Не только собака – друг человека, но порой случается так, что и человек становится для собаки настоящим другом.  Понимаю, что никакой Америки я этой мыслью не открыл, а скорее даже наоборот, поставил себя в довольно дурацкое положение. Дескать, ну и что? Что ты, умник, хотел этим сказать? Решил пооригинальничать? Не думай, что это тебе удалось. И вообще, не стоит забивать свою голову разным общеизвестным словоблудием. Она, голова, тебе ещё пригодится. Может быть. Если не будешь умничать.

           Не торопитесь. Я всё объясню. Но только попозже. Сначала – собственно история. Немудрёная, по-житейски грустная, довольно-таки обычная, совершенно незатейливая, а в чём-то даже и трогательно-наивная.

 

            Итак, у меня в Москве жила двоюродная бабушка. Звали её баба Груня. У неё был единственный сын, дядя Володя. Он работал в Министерстве иностранных дел, и поэтому целыми годами вместе с женой, тётей Клавой, находился в заграничных командировках. Детей у них не случилось, поэтому баба Груня куковала в их трёхкомнатной московской квартире на Дубровке (да-да, совсем рядом с ныне печально известным «Норд-Остом», а тогда – ДК Первого шарикоподшипникового завода) совершенно одна. Согласитесь, что даже при весьма существенном материальном достатке, который обеспечивал ей дядя Володя, такое житье-бытьё – штука довольно скучная. Поэтому в один из своих приездов в отпуск он подарил бабе Груне щенка-добермана. Почему он отдал предпочтение именно этой породе – не знаю. Но теперь это и неважно. Доберман так доберман. Тоже друг человека. Тоже с ногами, ушами и необрезанным (баба Груня категорически не разрешила подвергать собачку, в которую влюбилась с первого же взгляда, такой болезненной операции) хвостом. Тоже чего-то там по своему, по собачьи тявкает.

            Для тех, кто не знает: эта собачья доберманова порода была выведена в теперь уже позапрошлом веке в Германии специально для розыска, преследования и задержания уголовных преступников. То есть, эта собака, чтобы соответствовать своему служебному предназначению, должна быть стройной, поджарой, мускулистой, способной без устали пробегать многие километры, и к тому же обладать мёртвой зубочелюстной хваткой. Баба Груня, конечно же, многие километры вместе с Дэзи (так назвали щеночка, который оказался женского пола. То есть, сучкой.) пробегать в силу своего уже преклонного возраста не могла. Тренировать её челюсти до стального хвата тоже не собиралась, и ни о какой полицейско-розыскной дельности и думать не думала. Если отвлечься и говорить о животном мире вообще, то ей в компаньонки, скрашивать её старушечье одиночество лучше всего подошла бы корова – тихое мирное животное с задумчивыми глазами. Жевали бы себе и жевала, мычала бы и мычала.  Создавала здоровый сельский быт. Опять же молоко… Тем более, что баба Груня, как и все её сёстры, любила не просто вкусно, а много вкусно накормить. А поскольку из человеческих организмов вокруг неё никаких обычно не наблюдалось (за исключением моего, да и то наездами), то всю свою страсть к кормлению она сразу же начала обрушивать на полицейско-розыскную корову Дэзи. Которая, естественно, от такого очень, можно даже сказать - угрожающе усиленного питания стала стремительно расти ( и всё больше вширь, в бока), вообще на глазах набирать вес, и  в отсутствии регулярных многокилометровых физкультур скоро стала действительно походить на представительницу крупного молочно-рогатого скота, только без рогов, вымени и молока, но практически с таким же тупым осоловелым взглядом.

          Да, корова по её, бабыгруниному, характеру подошла бы ей гораздо естественнее, органичнее и вообще лучше. Но крупный рогатый скот не совсем сочетается с проживанием в столице нашей Родины. Нет, конечно, есть такие москвичи, которые могут себе это позволить. (Сразу вспоминается господин Лужков, который, помнится, ещё во времена правления господина Ельцина с гордостью заявил, что держит чуть ли не дома персональную бурёнку, и молока она даёт столько, что хватает не только его семье, но и семье вышеупомянутого господина Ельцина. Правда, в том интервью он почему-то так и не сказал, почём продаёт сей продукт семье первого российского Президента. Интересно было бы сравнить с молочными ценами на нашем рынке. Но ладно, это его дела. В конце концов, каждый губернатор имеет право на свои маленькие невинные забавы).

