-Значить, так… Ты, Гнилой сидишь напротив Жигана, друг на дружку не смотрите, не интересуетеся, значить, ничего интересного на мордах ваших не написано, понятно? И, главное, не дрожи, сука, не трясися! На тебя ведь иной раз смотреть – легче повеситься… Ну, а если краснопёрые догадаются и завалишь ты нас, Гнилуша – тогда не жди от меня, болезный, никакого сострадания…Главное, значить, не мешкать! Как только они подходят – сразу их, сходу класть! И не дрейфить, не меньжеваться: я у дверей сидеть буду, спать вроде для них-то, так что подмогну, понятно? А как положите краснопёрых и пушки снимете – сразу, значить, на первой остановке и выходим. Это, скорее всего, Цемгигант будет, раз они, краснопёрые-то, от Песков итить начинают. Я знаю, проверял сколько раз… Меня не обманешь, нет…

         Да какие пассажиры, Гнилуша, какие во втором часу ночи пассажиры? Я же специально на той, значить, последней электричке цельный месяц штаны протирал! Не бывает в  это время пассажиров, тем более в последних вагонах! Народ, он сейчас пуганый, он, значить, после девяти на улицу-  ни ногой! Он дома сидит, народ-то, чаи гоняет с сушками-баранками, телевизор смотрит про разные шоу, супругу, значить, толстомясую с испугу щиплет! Это только нам, горемыкам бродяжным, щипать некого, да и некогда! Ну а если какой псих  в наш вагон и затешится, то чего ж – значить, судьба у него такая скорбная.  Придётся и его… Где двое, там и трое, чего считать-то… А ничего! Чтобы, значить, ночью бабу свою щипал, а не по электричкам шмонался! Сам, значить, виноват!

         Что? Да не бурчи ты, Гнилой, не бурчи! Вырабатывай, хе-хе, свой командирский голос! Ты же, помнится, на офицера учился, на командира, значить, нашей непобедимой и легендарной… А сам виноват, сам! Не надо было студенточку-то сильничать, нехорошо это, не по-людски. Надо было с разговорчиками к ней, ласково. Конфетков купить, цветочков, значить, разных… Глядишь, она бы и сама дала, добровольно. Они ведь глупенькие, студенточки-то. Хоть и в умных институтах учатся, в науках разных себя найтить пытаются, а всё одно – дуры дурами… А, может, Гнилуша, тебе ментов жалко?  Молодые, здоровые, будильники у каждого семь на восемь. Дома, небось, бабы ждут, детишки сопливые с горшков ручонки тянут: папа! папа! – а ты по ихним папам картечью… Тока задави ты, значить, жалость эту, злодейку проклятую, задави сразу и под самый корень! Я по себе знаю: если сразу не задавишь, есть она тебя потом будет, грызть, покою душевного не даст. Измытисси весь, переживаючи… А нам жалеть никак нельзя! Нам ихние пушки во как нужны -  а как, значить, взять? Попросить, хе-хе, дескать, дайте, дяденьки хорошие, пистолетики на пару дён, а то на авиационный завод как раз зарплату повезут, а с инкассаторами без пистолетиков разговаривать, значить, ой как скучно! Постреляют нас, ребятинушек горемычных-   и все дела! Хе-хе-хе… Не жалей, Гнилуша! Россия большая, баб много, ещё минцанеров нарожают! Какое добро…Ты вон лучше на Жиганушку нашего посмотри! Как он того постового-то, а? Тот только крякнул -  и все. Полетела, значить, душа на небеса… Жиганушка – он мастер, каких мало. Одно жалко – языка лишился. Но опять же по дурости. На зоне порядки строгие: чуть чего не то вякнул – язык на стол! Воспитание! Да… А то б много чего порассказал… А Жиганушка? Чего мычишь-то? Новое-то болтало не выросло? Хе-хе-хе… Эх, кабы ты поумней был – цены бы тебе не было. И за каким ты тогда к Коське-боксёру в барак полез? Закон забыл -  к чужим не соваться? Как он ещё тебя живым отпустил, Коська-то… Ну, ладно, други верные! Как говорится доклад закончен, прении – тоже, приступим, помолясь, к неофициальной дружественной части! Положи-ка мне груздочков, Гнилуша! Ага… Ну, господа-товарищи, за удачу! Чтоб чего нам, значить, хотелось, того и смоглось! За фарт, мать его…

