлюх сменили  студенты. Это называется - круговорот родственных человеческих сословий в пределах одной социальной группы.), а вечерами бываю в гостях у родственника Михалыча, на Таганке, в одном из двух здоровенных мрачных «ледоколов» - домах Академии Генерального Штаба ещё сталинской постройки. Дома настольно щедро увешаны мемориальными досками с очень известными и средней известности фамилиями академиков, военачальников и народных артистов, что,  больше напоминают стены колумбария, а не жилых строений, и глядя на них ( на доски, а не на артистических академиков), поневоле задумываешься о бренности бытия, и о том, что «земле, ей всё едино - апатиты иль навоз». И ещё что прямо-таки врезается в глаза, это могучие носы усопших деятелей науки и мощные подбородки усопших полководцев. Артисты никакими отдельными деталями своих портретов не выделяются, и это почему-то печалит.

 

         Михалыч высок, сутул, откровенно тощ, носит «толстые» очки в абсолютно несовременной даже по тогдашним «застойным» временам чёрной роговой оправе и буквально брызжет иронией и сарказмом. Вообще, внешне он очень похож на Паганеля-Черкасова из старого фильма «Дети капитана Гранта», да и внутренне совсем недалеко ушёл от этого не совсем психически нормального персонажа (хотя, согласитесь, само определение «ненормальный» по сути своей не совсем нормально, потому что очень и очень относительно. И вообще кто может чётко и понятно определить, что такое норма? Правильно, никто. А почему? Да потому, что её, нормы, в абсолюте просто нет.). Короче, самый настоящий, самый классический «ботаник». Да, именно так сейчас называют этих внешне нелепых людей, совершенно не вписывающихся в наше сволочное, сугубо прагматичное время, когда главным и безоговорочным фетишем стал «золотой телец».

          Дело в том, что Михалыч - уникальный человек. Из редкой породы чокнутых (иногда их называют по-другому – энциклопедисты). Раньше  энциклопедистами их называли чаще (а реже именно чокнутыми, что, впрочем, не имеет принципиального различия). Сегодняшнее время жёсткого прагматизма существенно сместило акценты, но не изменило самой сущности таких людей. Они всегда были, есть и будут. Конечно, в мизерном количестве. Оно и понятно - штучный товар. Гордость нации, на которых ей, нации, похоже, глубоко наплевать. А, может, мы и на самом деле так беспредельно богаты уникальными личностями, словно у нас под каждым забором сидят михайлы ломоносовы? И почему они не сидят под заборами у наших заклятых друзей – американских империалистов? Почему они, империалисты, постоянно воруют, их, подзаборных,  у нас? Впрочем, если у нас их, ломоносовых, много и они никому здесь не нужны, то почему бы их и не воровать… Правда, потом мы почему-то удивляемся: и чего это мировое сообщество упорно и постоянно обходит нас  в Нобелевских премиях?

 

         Да, Михалыч знает всё. Что? Всё знать невозможно? Согласен. Целиком и полностью. Конечно, невозможно! Это же, как говорил Савва Игнатьич из кинофильма «Покровские ворота», какую голову надо иметь! Какие мозги! Какой должен быть, как сказал классик, вообще матёрый человечище! Поэтому действительно – невозможно. Но есть исключения. Одно из них - он, Михалыч.

         Вот, к примеру, желаете получить информацию о поэзии и поэтах Серебряного века? Всю или частями? Можно и так, и этак, и вдоль, и поперёк. Пожалуйста. Как будет угодно. А все подробности первого, второго и всех следующих крестовых походов, как состоявшихся, так и не-? А попутно о флоре и фауне всех материков и континентов, включая уже несуществующие Атлантиду и Гиперборею (и почему некоторые учёные считают, что это одно и то же, а другие, наоборот, не одно и не то же, он тоже знает). А также мельчайшие подробности всех мировых войн 19-20 веков, и все малейшие нюансы приготовления знаменитого таитянского абсента, который от беспросветной бедности и художественной тоски придумал то ли Гоген, то ли Ван Гог (кто из них придумал конкретно, и кто кому отрезал ухо, и какое ухо, правое или левое, и вообще, почему и по какой причине – это к нему, к Михалычу. Я не знаток вообще никаких абсентов. Я всё больше по «Жиглёвскому»…). А также число атомных взрывов на ненашем атолле Муруроа и на нашей Новой Земле, где с тех пор из постоянных жителей остались только одни мутированные белые медведи (а в чём заключается эта мутация, вы знаете? Нет? Так в чём вопрос! Без проблем!). А вот, кстати, о кошках: чем они мурлычат? Михалыч вам расскажет, что кошка имеет совершенно уникальный  «мурлыкательный аппарат» - систему тонких косточек, которые идут от основания языка (её языка, не Михалыча) к основанию черепа ( её, кошкиному, основанию). Кошка вибрирует голосовыми связками, а те, в свою очередь, вызывают резонанс в этих самых косточках, и в результате появляется характерный мурлыкающий звук, который не прерывается ни вдохами, ни выдохами. Такой способностью обладают только кошки, оцелоты, рыси и прочие представители только МЕЛКИХ представителей семейства кошачьих. Ну, это так к сведению. Можно сказать, для выпендрёжа.

