…О, тяжело
Пожатье каменной его десницы!
Оставь меня, пусти – пусти мне руку…
Пушкин, «Каменный гость»
- К тридцатому дому лучше через парк идти, - сказала Евдокия Ивановна, сухонькая и седенькая старушка, бывшая учительница начальных классов, а ныне –санитарка здешнего медицинского пункта.
- У вас здесь и парк есть? – удивился Ениватов.
- Есть, - кивнула Евдокия Ивановна. – А как же? Люди живут – как же без парка?
- Да нет, я ничего… - немного сконфузился Александр Евгеньевич (вот чёртова старуха! Ещё подумает, что зазнаюсь. Дескать, вот я какой весь из себя цивилизованный, а вы все здесь в лопухах найденные…). Просто странно как-то… Посёлок рабочий – и вдруг какой-то парк…
- Так ему уже лет-то сколько! – махнула рукой старушка. –Как комбинат построили, и посёлок, так и парк открыли. На его ж месте раньше лес был. Ну, расчистили, дорожки проложили, скамеечки поставили, памятник… Надо же было народ культурно воспитывать!
- Воспитали? – насмешливо сощурился Ениватов (нет, ну что у него за язык! В каждую крынку надо это самое…).
- Воспитывали, - не клюнула на провокацию Евдокия Ивановна. – По всей строгости. Как надо.
Ну, понятно… «Верной дорогой вперёд к коммунизму! Ура, товарищи!»
- Хотя сейчас, конечно, избаловались, - вдруг продолжила она. – Раньше попробуй не работай: враз участковый за тунеядство оформит, и кати за сто тридцатый километр ёлки пилить. Да… Вы как выйдете сейчас, то поворачивайте направо. Там хозяйственный будет. Вот сразу за ним ворота увидите. Это и есть парк.
- Не заблужусь? – то ли шутливо, то ли серьёзно спросил Ениватов.
- Заблудитесь – найдём, - «успокоила» его санитарка. – Вы только прямо по асфальту идите, никуда не сворачивайте. Он вас как раз к тридцатому и выведет.
Ениватов снял белый халат, надел плащ и шляпу, и вышел на улицу. День был никакой, с неба что-то мелко капало, в придорожных кустах что-то шевелилось, На окрестных деревьях неумолчно каркали здоровенные вороны, которых в посёлке было видимо-невидимо, а со стороны железной дороги послышался пронзительный свисток убегающей в сторону города электрички. Жизнь продолжала оставаться пресной, крикливой, прекрасной и удивительной, под стать погоде.
Пройдя мимо хозяйственного магазина, Александр Евгеньевич и впрямь увидел перед собой чугунные, некогда выкрашенные чёрной краской, а ныне весьма неухоженного вида ворота. Привычно хмыкнув от созерцания очередного факта наплевательского отношения к общественному имуществу, он вошёл в парк. Асфальт по ухоженности соответствовал воротам, трещины и проплешины были на каждом шагу, бордюрные камни, обрамлявшие дорожку, то ли разворовали, то ли они сами вросли в землю, но, к счастью, направление аллеи всё же угадывалось, так что метров через полтораста Ениватов вышел на небольшую округлую площадку, посередине которой на гранитном постаменте стоял памятник, изображающий средних лет коренастого, лысого мужика в плаще, очках и с козлиной бородкой. Шеи у мужика не было, и самоварообразная голова вырастала, казалось, прямо из могучих плеч. «эМ И Семёнов», прочитал Александр Евгеньевич. Семёнов какой-то… Что за деятель? Кто-нибудь из вождей? Интересно, как он здесь оказался? Впрочем, ничего удивительного в факте нахождения окаменевшего гражданина Семёнова эМ И в этом пустынном парке не было. Санитарка же сказала, что парку уже сто лет в обед, открывали его в начале всё той же Советской власти, а тогда, судя по учебникам истории, было очень модно украшать всякие общественные места скульптурами разных «пламенных революционеров» - верных ленинцев. Такая вот была идиотская мода в те доисторические времена… Да…Ениватов ещё раз взглянул на памятник. И ведь как сохранился-то, невольно подумал он. Ничего не отбито, не покарёжено, руки-ноги на месте, башка по размерам и фирме как тульский самовар. Всё чистенько, аккуратненько, не в пример воротам и дорожке. Да ведь за ним ухаживают, вдруг понял он! Конечно! Ведь если бы не ухаживали, не берегли, то его бы те же вороны наверняка загадили! Кто ухаживает? Да кто, конечно, какие-нибудь сталинисты-верные ленинцы-ископаемые большевики. Делать-то им не хрена, вот от скуки и упражняются… Всё правильно. Действительно, верной дорогой идёте, товарищи! Светлый вам путь назло врагам Советской власти!