 

         Сегодня с самого утра у Николая было препоганейшее настроение. Этот снос, как он его уже вымотал… И как и думал, как и боялся, а в архитектурном отделе его опять прокатили… Главный архитектор даже глаза свои хитренькие, модными очками с такими же модными, чуть затемнёнными стёклами, как вражеской амбразурой закрытые-отгороженные, выпятил: «Я что-то не помню вас, гражданин! Подойдите к Татьяне Петровне, двадцать восьмая комната, она как раз вопросами сноса занимается… (а в глазах этих заочёченных – тоска зелёная и раздражение: достал ты меня уже, мужик, своей детской непосредственностью!). И он, конечно, опять купился, опять пошёл в эту двадцать восьмую, которая не комната, а дыба! «Здрасьте! Я по поводу сноса, точнее переноса дома…». Тонкие брови Татьяны Ивановны, этого Малюты Скуратова в юбке, хищно-недоумённо-капризно изогнулись: «А я тут при чём? Я же вам уже всё объяснила…» - «Ну как же, - опять растерялся он. – Мне же Брикетов к вам сказал…» - «Ах, Анатолий Иванович… (а в глазах – надпись: какой же он скотина, этот Анатолий!)» - Брови деловито придвинулись друг к другу. Малюта взялся за раскалённые щипцы. – «Не раньше вторника». – «Как же так? – растерялся он. – Мне же до конца недели надо строителям ответ дать!». В ответ – равнодушное, валящее с ног хмыканье (надо – значит давай. При чём тут мы-то?). «А ещё лучше – в четверг, утром. А сейчас, извините, очень-очень занята!». – И склонилась над бумагами. Это называется – иди отсюда, надоеда! И ходють и ходють, и ходють! И чего, понимаешь, ходють! Развелось вас, ходоков, ещё с ленинских времён, всё никак не успокоитесь!

         Он кинулся назад, к Брикетову. Но тот уехал, уехал, уехал, успел уже, «и будет в конце недели, не раньше!». И Николай тут только понял: бесполезно всё. Как не брыкайся, как не изворачивайся, как не грози Москвой (умора, он ещё и грозит! Сейчас Москва всё бросит, и приедет твои гнилушки спасать! Делать ей, Москве, больше нечего!), сколько не говори о исторической ценности – дом обречён. Не сегодня, так завтра снесут память семейную, гнездо родовое, столько народу выпестовавшее, в жизнь проводившее, а кого и на смерть, на войну или просто от возраста на старый городской погост…

         Электричка весело-беззаботно свистнула, дёрнулась, пошла-поехала всё быстрее, быстрее… Сто тринадцатый километр… Как быстро сегодня… Только что трепались с ребятами в «дежурке» - а уже сто тринадцатый…

         Напарник Николая, Герман Бондаренко, отвернувш                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                             ись к окну, легкомысленно насвистывал себе под нос: « Ты мой зайчик, я твой мальчик…». Да, нос у Герки куда как примечательный! Это не нос и даже не носик. Это какой-то аккуратный клювик, наподобие воробьиного, так что ему  больше бы подошла песня «Чижик-Пыжик где ты был, на Фонтанке воду пил…» Да и сам Герка, не в пример своему знаменитому тёзке-космонавту, небольшого росточка, с тонкими., девичьими чертами лица и такими же пушистыми девичьими ресницами. Никакого внушающего уважение солидного вида… А уж если кто похож и фигурой, и лицом на космонавта номер два, так это как раз он, Николай: высокий, плечистый, волосы русые, чуть вьющиеся, лицо широкие, крестьянского типа, но не лишённое черт именно классического русского интеллигента. Единственный изъян – щёки и лоб оспинами побитые, хотя это совсем и не оспины: в детстве взорвалась у него в руках поджига – медная трубка, набитая спичечными головками. Обожгла лицо, опалила волосы и брови, как только пальцы не поотрывала… Он вообще хулиганистый был, Колька Наумов…

         Герман перестал свистеть, с протягом, всем своим птичьим телом потянулся и сладко, с понятным намёком на прошедшую бурную ночь, зевнул. Закончив с этими расслабляющими, совершенно не красящими отличника боевой и политической подготовок процедурами, вопросительно-насмешливо глянул на Николая.