          Да, баба Груня КОРМИЛА Дэзи (да, именно так, только с больших букв!) со всей страстью и нежностью, на которую только способна в принципе одинокая, достаточно обеспеченная старушка. В чём-то я даже завидовал этой корове (то есть, собаке). Впрочем, почему «в чём-то»? В конце концов, свежее мясо с Люблинского рынка и скромные студенческие котлетки производства Первого московского образцового хлебокомбината имени Парижской коммуны – это  совсем не одно и то же. Хотя Парижская коммуна, конечно же, занимала в тогдашнем идеологическом значении гораздо более высокое положение, чем уже тогда насквозь криминализированный Люблинский рынок, который не утратил своих прочных традиционных уголовных позиций и в наше демократическое время.

          Впрочем, дэзин пищевой рацион отличался не только рыночным мясом. Помню, в один из моих визитов, после обязательного сытного обеда, мы с бабой Груней уселись пить чай. На столе стояла весьма серьёзных размеров конфетница, доверху, что говорится, «с горкой», заполненная карамелью «Коровка» (кстати, производства нашей Коломенской конфетной фабрики). Я, как всякий невоспитанный студент, придвинулся к конфетнице поближе, чтобы не тянуться лишний раз, и зацепил сразу несколько штук, что не укрылось от бдительного бабыгруниного ока.

          - Ты «Коровку» не трогай, - заботливо предупредила она. – Бери лучше вот эти, шоколадные.

          Характер у меня в ту пору был довольно противный (впрочем, остаётся таковым и до сих пор), поэтому я тут же обиделся. Пожалела, думаю, сквалыга, каких-то конфеток. Надо на тебя мою родную бабку, её старшую сестру Васёну напустить. Она тебе устроит закат солнца вручную за эти поганые «Коровки»! Чтоб впредь не жмотничала! Впрочем, мне было совершенно без разницы - карамель или шоколадные. Шоколадные, по-моему, даже дороже…

          - Мне не жалко, - объяснила бабу Груня, угадав такие мои воинственные мысли. – Просто «Коровка» - для Дэзи. Она их, знаешь ли, очень любит.

          -Ага, - сказал я, продолжая испытывать раздражение. – Понял. Конфетки. Собаке. Очень мило. Она у тебя по утрам ещё не похмеляется?

          -Зачем? – испугалась баба Груня и даже, наивная, удивлённо пояснила. – Она же не пьёт!

          -Ну, мало ли… - ответил я всё с тем же настроением. – Если конфеты спокойно жрёт, то почему бы и не пить? У каждого – свои привычки. В том числе, и пагубные. Да и разве плохо, принять стакан с самого с ранья?

          -Глупости говоришь, - обиделась бабка. -  Научился в своём институте.

          - Я говорю, а ты делаешь! – перестал я ехидничать. -  Сколько можно тебе говорить, что собак сладким кормить нельзя! Категорически! У них от сладкого поджелудочная железа садится в один момент! Я тебе говорил?

          - Наверно говорил, - призналась бабка. И тут же жалостливо добавила. -  Но ведь она же просит! А это чего значит - садится?

          - Это значит, что запросто кирдык! Салазки откинет, и все дела, - отрезал я решительно. – По твоей, между прочим, милости.

          - Прям от конфеток? – ехидно уточнила бабка.

          - Прям от конфеток, - пресёк я её ехидство в корне.

          - Так не бывает!

          - Запросто! Скоро убедишься!

          Баба Груня обиделась. На что или на кого  - совершенно непонятно. Может, на меня. Может, на «салазки». А, может, на слабую собачью поджелудочную. Ну что же делать, если Дэзи очень уважает «Коровку»? Как ей, миляге, отказать? И хорошо, что действительно не похмеляется. Не имеет такую пагубную человеческую привычку.