         Как? Убедились? Я и говорю – чокнутый энциклопедист. Уникум. Нобелевская премия в области за всё и вокруг подряд.

         В каком камзоле Пётр Первый познакомился с Анной Монс. Сколько зубов у гамадрилоподобного павиана. Как звали тёщу А Сэ Пушкина, и почему он, наша светочь и до сих пор всероссийская любовь, посвятил своё знаменитое и бессмертное « Я вас любил. Любовь ещё быть может…»  именно госпоже Керн, которая была, скажем так, не совсем подобающих приличной женщине правил интимного поведения (а если проще, то самая настоящая полувеликосветская  «прости господи»). Сколько боевых лошадей -  и всех по кличкам! – пало под героем гражданской войны товарищем Чапаевым (с обязательным приложением подробнейшей и подлиннейшей биографии Василия Ивановича, и вообще, почему ему с бабами так фатально не везло, и при чём тут лично товарищ Сталин.). И вообще невероятное: сколько стоила водка в 1913 году и – внимание!- сколько она будет стоить через неделю!

         И это всё он, Михалыч. Мой дорогой и несравненный родственник. Наше общенациональное достояние. Ура, товарищи!

        

         Помню, всё началось в марте – месяце пробуждения поэтов, огородников и кошачьих страстей. А не написать ли тебе письмо в Академию Наук, вдруг предложил он. Да-да, и без всяких там благоговений  перед научными светилами! Зачем, не очень понятно, но вполне резонно спросил я. Михалыч задумчиво вытянул губы дудочкой: ну-у-у… И объяснил: дело в том, что в какой-то только что выпущенной монографии о каких-то очень редких видах (может, марках. Я в этом совершено не разбираюсь.) самолётов (какие-то бипланы. Серии АБВГД. Номер одни-два-три-четыре-пять. И так далее. До бесконечности. А, может, наоборот, с последней цифры и до единицы. Говорю же: я в этих летательных аппаратах – ни ухом, ни рылом.) автор, академик такой-то сякой-то, почётный деятель наук, лауреат и член президиумов, и тэ дэ, и тэ пэ… допустил неточность (по мнению, нет, глубокому убеждению Михалыча – непростительную ошибку). Впрочем, с алфавитом всё было вроде бы правильно. А вот вместо один-два-три-четыре-пять нужно было написать одни-два-три-четыре-пять «а». «А», а не просто пять, без буквы. Кошмар! И это называется академик! Лауреат! Обладатель каких-то там международных учёных титулов! А ещё шляпу надел, презрительно говорил в таких случаях Михалыч. Я, правда, так и не понял (да и до сих пор не понимаю) при чём тут шляпа? Скорее всего, не при чём. Шляпа – это по михалычевой шкале оценка. Интеллектуального уровня. Это серьёзно – шляпа. Это приговор. Если не сказать хуже – диагноз.

         -Напиши,- предложил он суровым тоном. – Поставь академика на место. Забей Мике баки.(Это уже из «Двенадцати стульев». Кстати, биографии Ильфа и Петрова он знает во всех подробностях, в том числе и пикантных.)

         Я, помню, начал сначала активно, потом всё слабее, вялее и вяльше, и, наконец, совсем вяло брыкаться: почему я? Обычный студент-медик, к авиации совершенно никакого отношения не имеющий. И вообще, рождённый ползать (то есть, я) летать не может (то есть, не я). А он, в смысле, автор –академик. Величина мирового масштаба. С ним президенты за руку здороваются. Его на космодромы без пропуска пускают. В любой пивной наливают без очереди, и, если захочет, даже из-под прилавка. И вообще, я опасаюсь непоправимых для моего пока всё ещё цветущего организма трагических последствий. Кто его знает, этого академика? Возьмёт и напакостит. И завянет, так до конца и не распустившись, мой молодой цветущий организм. У него же кругом одни связи, и все - на высшем уровне. Враз повяжут. Век свободы не видать.

         -А чего сам-то? - извиваясь ужом (а, может, гадюкой. На более крупную змею я явно не тянул.), привёл я, как мне тогда казалось, очень логичный аргумент.