         - Вот я и говорю: жениться тебе, парнишечка, пора! - ответил Николай. – Скоро лысину заработаешь от чужих подушек! Чёрт тебя знает: столько девок вокруг, а тебя всё по бабам таскает! Хорошо хоть по незамужним!

         - «Жениться»! – передразнил его Герман. – Радости полны штаны! Зачем? Нищету плодить?

         - Верю, верю! – улыбнулся Николай. – Бедные вы, несчастные! В каждом доме всего по пять автомобилей! Самая настоящая голытьба!

         - Позавидовал… - хмыкнул напарник. – А ты попробуй, погорбаться с ними, с огурцами-то! С марта по октябрь, не разгибаясь!

         - Вот это точно… - усмехнулся Николай. - Беднее вас, луховицких огуречников, никого на свете нету. И что за удовольствие постоянно голытьбой прикидываться? Да, нету на вас, куркулей, сейчас красных комиссаров!

         Герман вспыхнул, хотел что-то сказать, но только рукой махнул: дескать, чего с тобой, с твердолобым спорить… Ладно, проехали…За окнами проскочила-промелькнула угадывавшаяся лишь по низкому железному забору платформа «Конев Бор». Да, темнота за окном – настоящие чернила. Ни огонька, ни звука. И луна сегодня какая-то особенно тоскливая. Под такую луну только морду кверху задрать да выть…

         - Если уж жениться, то, к примеру, на дочке горюновской, - сладко зажмурившись, размечтался Герман.

         - Губа не дура, – усмехнулся Николай. – Или уже подкатывался? 

         - Да, к такой просто так не подкатишься… Нет, а чего? Мне его шофёр рассказывал: центр города, пять комнат, на кухне хоть в футбол играй, две лоджии, прихожка, потолки-  три метра… Одно слово -  индивидуальный проект! Эх, и кто бы только сосватал! Молодой, симпатичный и, главное, ещё ни разу ни с кем не зарегистрированный!

         -Не облизывайся, - безжалостно развеял его розовые мечты Николай. – Там и без тебя ухарей хватает.

         Он по давней наработанной привычке  провёл ладонью по ремню, дотронулся до кобуры…

         - Ну, космонавт, пошли на орбиту…

         Электричка замедлила ход. За окном, освещённая покачивающимся на ветру фонарём, мелькнула и тут же ушла в тень табличка - «Пески»…

 

         Павлов еле успел проскочить в закрывающиеся двери. Но всё-таки успел, и  слава Богу. А то сиди здесь, на станции, жди какой-нибудь попутки, да и будет ли она – очень большой вопрос… Скорее бы с этой «шабашкой» развязаться, тоскливо подумал уже который за эту неделю раз. Нет, рассчитаюсь за дачу – и всё, отдыхать! Пропади они пропадом, эти «вольвёшки», эти «бээмвэшки», эти высокомерные жирные рожи – его клиенты, по каждому второму тюрьма уже который год горькими слезами умывается… Уже пятый год без отдыха слесарил он по иномаркам, а ведь в своё время Московский автодорожный закончил. Фирма – не шутка, и отинженерил три года, и работа нравилась… Если бы ещё и платили нормально за это инженерство, то и не дёргался бы никуда. Сидел бы в кабинете, пупок чесал да в чертежах ковырялся. Зато сейчас хоть и грязно, и тяжело, и хлопот хватает, и собачиться иной раз приходится, но с другой стороны – пара штук «баков» в месяц как с куста! Твои денежки-то, железно заработанные, и ни одна налоговая не подкопается, потому что клал он на эту налоговую с такими-то клиентами! Да, начинал туго, со скрипом – с лотошников, «челночников», блатоты всякой несерьёзной, которая только и умеет что пальцы веером… А вот уже два года как пошли  ж у к и. Земля слухом полнится, вот «жуки» и узнали-проведали, что есть такой на земле нашей грешной классный автоумелец Миша Павлов – интересный господин. «Тачки» штопает с гарантией, не болтлив, до денег особо не жаден, хотя своего тоже не упустит. И, главное, выпивает умеренно, если дело есть – только минералку! Подкатили, взглядами своими безжалостными прощупали, справки, где надо навели – годится! Вот они и пошли, заказы-то, потекла денежка. Лови момент, Мишаня, куй железо, не отходя от кассы!

