Годы идут, годы уходят, и нет этому непрерывному процессу ни конца, ни края… У нас на улице лет десять назад жил некий Васька Махоркин, этакий постоянно весёлый, мордастый типчик с постоянно румяными щёчками, носом в виде средних размеров картофелины и лбом такой ширины и гладкости, что сразу и не догадаешься, что за этим лбом находится головной мозг, не обременённый ни одной глубокой философической мыслью, а только пребывавший в постоянных размышлениях как бы подольше поспать, побольше попить и пожирнее пожрать какой-нибудь вкусной и, желательно, высококалорийной пищи. Вот такой это был предельно непосредственный человек, достойный сын своих давно умерших родителей, и я совершенно не вижу никакого обоснованного повода для его осмеивания или охаивания.
Работал Васька пескоструйщиком на нашем цементном заводе, уже много лет являлся ударником труда и постоянным передовиком своего пескоструйного производства. В результате этого заводское начальство постоянно вывешивало его на заводскую Доску Почёта и периодически одаривало вполне справедливо заслуженными Почётными грамотами, которые ему и задаром были не нужны, а также скромными денежными премиями, хотя сам Васька был бы очень даже не против, если бы они были не такими уж денежно скромными.
В отношении психики его, Ваську, в общем-то, можно было считать нормальным, в том смысле, что психически законченным человеком. Выражаюсь так деликатно потому, что психика и соответствующая её наука психиатрия – это понятия не столько физиологические и медицинские, сколько душевно-философские. И на самом-то деле, кто может твёрдо и конкретно определить, где они, эти границы между психической нормальностью и такими же психическими аномалиями? Никто не знает, в том числе и психиатры, которые научены мыслить исключительно в своих узкопрофессиональных рамках. Поэтому нет ничего удивительного, что вот этой самой неопределённостью очень широко и умело злоупотребляли во времена Советской власти наши спецслужбы и сопутствующие им карающие органы, когда без всякого законодательного напряжения оформляли «поганых диссидентов» и прочих недовольных нашим самым передовым в мире социалистическим режимом людей в свои специальные дома хи-хи, где эти недовольные очень скоро про своё недовольство напрочь забывали, потому что лошадиные дозы аминазина и прочих психотропных препаратов напрочь отшибали им всякие, какие у них до этого были, мозги.
Но те диссидентские времена давно прошли, да и Васька был человеком абсолютно законопослушным, ни в каких митингах и прочих протестных общественных собраниях не замеченным. У него другая психическая особенность, относительно безобидная в социально-общественном аспекте, но достаточно противоречивая в отношении братьев наших меньших: он терпеть не мог кошек. Он их просто ненавидел, и у него буквально и моментально портилось настроение, когда он слышал это противное «мяу-мяу». Поэтому каждую весну, когда, как и положено в природе, начинаются кошачьи свадьбы, и на нашей славной улице и день, и ночь стоят кошачьи рёв, писк, вой, крики, стоны, смех и слёзы, он, пришедши вечером со своей рабочей смены, в течение которой, как всегда, успешно перевыполнил план по струению подведомственного ему песка, поужинав с обязательной рюмкой водки и слегка отдохнув, выходил на охоту. Место для неё было выбрано им давно и надёжно: наша уличная помойка. Васька поудобнее устраивался за примыкавшим к ней кирпичным забором, замирал, как опытный снайпер в ожидании вражеского воина, и терпеливо ждал. Впрочем, ждать приходится недолго, потому что помойка – давно и прочно обжитый сборный пункт наших уличных кошек, их подруг и товарищей с соседних и отдалённых улиц. Во время этих операций Васька своими беспощадностью и изощрённостью удивительно напоминал товарища Шарикова из булгаковского «Собачьего сердца» ( «А уж мы их душили, душили…душили, душили…»).