         -Не хочу, - не юля, сказал Михалыч и капризно вытянул губы (нет, верхняя оставалась на месте. На ней в это время зрел зловещий и здоровущий, извиняюсь за натурализм, чирей. Поэтому Михалыч обошёлся одной нижней. Но всё равно – впечатляло.)

         - Лень. Давай ты, студент.

         Во мне боролись противоречивые чувства. Робость на грани почтения и страха (академик! Лауреат! Мировая величина! Он, наверное, даже на толчок один не ходит!) -  и, признаюсь, мелочное, чисто обывательское желание выпендриться. Это, конечно, будет та ещё хохма: «укусить» прославленного академика. А «кусатель» кто? Я, студент. И даже не МАИ! И даже не отличник! Почему-то (почему?) сразу вспомнились побирушки в электричке. «Сами мы не местные…». Это называется ассоциативный ряд. «А ещё шляпу надел!». Какое мне дело до академиковой шляпы? И вообще всё это предложение очень похоже на самую настоящую гнусную провокацию!

         -Напиши, – повторил Михалыч сурово. – Посмеёмся.

         -Ага, - согласился я. – Посмеёмся. На Лубянке. Ухохочемся.

         -Я и не знал, что ты такой трус, - хмыкнул он с лёгким презрением.  – Пива хочешь?

         Это была ещё одна, не менее гнусная провокация. Пива я хотел (на улице под тридцать. В комнате – жара и духотища.). Но всё-таки связываться с академиком… Он, может, даже хлещще директора нашего гастронома… Был бы хотя бы доцентом…

         -Хочу,- сказал я и стиснул зубы так, словно мне там, в лубяночных подвалах, уже любезно демонстрируют щипцы, которыми сейчас будут вырывать ногти . Мои ногти-то! Персональные! Не Михалыча!

         -Сейчас принесу. Вот тебе ручка, вот бумага. Обдумай вступление. Только без хамства.

         Да, я слаб характером. Признаюсь. Мня можно уговорить. Опять же жарко. Опять же пиво… Да пошли они к чёрту со своими щипцами!

         - И скумбрию, - сдался я окончательно. –Холодного копчения. Две.

         -Нет вопросов, - согласился Михалыч. - Я пошёл.

 

         В последующие дни я пытался поставить себя на место этого пока ещё ничего не подозревающего академика (как сейчас принято говорить – смоделировать ситуацию). Вот приходит он в свою Академию (свою… Государственную! Высший научный орган страны! Выше не бывает! Выше только мордовские лагеря!), снимает шляпу (ну а как же! Интеллигентный же человек!), и швейцар в ливрее (это у меня такое чисто обывательский, даже холуйский стереотип: если Академия – значит, швейцар. Принятый сюда на работу, понятно, не с улицы по объявлению в «Вечёрке», а из всем известного Комитета, про который не принято говорить лишних слов. И обязательно в ливрее. Что же это за академический швейцар, если без неё, родимой? Это ведь не  ресторан или пляж. Это - Учреждение! Академическое!), так вот этот самый до ушей  заливреенный швейцар подаёт ему с поклоном (а почему бы и нет?) моё (мама!) письмо. Академик говорит: « Спасибо, Прохор!», швейцар склоняется ещё ниже, академик проходит к себе  в свой огромный (а как же!), роскошный (обязательно! Может, даже и пальма есть в углу!), шикарно обставленный (это вообще без комментариев. Наш же, советский академик! Не какой-нибудь там «жолио тире кюри»), садится в кресло, обшитое натуральной толстой свинячьей кожей, вскрывает конверт и начинает читать. «Я такой-то сякой-то. Некто Лёша, студент первого курса медицинского института, в свободное от анатомических трупов время увлекаюсь с детства историей авиации (дикость какая-то! Лучше бы ты, студент, побольше своим моргом увлекался!). И на днях прочитал вашу последнюю монографию (ну-ка, ну-ка!), которая произвела на меня огромное впечатление (интересно, интересно…Какой, однако, всесторонне развитый юноша… В разных там анатомических кишках копается, формалин нюхает, может даже на лекции ходит - и надо же, подлец этакий, увлекается авиацией! А может, даже и водку почти совсем не пьёт! Нет, ещё встречаются такие положительные студенты!). Несомненно, она является существенным вкладом в историю не только отечественной, но и мировой авиации (да чего там «существенным»… Огромным! Нет, молодец студент! И за девками, наверно, не бегает! Да и когда ему? Наверно, отличник. Наверняка! Надо ихнему ректору позвонить. Пусть отметит его в благодарственных списках. И чтобы зачёты этому…клистирному лётчику ставили без звука!)… Но вот только на странице номер… пятая строчка сверху…двадцать пятая снизу…я обнаружил некоторое сомнение (чего? Чего ты обнаружил, гнида?)… Хотя, возможно, я ошибаюсь… (то-то! Ты лучше в кишках своих внимательнее копайся, а к авиации не лезь. Авиация – это святое!), но всё же вы, уважаемый академик, по-моему, несколько неточно указали маркировку самолёта (что? Что? Чты-ы-ы?! Как посмел, вошь студиозная! На кого тявкать вздумал! Да я… Да я тебя… Прохор, скотина, где у нас прямой академический телефон с энкаведе?).