         Из кабины машиниста открылась дверь, оттуда вышли два милиционера. Вот тоже служба собачья, подумал Павлов. Полночь – заполночь, ходи – смотри… Михаил сунул руку в карман, заметил как тут же напряглись-насторожились эти двое. Да, милицейская выучка… Он вслепую пошарил рукой в кармане. Так и есть – забыл зажигалку в гараже…

         - А я, наивный, думал, что наша геройская милиция по ночам геройские сны смотрит, - не удержался он от привычного ёрничества. – Товарищ старшина, огоньком не богаты?

         Наумов усмехнулся.

         - Денег много? Давно не штрафовали?

         - Да ладно, старшой! – отмахнулся Павлов. – Напридумывали правил дурацких – там не кури, здесь не положено… Уже и в тамбуре подымить нельзя! А это, между прочим, нарушение прав человека!

         Он продолжал говорить и заглядывать им в глаза, и хотелось говорить ещё и ещё, и лишь бы не уходили эти двое, не оставляли его одного в этом тёмном, тоскливом тамбуре…

          - Ладно, уговорил! – не выдержал, засмеялся второй милиционер – небольшого роста, худенький, похожий на подростка, с  сержантскими погонами на покатых плечах -  и протянул коробок.

         Наумов неодобрительно глянул на напарника, но ничего не сказал (действительно, подумаешь какое правонарушение! Чего ты, Николай, корчишь из себя такого уж заплесневелого сухаря!), раздвинул двери вагона, шагнул вперёд…

 

         - Готовьтесь, орёлики! Краснопёрых вижу, наконец, появились! Они, как и думал я, в кабине, значить, машинисткой отсиживались, а теперь - в последнем вагоне! Чегой-то там в тамбуре задержались…Высматривают, что ли, чего? Всё, идут! Первый, здоровенный такой, кажись – старшина. Эт, значить, твой, Жиган! Не трясися, Гнилой, не трясися, сука поганая! Загрызу!

 

         В тамбуре было всё-таки ветрено и холодно. Павлов прошёл в середину пустого вагона (милиционеры к тому времени уже прошли дальше), привалился к стылому вагонному окну, закрыл глаза. Ну ничего, ещё недельку -  и привет семье! Расплатится за дачу, ещё и заначка останется! Ох, и оторвётся он тогда! На полную катушку, с бимбером и свистом! Таньку с пацанами – в деревню, к бабке, у них как раз каникулы, а Танька пусть берёт в своей конторе отпуск за свой счёт. Один хрен – не платят, чего там задаром-то сидеть... А уж накапать ей на мозги, что у него, Мишани, дел по горло и надо ему съездить кое-куда – это сейчас  труда уже не представляло. С тех самых пор как он стал именно что зарабатывать, приносить в семью именно  н а с т о я щ и е   деньги, а не те смехотворные семечки-подачки, которые давали на их орденоносном государственном предприятии (зарабатывал?  Такие деньги, которые он получал на заводе не зарабатывают! Такие заработки годны лишь для одного: чтобы окончательно унизить человека!), с тех пор жена изменилась, во всяком случае, верить-доверять ему стала гораздо больше… Да, спровадить ей с пацанами в Карасёво, а самому со Светочкой, со сладенькой – на дачу. Старая любовь, она не забывается. Она как коньяк, со временем только крепче становится.

         Михаил вздрогнул. Широко распахнул глаза, лоб мгновенно покрылся липкой противной испариной. Выстрел! Он только что слышал выстрел! Да, из соседнего вагона! И тут же – второй! Павлов почувствовал, как холодеют и отнимаются ноги. Ещё один, заглушаемый перестуком колёс хлопок, и тут же – короткий сдавленный вскрик…

         « Мать моя, - пронеслось в мозгу, - во влетел! Стреляют! Рядом! Чего там случилось? Чего… Если до стрельбы дошло, то значит серьёзно…И, главное, в вагоне один-одинёшенек! Задавился бы он, этот калым, эта шабашка! Запросто грохнут вот так в электричке -  и всё! И никаких тебе, Мишаня, дач, никаких машин и никаких сладеньких светок-пипеток! Кого же это там менты так прихватили, что даже стрелять начали?  А, может, наоборот- сами напоролись? И ничего мудрёного: сколько шушеры-то уголовной по вагонам шатается…А, может всё это мне только послышалось? Заспал-закимарил, а?». И словно в опровержение этой спасительно-обманной мысли, там, в соседнем вагоне, отчётливо-знакомо громыхнуло ещё раз…