А чего я, собственно, к нему прицепился, вдруг подумал Александр Евгеньевич. Стоит он и стоит, жрать не просит. Подняв глаза и взглянув в тёмное каменное лицо, Ениватов непроизвольно вздрогнул: каменные глаза через каменные же очки глядели воде бы и доброжелательно, но, казалось, что, одновременно, строго и требовательно. Прямо «Каменный гость» какой-то, поёжился Ениватов. Дон Карлос домостроительный. Вот ведь угораздило же этих пролетариев поставить здесь такое пугало… Каких пролетариев он уточнять не стал (да каких? Всё тех же, домостроительных! Другие здесь не водятся!), быстро, словно виновато, опустил голову и торопливо зашагал дальше…
Александр Евгеньевич Ениватов, молодой человек с чуть ироничным взглядом внимательных серых глаз и такими же иронично-циничными суждениями о жизни, распределился в родной город после окончания столичного медицинского института. Пройдя, как и положено трудовым законодательством, трёхмесячную стажировку в местной ЦРБ, он получил назначение на должность участкового терапевта сюда, в пригородный посёлок, и отнёся к предложенной должности согласно получаемой заработной плате. То есть, без раздражения, без восхищения, как к данности бытия и имеющегося у него законного диплома, а если откровеннее и понятнее, то просто никак. Он вообще был человеком философского склада ума, и этот самый склад в тех ещё немногих, но уже имевших место быть неприятных ситуациях, в которые ему всё же случалось попадать, подсказывал, что да, ситуация, конечно, совсем не фонтан, но с другой стороны, всё могло сложиться и гораздо хуже. Например, попасть на работу в скорую помощь, а это значит почти каждый день видеть грязь, кровь, слышать стоны, крики и предсмертные вздохи, а , главное, недосыпать и питаться чёрти как, на скорую руку, потому что вызов мог случиться неожиданно, в любое время, в том числе и в то, когда нормальные люди завтракают, обедают, ужинают и спят. Нет, такие заманчивые перспективы его совершенно не манили, поэтому работа на участке была для него не самым плохим вариантом: должность участкового терапевта не столько ответственна, как на той же «скорой» или в стационаре(хотя, конечно, и здесь ответственности хватало), сколько бумажна и, как это говорится, колотырна. Ежедневный трёхчасовой приём на медпункте плюс три обозначенных в рабочем расписании часа на вызовах, хотя иногда они растягивались и на все четыре , и даже с «хвостиком», особенно в гриппозные периоды, а иной раз удавалось управиться и за час, когда вызовов было мало –всё это не вызывало у Ениватова никаких особенных физических и моральных напряжений. Да и с какой, собственно, стати было ему напрягаться, если вызовы приходились преимущественно на стариков, то есть, люде, как правило, хронически больных и поэтому никаких неприятных неожиданностей не сулящих.