 

          Ну да, я - дурак. Слаб умом, хотя уже и с почти высшим образованием. Бывает. Это всё от котлет Парижской коммуны. Совершенно невозможно, чтобы те парижские коммунары героически сражались на своих парижских баррикадах, если бы у них было такое низкокалорийное студенческое питание. Баррикады   требуют очень серьёзных энергетических затрат, а хлебные котлеты не содержат даже более-менее приличного количества белков, жиров и углеводов. Я серьёзно подозреваю, что их, коммунаров, российские братья по классу, все эти господа Бакунины и компании, тайными парижскими продовольственными тропами снабжали продуктами с уже тогда прочно криминализированного Люблинского рынка (интересно, существовал он в те грозные парижско-революционные будни или нет?). Или сами коммунары, в перерывах между сражениями с буржуазными эксплуататорами, реквизировали свежее мясо с окрестных припарижских частных подворий. Коммунары, они такие! Только попробуй, не дай им жратвы! Они запросто мировую революцию устроят! Чтобы всем мирным, совершенно нероволюционным гражданам устроить настоящий революционный праздник под названием «секир башка»! Им, коммунарским парижанам, терять было нечего, кроме своих цепей и котлет хлебобулочной фабрики имени собственной коммуны!

          Да, я повторюсь: неудивительно, что с этих самых «Коровок» и прочего высококалорийного питания, уже меньше чем через год полицейская собака Дэзи догнала по размерам среднестатистическую высокоупитанную корову. И также неудивительно что по причине своего постоянного пережора она воспринимала всю окружающую ёё действительность  с истинно коровьими флегматичностью и равнодушием. В частности, ей было глубоко по барабану кто я, зачем я, и что делаю за обеденным столом. С настоящим коровьим пофигизмом она лежала-валялась на своей персональной подстилке, всем своим крупнорогатым видом показывая, что ей глубоко чихать абсолютно на всё и абсолютно на всех, даже на выше уже не раз упомянутый Люблинский рынок и его таким притягательнейшим для настоящих полицейско-розыскных собак криминалитетом. Я же с каждым своим визитом к бабе Груне поглядывал на эту вяло шевелящуюся гору мяса  со всё более возрастающим беспокойством. Чужая жизнь уверенно шла к закономерному финалу. При всей моей циничности это не могло не трогать за душу. Я знал: такие ненормально раздутые люди долго не живут. Опять же дядя Вова -  в Италии, а это значит, что хоронить придётся мне. Больше некому. Хотя, конечно, можно позвать с улицы местных алкашей, но возникал серьёзный опас, что они весьма наплевательски отнесутся к церемонии погребения этого телён…, тьфу, этой коровообразной собаки, в самом скором времени обязательно -  я в этом уже ни капли не сомневался – уйдущей в иной, лучший мир, где уж наверняка не будет ни вожделенной «Коровки», ни Люблинского рынка, ни отважных немецких сышиков-розыскников, ни их верных и неутомимых четвероногих друзей  с их надёжными и страшными стальными челюстями…

 

          У меня, как это говорится, дурной глаз (ещё один минус моей и без того совсем неположительной натуры). Примерно через месяц после того исторического разговора за столом, Дэзи, как того и следовала ожидать, приказала долго жить. ЕЁ поджелудочная МЕНЯ не подвела. В том смысле, что полностью исчерпала свои физиологические возможности.

          На бабу Груню было больно смотреть. Так, как рыдала она, рыдают только по действительно близким, чуть было не сказал - людям. Да и по близким-то далеко не каждый так вот горько будет убиваться… Хотя, если разобраться, собаки всегда лучше людей. Да, именно что всегда. Потому что они не умеют врать. Потому что всегда верны и бесхитростны. Потому что никогда не предают. Уже за одно за это их можно (должно! именно должно!) уважать. Они - цельные натуры и настоящие люди. А по глубине характеров, открытости чувств и бесхитростности поведения они каждому человеческому индивидууму смело дадут сто очков форы.

