От Никольского храма в селе Дарищи нынче остались одни руины… Устоял под натиском времени и событий ХХ века прочный куб стен, сохранился купол, но всё это живописно запущено и выглядит, словно памятник некоей былой, давно сгинувшей цивилизации. Всех справок об этой постройке — лишь скупые строчки официальной информации, что-де построен был храм между 1803 и 1808 годами на средства местных помещиков: братьев Дмитрия Любимовича и Бориса Любимовича Похвистневых и Петра Фёдоровича Норова, а освятили его в 1810 году.
Как водится в большинстве подобных случаев, всё самое интересное осталось «вне зоны доступа» для нескольких поколений россиян. Ведь только единицы специалистов-историков, занимаясь краеведческими исследованиями, листали подшивки старых журналов. А ведь в журнале «Душеполезное чтение», например, были опубликованы воспоминания сына первого священника и строителя храма в Дарищах Василия Ивановича, которому по семинарской традиции дали во время учения фамилию Никольский, по отцовскому приходу. Этот священник и писатель оставил поразительно любопытные свидетельства о прошлом, местами напоминающие приключенческий роман или даже психологический детектив.
* * *
Родитель Василия Ивановича звался Иваном Лукичом Спасским, и был он женат на Параскеве Яковлевне, происходившей из того же рода, что и знаменитый писатель Никита Петрович Гиляров-Платонов. Она доводилась внучкой прадеду писателя, священнику Успенской церкви в селе Черкизове, Фёдору Никифоровичу, и двоюродной сестрой отцу Никиты Петровича. Родной братец Параскевы Яковлевны — Иван Яковлевич Богоявленский — служил диаконом в Зачатьевской (Богоявленской) церкви, где священствовал дед святителя Филарета, а потом родной брат Московского владыки — Никита Михайлович Дроздов. Отец Никиты Петровича позвал своего двоюродного брата, зачатьевского диакона Ивана, в крёстные сыну своему Никитушке, родившемуся в 1824 году.
Гиляров-Платонов оставил замечательные воспоминания «Из пережитого». В первом их томе даются колоритнейшие описания семейных гиляровских «гнёзд» не только в Коломне, но и в соседнем Черкизове. Эти мемуары обильно цитировались в очерке Романа Славацкого «Черкизовская хроника», опубликованном на страницах «Коломенского альманаха».
В этом селе стояло аж три храма. Упомянутый выше гиляровский прадед Фёдор Никифорович был настоятелем Успенской церкви — домовой для князя Михаила Борисовича Черкасского. Сам Фёдор Никифорович, не быв ни в каких школах и образованием не блистая, не видел в школьном учении никакого проку. Потому и сыновей своих всячески стремился избавить от семинарии, хоть под страхом наказания от епископа и был обязан посылать их туда, едва поповичам исполнялось восемь лет. Впрочем, имелось одно средство избавления от науки - юных поповичей определяли на младшие должности причта.
Но на всех должностей при храме не хватало, ведь у Фёдора Никифоровича и его супруги Афонии Васильевны, дочери московского монастырского служки, родились всё больше мальчики. Так что большинству сыновей о. Фёдора пришлось-таки вкусить наук в стенах Коломенской семинарии.
Напасть учения не коснулась Якова Фёдоровича, которого успели пристроить на должность дьячка Успенской церкви в Черкизове. А как пришла пора, в 1775 году женили его на Аксинье Александровне, дочери дьячка церкви в погосте Лужки, коей на тот момент «стукнуло» аж 14 лет. Годом позже юная Аксинья уже сама стала матерью, подарив супругу первенца, сына Ивана.
Ещё через четыре года — в 1780-м — в их семействе родилась дочь Параскева, или, попросту говоря, Прасковья, которой на роду было написано стать матушкой автора записок, служащих основой нашего повествования о прошлых временах. Они, конечно, не идут в сравнение с гиляровскими мемуарами, но тоже чрезвычайно любопытны.
Вскоре после появления на свет малютки Прасковьи открылась священническая вакансия в церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы в селе Чанки. Семейство Якова Фёдоровича принялось хлопотать о рукоположении его во священство. Обычно «неучей», подобных Якову Фёдоровичу, назначали по ходатайству различных покровителей. Ссориться с богатыми и знатными господами провинциальным архиереям было не с руки. И, как правило, «не бывшего в школах» претендента после лёгкой экзаменовки ставили священником в каком-нибудь приходе, которому покровительствовал рекомендатель.
О Якове Фёдоровиче ходатайствовал сам князь Михаил Борисович. Так былой черкизовский диакон в 1783 году получил собственный приход.
По прошествии должного срока лет ставшую невестой Прасковью чанковский батюшка Иаков отдал за выпускника Коломенской семинарии Ивана Лукича Спасского, бывшего всего десятью годами младше своей тёщеньки Аксиньи Александровны.
Не последнюю роль в этом браке сыграло наличие вакансии в соседнем приходе. Близкое соседство Чанок и Дарищ, покровительство семейству «княжеского» попа Фёдора Никифоровича, а значит, и князя Михаила Борисовича Черкасского позволяет предположить, что Ивану Лукичу «в приданое» за Параскевой Яковлевной обещали дарищинский приход. Для того времени - вполне обычная практика.
В 1797 году, после венчания с Параскевой Яковлевной, был Иван Лукич рукоположен во священника и назначен в дарищинский погост. Погостом назывался храм с домами причта и кладбищем при нём. Стоял он отдельно от села и был приходским для всех окрестных селений, не имевших своих церквей. На кладбище хоронили всех покойников округи, отчего пошло выражение «свезти покойника на погост», и теперь часто путают понятия, считая погост одним из названий кладбища.
Прибыв к месту служения, отец Иоанн и матушка Параскева застали в селе старый, совсем обветшавший деревянный храм во имя Святителя Николая с приделами Димитрия Солунского и Иоанна Воина.
Из старинных клировых ведомостей усматривается, что дарищинский храм был возведён по храмозданной грамоте, данной Коломенским епископом Саввой (Шпаковским), на месте сгоревшего. Собственно, храм не построили, а просто… перевезли в Дарищи, купив готовую церковь в селе Салтыково Бронницкого уезда «со всей церковной утварью»!
Волей епископа Саввы зимой 1746 года придел во имя Иоанна Воина освятили, а остальные готовили к освящению, и в храм выдали три антиминса.
Приход состоял из 113 дворов. Но несмотря на то, что к нему были приписаны два барских поместья, больших доходов причт не получал, а храм был отделан весьма и весьма скромно. Достаточно сказать, что в этой церкви не было иконостаса!.. Иконы просто стояли по полкам, о чём в клировых ведомостях за 1793 год благочинный этого округа сделал особую пометку. Там говорилось, что он неоднократно пенял причту на этот непорядок и напоминал о необходимости устройства иконостаса. Но видно, в то время дела у храма шли совсем худо, если денег не хватало даже на такую насущную необходимость.
Словом, к тому времени, когда молодой священник Иоанн Лукич начал своё служение, святыня едва стояла, а приход был совершенно разорён. Описания жизни семейного клана, из которого происходили Гиляровы-Платоновы, позволяют нам судить житье сельского священства. Приходским батюшкам приходилось хаживать в мужицких зипунах, обуваться в лаптищи, а единственные сапоги держать в алтаре, обувая их перед службой. Насчёт этих сапог, чистой сорочки и «долгополой приличествующей одёжи» их особо наставляли в инструкциях перед рукоположением во священство после выпуска из семинарии. О том, что к службе они будут обуваться и одеваться «должным образом», перед принятием сана молодые священники давали особую подписку.