         Короче, проснулся я среди ночи и в холодном поту. Главное и обидное, на что купился? На банку пива! А на что покусился? На советского (а, значит, самого передового) академика! По сути – на Советскую власть в его лице и его шляпе! Нет, всё-таки правильно говорят наши идеологические враги: нет никого продажнее и мягкотелее начинающего российского интеллигента! Неправда! Есть! Это – я!

 

         Ответ из Академии Наук пришёл через три недели (на конверте я всё-таки сообразил  указать не свой московский общаговский, а домашний, коломенский адрес). Отец посмотрел на меня непривычно-уважительно, словно увидел живого Михайлу Ломоносова. Мама изумленно таращила глаза и вообще смотрела так, как будто только что меня родила, хотя рожать совершенно не собиралась и даже не знала, что беременна. Сестра сказала: а с виду дурак дураком…

         -Чего пишут? – не выдержал отец. Тон, которым он произнёс вопрос, был такой, словно это было письмо либо от каких-нибудь далёких, успешно забытых деревенских родственников, которых ещё бы тысячу лет не видеть-не слышать-не читать, либо из вытрезвителя с настоятельным требованием заплатить, наконец, за многократное медицинское обслуживание. Опять ж таких важных конвертов с такими государственными штемпелями он, всю жизнь проработавший токарем на нашем местном «почтовом ящике», отродясь никогда не видел и в своих пролетарских мозолистых руках ни разу не держал.

         -Да так… - небрежно-туманно ответил я (а чего ещё говорить?), - Привет тебе передают. И наилучшие пожелания.

         - И ты кланяйся, - сказал отец с почтением. – Добрым-то людям. У тебя там (и короткий, уважительный кивок сначала на конверт, потом – вверх, на потолок) знакомый, что ли, появился? Смотри… - сказал он предупреждающе и погрозил пальцем (опять непонятно. Чего смотреть-то? На кого? И при чём тут палец?).

         Не знаю уж почему, но я тут же всё ему рассказал. И про монографию, и про ошибку, и про Михалыча. И даже про пиво не забыл. Отец внимательно выслушал, кивнул, сурово поджал губы.

         -Посадят, - высказал он своё пролетарское мнение. – И правильно сделают.

         -Не, - возразил я. – Он (и тоже сделал кивок в направлении письма и конверта), между прочим, извиняется.

         -Кто? – не понял отец.

         -Академик.

         - Перед кем?

         - Передо мной.

         - Перед кем? – его брови подпрыгнули вверх.

          - Передо мной. Признаёт ошибку.

         -Академик? – никак не мог сообразить отец. – За что?

         -За ошибку. Пишет, что был не прав. Глубоко сожалеет.

         - Академик, - уже не то чтобы спросил, а с каким-то недоверчиво-вопросительным подтекстом просто сказал отец и, хмыкнув, заключил. – Дурдом.

         -Ага. Самый настоящий. Вот число, подпись, личная печать и штамп регистрации научного отдела.

         - Ну, тогда точно посадят, - утвердился он в своём первоначальном выводе. – Попьёте там пивка. Пожуёте хлебушка.

 

         Следующее письмо я (мы) написал через месяц. Опять в Академию Наук (дом родной!),  но на этот раз в её ленинградское отделение. Опять монография, опять академик. То есть, академша ( или всё-таки академик? Женского пола будет как?). Какая-то очень крупная величина по архитектуре. Уникальный специалист (специалистка?) по Карлу Росси, Ивану Старову  и  Монферрану (если кто не знает – архитекторы. Дворцовая площадь, Михайловский замок, Русский музей. Большой собор в Александро-Невской Лавре и Таврический дворец. Исаакиевский собор).  Не с того конца, с какого надо (а с какого надо?), посчитала то ли пилястры, то ли балястры, то ли пилоны, а, может, фронтоны в каком-то дворце какого-то вельможи под, кажется, Гатчиной. И к тому же (ужас!) неправильно указала градус наклона пандуса в одном из парков в Царском Селе (безобразие! Как посмела! А ещё в шляпе! Одно слово – академша!).