          Процедура погребения по эмоциональному накалу ( но, увы, не по числу скорбяших) напоминала собою церемонию прощания с первыми лицами государства. Роль кремлёвской стены (или Новодевичьего кладбища) выполняло уютное, относительно тихое место под расположенным рядом с бабыгруниной квартирой железнодорожным мостом внутренней Московской железой дороги. Я не пожаднился, окопчик выдолбил куда как просторный (хоть сам рядом ложись. Вместе с бабой Груней), опустил туда бездыханное тело, и, утерев пот, скорбно склонил голову рядом с безутешной бабушкой и её немногочисленными товарками, такими же божьими одуванчиками, как и она сама. Нещадно ныла спина и с непривычки к таким физическим нагрузкам подрагивали руки. Ещё бы! Скорбная ноша весила килограммов восемьдесят, не считая веса «гробовой» попоны! Настоящий служебно-розыскной телёнок! А переть эту достойную представительницу крупного безрогого, извиняюсь, скота мне пришлось одному! Метров триста от квартиры! Было бы больше и тяжельше – мог бы смело закапываться рядом!

          - Может, крестик какой поставить? – всхлипывая, предложила баба Груня. Товарки притихли, непонятно завертели своими цыплячьими головами, подозрительно зашептались о чём-то своём, о девичьем.

          - Ага, -   ответил я грубо. – Лучше обелиск. С красной звездой наверху. Совсем сдурела?

          В ответ она снова разрыдалась. Товарки прекратили перешёптывания и опять принялись за свои траурные вздохи. Что ни говори, а Дэзи во дворе любили. Вот если бы только не гадила где придётся и не жевала и без того чахлую, а потому остродефицитную дворовую траву… Да, собаки всё-таки лучше людей…

          -Всё-всё-всё, - затараторил я ( чуть не сказал «хорошенького- понемножку»). – А теперь помянуть бы надо. По русскому обычаю.

          Бабу Груня оторвала, наконец, от могильного холмика свой скорбный взгляд послушно закивала: да-да, конечно. Обязательно. Чтоб её Дэзиньку, да не помянуть… Пойдёмте, подруженьки, проводим усопшую в последний путь…

 

          В своих предположениях я не обманулся: поминальный стол был такой, что больше напоминал свадебный. Выставленными закусками и выпивкой можно было накормить и напоить если не роту, то запросто обычное пехотное отделение .      - Сколько ожидаем гостей вообще? – спросил я.

          -На поминки не приглашают, - ответила баба Груня совершенно серьёзно. А кого поминаем-то, хотел спросить я, но вовремя сдержался. Этикет есть этикет. Не надо хамить перед светлыми скорбными чувствами. Это совершенно не будет красить мою родственную личность.

          Бабыгрунины подружки, может, от скромности, может просто не привыкли к столь экзотическим  поминальным процедурам, но как-то очень быстро отпоминались и ушли, поэтому основная часть траурного банкета легла на наши с нею плечи. Точнее, на мои одни: баба Груня, совсем не мастер по части алкогольных напитков, пригубив всё же поминальную рюмку (уж без этого-то уж никак нельзя, чтобы хотя бы не пригубить!), опять принялась скорбеть, так что мне сам Бог велел самом себе наливать и само собою закусывать. Слабым аппетитом я никогда не страдал, особенно в цветущем молодом возрасте, но даже только попробовать каждое блюдо, что стояло на столе, не было никакой физической возможности. Сюда бы нашу общагу, думал я тоскливо, вот уж помянули бы! Чертям бы тошно стало на такой собачьей свадьбе!

          - Как же я теперь без неё? – скорбно вопрошала баба Груня в пространство в сто тысяча миллионный раз. И столько было в этом вопросе откровенной старушечьей тоски, что при всём своём ехидстве ответить ехидно я, конечно же, не решился. Для неё кончина собаки -  это было действительно горе. И как бы ты скептически не относился к братьям нашим меньшим, над таким искренним проявлением человеческих чувств смеяться никак нельзя. Грех. Огромный.

 

          Страсть, возникнув однажды, почти всегда требует «продолжения банкета». Не прошло и месяца, как у бабы Груни появился новый щенок. На этот раз о причастности к какой-то определённой породе можно было строить самые различные и самые противоречивые версии. Марсик ( так она назвала свою новую привязанность) имел черты одновременно английского бульдога, таксы и кавказской овчарки, а  в его, не постесняюсь этого выражения, откровенно гнусной роже вполне отчётливо читалось что-то зловещще-кровожадно-крокодилье.

          - И откуда такое сокровище? – спросил я, придавая лицу максимально умилительное, на которое только был способен, выражение.