Посёлок, который и был участком его врачебного обслуживания, тоже не представлял из себя ничего выдающегося: десять многоэтажек плюс частный сектор, и сопутствующий им непритязательный бытовой антураж – продовольственный и хозяйственный магазины, баня, аптека, клуб, пивнушка и ещё кое-что по мелочи. Всё это лепилось к огромному по областным меркам домостроительному комбинату, из-за которого посёлок, собственно, и появился. Поселковый народ работал большей частью здесь же, на комбинате, нравы царили простые и незатейливые, одно слово – домостроительные. С не такой уж и большой долей условности здешний люд можно было разделить на две основные группы: балагуры-пьянчужки, отличавшиеся отменным здоровьем, постоянной бесшабашной весёлостью и соответствующим это бесшабашности пофигизмом по отношению абсолютно ко всему, и крепко стоящие на ногах куркули, которые, как говорится, всегда себе на уме, и которые на здоровье тоже не очень-то не жаловались, но совершенно по другой причине: хворать им, постоянно занятым укреплением и расширением своего благосостояния, было просто некогда. Посёлок жил неторопливой, какой-то заторможенной, если не сказать - откровенно сонной жизнью, и даже в лихие бандитские девяностые по сравнению с городом здесь было удивительно тихо. Да и кому было шуметь: все поселковые знали друг друга с детства и в лицо, и возникавшие конфликты привыкли решат незатейливо, без привлечения официальных органов, обыкновенным мордобоем, но, тем не менее, умудрялись, обходится без серьёзных увечий для обеих конфликтующих сторон. Впрочем, кого-то серьёзно изувечить здесь было очень, как сейчас говорится, проблематично: что мужики, что бабы, что старики или дети – все были, как на подбор, низенькие, коренастенькие, к р я ж и с т ы е, с тяжёлыми нижними челюстями и маленькими постоянно настороженными глазками. Про таких говорят: «нарочно не убьёшь», что отчасти объяснялось происхождением здешних аборигенов: основная их масса являлась потомками бывших ссыльных каторжан, а у этой публики всегда существовал строгий естественный отбор, при котором выживали только самые твердолобые и самые физически крепкие. Впрочем, попадались в посёлке и индивидуумы иного телосложения, но они были скорее исключением, нежели правилом, и в здешней социальной иерархии испокон веков занимали хотя и внешне уважительное, потому что считались более высоко умственноразвитыми, но все-таки второстепенное место.
Что же касается залётных бандитов, которые возжелали было всё в те же лихие девяностые установить здесь свои бандитские порядки, то с ними разобрались без особых проблем и опять же участия официальных правоохранительных органов: понятливым насовали по мордасам, а те, которые упорно не желали понимать, что здесь им ничего не светит, бесследно исчезали, благо вплотную к посёлку подступал обширный ельник с такими чащобами, в которые, кажется, испокон веков не ступала ни одна нога ни одного нормального человека. Некоторые исчезнувшие со временем все же обнаруживались в виде трупов километрах в пяти по течению, там, где речку перегораживали шлюзы. В отношении их, как и положено действующим законодательством, заводились уголовные дела, начинались муторные расследования и даже появлялись подозреваемые, но поселковые, привыкшие в минуты опасности моментально смыкать свои несокрушимые ряды, так умело эти расследования запутывали, что следователи, в конце концов, досадливо-расстроено махали своими расследовательскими руками, обзывали здешнюю публику каторжанами (что, как помните, отчасти и соответствовало действительности) и закрывали дела. Наверно, из-за такого устоявшегося взгляда на всю протекающую жизнь, к мишкиной перестройке и борькиным реформам здешний люд тоже отнесся спокойно, без никому не нужных митингов и прочего пустозвонного ора, справедливо рассудив, что плетью обуха не перешибёшь, чем бы дитя не тешилось – лишь бы своим оревом их, поселковых, не трогало, и государство само по себе, а мы –сами с усами, и идите вы все ко всем своим перестроечно-реформаторским чертям и ко всем точно таким же матерям. Даже во времена мишкиного «сухого закона» никакого особого волнения здесь не наблюдалось, потому что ещё с древне-давних времён поселковые самогонщики пользовались здесь заслуженным уважением, и было это вполне справедливо: их продукция и качеством, и ценой выгодно отличалась от магазинной алкогольной бурды.
К появлению нового участкового врача (старый, точнее, старая, толстая и флегматичная Марь Иванна, ушла на пенсию) поселковые отнеслись спокойно-сдержанно, без доброжелательства и неприязни, в общем, как и ко всему в жизни, абсолютно равнодушно. Сначала такое вежливое безразличие Ениватова всё-таки задевало (действительно, не какой-нибудь новый дворник-пропойца появился – настоящий дипломированный врач!), но потом он и сам понял, что это – нормально, так и должно быть: ты нас не трогаешь - мы тебя не обижаем. А будешь дёргаться –не обессудь: здесь и не таких, как ты, видали, и не таких, как ты, обламывали.