 

         Павлову стало плохо. Да-да, очень! И душевно, и физически! И ноги стали ватными, и в голове нехорошо зашумело, и к горлу подкатил противный, скользкий, непроглатываемый ком. Такое состояние было у него позапрошлым летом, когда, оторвавшись, наконец, от семьи, он поехал с братьями Васюковичами, тем ещё забубёнными гуляками, на «блат-хату» к одной их знакомой и так лихо там повеселился, что наутро всей компанией его оттирали нашатырём и отпаивали лошадиной дозой минералки. Но глупо сравнивать «тогда» и «сейчас», глупо, глупо, глупо! Та дурь случилась по его собственной инициативе, как говорится, намытился-натосковался -  и вот дорвался. А сейчас он сидел абсолютно трезвый (да его бы сейчас и никакая водка не взяла!) и медленно, но верно умирал от страха. Время – второй час ночи, а он один, в пустом вагоне, и что буквально добивало – спрятаться некуда, воткнуться некуда, прикрыться нечем! И некому, совсем некому защитить его, бывшего простого-рядового инженера - нынешнего непростого, «блатного» автослесаря, имеющего жену, сыновей, тёщу-стерву и любовницу-стерву, и вообще – нормального мужика, не жмота, не урода, не предателя, не лизоблюда (если только так, чуть-чуть…). Правда, трусоватого, это да, это есть - но разве это большой порок? Нет, никакой это не порок! Это всего-навсего отсутствие никому не нужного геройства. Какой же это порок, особенно при сегодняшней жизни, когда эта самая жизнь ни копейки не стоит, а сейчас, здесь, в этой вот грёбаной электричке, и вообще в полных минусах, хоть сам за неё плати!

         Но нет, зацепенелость, схватившая сначала мёртвой хваткой, всё-таки хоть медленно, но отпускала. Да и выстрелов больше слышно не было. Пойти посмотреть, что ли, мелькнула в голове вдруг совершенно сумасшедшая мысль, и от одной этой мысли (только мысли! не действия!) его тут же бросило в жар, а сердце заколотилось бешеными рывками. А он, Миша Павлов, всегда здоровый, всегда весёлый, всегда явно легкомысленно относившийся к своему родному организму, раньше его, сердца, никогда и не чувствовал…

 

         Из тамбурного окошка много не разглядишь, но и увиденного было вполне достаточно, чтобы зажмуриться до сиреневых кругов в глазах и больше никогда в жизни глаза не открывать: молодой милиционер, тот что дал прикурить, неподвижно лежал в сквозном вагонном проходе между лавками, неловко вывернув правую руку. Рядом с его белобрысой, потемневшей у правого же виска головой (да кровь  это, кровь! Получил заряд прямо в голову!) торчали чьи-то ноги в чёрных сапожках, а старшина, схватившись со здоровенным, цыганистого вида детиной, время от времени судорожно вздрагивал всем своим литым кряжистым телом и в такт этим его вздрагиваниям на спине у него  расцветали очень нехорошие, тёмно-красные пятна…В спину стреляют, из ближнего ко мне угла, понял Павлов и удивился, что не слышит выстрелов. Это нервное, понял он. Словно уши заложило, совсем плохой… Чего делать-то? Ведь там - у б и в а ю т! Уже убили! Во я попал! Ну, попал!

         Стоп-кран. Не понимая для чего он это делает (но ведь что-то нужно же делать!), Павлов отчаянно рванул красную ручку на себя. Противно заскрипели тормоза. Его бросило грудью вперёд, не удержавшись на ватных ногах, он упал на грязный пол, больно ударился лбом о какую-то железку…

 