          - Да так… - поспешно смутилась баба Груня. – Ты не думай, он из питомника!

          - Понял, - сказал я и посмотрел в окно, за которым виднелись мусорно-помоечные контейнеры.

          В ответ она обидчиво поджала губы. А хоть бы, было написано на её лице. Да, никогда тебе, баба Груня, не быть товарищем Штирлицем. Таких открытых натур в разведчики не берут.

          - Ничего страшного, - дипломатично сдал я немного назад. -  Дворняги, говорят, самые преданные. И иммунитет у них - будь здоров! Опять же поджелудочная как мартеновская печь. Всё переваривает, всё сжигает!

 

          Первые месяцы Марсик отъедался с такой отчаянной жадностью, какая может быть лишь у самого последнего изгоя, вдруг вытащившего в своей отчаянно задрипанной жизни сказочную козырную карту. Постоянное наличие здоровой высококалорийной пищи доводило его сначала даже до лёгкой паники, впрочем, быстро сменившейся щенячьим восторгом. Я же неожиданно-закономерно стал для этого ненасытного помоечника врагом номер один. Впрочем, иначе и быть не могло, ведь баба Груня всегда неизменно сажала меня за стол не просто сидеть, а обязательно обедать (то есть, по разумению Марсика, совершенно напрасно переводить драгоценные пищевые продукты). Это была серьёзная причина для возникновения его неприязненного ко мне отношения! Его стремительно заплывающие жиром глазки при лицезрении того, как я энергично машу ложкой, начинали полыхать самой настоящей зверской злобой. Опять она тебя кормит, прямо-таки стонала его страдающая душа. Опять! Сколько же можно! Чтоб ты издох, студент! И чего она там опять из холодильника достаёт? Опять колбасу? Зачем? За что? Чтоб ты подавился этим мясным продуктом! Чтоб у тебя завязались узлом твои ненасытные студенческие кишки! Вот ведь нашёлся нахлебник на мою голову! И, смотрите, он опять нагло кладёт на хлеб уже третий кусок! Ты же моё жрёшь, кровное! Нет у меня больше сил смотреть на такое свинство! Сейчас я тебя, студент, беспощадно укушу!

          Да, с нервами у Марсика были большие проблемы (а чего, собственно, удивительного? Попробуй поживи изо дня в день, из месяца в месяц на скудном помоечном подсосе, когда любая, более физически мощная тварь  готова разорвать тебя за любую заплесневелую хлебную корку!). И вот, наконец, вроде бы можно было расслабиться, пожить в своё собачье удовольствие, успокоить нервную систему -  так нет! Припрётся этот студент прохладной жизни (то есть, я), нагло усядется за обеденный стол  и  нахально, без всякого смущения, жрёт пищевые продукты! Ну, скажите, у кого такая удручающая картина не вызовет негативных неврастенических эмоций? Правильно, нет таких млекопитающих, пусть даже и являющихся друзьями (хе-хе) человека! Поэтому Марсик, вдоволь  нарычавшись и поняв, что это его рычание «студенту» (то есть, мне) глубоко до фонаря, приступал к уже более решительным действиям. То есть, кидался кусаться.

          -Марсюша, Марсюша! – принималась успокаивать его баба Груня. – Ты что, милый? (А ничего, говорила вся его возмущенная физиономия. Чего он здесь, понимаешь, расселся как на пляже! И ещё нахально при этом жрёт! Пригласила оглоеда! А ну, гони его из-за стола!).

          -Нервный очень, - ласково поглаживая свою дрожащую от возмущения прелесть по стремительно жиреющей круглой башке, объясняла она. – Несчастный пёсик. Ну, ничего. Завтра на рынок схожу, куплю чего-нибудь вкусненького… Хочешь вкусненького, а, Марсик?

          - Я тогда завтра ещё раз зайду, - говорил я, нахально-демонстративно глядя «несчастному пёсику» прямо в его поганые глазки. – На вкусненькое.      

          Услышав эти слова, эти самые глазки начинали стремительно наливаться кровью. Что? Опять жрать придёшь? Чтоб тебя сейчас по пути в твою общагу автобусом задавило! А ещё лучше – трамваем! Потому что у трамвая колёса железные. Он понадёжней в плане задавления.   И попробуй завтра только появись!