-Познакомились с нашим парком? – спросила его на следующий день Евдокия Ивановна, когда Ениватов, закончив приём, начал уже привычно собираться на вызовы. Сегодня их было немного, всего пять, и один из них –всё в тот же дом под номером тридцать. Одного вчерашнего визита туда было достаточно, чтобы понять: в этой барачной коммуналке живут-доживают свой нелёгкий век комбинатские ветераны, так что бывать здесь придётся часто: работа на ДСК –совсем не курорт, и хронических болячек у каждого здешнего работяги ко времени выхода на пенсию накапливается целый букет.
- Познакомился, - кивнул Ениватов. – Интересное место. Я памятник имею в виду.
- А что памятник? – вроде бы равнодушно пожала плечами Евдокия Ивановна. – Обычный памятник. Ничего особенного.
- Я не это имею в виду, а сам факт, - продолжил Александр Евгеньевич. – Просто чудно как-то: в городе всех этих …видных деятелей коммунистического движения давно убрали, а у вас как стоял, так и стоит, и даже в довольно приличном состоянии.
- Да, присматриваем, моем, убираемся, - не стала скрывать санитарка. – А как же? Скульптура! Она ухода требует!
- А зачем?
- Ну, как… - Евдокия Ивановна даже опешила. – Выдающийся человек.
- Выдающийся, - иронично хмыкнул Александр Евгеньевич и с интересом взглянул на неё. – Извините, не знал. Значит, угадал я: ещё от Советской власти остался?
- Остался, - согласилась санитарка, глядя на него спокойными глазами, в которых Ениватову очень захотелось увидеть вызов, но его там не было.
- Я это к чему сказал-то,- пояснил он. – Я при коммунистах ещё маленьким был, ничего не соображал про все эти… - и он как-то неопределённо повертел в воздухе кистью, - Но читал, читал! И в институте, и сейчас… Да… Тогда было что-то не совсем то, впрочем, и сейчас ничего хорошего… Да… А вообще, кто он такой, этот эМ И Семёнов? Какое имеет к посёлку отношение?
- А кто ж его знает… - услышал в ответ. –Когда парк сажали, тогда и поставили.
- Может, это первый директор комбината? – продолжал допытываться Ениватов с непонятной даже для самого себя настойчивостью . - Или этот, как тогда их называли… парторганизатор?
- Нет, - покачала головой Евдокия Ивановна. –Первым был какой-то армянин, и фамилия у него была тоже армянская, на «ян» в окончании. Его в тридцать седьмом расстреляли за шпионство и вредительство. А парторга я застала! – вдруг оживилась она. – Иваном Лукичом звали, царство ему небесное. Он нам, здешним детишкам, всё конфетки кисленькие раздавал. Героический был человек, ещё в гражданскую воевал. Тоже расстреляли.
- Тоже шпионом оказался? – насмешливо спросил Ениватов.
- Нет, просто вредителем. Без шпионажа, - ответила санитарка серьёзно. – Какой же он шпион, если герой гражданской войны. Так что просто за вредительство. Их ведь, вредителей-то, тогда полно было, - и на последней фразе в её голосе Ениватову послышалась осторожная усмешка.
- Тогда тем более чудно, - сказал он. – Не директор, не парторг, значит, вообще никто. Так, отвлечённая фигура, вроде Карла Маркса. И стоит. Почему стоит? Зачем? Как идол на капище!
- Так ведь не мы ставили – не нам и сносить, - услышал он вполне логичный ответ. – Нет же на снос разрешения.
- А без разрешения, значит, никак нельзя?
- Нельзя, - согласилась Евдокия Ивановна. – Это нарушение.
- Вот теперь понятно, - кивнул Ениватов. – Типично рабская психология.
- Может, и так, - опять согласилась старушка. У неё, похоже, был такой универсальный стиль поведения: сначала соглашаться, обязательно соглашаться, а уже потом говорить своё мнение. – А я так думаю, что народ надо в строгости держать. Чтоб не избаловался.