И вот, не имея никаких видов на нужные доходы, однако зная, что кроме него никто другой этим заниматься не станет, отец Иоанн Спасский принялся хлопотать о построении хоть бы и деревянного, но нового храма в Дарищах и даже смог собрать на это кое-какие деньги.
Испрашивать благословение он отправился в Коломну, к епископу Афанасию (Иванову), занимавшему Коломенскую кафедру с 12 ноября 1788 года.
Чтобы появиться пред епархиальным начальством в должном виде, сельские священники, поголовно не имевшие ряс, обычно одолжались у городских собратий, беря подходящую «напрокат». Изготовясь подобным образом, Иван Лукич пришёл на приём к епископу. Бил челом о дозволении немедленно начать строить церковь, однако дело пошло не совсем так, как он рассчитывал.
Выслушав просьбу, преосвященный Афанасий настоятельно посоветовал, не тратя сил и средств попусту, сразу взяться за постройку более долговечного кирпичного храма. На вопрос растерявшегося просителя о средствах ответил:
— Средства найдутся. Храм сам себя будет строить! А чтобы начать дело, советую тебе поискать близ погоста хорошей глинки для кирпича. Дров для обжига должно хватить: леса, принадлежащего церкви, вокруг Дарищ хватает.
Это и правда — леса вокруг села Дарищи тогда стояли вековые. Да и глина отыскалась бы. Но разве только этим самодельным кирпичом обеспечить такое дело? А лес? А железо? А работа? А обустройство и украшение? Возможно, именно в такой форме и последовательности проявлялось внутреннее недоумение отца Иоанна. Но прежде чем он сумел собраться с мыслями, владыка Афанасий велел служке принести… железную лопату. На рукояти лопаты епископ собственноручно начертал крест и подал её отцу Никольскому, сказав:
— Вот тебе моё благословение! Начинай дело в надежде на помощь Божию, с нею и кончишь начатое.
Перечить епископу священник не посмел, безропотно принял заступ, с чем и вернулся к родному очагу.
* * *
С этого начинается история строительства храма во имя Святителя Николая, а продолжилась она не год, не два и не три. Одна только подготовка к постройке заняла шесть лет: искали глину, заготовляли дрова, начали производить кирпичи. За это время епископскую кафедру из Коломны перенесли в Тулу, а коломенские приходы вошли в состав Московской епархии.
Это только увеличило трудности строительства. То, что раньше можно было решить за один день, обернувшись в город и обратно, теперь приходилось добиваться путём долгой переписки или ехать в обитель Вифанию, под Троице-Сергиеву Лавру, где жил управлявший московской епархией митрополит Платон (Левшин).
На территории погоста располагались три поместья, владельцам которых принадлежали все окрестные земли и крестьяне. Именно на помощь этих помещиков и возлагал свои основные надежды отец Иоанн, прося помочь деньгами. Все землевладельцы согласились. Но исполнили посул только двое: братья Лев и Дмитрий Похвистневы. Их лепты и позволили в 1803 году начать строительство. Третий же барин, Пётр Фёдорович Норов, хоть и жил к храму ближе других, обещания не сдержал. Молодой священник ему чем-то не угодил… Недовольство отцом Иоанном Лукиным было у господина Норова столь сильно, что он запретил впускать батюшку в свой дом! А ведь этот дом был в двух шагах от строившегося храма. Их разделяла лишь речка Хотвица, протекавшая по глубокому оврагу, да заросли ракитника по её берегам.
Не исключено, что неприязнь к отцу Иоанну возникла из-за того, что господин Норов хотел бы видеть на его месте какого-то другого пастыря. Но видно, пришлось учитывать волю могущественного соседа. Само присутствие иерея Иоанна, стройка напоминали Петру Фёдоровичу, что он вынужден терпеть в своём поместье кого-то, навязанного против его воли. Терпеть-то терпел, но ещё и деньги давать неприятному человеку не желал совершенно!
Того, что пожертвовали братья Похвистневы, на всё не хватило, а потому отец Иоанн на своей единственной лошадке дважды ездил в далёкий Санкт-Петербург с рекомендательными письмами к разным известным благотворителям… Каждый раз он возвращался домой не с пустыми руками, и постепенно, к 1807 году, достроил здание на возвышенном месте у берега Хотвицы. Удалось даже поднять новую деревянную звонницу и повесить колокола. Оставалось покрыть церковь крышей и отделать изнутри. А в 1808 году один престол каменной церкви — Иоанна Воина —даже освятили. Но на том дело и встало. Наступил тот самый момент, про который говорят: не просто «нет денег», а «денег нет совсем».
Даже ехать в Петербург в поисках новых жертвователей было не на чем. Ту самую лошадку, на которой батюшка прежде путешествовал, забрал за долги торговец железом. А у отца Иоанна и матушки Параскевы уже подрастал сынок Иван, родившийся в 1803 году, и приходилось им очень туго… Жили они помощью тестя и тёщи. Да ещё изредка проезжавшие через Дарищи господа, купцы или зажиточные крестьяне, узнав о бедственном положении стройки и скудости местного пастыря, жертвовали ему понемногу. Но эти дары редко превышали десяток рублей и помочь постройке храма никак не могли.
* * *
Такое положение сохранялось до 1809 года. Отец Иоанн даже подал прошение на имя митрополита Платона, в котором просил разрешения продать остатки прежней церкви и на вырученные деньги продолжить стройку.
На прошении была поставлена резолюция: «По сему дозволить, на обжиг кирпича или на топку, с согласия прихожан». Однако и такие меры не могли решить всех проблем. Но промыслом Божиим сама жизнь преподнесла строптивому помещику Норову страшный урок необходимости благочестия.
Как уже говорилось выше, места вокруг Дарищ были лесистые, а барский дом с домами его дворовых людей стоял несколько наособицу от селения. В то время вокруг Коломны «пошаливали» лихие люди, большей частью, те же крестьяне, промышлявшие разбоем. Прельстясь уединённостью места и богатством дома Норовых, в одну из ненастных осенних ночей шайка разбойников, выйдя из лесу, напала на особняк. Пока негодяи выбивали запертые двери, барин, услышавший грохот в сенях, крики слуги, которого скрутили разбойники, быстро сообразил, что делать. Старинный дом для подобных случаев имел тайный выход к самой речке. По нему Пётр Норов и ускользнул.
Подземный ход был чрезвычайно узок, так что Норову пришлось где-то поспешать на четвереньках, а где-то и ползком. Перепачканный и оборванный, через береговые кусты добрался до воды и по самую шею погрузился в Хотвицу под нависшими густыми ракитами. Он слышал, как разбойники бегали вокруг дома и по самому берегу, искали его. Понимая, что в холоднющей октябрьской воде долго не высидит, Норов перебрался на другой берег и пополз в горку, на которой высился недостроенный храм. Силы почти оставили господина Норова. Он буквально дополз до церкви, вцепился в верёвку сигнального колокола, потянул на себя, и над селом зазвенел набат. К звоннице тут же прибежали батюшка и диакон. Услыхав, что случилось, они сами ударили в набат, поднимая село и округу.