         -Жиган, уходим! Быстро! Вставай, вставай, чего разлёгся! Ещё быстрее! Не понимаешь? Какая-то сука, значить, стоп-кран сорвала. Чего тут понимать! Чего? Рука? Ну-ка… Это ты, похоже, сломал руку-то. Это тебе, похоже, мент удружил. Ничего, не скули, мы эт, значить, поправим. Вот выберемся отсюда -  и поправим! У меня знакомый костоправ есть, он тебя мигом отремонтирует. А чего Гнилой? Говорил же я ему -  не мандражируй! А он, значить, как беременная школьница, всё места себе не находил. Вот и допрыгался! Да смотрел я, смотрел –вчистую готов. Этот вот, молоденький, его с перьвого выстрела и положил. Не-не, волыну не трогай, пусть с им лежить. Пусть как будто один он был, без нас, значить. Хоть мёртвый след уведёт… Всё, уходим! Ты пушку-то милицейскую, значить, поглубже в карман убери… Эк тебя с рукой-то угораздило! Ну прощевай, Гнилуша, прощевай, дорогой ты наш товарищ! Как был ты дураком, таким и успокоился…

 

         « Уходят… Двое уходят. Этот вот, коренастый, в тулупчике, он, получается, и стрелял старшине в спину… Ушли… Ну и славненько… Ну и спокойненько…»

         Павлов судорожными толчками, глубоко вздохнул, но воздуха всё равно не хватало, и он трясущимися, прыгающими пальцами начал расстёгивать на груди полушубок. Да, расстегнул и вроде бы стало полегче. Полегче чего? Трус, подумал он про себя. Какой же ты, Мишаня, оказывается, трус. Трус? – тут же насмешливо спросил его другой голос. Это почему же? А чего ты мог сделать-то? Заорать «ура» и влететь в тот вагон? Отбивать от злодейских бандитов геройских милиционеров? Не свисти, Мишаня! Тоже мне – придумал! Очень умно. Просто замечательно! Лежал бы сейчас рядом с этими милиционерами с пулей в башке и не дёргался… А, может, они живые ещё? Хоть один-то а? И эти… ушли. Давай, Мишаня, иди, посмотри! Ну же! Мужик ты, в конце-то концов, или тряпка? Иди! Иди! Но ноги по-прежнему отказывались слушаться…

 

         - Нет, Жиганчик, как началось всё через ж…, так и продолжилось. Ну-ка, подсоби! Хотя какой теперь из тебя, значить, подсобляла… Ногой давай, ногой! Руки скользят, обмёрзла дверь… Ещё чуть-чуть… Ы-ы-ы, никак! Надо открыть, Жиганушка, надо! Обязательно! Тут до опушки пройти всего ничего, а там – дорога, там, значить, далеко уйдём! Ну, ещё попробуем! Взяли! Ы-ы-ы! Нет, перекосило заразу, теперь танком не сдвинешь…. Ну, чего смотришь? Чего бельмы свои поганые выпятил? Больно? А кто просил тебя, значить, менту руку подставлять? И не скули, не скули, падаль! Сдохни, тебе говорю! Давай в следующий вагон!

 

         «Ну, соберись, Мишаня, соберись! Иди! Ушли бандиты-то! Может, живы ещё менты-то… Что ты трясешься, как… ».

         Как кто, Павлов додумать не успел, потому что, стиснув зубы, схватился за дверную ручку, и потянул на себя тамбурную дверь. Не открывается, зараза! «В сторону, в сторону её откати, чудила! Совсем мозги переклинило!». Его неожиданно замутило и тут же, прямо  в тамбуре, мощно вырвало. Вот и хорошо, вот сразу и полегчало. Давно бы так… И этот бешеный колотун как-то сразу успокоился, только по-прежнему течёт между лопаток противный холодный пот…

 

         - Дальше, Жиганушка, дальше! Вперёд! Попалась бы мне сейчас эта падла, которая стоп-кран сорвала! Уж я бы ей… Что? И здесь дверь не открывается? Давай, значить, в следующий вагон! Чего? Люди? Много? И военные? Нет, много нам не надо. А военных тем более… Ладно, будем здесь остановку ждать. Ты, Жиганушка, вторую-то пушку мне отдай. Ни к чему она тебе… Что? Что? Да ты… Ну, сучара немая! Ты её должен был взять, ты! Да я тебя за такую подлянку…

 

         Павлов осторожно перевернул старшину на спину. Лицо у Наумова было, на удивление, торжественно-спокойным, только очень бледным.,  в о с к о в ы м. Он приложился ухом к его груди. Дышит? Да какое там дышит, если вся спина как друшлаг… Нет, дышит! Точно дышит! Живой!