- Да, - кивнул Александр Евгеньевич. – А где строгость – там и узда.
- Вот-вот! – согласилась она в очередной раз. – Баловаться нельзя. Жить надо в строгости и по совести. А какая же строгость без страха?
- А совесть?
- А это уж у кого как родители воспитали, - опять не растерялась Евдокия Ивановна. – Если родители не шалапуты, то и дети у них совестливыми будут. А если так…, -и рукой махнула, - …то и дети тоже… От худого семени не жди доброго племени.
- А вы, Евдокия Ивановна, верующая? – вдруг спросил Ениватов.
- А как же? – удивилась та. – У нас в родне все верующие.
- Вы, наверно, и родом из здешних мест?
Глаза Евдокии Ивановны вдруг холодно сверкнули.
- Совсем не угадали. Я из питерских.
- То есть? – настала пора удивляться Ениватову.
- И не просто , а из коренных петербургских дворян, - с гордостью, и, одновременно, то ли с грустью, то ли с сожалением произнесла санитарка. – Дед был доцентом Военно-медицинской академии, отец –инженером-путёйцем, одна бабушка, по маминой линии, приходилась какой-то родственницей графам Строгановым, другая была бестужевкой. Как говорили в те времена – прогрессисткой.
- Как же вы сюда, в этот медвежий угол-то попали?
-Пути Господни неисповедимы… - привычно-ловко ушла от ответа собеседница. Похоже, она уже не раз пользовалась таким приёмом для ухода от неприятных ей вопросов. – А в Бога мы верили! Как же не верить!
- А если бы не разрешили? – сузил он глаза, и опять не поймал умную старушку.
- Так ведь и не разрешали, – спокойно ответила она.
- А вы всё равно верили?
- - Конечно. Как же без веры-то?
- Да, - сказал Ениватов. – Это называется - русский менталитет. «Умом Россию не понять. У ней особенная стать». И всё равно чудно. Сами говорите, что веруете, а вот безбожника – а тот, на постаменте-то, наверняка безбожником был! Пламенным революционером! – вроде и оправдываете.
- А за что его судить? У него своя правда, у меня – своя. Она у каждого своя-единственная…Может, он и ошибался, да. Так ведь он не Господь, а человек. Человек может ошибаться.
- Толстовщина какая-то, – фыркнул Александр Евгеньевич. - Вы, наверно, и детей своих, и внуков такому вот… непротивлению злу насилием учите.
- А чего их учить? У меня уж и дети, и внуки взрослые. Пусть сами думают. Жизнь сама научит.
- Надо так понимать, что и супруг ваш такую вашу точку зрения разделяет? – предположил Ениватов ( и чего я к ней привязался, подумал он?).
- Нет, не разделял. Он, наоборот, хотел мир перевернуть, - и по старушечьему лицу пробежала чуть заметная усмешка. – Даже с диссидентами якшался.
- Извините… - поняв, что затронул запретную тему, сконфузился Александр Евгеньевич, но Евдокия Ивановна не обиделась.
- Да уж перегорело всё, чего там… - и махнула рукой. – Это поначалу, когда его посадили, тяжело, конечно, было. Всё-таки трое у меня на руках-то оставалось… Ничего, выжили. Бог помог.
- А он?
- Муж-то? Сначала в «Крестах» сидел. Оттуда в спецпсихушку перевели, - спокойно, как о чём-то совершенно обыденном, сказала она. – Там и сгинул, сердешный. Может, оно и правильно. Какой бы он из той психушки-то вышел? Не человек – тень ходячая.
- А как же вас в те времена до учительской работы допустили? –удивился Александр Евгеньевич (ай да санитарка! Вот она, оказывается, какая тихоня-то! Как говорится, в тихом омуте интеллигенты водятся…) - Жену диссидента?
- А что такого? – Евдокия Ивановна сделала вид, что удивилась. – Я-то те листовки не писала, на площади не выходила. Мне этой… - и она замешкалась, подбирая подходящее слово, но так и не подобрала, - …заниматься было некогда. У меня на руках мама была, она тогда болела тяжело, да двое детей.