Поняв, что затея провалилась, разбойники похватали первое подвернувшееся под руку и сбежали в лес. Облава, устроенная старостой, навела на след. Удалось переловить татей, а утром их передали в руки земской полиции.
* * *
Барина, упавшего возле звонницы, отнесли в дом отца Иоанна, переодели в сухое, напоили горячим отваром (чай в домах приходского священства был диковиной, о которой больше слыхали, нежели пробовали) и употребили все остальные домашние средства для спасения от простуды. Но сколь ни старались батюшка со своей попадьёй, к утру их гость слёг в горячке.
Болезнь не стала роковой. Крепкий организм, хороший уход и искусство лекаря, доставленного из Коломны, своё дело сделали, и к зиме дарищинский помещик вполне оправился от последствий той страшной ночи. Когда господин Норов смог выходить из дому, на землю уже легли снега, а потому он приказал заложить сани и везти его в дом отца Иоанна. Явившись к батюшке, барин просил у него прощения за прежние обиды, благодарил за спасение и от всей души преподнёс три тысячи рублей, когда-то обещанные для строительства храма!
По такому случаю в ещё неотделанной церкви отслужили благодарственный молебен с колокольным звоном. По окончании молебна при большом стечении прихожан Пётр Норов, приложившись к храмовой иконе Святителя Николая, обратился к присутствующим, просил их помнить старую истину: «Храм Божий есть страж Божий» - и привёл в пример собственную историю.
После примирения барина и священника дело пошло веселей, и на другой год Никольскую церковь достроили. Окончательная отделка заняла ещё два лета, а потому освятили её в 1810 году. Вышла она в длину вместе с колокольней 16 саженей, а высотой до верха карниза получилась 5 саженей, не считая одной большой главы. В храме устроили три иконостаса. Для отопления выложили две изразцовые печи-голландки.
В этом храме отец Никольский служил до самой кончины.
В 1811 году у отца Иоанна и матушки Параскевы родилась дочь, при крещении наречённая Марией, а 13 января 1815 года — сынок Василий. Сыновья Ивана Лукича последовали путём отца. Они окончили Коломенское духовное училище, возникшее на месте прежней «альма матер» и бывшей Коломенской епархии. Выделяя младшенького, Васю, из всех детей, Иван Лукич часто брал его с собой, отправляясь с требами по деревням прихода. Дорогой он рассказывал сыну всякие занимательные истории о прошлых временах. Кое-что Василию запомнилось и с годами превратилось в письменные рассказы, опубликованные на страницах духовных журналов.
* * *
Среди прочего отец Иоанн рассказал сыну о событиях, произошедших в те времена, когда он только ещё начал своё служение в Дарищах. В приходе дарищинского погоста была деревня Матвеевка, а там - барское поместье: господский дом с разными службами, парк с липовыми аллеями и большим проточным прудом. Господа приезжали в это имение только на лето, остальную часть года поместье пустовало, и жил в нём лишь старик-приказчик да с ним, за компанию, крестьянин, бездетный бобыль.
И вот раз в зимнюю пору, когда просёлочные дороги замело снегом, в глухой угол пожаловали незваные гости. На господский двор въехало несколько саней. Там сидели люди, лица коих были скрыты масками с прорезями для глаз и рта. Вышедшего посмотреть сторожа немедля скрутили, заткнули рот и, связанного, оставили в холодных сенях. Сами вошли в избу приказчика. Грубо и нагло, но всё ж таки поздоровались:
— Здорово ли живёшь, старик? Нет ли, чем погреться? А то мы иззябли страшно…
Смекнув уже, что к чему, приказчик предложил водочки, сам принёс и трясущимися руками отдал бутыль. Довольные произведённым эффектом, хватив по стакану зелена вина, разбойники перешли к делу, потребовав денег. Старик безропотно отдал ключ от своего сундука. Наскоро перерыв барахлишко, незваные гости нашли десять рублей разной монетой.
— Это только-то у тебя всех денег? Нет, приятель, так дело не пойдёт! Ты что же, старый хрен, хочешь, чтобы мы поверили, что ты столько лет живёшь у барина и скопил у него за спиной только десять рублей? А ну-ка, кончай дурака валять — подавай немедля всю твою казну, иначе быть тебе в большой беде…
— Были деньги, ребятушки, были, — лепетал старик, — собрал я с мужичков оброк, да ведь я их давно барину в Москву отправил, а больше нет у меня денег, окромя тех вот самых десяти рублев, что в сундучке нашлись.
Сколько ни уговаривал приказчик, разбойники не верили. От словесных угроз они скоро перешли к мучительству и, готовя пытку, приговаривали:
— Слов ты, дед, не понимаешь, так ничего, сейчас всю правду расскажешь!
Пока одни вязали старика, другие сбегали на двор, принесли охапку дров, затопили печь.
— Отдай деньги! Иначе зажарим тебя, как барана!
— Ищите, — кротко отвечал приказчик, не имея возможности и пошевельнуться. —Найдёте хоть копейку - моя вина, и делайте со мною, что хотите,.
Меж тем печь раскалилась, время пытки приблизилось, но в ответ на последние угрозы, преисполнившийся крепостью духа от осознания своей правоты, старик продолжал твердить:
— Клянусь, денег у меня, кроме тех, что вами найдены, больше нет ни полушки! Жизнь мою вам погубить совсем нетрудно, Господь, Судия праведный, вас накажет за злодейство!
— Да он нам ещё грозит!? В печь его! В печь!
И, ревя эти страшные слова, они затолкали верного барского слугу в самое пламя, где он в великой муке и смерть принял.
* * *
Утром другого дня о злодеянии в матвеевском поместье стало известно на деревне, а потом слух пошёл и по округе. Немедля дали знать в город, и из Коломны приехали члены Земского суда, начавшие следствие. Но верных следов отыскать так и не смогли, всё ограничилось лишь предписанием дарищинскому священнику, коим того обязывали произвести приличное отпевание покойного и погребение на кладбище церковного погоста.
Когда отец Иоанн с причтом приехал в Матвеевку для выноса покойника в церковь, весь обширный господский дом был занят народом… Там были не только матвеевские жители, пришедшие все — от старого до малого. Из других деревень также немало народу приехало посмотреть на страдальца и помолиться за упокой души его. По совершении панихиды гроб был поднят, и покойника понесли в церковь. И вот, когда процессия шла от Матвеевки к Дарищам, за придорожными ёлками мелькнула фигура человека. Через минуту он вышел из чащи и, не снимая шапки, скорыми, но неправильными шагами стал перебираться через дорогу. Достигнув противоположной опушки леса, этот странный человек вдруг повернул назад и пошёл всё тем же шатким, неуверенным шагом. Странность поведения незнакомца породила какие-то смутные подозрения, и отец Иоанн посоветовал крестьянам «на всякий случай» схватить его. Тут же молодые парни выпрягли из саней лошадок и погнались за подозрительным типом верхами. Они скоро настигли его, схватили и привели. Санный поезд похоронной процессии остановился, народ сошёлся вокруг незнакомца.
— Кто ты таков? Откуда? Что здесь делаешь? — спрашивали наперебой. Он назвал имя и сказал, что из деревни дарищинского прихода. Но в округе все знали друг друга по родне или лично, а потому тут же уличили во лжи. Всё это время взгляд незнакомца блуждал, как у безумного, а когда остановился на покойнике, странный человек затрясся всем телом и срывающимся голосом произнёс, указывая на убиенного:
— Покарал меня Бог! Я первый подал голос сжечь его! Это моя работа!