          Ответ пришел, как и в авиационном случае, через три недели (у них там, в Академии, такой лимит, что ли, был установлен на время ответа?). Наша теперь уже почти знакомая очень культурно признала, что с пилястрами она, да, «малость промахнумшись». Бывает. Семья, заботы. Тоскливый быт. Дети разводятся, внуки  ссутся, коллеги, сволочи, всегда готовы подсидеть. То, сё… И потом эти пилястры, задери их насовсем, это такая…! Это даже хуже пилонов. Не говорю уж о фронтонах.   ( В этот момент я, наконец-то, почувствовал себя полноценным пациентом психиатрической лечебницы. Прав был папа насчёт дурдома. Стопроцентно прав.) Зато насчёт угла наклона царскосельского пандуса она на нас здорово выспалась! От души! С таким, знаете, культурно-иезуитским намёком. Дескать, а вот мерить-то вы, уважаемый товарищ студент прохладной жизни и почему-то медик, как раз и не умеете! Потому что не учли градус проседания почвы. (Это я-то не учёл? Да я, можно сказать, почти самолично и на коленках облазил все эти ваши парки, а также прилегающие к ним скверы, бульвары и помойки впридачу! Все ваши пандусы, градусы и пиастры с канделябрами!). И вообще вы, товарищ студент, пользуетесь не той метрической системой! (А какой надо! Ну, скажи какой! Сама не знаешь!) И опять с этаким тончайшим намёком, что, дескать, а ещё шляпу надел, студент. В том смысле, что кого учить вздумал, пень? Её! Академшу!  Ну и так далее. В царскосельском духе. Нет, очень убедительно, очень! Прямо для трибунала. Пора сушить сухари.

         Но Михалыч обиделся. Закусил, как говорится, удила.

         -Ладно, ничья, - скрепя сердце, согласился он. – Ещё не вечер. Я как раз вчера её очередную монографию достал. ( Он почему-то все эти научные труды не покупал, а именно доставал. Тоже загадка. И что значит «достал»? Откуда?). По Захарову.

         Я вопросительно посмотрел на него: по кому? Это ещё что за…? Очередной академик?
         - Андриан Захаров, - пояснил он снисходительно. – Выдающийся архитектор (ну конечно! С невыдающимися мы уже и не связываемся! Нам это гребостно, с невыдающимися-то! С нашим-то калашным рылом да в их невыдающийся свиной ряд!). Русский классицизм. Здание Адмиралтейства.

         - Это которое с ангелочком на самой пипке? – продемонстрировал я свою стремительно набирающую обороты эрудицию.

         - В просторечии - Адмиралтейская игла, - ответил он и поморщился (Михалыч не любил просторечий. В этом проявлялся его интеллектуальный снобизм.).

         - А ты разбираешься! – получил я неожиданную похвалу. – Если так дальше пойдёт, тоже скоро шляпу наденешь.

         - Под твоим чутким руководством, - элегантно «отбил» я. – Всё, конечно, лучше, чем лагерный бушлат.

 

         - У нас на «заречке» тоже одного конструктора прихватили, - многозначительно сообщил отец, когда я получил очередное письмо из Ленинграда. Он мыслил своими, сугубо земными категориями.

         - Тоже хотел чертежи продать.(Почему «тоже»?) Арабам. Взяли с поличным. Мужики в цеху говорят - восемь лет. И вы дождётесь.

         -Папа, ну почему такой унылый скепсис? – попытался возразить я. – В двадцатом веке живём!

         -Это ещё хорошо, если в Мордовию, - продолжал папа, не слушая моих глупых наивных возражений. – Это недалеко. А то куда-нибудь за Полярный круг. К белым медведям. (Он произнёс как «ведьмедям». Но ему было всё равно. Он, папа, простой рабочий человек. Он разных там консерваториев никогда не кончал и пилястры с балястрами никогда не считал. Главное – Полярный круг. Край земли. Конверты с бумагой в постоянном дефиците. Вместо академий и швейцаров в ливреях – Северное Сияние и часовые с автоматами).

         Я хотел было объяснить ему, как академик академику, что медведь и ведьмедь – разные понятия. Медведь – это животное, а ведьмедь –это ведьмак. Вурдалак. Нечистая сила. Но ведь мы, академики, ярые материалисты. Поэтому  ни в какую нечистую силу не верим. У нас – технический прогресс и пилоны с канделябрами. Но объяснять не стал. Это было бы не просто некрасиво, а откровенно оскорбительно. Отец – это отец. Это – святое. Он переживает. Он не какой-нибудь продажный конструктор, готовый Родину продать за пару верблюдов – кораблей пустынь.

