(рассказ-воспоминание)
Воспоминания – штука неожиданная, зачастую непонятная, и пугающая, и забавная одновременно. Казалось бы: всё, забыл, да и времени уже прошло – годы и годы. А вдруг толкнётся что-то совершенно непонятное в мозгах – и вот, пожалуйста, опять всплыло, опять вылезло. А зачем, почему? Да, живи и удивляйся…
1979 год. Комсомольское собрание нашего факультета. На повестке – очень суровый вопрос: обсуждение конфликта, возникшего в прошедшую среду между комсомольцами, нашими однокурсниками Елизаровым Павлом и Карловым Александром. Если перевести с этого тарабарски-протокольного на понятный общечеловеческий, то Пашка и Санька подрались. Насовали друг другу по сопаткам из-за Ивановой Клавки, той ещё «студентки-комсомолки-спортсменки» (вот кого надо было отдать товарищу Саахову! Она бы его через неделю после знакомства в гроб загнала! Или даже ещё раньше!), которая никак не могла решить, кому же из этих двоих обормотов окончательно-официально отдаться ( в том смысле, чтобы сочетнуться законным браком). Проблема заключалась в том, что у каждого из них была масса как плюсов, так и минусов, но Пашкины плюсы в последнее время всё же перевесили: время нашей учёбы неумолимо двигалось к окончанию, впереди – распределение, а Пашкин папашка – не какой-то хухры-мухры, герой-пролетарий, ударник станочно-прокатного производства, а скромно-незаметный заместитель декана соседнего факультета. Клавка же приехала сюда, в «белокаменную» из какого-то глухого рязанского райцентра, в который ей возвращаться, ясен перец, совершенно не климатило, поэтому надо было думать, шевелить мозгами. Санька же ничего заманчивого предложить ей не мог: сам он был родом из Подмосковья (то есть, как не крути, а не столичный житель), и из всех своих родственников, которыми мог похвастаться, имел лишь троюродного брата, работавшего рубщиком мяса на Люблинском рынке. В те романтические советские годы мы, комсомольцы-добровольцы, наивно полагали, что декан факультета по своей общественно-житейской значимости стоИт куда как выше рыночного мясорубщика. Да, наивные были, глупые, верили в полную и окончательную победу коммунизма в отдельно взятой «эсэсэровой» стране … Чего с дураков взять?
Наши комсомольские комитетчики от остальной массы комсомольцев-добровольцев отличались небрежно маскируемыми ушлостью, проныристостью, умением держать нос по ветру и моментальным соображением: кого можно и нужно беспощадно гнобить, а кому лишь пригрозить пальчиком, а то и вовсе миловать. Отношение нас, простых-рядовых членов вээлкаэсэма, к ним, людям практически уже чиновным, «служивым», облачённым комсомольской властью и положением, было сложное и какое-то непонятно-мутное. Нет, их, конечно же, не боялись и за серьёзное начальство не считали - но, с другой стороны, всё-таки остерегались, потому что подпакостить они могли влёгкую и запросто. Эти отношения напоминают мне сейчас отношения человека и комнатной мухи. Вроде бы, ну что такое муха? Существо внешне безобидное, всего лишь жужжащее, и когда она на тебя садиться, то возникает рефлекторное желание её немедленно прихлопнуть или хотя бы с тела согнать. Но, с другой стороны, муха – переносчик кишечных заболеваний. И оглянуться не успеешь, как из-за неё, мухи, окажешься на больничной койке, и тебе будут делать уколы, ставить взбодряющие клизмы и причинять прочие неприятности, о которых ты день назад даже и подумать не мог. Вот что такое эта внешне вроде бы совершенно безобидная насекомая тварь!
- Ну, что ж, товарищи, давайте разбираться! - энергичным прокурорским тоном произнёс Женька Липкин, наш факультетский комсомольский вожак, и строго-беспощадно посмотрел на Саньку. На Пашку он старался не смотреть, потому что и без того было ясно: это очень хороший студенческий человек (уж, во всяком случае, даже и не сравнить с этим обормотом Санькой!), практически образцовый член ВЛКСМ, с которым случилась досадная неприятность, и теперь старшие товарищи в его, женькином, и прочих собравшихся здесь, за столом лицах, постараются ему, достойному сыну своего деканатского папашки, обязательно помочь! А как же! Обязательно! Это их комсомольско-комитетский долг в перспективе неумолимо приближающегося распределения!