После этого признания злодея связали и повели за гробом. Руки ему развязали только у церковных дверей, в которые уже занесли гроб, а следом ввели и убийцу… Во время отпевания он стоял с опущенной головой, словно окаменевший, не делая ни малейшего движения. Когда гроб опустили в могилу, убийцу отвели в церковную сторожку. Следом туда же пошёл и отец Иоанн, приступивший с расспросами к этому злодею.
Батюшка спрашивал имя и место жительства. Оказалось, что тот из Коломенского же уезда, но из дальней деревни, не дарищинский. А про то, почему вернулся к месту преступления, зачем признался, отвечал так: «Когда мы покончили своё дело в Матвеевке и воротились домой, мне сильно захотелось взглянуть на мёртвого — посмотреть как он обгорел. Два дня меня мучило это желание, а на третий решился. Дошёл почти до самой Матвеевки, но войти не решился — побоялся, что меня признают. Когда же с пригорка увидал, что ты, батюшка, с причтом приехал для выноса покойника, поспешил я пойти по дороге к вашему селу. Выбрал место в ельнике и стал там дожидаться, когда понесут гроб, чтобы увидеть то, чего желал так мучительно. Но едва заслышал я пение «Святый Боже…», вдруг овладел мной какой-то трепет. Я взглянул на гроб, и в глазах у меня помутилось. Совсем не знал я — что мне делать, куда идти. В этом состоянии меня и схватили…»
Про этот случай отец Иоанн Лукин сказал своим прихожанам:
- «Перст Божий есть сие». Видно, дорога перед очами Господа кровь человека, что Он Сам, непосредственно, обличает человекоубийцу, когда правосудие земное не находит средств открыть его. Поверьте мне, друзья мои, что Господь никогда не оставляет человекоубийцу без возмездия. Кровь убиенного вопиет к Богу-Отмстителю, подобно крови Авелевой. Как сказано в Писании, «крови вашей, душ ваших, от руки всякого зверя взыщу; и от руки человека брата изыщу ея».
* * *
Кроме рассказов отца о былом, Василий Иванович Никольский оставил любопытные заметки о приключениях своего детства и юности, которые ему довелось пережить в том глухом углу Коломенского уезда. Немало он рассказывал о своей дружбе с отшельником Макарием, жившим в дебрях дремучего леса, окружавшего редкие деревеньки дарищинского прихода. Происходилтот из крепостных, по прошению его отпустили на волю, и он поступил в Богоявленский Старо-Голутвин монастырь, где, пройдя искусы послушания, в грозном 1812 году принял постриг. Как раз о ту пору строительскую должность в обители отправлял отец Самуил, введший в своей обители афонский устав.
Прожив тут до 1817 года, брат Макарий просил у строителя Самуила благословения на пустынное жительство и, получив его, удалился за Москву-реку. Он поселился в такой глуши, что в обители толком и не знали места его обитания. Однажды летом попович Вася и взрослый односельчанин по имени Егор Николаевич совершенно случайно наткнулись на укромное жилище, и с того дня началась их многолетняя дружба с отшельником.
Помянутый выше Егор Николаевич был большой знаток леса и зарабатывал на жизнь сбором всего, что мог дать лес: от грибов и ягод до лечебных трав и дикого мёда, а также промышлял ловлей птиц и охотой на зверя. С Васей они подружились на почве любви к чтению. Вернее, сам-то Егор Николаевич по части грамоты был, можно сказать, «не в зуб толкнуть», но любил слушать. Уже обучившийся грамоте Вася долгими зимними вечерами читывал ему Четьи-Минеи и рассказы по священной истории. В свою очередь, Егор Николаевич открывал младшему товарищу все удивительные тайны леса, какие только знал сам, и часто брал с собой в странствия по окрестным чащам.
Как-то летом, когда из-за засухи нигде не росли грибы, Егор Николаевич по секрету сказал Васе, что в глубине леса пошли грузди. Вернуться из пересохшего леса с полной кошёлкой грибков было для мальчишки чрезвычайно почётно. Условились они идти рано утром и соответственно экипировались: Егор Николаевич прихватил своё верное ружьишко, а Вася - маленький топорик, который ему подарил дедушка. Взяли ещё по ножику, в котомки положили хлебца, налили во флягу воды и, благословясь у отца Иоанна, пошли по грибы.
Шли они, шли, покуда не забрались в такую чащобу, где под деревья почти не проникал солнечный свет, и в разгар жаркого лета стояла прохлада. Там и стали попадаться волнистые шляпки. Грибники азартно резали молодые грузди и брели за ними, не очень примечая, куда идут, аукаясь, чтобы не потеряться. Постепенно лес поредел, и после очередного «ау» Вася увидел, как Егор Николаевич, стоя на краю лесного оврага, делает ему какие-то знаки и манит рукой. Мальчик подошёл, Егор Николаевич, указав рукой в овраг, по дну которого протекал ручей, шепнул:
— Молчи и смотри!
Противоположный откос оврага порос частым тростником, а выше него, в самом пригорке, прикрытая кустами, виднелась дверца в землянку. Чьё это убежище? Подземное жилище вполне могло оказаться притоном разбойников, шайки которых бродили по тем же лесам. Чтобы успокоить мальчика, охотник стал уверять: если это разбойничий вертеп, хозяева их не заметят. Главное — сидеть тихо и не выдавать себя.
Они просидели около получаса. Вдруг дверца приоткрылась, и из подземелья выбрался нестарый ещё человек — на вид лет около 30-ти — бородатый, облачённый в чёрное одеяние, с монашеской скуфейкой на голове. Держа в руках кувшин, незнакомец медленно спустился к воде. У ручья снял скуфейку, несколько раз перекрестился, зачерпнул воды. Потом поднялся наверх и скрылся за дверью, так и не заметив наблюдавших.
Сидя в укрытии, Вася и Егор Николаевич наскоро рассудили, что человек этот на разбойника совсем не похож и, пожалуй, не опасен. Одежда и поведение указывали скорее на усердного богомольца, а такой человек не мог обидеть. Успокоившись, решили пойти к черноризцу. Страх ушёл, и теперь они сами уже опасались напугать отшельника, нагрянув так внезапно. Поэтому, поднявшись по откосу и постучав в дверь, Егор Николаевич отчётливо произнёс:
— Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!
— Аминь! — послышалось из-за двери.
Они вошли. Глаза постепенно привыкли полумраку, Вася различил лампаду, теплившуюся в углу перед иконами Спасителя, Божией Матери и преподобного Сергия Радонежского. На грубом столе лежало несколько книг, у правой стены было устроено ложе из сухой травы и мха.
Отшельник радушно встретил несмелых ещё гостей, предложил напиться и подкрепить силы, выставив на стол чашечку с сухариками и налив в кружку воды, только что принесённой из ручья. Угощение показалось Василию необыкновенно вкусным. Попотчевав гостей, хозяин стал расспрашивать: кто да откуда, да зачем зашли так далеко? Выслушав ответы, в свою очередь, рассказал о себе. Что зовут Макарием, а в дебрях живёт по обету, ради спасения души и по благословению своего духовного наставника отца Самуила, ученика знаменитого подвижника Паисия Величковского и строителя Старо-Голутвина Богоявленского монастыря.