 

         Дальше – больше (азарт, как известно, затягивает). Мы разгромили (словесно, конечно. А то подумаете чёрти что…) международную, находившуюся под патронажем ЮНЕСКО и лично Тура Хейердала, археологическую экспедицию, самоуверенно утверждавшую что она обнаружила в Ливийской пустыне могилу легендарного египетского фараона, самого  Хумдумштоп- Рамзеса Восемнадцатого со всеми его жёнами, наложницами, заложницами, внуками и евнухами, рабами, лошадями и прочими фараонскими причиндалами. Не того откопали, радостно сообщили мы юнесковским ребятам. Потому что не там копали. Надо было на два метра правее и на юго-восток от ближайшей финиковой пальмы. В общем, в направлении Индийского океана.  Так что, как говорил булгаковский Коровьев, поздравляю вас, граждане, соврамши! И вообще, прежде чем копать, надо было спросить его. Да нет, не Коровьева - Михалыча! А то накопали там, понимаешь! Испортили уникальный природный ландшафт! Опять же песок – ценный строительный материал… А по смете расходов как теперь отчитываться будете? Перед мировым-то сообществом? Или надеетесь, что спишут как естественную убыль? Учтут градус наклона к Индийскому океану по касательной к финиковой пальме? Да, ребята, подвели вы и ЮНЕСКО, и Хейердала, который Тур на плоту с Сенкевичем!

         Потом, ближе к очередной годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, указали американской космической ассоциации НАСА на неправильный расчет длины третьей направляющей (чего направляющей? Куда? К кому? В чего и в какую сторону? Михалыч знает. Его дела.) одного из телескопов в Силиконовой Долине (штат Калифорния. Государство -США.), тактично при этом намекнув, что с вашей сегодняшней направляющей можно только раздевающуюся соседку-академшу разглядывать в ближайшей американской бане, да и то только через свежепомытое окно. А вот Альфа-Центавру в центральном секторе туманности то ли Архимеда, то ли Андромеда, короче, какого-то «меда» - это уж увольте! Здесь с  вашей сегодняшней направляющей-упирающей базар совсем не катит, нет! Чтобы век нам, советским академикам, вашей американкой свободы не видать!

         А перед Новым Годом мы от души наплясались на известном и жутко модном стихоплёте-песеннике, утверждавшем с нагло выпученными глазами и блестящей лысиной, что слова широко популярной сегодня песни про его очередную несчастную неразделённую любовь, случившуюся с ним на очередной ударной комсомольской стройке – это его собственные слова его же собственного сочинения. Ха-ха, три раза! Посмотрите на несчастного! Какая может быть любовь с такой наглой музыкальной мордой! И с глазками откровенно млядскими! И вообще, коньюнктурщик! Комсомолом прикрывается! Его светлыми идеалами!  Хотите, мамой своей композиторской поклянусь, ничтоже сумнящеся, предлагал этот музыкальный негодяй. У нас с ней семейный подряд. Я – стихи, она – музычку. Нормально. На хлеб с компотом хватает.

         Оставьте свою маму в покое, гневно заявили мы с Михалычем. Ваши якобы слова – это совершенно не ваши слова. И, пожалуйста, без всяких «якобов»! Потому что это гнусная ложь! От начала и до конца! (Нет, выразились-то мы гораздо крепче, гораздо! Во всей, так сказать, нецензурной красе. Чтобы он прочувствовал всю мерзость своего поступка. Но это уже совершенно не для печати.). Потому что эти слова этой легкомысленно популярной песни, которую наша передовая молодёжь принимает за чистую монету – это примитивнейший и нахальнейший плагиат стихотворения полуизвестного в своё время малайско-индусского поэта японо-монгольского происхождения середины восемнадцатого века, который трагически погиб во время охоты на индонезийском острове Суматра, будучи заживо съеденным бенгальским тигром-людоедом (это называется – не повезло. Или, может быть, тигру его вирши совсем не нравились. Или он своим полосатым хвостом чувствовал, что по ним вместе со стихоплётовой мамой-композиторшей через двести лет будет сложена эта похабная песенка про якобы светлые стихоплётовы чувства.).

         Кстати, вся эта разоблачительная история с песенником каким-то образом просочилась в прессу, и одна очень уважаемая газета, ссылаясь, в частности, и на наше разоблачение, так врезала этому «певцу любви», что он устал чесаться, оправдываясь за этот наглый исторический плагиат. Больше того, всю свою вину он малодушно попытался свалить на нас, утверждая, что мы являемся чуть ли не агентами международного империализма, пытающимися внести брожение и смуту в сплочённые ряды деятелей советской культуры.

         - Да, такой кабак мы наделали с этим гипофизом… -  с весёлой смущенностью процитировал Михалыч профессора Преображенского из «Собачьего сердца». – Кстати, о Булгакове…

         -Не-не! – замахал я руками. – Я - пас! Булгакова трогать не буду!