- Значит, никаких преследований?
- Да за что? – опять удивилась она.
- Извините, но я всё равно не понимаю, - опять начал горячиться Ениватов. – Вы же умная женщина, и тем более сами пострадали. Наверняка понимаете, что этот памятник – настоящая глупость. Анахронизм. Коммунистическое идолопоклонничество. Понимаете – и так спокойно к этому относитесь!
- А пусть! – неожиданно улыбнулась его собеседница. - Для того, чтобы с памятниками бороться, большого ума не надо. Как и храбрости.
- Ну, это давно известно и от этого уже отказались, - почему-то сконфузился Ениватов.
- Отказались? – спросила Евдокия Ивановна на этот раз откровенно насмешливо . –На словах-то, может, и отказались. А вот в головах…
- Сейчас совсем другое общество, - заупрямился он, хотя понял, что этот неожиданный спор уже проиграл.
- Да, общество другое, - согласилась санитарка. –Только люди те же. И чтобы их изменить, одной лишь смены вывески недостаточно. У них мозги должны измениться, причём сами, без посторонней помощи.
И откуда он такая умная взялась, раздражённо думал Ениватов, опять шагая по унылой парковой аллее. Хотя что значит «откуда»? Сама же сказала: из Питера - колыбели революции… На душе у него было какое-то смешанное чувство - раздражения и в то же время превосходства, непонимания и возмущения. Каким-то нервным становлюсь, подумал он. С какой стати? А ни с какой! Природа неврастении до сих пор не выяснена. В космос летаем, СПИДом заражаемся, овец клонируем – а про такую вроде бы пустяковую болезнь ничего, по сути, и не знаем. Вот уж действительно, так и живём – дурью маемся…А ведь она сама себя наверняка интеллигенткой считает, подумал он и иронично хмыкнул. Ну, а как же: дедушка – медицинское светило, папаша – инженер-путеец, а такие образование и должность - он, Ениватов, читал в каком-то журнале –в те исторические времена считались принадлежностью к кругу избранных, к российской элите. Опять же бабки – графини и бестужевки… Куда ни глянь - белая кость! И куда нам, лапотным, до них, интеллигентных, из рабочих вышедших! Только в одном она ошибается: нет в России интеллигенции-то, да и не было никогда! Крикунов много, лизоблюдов – завались, дураков вообще немеряно, а вот что до интеллигенции – увы…
Он пошел к памятнику и поднял глаза. Каменная тумбообразная голова товарища Семёнова словно почувствовала его взгляд и в свою очередь взглянула на доктора строго и выжидательно.
- Сейчас, - улыбнулся ей Ениватов и наклонился. Взял в руку ком земли, подержал его в кулаке, отвел руку в сторону для броска. Ещё раз заглянул в пустые и , одновременно, выжидающие каменные глаза… По верхушкам деревьев неожиданно прошёл порыв ветра, и Ениватов непроизвольно поёжился. Вт уж действительно Каменный гость… Да нет, не похож ты на него, товарищ Семёнов. Слишком много в тебе официоза, и вообще кишка у тебя тонка до товарища Пушкина А Сэ, великого русского потомка петровского арапа… Он опять заглянул в каменные глаза и вдруг почувствовал, что они г л я д я т! Глядят и ухмыляются, дескать, ну что же ты, герой? Размахнулся – так бросай! Или жила тонка? Брови вспотели? Чего молчишь, пень с докторским дипломом? Нет же никого вокруг! Смелее, ну!
Ениватов почувствовал на лбу противную испарину. Мистика какая-то… Вроде и не пил вчера… После чего усмехнулся и разжал пальцы… Стой, истукан, и дальше, кому ты мешаешь, сказал он больше самому себе, для собственного самоуспокоения, чем товарищу Семёнову. Была бы охота об тебя, мразь, руки марать. Отряхнул испачканную землёй руку, перехватил поудобнее свой «дипломат» и, нарочито беззаботно засвистев какую-то легкомысленную мелодию, быстро, чуть ли не бегом, пошёл дальше…