Подкрепившиеся и отдохнувшие, грибники собрались домой, благодарили отшельника. А он вызвался проводить их и шёл рядом почти полверсты. При прощании просил никому не рассказывать о встрече, особо повторив это для Васи, очевидно, опасаясь, что тот, по малолетству своему, скажет лишнее и выдаст уединённое жилище подвижника. Мальчик дал клятву всё сохранить в тайне и ничего не рассказал даже отцу и матери.
* * *
По прошествии времени Вася тихонько спросил часто бывавшего в лесу Егора Николаевича, не виделся ли с отшельником Макарием? Тот так же тихо рассказал, что был на том месте у оврага, но нашёл землянку брошенной, дверь - снятой с петель и подумал, что Макарий вернулся в монастырь.
С той поры миновали зима и весна, а потом настала пора Васе ехать в Коломну, чтобы поступать в Духовное училище. Василий остался на жительство в училищной бурсе и, целиком захваченный новизной резко изменившейся жизни, так непохожей на прежнее житьё в сельской глуши, что о многих предметах, занимавших его ум прежде, думать перестал вовсе.
Но вот минул учебный год, наступило время «вакаций», как тогда называли каникулы. Вернувшись в отчий дом, Вася снова встретился со своим старым приятелем Егором Николаевичем. А как увидал, так сразу вспомнил и про отшельника. Егор Николаевич рассказал, что нашёл Макария ещё весной — он опять жил в землянке, но на другом месте; а нынче он решил строить келью поверх земли.
— Нашёл он место всего в трёх верстах от Дарищ, да в такой чащобе, что солнечный свет туда не проникает, и оттого там в самый полдень полумрак, словно вечером, — рассказывал Егор Николаевич Васе подробности отшельнического житья. — Келья уже строится, но отец Макарий чувствует себя нездоровым, а потому хочет посетить храм и встретиться со священником. Говорят, что в иное время, зимой, а особливо при разливах рек, в монастырь ему попасть нет никакой возможности, а без храма ему, как и всякому христианину, жить тяжело. Он просил переговорить с твоим батюшкой, отцом Иоанном, а потому не узнаешь ли ты, Вася, — согласится ли отец на такую встречу и не станет ли он духовным отцом отшельнику?
Конечно, в тот же день Вася рассказал отцу о своей встрече с Макарием в лесу и передал просьбу о духовном общении.
Встреча состоялась. Батюшка Иоанн принял отца Макария в отдельной светлице; из посторонних при разговоре присутствовал только Вася, уже на правах «старого знакомого» и как бы даже посредника в переговорах. Гость дома Лукиных с увлечением говорил о пустынножителях фиваидских и палестинских, удивляясь их готовности ради спасения души терпеть различные лишения.
— А что, отец Макарий, — спросил его батюшка Иоанн, — думаю, что и вам в пустыне иногда приходится жутковато? Я не испытывал одиночества, но верю святому Иоанну Лествичнику, говорившему по опыту: «горе единому в пустыне».
— Да, — отвечал Макарий, — нередко бывает такое искушение… Против него у монаха одно оружие — молитва!
И продолжил, всё больше воодушевляясь:
— А вы знаете, что особенно подкрепляет меня среди пустынного безмолвия? Это церковный благовест! Как только слышу звон колокола, созывающего на службу Божию, так встрепенусь духом, и мнится мне, что не один я, что мне присуща сила Божия, и молюсь я тогда усерднее и благодушествую, и пою Господу в веселии сердца!
Однако же, несмотря на такой настрой, пустынник оказался подвержен разным искушениям и, поддавшись разным страхам, совершенно изнемог духом в своём лесном жилище. Наконец он решился оставить лесное одиночество, но не вернуться в Голутвин, а податься куда-нибудь в дальний скит, где было бы далеко от суеты мира, но не одиноко. Он продал свою келью на слом дарищинскому дьячку Степану Ивановичу, и тот привёз из лесу целый воз досок, оконных рам и дверей. На тех чёрных дверях были белой краской выписаны кресты и слова из священного писания. Дарищинские жители сошлись посмотреть на привезённые из лесу остатки отшельнической келии, и кто-то из селян спросил Степана Ивановича:
— А что ты с этим материалом делать-то собрался, Иваныч?
— Да вот, хочу построить светлицу, — ответил дьячок.
— Ты бы лучше церковь из неё себе сделал! — присоветовал кто-то.
Как раз во время этого разговора увидел Вася, стоявший подле воза с досками, окнами и дверями, как в горку к их Никольскому храму поднимается сам отец Макарий, лицо которого было залито слезами.
— Дома ли батюшка? — спросил он Васю.
— Дома, — отвечал мальчик и повёл гостя к отцу.
Оба священника затворились в светлице и на этот раз Васю туда не пустили. Сидели они там долго, и о чём говорили, осталось тайной, но по прошествии времени отец Макарий вышел из дому батюшки Лукина радостный, с просветлённым лицом. Он пригласил Васю бывать у него с Егором Николаевичем или с батюшкой.
— Да где же вас искать-то теперь, отец Макарий? — спросил Вася.
— Всё там же, друг мой! Я остаюсь на прежнем месте. Мне захотелось проститься с храмом Божиим, где Господь удостоил меня общения с Собою, а храм Божий сказал мне, чтобы я воротился на прежнее место.
Когда Вася хотел поцеловать ему руку, отец Макарий не дал этого сделать и сам поцеловал его в голову.
* * *
Решив остаться на жительстве в той местности, где он провёл годы в лесном одиночестве, отец Макарий избрал для жительства Капаурову пустошь, принадлежавшую Старо-Голутвину монастырю. Этот лес находился между «лесными дачами» — участками леса, принадлежавшими крестьянским обществам села Чанки и села Дарищи. Там, в глубине Капауровой пустоши, отшельник построил новую избушку-келью, с мезонинчиком, в котором устроил горницу, где творил молитвы. А молился он в 1, 3, 6 и 9 часов «по восточному исчислению времени». В полночь отшельник стоял на молитве, читая тропарь полунощницы «Се Жених грядет в полунощи…». В нижнем этаже было две комнаты: в одной — скромное жилище, в другой — мастерская, в которой отец Макарий предавался рукоделью, вырезая из дерева ложечки. Это было обычное монашеское занятие, которым многие отшельники зарабатывали себе на пропитание.
Этого дохода ему вполне хватало, так как отец Макарий в быту был скромен и неприхотлив. Усердный постник, отец Макарий ограничивался сухоядением, а по средам и пятницам не ел вообще. Молоко и сыр позволял себе только по праздникам, когда их приносил в лесной домик регулярно навещавший отшельника Егор Николаевич.
Строгость и тягость уединённой жизни отца Макария выделяли его из числа братии Старо-Голутвина монастыря. Когда среди монашествующих начиналось какое-нибудь брожение и заводилось недовольство чем-то, строитель Самуил ставил отшельника в пример:
— А как же отец Макарий в лесу живёт? У него-то лишений поболее, чем у нас, будет, но он же не ропщет!
На это монахи, бывало, отвечали, что-де вольно же ему там, в лесу, на воле-то жить, сам себе господин, и тогда строитель отвечал на это:
— Ну, коли завидно, так подите к нему и живите в тех правилах, что и он!