          - Как у нашего мальчика Марсика с аппетитом?- вежливо интересовался я, заранее зная ответ.

          - И не говори! – простодушно отвечала Груня и махала рукой. -  Прямо чуть не целый таз за один присест съедает! Боюсь, как бы желудочек не перетрудил. И всё торопится, всё торопится! Аж стонет, когда питается! Я уж ему говорю: Марсик, успокойся! Пережёвывай мяску-то. Никто её у тебя не отнимет. А он не слушает и глотает, глотает! И всё кусками, кусками! Прямо чуть ли не захлёбывается, бедненький!

          -Оголодал там, в питомнике-то, - понимающе кивал я. – У-тю-тюшеньки, Марсик! (Скотина!). В ответ я тут же получал от «бедненького» взгляд, полный ненависти и презрения. Нет, дружбой народов от него явно не пахло. Скорее, беспощадной войной до победного конца. То есть, до полного и окончательного изгнания меня как врага с его персональной собачьей территории.

          - Ты ему валерьянки давай, - советовал я участливо. – От нервов.

          -Думаешь?

          -Чего тут думать? (Ты, баба Груня, поменьше думай! Вон он какие громы и молнии из своих глаз извергает. Прямо Зевс в собачьей шкуре!)

          - И сколько давать?

          - Стакан (а чего мелочиться?). Один с утра, другой на ночь.

          -Не много? – встревожилась бабка.

          - Сама же говоришь – ведро съедает.

          - Таз, - поправила она.

          - Один хрен, - отмахнулся я. – Кашу маслом не испортишь. Лей смело.

          -Какую кашу?- опять не поняла бабка. – Хотя нет, гречневую он любит.

          - С мясом?

          -Ну не пустую же! – возмущённо хмыкала она. (Действительно, что это я про какое-то непотребство подумал? Как же без мяса-то? Скажи ещё – без масла! Это же малокалорийно! Непитательно! И вообще издевательство над бедным несчастным пёсиком, чтоб у него его поросячьи глазки совсем жиром закрылись!)

          - Да, нервный очень, - опять вздыхала она. – Конечно. Поэтому такой к тебе и недоверчивый. А ты будь с ним поласковей. Глядишь, и подружитесь.

          - Обязательно, - соглашался я. – Дружба – фройндшафт. Ладно, разберёмся. Как говорится, будет белка - будет и свисток. Это я к тому, что поговорим как-нибудь. С глазу на глаз. Без свидетелей.

          Груня моего многообещающего намёка не поняла (и слава Богу!), опять полезла целоваться с этим слюнявым гондурасом.

 

          Случай поговорить тэт-а-тэт в интимной обстановке представился через пару недель: у Груни к обеду не оказалось хлеба, и она отправилась в булочную, оставив нас, наконец, абсолютно вдвоём.

          - Так,  - энергично потёр я руки. – Это называется – воспитание по доктору Споку. Нервных просим не смотреть. Нуте-с, приступим.

          Марсик понял моё предложение абсолютно правильно, и, яростно зарычав, стремительным танком бросился в атаку. Конечно, он не учёл кардинального изменения диспозиции (в том смысле, что бабка ушла, и теперь никто его защищать и облизывать не собирался). А я уже ждал его с распростёртыми объятиями, и встретил, конечно, как подобает. Можно сказать – по высшему дипломатическому классу. Поэтому, получив могучий пинчище прямо по своей наглой атакующей морде, Марсик, кувыркаясь в воздухе, пролетел весь коридор и, тяжело врезавшись в противоположную к кухне стену, мешком упал на обувную полку. В первый момент он так ничего не понял, и поэтому на его нахально-наглой морде нарисовалось огромное нечеловеческое изумление: что это было? Что это за полёт шмеля в моём, марсиковом, персональном исполнении? Я же, можно сказать, почти принц почти голубых помоечных кровей! Король витаминизированных кормов! Император гречневой каши с маслом! Меня же рыночным мясом кормят! Поят фруктовым соком для профилактики рахита! У меня в персональном квартирном углу нежнейшая персональная подстилка! Меня же беспрерывно холят и лелеют! Можно сказать, я уже изнемогаю от ежеминутных восторгов и ласк этой моей на всё для меня, любимого, готовой хозяйки! И вдруг на тебе – настоящим пинчищем, и прямо по моей по морде! Прямо неразувшимся ботинком! Это безобразие! Это чего-то совсем не то и не так! Я решительно протестую! И вообще, кто в доме хозяин?