         -Испугался… - презрительно фыркнул Михалыч. -  А я ещё шляпу тебе хотел купить…

         - При чём тут испугался? – ответил я. – В конце концов, надо же кого-нибудь оставить и для души… И вообще совесть знать! Этак мы скоро замахнёмся и на бессмертные идеи классиков марксизма-ленинизма!

         - А что? – равнодушно пожал он плечами. – Среди них тоже кой-кого надо бы как следует причесать…

         -Это уж без меня! – заявил я решительно. – В конце концов, неплохо бы и институт закончить без политических осложнений. А то с такими настроениями мне светят совсем другие университеты. Тюремные. С красным дипломом.

         - Разнылся… - поморщился мой не признающий абсолютно никаких авторитетов научный руководитель и махнул рукой. – Ладно. Пусть живут. Считай, что уговорил. А всё же стихоплёта мы здорово умыли! Это дело надо отметить. Иду за пивом. Скумбрию брать?

 

         Резюме: В общем и целом, благодаря всей этой разносторонней энциклопедической переписки с самыми разными деятелями техники, науки, культуры и балабольства я ещё раз со всей на то очевидностью убедился, что число самодовольных бездарностей, неучей, пустобрёхов и просто прохиндеев в окружающем меня животно-человеческом пространстве оказалось гораздо – гораздо! -  большим, нежели казалось на первый, поверхностный взгляд.

 

         Как сказал царь Соломон на своём знаменитом обручальном кольце, «всё пройдёт, взойдёт капуста…». Да, прошли годы. Я стал нервным и грустным. Потускнел и поседел. Вместо водки и пива всё чаще пью кефир, всё чаще НЕ жалею о несбывшемся, и всё чаще думаю о вечности и вечном. Михалыч давно вышел на пенсию, но поскольку её денежное выражение явно недостаточно для такого, как он, по-прежнему воинствующего интеллектуала, то приходится подрабатывать, чтобы достойно прокормить и себя, и брошенную переехавшими в другой микрорайон соседями-академиками (нет, серьёзно! Преподают в Академии коммунальной службы! Крупнейшие специалисты по уборке подъездов и подмёту тротуаров!) кошку Блядку. Она кошка аккуратная, серьёзная, академически воспитанная. Чтобы шастать по каким-то там помойкам – ни-ни, боже упаси! Опять же не обременяет Михалыча своей кошачьей плодовитостью, такой характерной для их кошачьей физиологии. То ли и на самом деле котов к себе не подпускает, то ли так умело предохраняется. Случайно, что ли, Михалыч пару раз ловил её у косков, торгующих презервативами… Я же говорю – весьма положительная особа! Те дворницко-коммунальные академики ещё не раз локти себе обкусают, сообразив какого сокровища так опрометчиво лишились! Блядка живёт у Михалыча на кухне, и в знак благодарности за то, что не дал пропасть, постоянно демонстрирует ему работу своих голосовых мурлакательных связок (да-да, которые от языка к черепу). С прошлого лета Михалыч сторожит безалкогольный магазин на Семёновской площади (Блядка ходит на дежурства вместе с ним). Ночь через две, пять «штук» (хотелось бы долларов, но…). Скромно, но необременительно, тем более что у своего тюбетеичного хозяина он в большой чести. Потому что шпарит наизусть на чистом фарси Омара Хаяма и выходит на смену абсолютно трезвым и даже без привычного этому окончательно омосковившемуся тюбетеичнику по опыту прежних сторожей перегарного запаха. Опять же Блядка тоже не ест свой хлеб даром, потому что мастерски ловит мышей, которых до неё было здесь, в магазине и окрестностях, видимо-невидимо, и тюбетеичник задолбался давать взятки всяким-разным проверяющим из санитарно-эпидемиологических служб разных чиновничьих уровней. В знак уважения и признательности он бесплатно оставляет Михалычу пакеты с соками, у которых только-только истёк срок давности (а чего им, сокам, спрашивается, будет? Они же герметически упакованные! Это не какая-нибудь силиконовая направляющая для академической женской бани!), а Блядке – подозрительного цвета молоко, тоже подозрительное в плане просрАчивания. Михалыч сии подношения принимает с достоинством и сдержанной благодарностью, несмотря на то, что считает хозяина (и вполне справедливо) жуликом (а кто, скажите, не…?) и вообще плутом. Впрочем, на моё предложение написать на него, на тюбетеечника, в соответствующую «академию наук», он ответил решительным отказом. Аргумент железный: все воруют, все  «бодяжат», все жить хотят. Поэтому зачем обижать человека? К тому же сейчас и без него этих самых академий расплодилось… А академиков – вообще караул…

         - Кстати, есть дело, – как бы между прочим сказал он с до боли знакомыми, опасными интонациями. – Вот смотри, чего на коробке написано? -  и протягивает мне упаковку из-под сока. – В состав входит… -  и произносит какое-то совершенно непроизносимое название из ста тысяч миллионов букв.