Иногда некоторые решались — по двое и даже по трое шли в лес к отцу Макарию, поселялись на «пустынном приволье», да только на много их не хватало. Пожив несколько дней, много если неделю, все они возвращались в монастырь и просили прощения за дерзости.
— Что так мало погостили у Макария? — спрашивал их о. Самуил.
— Согрешили мы, отец наш. Макарию мы не годимся и в послушники…
* * *
Так и шли годы. Тем временем Вася, подрастая, учился в Коломенском духовном училище, где ему дали фамилию Никольский по родительскому храму, при котором он жил до поступления в училище. Окончив училище, Василий поступил в Московскую семинарию и уехал учиться за сто вёрст от дома. Теперь даже не каждый год бывал дома.
Но вот приехал он раз к отцу на Страстной Седмице, чтобы в родном доме встретить Светлый праздник. В Страстной четверг Василий повстречал своего старинного знакомого Егора Николаевича и от него узнал, что отшельник Макарий собирается прийти в храм слушать Евангелие о страданиях Христовых. Прослышав, что Василий Никольский приехал на вакации, зовёт к себе на ночную молитву, а утром проводит в церковь. Условились вечером идти вместе — без опытного проводника в затопленном вешними водами лесу было не пройти и не проехать. Дорогой к лесной келии Егор Николаевич всё делал отметки на деревьях, чтобы утром легче было найти сухой путь.
Уже поздним вечером пришли они к отцу Макарию, который обрадовался им, приветствовал, и проговорили они более часу. Потом, спохватившись, отшельник поднялся в горницу и стал на молитву. За ним пошёл и Василий, а Егор Николаевич остался внизу. Молились они час и другой, после тяжёлой прогулки по весеннему лесу Василий стал уставать и уже начал завидовать Егору Николаевичу, который, зная свои силы, не дерзал уподобляться привычному к долгой молитве отшельнику и спокойно спал. Не выдержав, Василий спустился вниз, но там, к своему удивлению, застал Егора Николаевича вовсе не спящим, а сидевшим у раскрытого окна и к чему-то прислушивающимся.
— Отец Макарий молится, — сказал Василий потихоньку.
— Здесь всё хвалит Господа, — отвечал Егор Николаевич, — вот сядь-ка, послушай сам!
И тогда Василий, впервые оказавшийся весенней ночью так далеко от человеческого жилья, услыхал звуки природы. Тысячи голосов разных птиц и зверей, звуков деревьев, ветра и воды сливались в единую гармонию, которую невозможно выразить человеческими словами. «Лес как бы претворился в живое существо, то радующееся, то поющее, то вздыхающее, — писал в своих воспоминаниях Василий Иванович Никольский. — Но внезапно моё очарование было прервано воем волков поблизости самой кельи Макария. От страха я взбежал к нему наверх и, забыв, что подвижник молится, дрожащим голосом сказал:
— Отец Макарий! У самой вашей келии воют хищные звери!
— Чего же бояться? — отвечал Макарий. — Они же наши благодетели.
— Как благодетели?
— Да они своим воем напоминают нам о других хищных зверях, которые внутри нас и которые гораздо опаснее внешних, — отвечал отец Макарий, имея в виду под образом зверей человеческие страсти. — Их тревожный вопль ещё тревожнее для души нашей. Вот погодите — пойдём в храм Божий, и ни один из зверей не будет беспокоить нас. Так, когда почувствуешь внутреннюю тревогу, надо искать успокоения в храме, в молитве. Святые отцы советуют христианину при беспорядочных движениях души ограждаться крестом Спасителя и прибегать к молитве. Тогда тревога страсти будет непременно утихать.
Так они и молились под вой волков, покуда на востоке не заалела заря, и втроём: отшельник, Василий и Егор Николаевич — отправились в Дарищи, чтобы слушать первое Страстное Евангелие.
Пришёл отец Макарий в Дарищи и в первый день Пасхи. Едва только блеснули лучи утренней зари, ещё до благовеста, сзывающего к литургии, из лесу вышел пустынник в чёрном одеянии с длинным посохом в руках, направляясь к церкви, чтобы приобщиться Святых Даров. Поджидавший его Василий поспешил отворить южную дверь храма, и его первого отец Макарий приветствовал:
— Христос Воскресе!
Был это последний праздник Пасхи, когда в алтаре выстроенного с такими трудами Никольского храма в Дарищах служил отец Иоанн Лукин… Будучи человеком болезненным и слабого сложения, он в 1832 году слёг и более года проболел, не имея возможности служить. Теперь приезд Василия Никольского на каникулы в родной дом приносил больше огорчения, чем радости. Тяжело было видеть больного отца. Ещё тяжелее было уезжать из дому, прощаясь с родителем, не имея уверенности, что вновь увидит его живым…
* * *
В Москве, проживая на квартире у одного дьякона, Василий Никольский долго не получал известий из Коломны. Там жил его старший брат, Иван Иванович. Будучи на двенадцать лет старше, окончив Московскую семинарию, с 1827 года он служил настоятелем Вознесенского храма. Батюшка был женат на Анне Ксенофонтовне, в девичестве Некрасовой, приходившейся родственницей митрополиту Филарету (Дроздову).
Отец Анны Ксенофонтовны был женат на родной племяннице владыки — Евдокии Никитичне. Она была дочерью Никиты Михайловича Дроздова, младшего брата московского архиерея.
В том же Вознесенском храме служил диаконом Димитрий Фёдорович Нечаев, за которого пошла замуж сестрица братьев Никольских, Мария Ивановна, и таким образом почти вся семья снова собралась в одном приходе, только уже в городе.
Вечером 19 января 1834 года, совершив положенные молитвы, семинарист Никольский заснул… И привиделся ему странный сон, который он счёл необходимым записать для памяти. Явился ему в сонном видении батюшка его — болезненный видом, со впалыми глазами и почерневшими губами, лежащий на смертном одре. Пав на колени, Василий приблизился к нему, а тот взял образ Трёх Святителей Вселенских и осенил им трижды сына, сказав нечто утешительное и назидательное, но что именно — Василий то ли не разобрал во сне, то ли не запомнил…
Проснувшись в полнейшем смущении, Василий позвал к себе хозяина дома, собиравшегося в храм к службе, и рассказал о сновидении. Тот утешил: сон был навеян огорчением от болезни отца. Но это было весьма слабое утешение, и Василий ходил как в воду опущенный. По прошествии пяти дней в семинарию принесли письмо от брата из Коломны, в котором тот извещал, что «сего января 19 числа, в пятом часу утра волей Божией бесценный родитель наш скончал страдальческую жизнь свою».
Поразительно, что как раз в ту ночь, когда отец Иоанн привиделся Василию во сне, благословив его иконой Трёх Святителей, он, лёжа на смертном одре, заочно благословил именно его именно этим образом в наследство, на молитвенную память!
После смерти иерея Иоанна Спасского в Никольскую церковь Дарищ назначен был новый священник, а вдове прежнего пришлось освободить дом при храме, в котором семейство прожило более 35 лет… Лишась разом и отца и родного крова, Василий Иванович Никольский потерял нужду бывать в том краю и надолго потерял из виду многих своих знакомцев, в числе которых был и живший в лесу отшельник …
* * *
По окончании семинарии Никольский с 1836 года учительствовал в Высоко-Петровском Духовном училище, его рукоположили во диакона. Пожив в Москве, он решил навестить родные места, чтобы помолиться на могиле отца, посетить построенный им храм, навестить знакомых. Испросив у начальства отпуск, Василий Иванович поехал в Коломну и остановился у брата-священника.