Да редко какой кисуле удавалось благополучно уйти из его цепких лап настоящего профессионала! Редко какой удавалось сдристнуть в отходящий от помойки узкий переулок имени товарища Шакальского-Фрауермана и благополучно проскочить через предварительно расставленные там Васькой петли-капканы! О, Васька насчёт кошек был крупнейшим специалистом, и я могу сказать без всякого на то сомнения, профессионалом международного класса! Его в ООН надо было, на трибуну народов, делиться своим достойным кошкодавьим опытом, а не ограничивать одной лишь нашей скромно-рядовой уличной помойкой!
Особую слабость и сопутствующую ей гуманитарную ненависть наш скромный красавец испытывал к кошарам рыжего окраса. Я подозреваю, что этот «огненный» цвет вызывал у него неприятные воспоминания о его бывшей сожительнице Верке Стекляшкиной, бессовестно ушедшей к некоему смазливенькому стервецу, работавшему банщиком в одно частном «гнезде порока и разврата». Васька по первости даже попытался пощупать этому гламуристому банщику его холёную распаренную морду, но тот в детстве и юности серьёзно занимался бегом на длинные дистанции в нашей городской спортивной школе олимпийского резерва по лёгкой атлетике, и поэтому запросто отрывался от разъяренного Васятки на первых же метрах их совместной дистанции. Ваську, конечно, жалко, но понимать его, как это ни странно, лично мне не хочется: Верка была и остаётся откровенно пустой даже, извиняюсь, откровенно шалавой бабёнкой, которая больше всего на свете любит себя и деньги. Думаю, что и своего сегодняшнего банщика она зацепила не столько из-за его холёной холуйской мордочки и какого-то там разряд по скоростному убеганию, а за постоянный жирный калым, который у него имеется на его развратно-рабочем месте.
С пойманными кошками Васька поступал просто и жестоко. Да, что есть – то есть, и не признать этого прискорбного факта я не могу. Справа от помойки до сих пор растёт старая рябина, и вот ёё-то крепкий нижний сук и некоторые соседние наш беспощадный истребитель уличной кошачьей фауны приспособил для места свершения показательных кошачьих казней. Бывали весенние дни, когда здесь, на этих ветках, прямо в рядок, мирно качались повешенные на крепких верёвках смирные тушки сразу и пяти, и шести, и более уже совершенно отмяукавшихся животных. Проходившие мимо школьники весело и беззаботно гоготали, показывая своими школярскими пальчиками на аккуратно развешенные трупики и что-то задорно крича про новогоднюю ёлку, беременные женщины брезгливо морщились и фыркали, а васькин сосед и сослуживец Колька Облизянов по прозвищу Кинг-Конг, которую получил и за созвучную фамилию, и за огромную, внушающую всякому нормальному человеку страх фигуру, человек остроумный до ехидности и ехидный до невозможности, при виде очередной кошачьей гирлянды начинал декламировать : «У кошки - четыре ноги. Позади у неё длинный хвост. Но трогать её не моги, не моги! За её малый рост, малый рост!». В сравнении с его звероподобной фигурой, слова про малый рост вызывали у окружающих здоровый детский смех, и даже беременные женщины на время переставали морщиться и фыркать, а только поджимали губы и смотрели на Кольку с нездоровым оценивающим интересом, словно они и не беременные вовсе, да и вообще совершенно себе пока не представляли, что это такое – активная половая жизнь.
В общем, все воспринимали окружающую обстановку совершенно нормально, в духе сегодняшнего прагматично-циничного времени и здорового рыночного эгоизма, когда всем всё по большому барабану и длинному хрену, и только полоумная уличная старуха Лизка Живодёрова кидалась на Ваську со своими старческими кулаками, потому что, несмотря на такую свою удивительную фамилию, кошек просто-таки обожала и размножала их в своём доме как на настоящей кошачьей ферме, если такие где-нибудь в мире существуют. Хотя Лизку тоже можно понять: ведь это её питомцы и питомицы зачастую и попадались под васькину беспощадную руку.
- Ты же зверь! – визжала и тряслась эта энергичная старушка, только лишь завидев нашего скромного пескоструйного героя. – Убийца! Фашист! Садистский маньяк! Тебя надо в тюрьму сажать!