         -Грамотеи! Не сульфит, а сульфиД! Понял?

         -Ага, - отвечаю я. – Понял. И что самое удивительное -  абсолютно всё.

         - Ну и славненько. Значит, я – за пивом. Бумага и ручка -  в столе. И свежую газетку на стол постели. Будет всё-таки какое-то подобие уюта. И вообще – гигиенично.

 

         - У меня был один знакомый старик, - сказал Михалыч через полчаса. - В прошлом- довольно известный искусствовед, сейчас лежит на Ваганьковском… Так вот он как-то рассказывал: иду по улице Горького мимо памятника Маяковскому и вижу – около памятника стоят ребятишки, наверное, первоклассники, и с ними - учительница. Лица у всех ребятишек внимательные, серьёзные. Слушают рассказ учительницы о великом пролетарском поэте. В общем, очень трогательная картина. У меня, говорит, на груди стало так приятно, я подхожу к ним, представляюсь учительнице и говорю: а ведь я, ребятки, был знаком с Владимиром Владимировичем. И начинаю рассказывать. Долго говорил. Наверно, с полчаса. Рассказал и  спрашиваю: может, у вас будут какие-нибудь вопросы. Тут одна девочка, толстая такая, с шикарной длинной косой, поднимает руку (культурная! Научили там, в этой школе!) и серьёзно так спрашивает: дедушка, а вы с Пушкиным знакомы не были? И всё.  Свет у меня в глазах сразу померк. Я плюнул и ушёл. Долго не мог успокоиться. Уже потом, когда домой пришёл, спрашиваю сам себя: а чего это я так раскипятился-то? Ведь дети! Им главное что? Чтобы прийти. Обступить этот самый памятник. Разинуть свои варежки и слушать. А о ком речь, о Маяковском, о Пушкине, или об Илье Муромце с его кобылой, им ведь всё равно! Им все по барабану! Они знают, кто такие папа, мама, бабушка, дедушка, как учительницу зовут -  и им пока хватит! Что говорится – за глаза!  Зачем их грузить лишней, совершенно им сейчас, а, может, и потом ненужной информацией? Но попробуй это каком-нибудь чинуше из Минобразования докажи! Ему и самому-то по большому счёту все эти маяковские - пушкины- графы толстые уже во где, выше горла! Его уже тошнит от их милых образов! И поэтому он уже из чувства мести и злорадства,  чтобы и другие помучились, включает их в учебный план. Пусть  теперь они надоедят до самого рвотного рефлекса и другим. Например, детям. А в учебной программе всю эту пытку назовем чинно-благородно: уроки культурно-эстетического воспитания. Вот так мы их воспитываем. Неизвестно на чём, неизвестно на ком, и главное, неизвестно зачем. Но воспитываем! Главное-  воспитание! Культурно-эстетический урок. Само словосочетание какое-то…неприличное. 

         - Ты типичный российский интеллигент, - сказал я. – Вечно ехидный, вечно ноющий, вечно ёрничающий и вечно неугомонный. Любимое занятие – постоянно мутить воду в нашем и без того мутном болоте. И этот твой…маяковский искусствовед тоже из таковых. Согласен он, видите ли, что дети ни в чём не виноваты. Конечно, не виноваты! Они ведь всё принимают за чистую монету.  А вы – эстета хреновы. Культурную публику вам подавай. Из Академии Наук.

         - Да, я не люблю людей, - охотно согласился Михалыч. – Мне их не за что любить. Потому что они мелочны и суетливы. Нету в них желания прогресса.

         - Ну конечно! – обиделся я за всё НЕпрогрессивное человечество -  Где уж нам уж выйти замуж! Где уж нам знать, сколько ТАМ должно быть пилонов, и сколько ЗДЕСЬ – фронтонов. С канделябрами.

         - Диалектика, - поджал губы Михалыч.- А обижаться – это несерьёзно. Ты пей пиво-то, пей. Свежее, только что завезли. Экологически чистое. Без консервирующих добавок. Может быть…

 

         Посткриптум. Прошу эти воспоминания антисоветскими не считать. Да, сейчас Академии Наук Союза ССР уже давно не существует. Зато других академий, как я сказал выше, навалом. Академиков, естественно, тоже. Я сильно сомневаюсь, что они в чём-то принципиальном сильно отличаются о тех, прошлых, советских. Если только научным уровнем, и то ещё очень большой вопрос в какую сторону.