После того как первые восторги встречи поулеглись, оба брата разговорились, и вот тут-то отец Иоанн огорошил Василия тревожной новостью. Отшельник Макарий едва не погиб, став жертвой разбойников! Говорили, что теперь он, весь израненный, лежит в коломенской больнице, построенной в 1834 году на деньги коломенских купцов Кисловых и Шераповых, и никто не мог поручиться за его выздоровление…
Больница эта находилась бок о бок с Вознесенским храмом, при котором обосновалось семейство Никольских. Церковный и больничный дворы соприкасались и имели между собой сообщение. Отец Иоанн как священник вознесенского прихода духовно окормлял пациентов больницы, а значит, был в курсе всех дел городской лечебницы.
Когда Василий Иванович явился навестить страдальца, Макарий едва узнал его. Тот, кого он помнил юным и безусым, успел украситься бородой и облечься в рясу! Но когда узрел в молодом диаконе того мальчика и юношу, которого принимал когда-то в своём лесном убежище, то очень обрадовался. Собравшись с силами, Макарий рассказал, как довелось ему принять муку от злых людей, позарившихся на его «богатство».
В последние годы, после того, как в 1829 году умер строитель Самуил, которого Макарий почитал своим духовным наставником, связь его с голутвинской обителью была уже не такой прочной. А сам он, благодаря людской молве, приобрёл некоторую известность как пустынножитель. Теперь с Макарием жили двое послушников из коломенских мещан, братья Фёдоровы, по доброй воле присоединившиеся к отшельнику для пустынного жительства. Старший из них, Филимон, присоединился к монастырскому братству в сентябре 1831 года. Было ему тогда 28 лет, но он не женился и высказывал твёрдое намерение стать монахом. При нём был его младший брат Лев десять лет от роду. В качестве послушания братьям, захотевшим присоединиться к отшельнику Макарию, поручили охрану монастырского леса.
Несмотря на разницу в возрасте, они трое вполне уживались, проводя время в трудах и молитве.
Для бесед с Макарием в лесную чащобу стали ездить люди, и некоторые коломенские купцы брались ему благодетельствовать. Как водится, слух многократно преувеличивал размеры этих пожертвований. Тем летом, в сенокос, крестьяне дальней деревни снимали траву поблизости от кельи Макария и его младших товарищей. Косари приходили к отшельникам, просили то соли, то хлеба, да раз как-то дал им Макарий гречневой крупы. Видно, именно тогда кому-то из косцов и запал дьявольский соблазн, показалось соблазнительным хозяйство отшельника, к которому за советами ездили богатые коломенские купцы.
Лето и осень прошли спокойно, а зимой весь этот край завалило снегом, и без того не очень-то населённые места становились уж совершеннейшей глушью.
Раз как-то в полночь подъехали к келье сани, запряжённые двумя лошадьми, и верховой всадник. Послышалось несколько голосов, в двери постучали. Послушник Филимон спросил, кто там стучит и чего они хотят.
— Мы из Рязани, едем в Одесте (Одессу), к вам заехали спросить хлеба! — ответили ему из-за двери.
Когда Филимон отпер дверь, в сени вошли несколько человек, которые тут же свалили послушника, связали ему руки и ноги.
— Шестеро мужиков с обвязанными лицами были вооружены ружьями, саблями и кистенём, — рассказывал отец Макарий. — Высекли огонь кремневым огнивом, потребовали свечей. Я дал им. Осветив комнату, стали требовать у меня денег. Было у меня тогда рубля два, их и отдал. Они стали кричать мне, что точно знают, де у меня есть много больше. «Откуда, — кричат, — у тебя такой дом и в нём всякое довольство?» Я им клялся, что нету больше, отдавал зипун свой и инструменты, которыми ложечки резал. Но они грозили кистенём, говоря: «Вот твоя смерть», и всё требовали денег, а под конец сказали, что выпытают секрет, где они спрятаны.
Связанного Филимона и Лёвушку усадили на лежанку в горнице, а Макария повалили на пол в мастерской и стали жечь на его теле пучки сена, требуя, чтобы он указал, где прячет свои сундуки. Тот кричал от боли и уверял, что нет у него никаких сундуков, но его не слушали. Разбойники стали калить печь, чтобы продолжить пытки, утащили в мастерскую Лёвушку, чтобы пытать и его, рассчитывая, что монах пожалеет юнца и наконец-то расскажет про тайник с деньгами.
Пока они так возились, забытый ими Филимон смог высвободить руки, развязал ноги и потихоньку выбрался в окно и скрылся в лесу. Искать его ночью в такой чащобе было бесполезно, да разбойники и не сразу хватились его, занятые мучительством, пытая огнём не только Макария, но и маленького Лёвушку.
А тем временем сбежавший Филимон прямо по снежной целине, без всякой дороги, поспешал лесом к Дарищам и, сам не помнит как, добрался до Никольской церкви, которой опять выпало сыграть роль Стража Господня. Добежав до храма, послушник ударил в набат, поднимая всю округу. В это самое время злодеи пытали отца Макария, поджигая у него на животе сено. Услыхав набат в Дарищах, они словно бы очнулись: один кинулся в комнату и, не найдя там послушника, увидев только верёвку, которой того связывали, спешно вернулся в мастерскую и с порога крикнул:
— Вода!
Это у них был такой условный знак неудачи в деле. Разбойники бросили Макария и, похватав, что под руку попало, поспешили скрыться. Добыча их была мизерна и, по оценке ущерба, составила не более 150 рублей: взяли две овчинные шубы — одну ношеную, другую поновей, два суконных кафтана, нанковую фуфайку, сапоги, рукавицы, отрез плиса да два куска сукна. Взяли ещё дровяную пилу. И вот, ценой пытки отшельника и ребёнка завладев этим «богатством», они улепётывали по зимнему лесу.
Макарий, едва живой от перенесённого мучительства, стал тушить головни и пучки сена. Вскоре прибыла подмога: из Дарищ на санях примчались вооружённые крестьяне с Филимоном во главе. Они помогли дотушить пламя и тут же стали снаряжать погоню.
— Я знал моих злодеев, — рассказывал отец Макарий далее, — знал и место их жительства, но просил моих спасителей не преследовать их, оставив всё на суд Божий. Но дарищинские мужики не хотели об этом и слышать.
Оставив двоих со мною, они устремились в погоню и, приметив на дороге свежий след, пошли по нему до самой деревни Надеевой, где подняли от сна бурмистра, взяли в помощь ещё мужиков и пошли далее облавой. Дошли до деревни Комлевой, где уговорили десятских собрать народ для опроса — не знают ли воров? Им отвечали, что воров среди комлевских нет. Но потом один мужичок указал на три крайних двора, посоветовав искать там. Войдя к старому крестьянину Семёну, мужики сразу же обнаружили только что распряжённую вспотевшую лошадь, и тут же стояли совершенно мокрые сани. Хозяина спросили: отчего лошадь и сани мокрые? Тот ответил, что возил родственников в другую деревню. Осмотрев все три двора, краденых вещей не нашли, но по подозрению взяли сына хозяина, Фёдора, и отвезли в Дарищи. Там показали для опознания Филимону. Тот вспомнил, что видел этого человека осенью. Он тогда зашёл в пустыньку с ружьём, сказал, охотится, и попросил мёду. Для допроса Фёдора отправили в Коломну, передав в руки чинов земского суда, куда по приказанию игумена монастыря отшельник подал заявление о случившемся.