         Да, дышит-то он дышит, а вот что теперь делать? Тут, пожалуй, и врач-то растеряется, не то что автослесарь… Перевязать надо, вот! Только чем? Рубашку, рубашку на бинты! Как в кино показывают, в самом великом из искусств! Кто это сказал? Правильно, дедушка Ленин! Он, дедушка, много чего нам наговорил… Павлов, бормоча себе под нос «дедушку Ленина» и обрывая пуговицы на своём расстёгиваемом полушубке, наклонился над старшиной и только тут обратил внимание на чёрную пластмассовую коробочку, закреплённую у старшины на диагоналевом ремне поверх одежды. Портативная рация! Ура! Он боязливо дотронулся до корочки, наугад нажал на клавишу, и рация тотчас же отозвалась сердитым голосом:

         - Тридцать пятый! Тридцать пятый! Ответьте «Полюсу»! Ответьте «Полюсу»! Наумов! Чего молчишь?

         Похоже, в последний момент старшина всё-таки успел переключить рацию на «выход». Вот только сказать уже ничего не успел…

         - Товарищ! Как это… «Полюс»! Это из электрички говорят!

         Павлов подумал, что его не слышат, опять нажал на тумблер, снова услышал голос, теперь уже откровенно встревоженный:

         - Кто это? Слушаю! Говорите!

         Работает, работает! Ура! А что это такое щекотное на щеках? Откуда слёзы? Ах, да это он сам плачет…

 

         - Иди назад, Жиган! Да-да, ты! Никак боишься? А чего ты, значить, боишься-то, чего? Чего вы всю жизнь, падлы, боитесь? Смелей! И не мандражировай, сука! Один уже оттрясся, валяется с пулей в башке! И не мычи, сука, не мычи, припадочный, я слышать твоего мычания не могу, понял? Во, как раз, значить, поехали! Давай, давай! Одна нога здесь, другая там! Я тебя здесь буду ждать, людей караулить, чтобы за тобой не пошли. Иди, Жиганушка, иди, подлюка…

 

         Пистолет. Павлов увидел его, когда зацепившись карманом полушубка за край скамьи, не удержался и упал на пол, рядом с теми чёрными мужскими, с модными латунными мысками сапожками, принадлежащими худому, с окровавленными пальцами и развороченным от выстрела лбом бандиту. «Макарыч» валялся под скамейкой, придавленный правой ногой убитого, и разглядеть его можно было только так, наклонившись к самому полу.

         Отодвинув тело (странно, Павлов даже не почувствовал никакого волнения, никакого напряжения. Если только чуть-чуть… Быстро же ты, Мишаня, акклиматизировался, подумал он, усмехнувшись. Как таракан. Он где-то читал: те даже к радиации буквально за считанные часы привыкают. Хотя при чём тут акклиматизация?), Павлов взял в руку пистолет.   Н а п л ы в ш и м   из  памяти движением (студентом, ещё на военных сборах, он два месяца упражнялся в стрельбе именно из «макара», и стрелял неплохо – хотя и не в «десятку», зато   к у ч н о) выщелкнул обойму. С торца тускло блеснули патроны. Есть боеприпас! Заправил обойму назад, взвесил пистолет в руке. Вот и вооружился, усмехнулся про себя. Дурдом! Расскажи кому – не поверят! Мишаня Павлов- российский Джеймс Бонд!

         Он сунул пистолет в карман полушубка, вытащил из-за пояса край рубахи только-только собрался его надорвать, как услышал, даже нет, не услышал – обострившимся до невероятности чутьём почувствовал, что за спиной кто-то стоит. Он резко обернулся и увидел человека с сумасшедшими глазами. Того самого цыгана, с которым боролся старшина…

 

         -Эт ещё что за твою мать? Эт кто палит? Жиган, кто ж ещё…Добивает, значить… Грязно сработали, ох грязно… Наследили напарнички… Не так за собой подметать надо, Жиганушка! Тихо надо, ножичком… Я сам виноват – таких дружков-подельщиков себе, значить, подобрал… Да где ж их других-то возьмёшь? Столько стрельбы – прям кино про войну! Хорошо хоть, что едем… Когда же остановка-то? Сердце чего-то щемит… Старый становлюсь, старый и дряблый… Где же он, паскудник? Чего тянет? Добил, пушку взял -  и назад! Остановка же скоро!