          Так и не осознав всех нелепости, смехотворности и наивности своих притязаний и не поняв, что уже проиграл, он снова зарычал и повторил нападение. На этот раз мой удар пришёлся в его правый бок. Опять последовал головокружительный полёт шмеля, опять удар о всё ту же стену, опять это беспомощное, унижающее его королевское достоинство, сползание-стекание на обувь.

          Похоже, второй удар был физически более болезненен, а значит - более ощутим. Во всяком случае, отрезвление начало, наконец, приходить в его зажиревшие мозги, и вслед за ним пришло и понимание того, что дела-то действительно хреновые, а в случае повтора этих стремительных атак результат будет не менее печальным. Поэтому дальнейшие попытки были им благоразумно прекращены (хитрый, чёрт! Соображает!), и явно переоценивший свои силы и возможности, нахальный и крайне легкомысленный агрессор задом-задом забился в свой персональный угол. Теперь он только рычал оттуда, больше не предпринимая никаких попыток физического сближения с этим грубияном и хамом. То есть, со мной.

          - Ну, вот видишь? – сказал баба Груня, возвратившись из булочной. – Я  как чувствовала, что вы подружитесь! Правда, Марсик?

          Марсик в ответ ехидно хмыкнул из своего оборонительного угла: ага. Правда. Понесла тебя нелёгкая за этим хлебом, а студент в твоё отсутствие меня чуть не убил. Благодарю покорно. А ты, дура сердобольная, теперь за это давай корми его, студента. Чтоб он издох. Или трамваем задавился.

          -Правда, - ответил я за него. – Такими друзьями стали – друг от друга не оторвёшь. Правда, Марсец?

          Из под башмаков в ответ послышалось злобно рычание. Марсика переполнял справедливый осторожный гнев. Да, серьёзный пинок – это действительно самое эффективное средство для завязывания искренних дружеских отношений. Это вам не облизывание его марсианских слюней. Это – серьёзно. Это – навсегда.

 

          Прошли годы… Нет уже в живых ни бабы Груни, ни Марсика. Да и сам я постарел и поседел, и уже не отличаюсь бодрым взглядом. Наступает время покаяния. Ну, так что ж. Надо – значит, пора. Да, я ударил его. И не один раз. Даже не ударил – врезал! Поступил, конечно, абсолютно антипедагогично, да какое там антипедагогично – бесчеловечно. Я варвар, господа! Жалкая, ничтожная личность! Какое счастье, что госпожа Бриджит Бардо не входит в число моих родственников или знакомых! Но, с другой стороны, трое порванных штанов всего-навсего за один месяц – это как? Не бесчеловечно? А, по-моему, явный перебор. Тем более «стипуха» была всего-навсего сорок рублей. А я в то сугубо  идеологическое время (да и сейчас тоже) не был сыном буржуазного миллионэра или дочерью члена ЦК КПСС. Так что извини, Марсец, но педагогика это всё-таки жестокая штука. В монастырских школах пороли розгами, в царских гимназиях – коленями да на горох, в советских образовательных заведениях ставили двойки по марксизму-ленинизму, что приравнивалось к начальной стадии измены Родине. Так что карательные меры – воспитательные меры. И вообще, тяжело в учении- легко в общении. Пойми, Марсик, это я не с вредности или злобы, а единственно для налаживания контакта. Как говорил отец Фёдор, не корысти ради, а единственно волею пославшей мя жены. Прости, друг! И ты, Дэзи, если когда-то обидел, тоже прости…

 

          Да, с тех благословенных времён прошло уже много лет. Изменилась страна, кажется. изменились и люди. Мы стали более прагматичными, более раскрепощёнными, и от этого более циничными и бездушными. Поэтому я до сих пор я вспоминаю её очень по-житейски мудрые слова: ты собак не бойся. Они тебе плохого не сделают. Ты людей опасайся. Вот как раз от них-то всего можно ожидать…