У Макария были сильно поранены ноги и обожжён живот, а вот Лёвушка отделался сравнительно легко, все даже удивлялись: его совсем немного обожгло, и ран на теле вовсе не было. Монаха отвезли в коломенскую больницу, там ему помогли, стало легче. Раны, прежде пылавшие огнём, стали заживать и болели уже меньше.
— Господь милосерд. Он не посылает нам искушений выше сил наших, — сказал Василий Иванович, выслушав эту повесть о злоключениях отшельника и его товарищей. — Я видел у смотрителя больницы доктора, он высказал надежду на ваше полное выздоровление. Как совсем поправитесь, пойдёте ли обратно в свою пустыньку?
— Не знаю, что и сказать, — отвечал отец Макарий. — Хотелось бы вернуться, да вот дух бодр, а плоть немощна. Довольно понёс я трудов пустынножительства, надобно понести и труды общежительные. Пойду в монастырь, под сень храма Божия. Нет на земле более надёжного и безопасного пристанища, чем Божий храм. «Храм Божий — страж Божий».
Встреча в больничной палате и разговор Василия Ивановича Никольского с отшельником Макарием оказались последними. С того дня дороги их разошлись окончательно и навсегда. Нежелание возвращаться на старое место Макарию словно продиктовали свыше, так как судьба лесного убежища уже была предрешена. Капаурову пустошь возле Дарищ, в которой столько лет монах укрывался от мира, в 1838 году продали на срубку за пятнадцать тысяч ассигнациями, а деньги положили в Опекунский совет.
О дружбе мальчика и отшельника осталось лишь воспоминание, и само место их встреч с той поры изменилось неузнаваемо. Только в 60-х годах до Василия Ивановича, жившего в Москве, стороной, через людей, дошла весть о кончине его давнего знакомца. И он, опечаленный, молился за упокой его души и даже всплакнул, припомнив их прежнее житьё, встречи в лесной келье, их совместные молитвы… И многое, многое другое припомнилось ему, наверное, тогда — как обычно припоминается человеку, когда приходится прощаться навсегда с кем-то или чем-то, памятным с той счастливой детской поры, которая никогда уже не вернётся.
* * *
Дальнейшую судьбу отшельника Макария, с того момента, как он расстался с Василием Ивановичем, обратившись к воспоминаниям архимандрита Пимена (Мясникова), выпущенным отдельной книгой в 1877 году. Из этих заметок усматривается, что Макарий году в 1838-м или в 1839-м поступил в Николо-Угрешский монастырь, перейдя туда из Оптиной пустыни, куда удалился, оправившись от ран, нанесённых разбойниками.
Архимандрит вспоминал о Макарии без особенной теплоты, и, судя по некоторым фактическим ошибкам, высказанным в записках, суждения эти были не во всём справедливы. Тем не менее, эти воспоминания приоткрывают перед нами покровы неизвестности, и уже одно это делает их весьма ценными свидетельствами.
Итак, уволившись из числа старо-голутвинской братии, Макарий направился в Оптину пустынь. За ним последовали братья Фёдоровы. Архимандрит Пимен утверждал, что разбойники действительно угадали наличие у отшельника больших денег, но тот вытерпел все пытки, не выдав тайника. Вряд ли это было так. Скорее всего, коломенские купцы пожертвовали при отъезде своего рода «подъёмные» для обустройства на новом месте. Во всяком случае, когда Макарий, Филимон и Лёвушка поселились в скиту при Оптиной пустыни, её настоятелю отцу Моисею отдали 700 рублей на постройку собственной кельи, в которой стали жить.
Но тут выяснилось, что обитать в общежительстве труднее, чем в пустыне. К тому времени Макарию исполнилось уже 56 лет. Он имел огромный молитвенный опыт, большую часть своего монашества прожил в лесу, сам по себе, и ему было очень трудно подчиняться формальному монастырскому уставу. Не прожив и трёх лет в Оптиной, Макарий и Филимон ушли в Николо-Угрешский монастырь, а Лёвушка вернулся в Коломну, приписавшись к братии Богоявленского Старо-Голутвина монастыря.
Поселяясь на Угреше, Макарий затеял вернуть те 700 рублей, что дал отцу Моисею на постройку келии. Получив отказ, просьбами о возвращении денег стал донимать начальство Калужской епархии. Не преуспев и там, принялся писать московскому епархиальному начальству, которое и не могло вмешиваться в дела обители другой епархии. Было даже у него намерение писать прямо в Святейший Синод, но исполнил ли его, архимандрит в точности сказать не мог. Во всяком случае, денег Макарий назад не получил, а репутацию в глазах начальства подпортил, и от постигшей его неудачи оскорбился. С братией Угрешского монастыря Макарий так и не сжился, послушаний никаких не нёс. Жил наособицу, церковь посещал редко, и, будучи недоволен монастырским столом, отказывался от общей трапезы. Возможно, монастырская еда казалась ему слишком «роскошной». Кое-какие средства у него водились, и они с верным Филимоном (теперь уже, после пострига, — Феодосием) что-то сами стряпали у себя в келье.
Прожив на Угреше до 1845 года, Макарий объявил о желании вернуться в Старо-Голутвин, и Феодосий последовал за ним. Когда они уходили, в Николо-Угрешском монастыре никто об этом особенно не потужил. В Голутвине Макарий и Феодосий оставались до 1855 года. Когда бывший отшельник умирал, он передал все оставшиеся у него деньги верному ученику и наперснику. Но вместе с этими деньгами он словно бы передал Феодосию и все беды. Сколько отошло иеромонаху Феодосию от его наставника, в точности не знал никто. Злые языки говорили, что деньги эти он постоянно носил при себе, якобы зашив их в монашеский нагрудник — дело совершенно невероятное.
После смерти Макария, похороненного в Старо-Голутвине, Феодосий был рукоположен во священство и, став иеромонахом, до поры так преуспевал в духовных подвигах, что его определили управляющим Бобренева монастыря, который тогда был приписан к Старо-Голутвинской обители. И вот тут-то приключилась с братом Феодосием совсем нежданная беда. Недолго пробыв начальником Бобренева, он повредился рассудком… Больного иеромонаха свезли в одну из московских больниц, но лучше ему не стало, и несчастный скончался, так и не придя в себя.
Всего этого, по счастью, Василий Иванович Никольский не знал. К тому времени, когда свершились эти события, он успел уже побывать учителем Коломенского Духовного училища, а потом поступил на диаконское место в московском приходе Рождества Христова в Кудрине. Тогда же он начал печататься в журналах «Душеполезное чтение» и «Воскресное чтение». В 1867 году его рукоположили во священника. Прослужив до 1879 года, отец Василий, чувствуя ту же немощь, что когда-то свела в могилу его батюшку, вышел за штат и, в точности так же, как и родитель, проболев около года, скончался.
Его сочинения никогда не были изданы отдельной книгой. А потому собрать несколько его рассказов, близких по времени и месту событий, связав их сюжетом и снабдив это повествование дополнительными сведениями, о которых и сам отец Василий не знал, составило известный труд. Результат его и представлен сегодня на суд любезного читателя.