 

         А Жиган так ничего и не успел понять: Павлов (вот уж действительно Джеймс Бонд!), сунув руку в карман и сразу поняв, что вытащить пистолет уже не успеет (бандит в прыжке уже летел к нему), выстрелил прямо через полушубок. Попал ему в правый бок и, уже выдернув «макара» из кармана, нажал на спусковой крючок, чтобы наверняка…  Жиган -  на его смуглом лице застыло выражение крайнего удивления, если звериный оскал крупных покуренных зубов и взметнувшиеся вверх кустистые брови можно назвать удивлением -  рухнул поперёк входа в вагон и, посучив мощными ногами-тумбами, обутыми в стоптанные байковые ботинки, затих… А Павлов опять начало колотить. Волны тошнотворного озноба обручем стягивали затылок, сжимали судорогой лицо, перехватывали дыхание, трепали грудь, спину… И руки опять тряслись, как с сильнейшего бодуна. И он никак не мог оторвать полосу от рубашки, чтобы перевязать старшину. Глаза застилали какие-то мутные, стариковские слёзы, и хотелось только одного-единственного – чтобы весь сегодняшний кошмар, весь этот немыслимый ужас, который он даже и представить себе не мог каких-то полчаса назад, чтобы всё это как можно быстрее кончилось, кончилось, кончилось!

 

         Ну, чего он там возится, козёл вонючий, чего? Эх, глупо, грязно, бестолково всё! Напарнички, мать твою! Один сразу, значить, под пули сунулся, другой – не мычит, не телится, руки себе ломает… Тормозим, что ли? Да, тормозим. Остановочка. Ну, где же он, сука, где? Всё! Хрен с тобой, Жиганушка! Был долбаком – долбаком и помрёшь! Хорошо хоть немой, менты прихватят – не сразу выдашь. Будь здоров, Жиган, не кашляй!

         Он глубоко вздохнул, сипло, по-стариковски кашлянул, не спеша шагнул из тамбура на платформу, оглянулся по сторонам, поднял воротник. Тишина, пустота, только метель треплет на ветру оторванный с одного края, жестяной, с грозным предупреждением не шляться без всякой цели по железнодорожным путям, щит… Уходить с платформы он не спешил: нужно было дождаться, когда электричка тронется, когда поплывет мимо   т о т   вагон. Посмотреть, сказать последнее «прощай» Жигану (а в том, что незадачливо напарника уже ждут, он не сомневался: в «линейке» наверняка поняли, что что-то случилось. Или по подозрительно молчащей рации, или машинисты из головного вагона наверняка сообщили, что милицейский наряд подозрительно долго не даёт о себе знать. А это значит – тревога, блокирование станций, опергруппы по всему пути следования электрички. Ну да он-то успеет оторваться… Не впервой с милиционерами в догонялки играть… Так что прощай, Жиганушка – дурья голова, теперь тебе не в надымские болота, не в солнечную Коми, теперь тебе стенка однозначно. Два мёртвых краснопёрых – это судом даже не обсуждается. ).

         Так, поехали, поехали… Ещё… Вот он, вагон-то Ну, Жиган, давай прощаться. Тебе прямо, мне - в сторону!

         И вдруг какая-то страшная, неимоверная тяжесть упала ему на плечи, безжалостно заломила руки, пригнула голову, и он, ошалевший от такой неожиданности, ещё не успевший  п о н я т ь, каким-то стопятидесятым чувством, каким-то звериным чутьём почувствовал: всё. Это конец. Кто-то быстро-проворно похлопал его по груди и бокам, натренированными движениями прошёлся по животу, спине и бёдрам, выдернул из-за пояса один пистолет, из правого брючного кармана – другой… Всё это происходило молча, он пытался разглядеть лица круживших его людей, таращился по сторонам, но ничего, совершенно ничего не видел, кроме секущего глаза, пульсирующего, заполнившего всё вокруг огненного пятна. «Ну, всё, - сказал кто-то справа. – Руки опустите!». И только почувствовав на запястьях тонкие железные браслеты, он поднял к чёрному небу невидящие глаза и, сморщив своё гладко выбритое, в склеротических жилках лицо, глухо, с пристаныванием, словно подстреленный зверь, завыл…