Васька в ответ беззаботно улыбался, и на её истерическое визжание не обращал никакого внимания, что вызывало у оскорблённой этим обидным невниманием противницы ещё более высокий накал страстей.
- Ты погубитель жизней! – продолжала она свои обличительные упражнения. – Угроза жизни и миру на земле!
Последнее обвинение, конечно, было явным перебором, но Васька и здесь не возражал, ласково и с любовью перебирая в руках очередную кошачью удавку.
При виде этой удавки бабка Живодёрова впадала в самое настоящее буйство.
- Я сегодня же на тебя заявление в милицию напишу! – уже даже не визжала, а ревела и стонала она. – Чтобы тебя сегодня же посадили в тюрьму за твоё беспощадное зверство!
Ради справедливости нужно сказать, что эти свои угрозы она немедленно начинала претворять в жизнь: тут же неслась в наше отделение тогда ещё милиции с уже заготовленным текстом на бумаге и поднимала скандал уже там, потому что дежурные милиционеры не горели желанием принимать к производству этой её очередное заявление. Они, конечно, были правы, потому что у них хватало более серьёзных дел, чем убийство весенних кошек, которые, честно говоря, своими истошно-громкоголосыми сексуальными оргиями доставали по весне до самой требухи не только Ваську, но и многих других добропорядочных граждан, в том числе и самих милиционеров. Впрочем, такое упорное игнорирование старухи Живодёровой как её соседями, так и служителями правоохранительных органов имело более глубокие и достаточно справедливые корни: дело в том, что Живодёриха в пятьдесят третьем годе упала с трёхметровой лестницы головой на асфальт и с тех пор считалась хроническим инвалидом головы, хотя медицинские работники никаких отклонений в её психике не диагносцировали.
А вечерами, любовно развесив на вышеуказанной рябине дежурные гирлянды из ещё тёплых кошачьих трупиков, Васька любил исполнять русские народные, а также периода развитого в нашем тогда ещё советском обществе социализма песни. Одна из его любимых – «Я люблю тебя, жизнь, пусть в тебе ничего и не ново…». Да, очень душевная песня! Нередко из-за забора и с помойки ему начинали подвывать бродячие собаки и пока ещё неудавленные кошки. Тогда Васька прерывал своё сольное пение, по-отечески хмурился, бормотал себе под нос: «Опять бл..ди, повылазили…» и шёл в сарай мастерить очередную верёвочную удавку.
С тех пор прошло, как я уже сказал, более десятка лет. Васька на нашей улице уже не живёт: неизвестно откуда появившиеся родственники, после того как он вышел на пенсию, быстренько спровадили его в дом инвалидов и престарелых, и оттуда о нём нет никаких известий. Умерла старуха Живодёрова, да и многие тогдашние жители нашей улицы приказали долго жить – кто по причине чрезмерного употребления алкогольных напитков, кто по болезни, а кто и просто от старости. Сейчас у нас живёт много приезжих, ничего ни о Ваське, ни о его хобби не знающих. Помойка находится на прежнем месте, сохранилась и «гирляндная» рябина. Кошек же, на мой взгляд, стало даже больше, и это несмотря на то, что народ стал более бережливее относиться к пищевым продуктам, и поэтому количество питательных отбросов на помойке заметно поубавилось. С началом весны они по-прежнему начинают стонать, визжать и стонать в своих любовных истомах, но Васьки нет и поэтому никто не мешает им исполнять эти душераздирающие песни любви. Лично мне видится в сегодняшнем положении вещей глубокий философский смысл: людей у нас на улице никто не уничтожал и на рябине не развешивал – а они всё равно перемёрли. Кошек же Васька истреблял нещадно – а им как будто все его героические усилия были по большому барабану. Даже более того: как будто назло такому беспощадному геноциду они размножались ещё отчаяннее, ещё интенсивнее, что в конце концов, вылилось в их окончательную и безоговорочную победу торжества сегодняшней кошачьей жизни на нашем, отдельно взятом уличном участке, что сегодня и можно наблюдать во всей их жизнеутверждающей красе…