- Александр, что вы хотите сказать нам в своё оправдание? – всё тем же тоном произнёс Женька (нет зря он в медицинский пошёл, зря! Его место – на юридическом! А оттуда - сразу в трибунал! Главным судьёй! Или сразу палачом!)
- Санька с мордой, по цвету напоминающей варёную свёклу, встал.
- А чего говорить? – пробубнил он. – Да, подрались, не отрицаю! Я, между прочим, тоже получил! – и он, поморщившись, осторожно дотронулся до здоровенного синяка на скуле.
- Понятно, - кивнул Липкин и неприступно-строго сдвинул над переносицей свои знаменитые «брежневские» брови. – Значит, вы, Александр, напали на Павла Елизарова, нецензурно его оскорбили, чем и спровоцировали конфликт.
- Я… - вякнул было Сенька, но Липкин предупреждающе поднял руку («Не шибко тут! «Я, я…». Головка от коё-чего, вот что такое это твоё «я»!»).
- Придётся нам, товарищи, решительно отреагировать, - неумолимо заключил он, забивая этими словами последнее гвозди в крышку санькиного гроба. – Да, я ставлю вопрос о дальнейшем пребывании комсомольца Карлова в рядах ВЛКСМ!
На Саньку сразу стало жалко смотреть. Понятно, что исключение из «рядов» ему было бы по большому барабану, но оно автоматически ставило под большое сомнение его дальнейшую учёбу в нашем институте. А вот это было куда как серьёзно! Это уже просто-напросто самый настоящий караул!
- Ну и что ты скажешь, Карлов? – тоном уже не прокурора, а изощрённейшего иезуита произнёс Липкин. Да, сейчас был его звёздный час! Сейчас он припоминал Саньке всё: и его подчёркнуто пренебрежительное отношение к комсомолу вообще и к нашей институтской организации, в частности, и его независимость в суждениях, и его вздорный характер, и рабоче-крестьянское происхождение, и тэ дэ, и тэ пэ. О, Женька был тонким психологом. Он умел ЖДАТЬ. Ценнейшее качество для будущего ответственного работника ( а в том, что Липкин со временем станет большой «шишкой», никто из нас, факультетских, и не сомневался).
Санька снова поднялся со стула. Лицо его выражало такое обречённое отчаяние, что даже секретарша собрания, образцовая комсомольская активистка Ирочка, быстро склонила голову над какими-то своими протокольно-комсомольскими бумажками.
- Мы слушаем вас, Карлов! («Мы, Николай Вторый…». Женька вполне серьёзно отождествлял себя со всем советским комсомолом, а, может и все советским народом.).
Санька набрал в грудь побольше воздуха…
- Да, я подрался! – выпалил он отчаянно. – А больше я вам ничего не скажу!
Именно в этот момент я понял: вот точно с таким выражением лица русский мужик, разорвав рубаху на груди, бросался на амбразуру или под вражеский танк.
- А больше я вам ничего не скажу! – повторил он. Эх, ему б сейчас в руку гранату! Или, на крайняк, кружечку холодненького пивка…
Женька беспощадно сузил свои глазки, хотел было что-то сказать, но передумал, только широко развёл в стороны руки: дескать, а что я вам говорил? Я так и думал! Я так и предполагал!
Ради справедливости, нужно сказать, что всё закончилось относительно благополучно: Саньке большинством голосом было вынесено строгое предупреждение с занесением в учётную карточку (кому он был нужен, этот учёт с его карточками?). По окончании института он уехал к себе домой, в область, и со временем стал классным хирургом. Пашка остался на одной из институтских кафедр, успешно защитился и сейчас, по слухам, готовит к защите докторскую. Клавка вышла-таки за него замуж, через пару лет они развелись, и с тех пор о её дальнейшей судьбе мне ничего неизвестно. Липкин же сделал сначала стремительную карьеру, доросши до завсектором в ЦК ВЛКСМ, но с началом перестройки вляпался в какую-то тухлую историю с комсомольской недвижимостью (подвела нетерпеливость. Надо было подождать, и уж тогда…). В результате от дележа общего вкусного комсомольского пирога он был отстранен, обиделся на весь белый свет, кого-то разоблачил, кому-то не подфартил, после чего ему не оставалось ничего другого, как уехать на ПМЖ в благословенный Израиль.