Валерий  Ярхо

ОТ РАЗБОЙНОГО ПРИКАЗА – К ПОЛИЦИИ

 

Итак, свершилась! Спустя 93 года в России снова появилась полиция. В этом переименовании есть здравое зерно, поскольку название «милиция» совершенно не подходит органам обеспечения общественной безопасности и порядка. Согласно энциклопедическому словарю Брокгауза и Ефрона:  «милиция - род вооруженного ополчения во время войны, формируемого из лиц не обязанных военной службы, но поступающих в ряды милиции добровольно».

О полиции тот же словарь сообщает следующие сведения: «полицияучреждения, персонал которых исполняет в государстве охрану жизни, здоровья, имущества, общественного порядка и публичной безопасности». Так что судите сами, какое из названий более подходит.

 

 Что было до полиции?

В московском царстве поддержание внутреннего порядка в государстве возлагалось на наместников князя и княжеских воевод. Борьба с «лихими людьми» возлагалась на городские и крестьянские общины. Они выбирали из своей среды достойных людей – «губных старост» и «целовальников». Похожая система выборных органов охраны общественного порядка по сию пору сохранена в США, где продолжают избирать «шерифов» и их помощников. Эта отдельная  служба  вполне удачно сосуществует с полицией штатов, и федеральными агентствами, дополняя их на местах.

Названия выборных охранителей порядка на Руси происходили от  обычая давать клятву верной службы, закрепляемой целованием креста – отсюда и звание «целовальники». А их начальники – «губные старосты», именовались так согласно старинной системе административного деления территорий. «Губой» именовали часть земель, которые позже стали называть волостями, а теперь «территориальными образованиями». Центром административного управления на этих участках являлся «губной двор» или «губная изба»

В «губные старосты» выбирали «прямых душой и животом порядочных», то есть честных и достаточно зажиточных людей. Ещё одно непременное условие – староста должен был быть грамотен, чтобы мог вести письменные дела. Выбранный в «губные старосты» являлся с соответствующей грамотой в московский Разбойный приказ – учреждение ведавшее борьбой с преступностью. Там он приводился к присяге через принесение клятвы и крестоцелование. После этого староста получал «губной наказ» – документ, подтверждающий его полномочия.

В городах за порядком досматривали «городничие». Им подчинялись «объезжие головы» – командиры  подразделений, непосредственно осуществлявших надзор за порядком. А этот персонал разделялся на сыщиков – «земских ярыжек», патрульных – «городовых стрельцов», а «решёточные» и «очные» сторожа, выполняли чисто охранно-караульные функции. В городах штаб-квартирами этих сил были Земские или Казённые избы.

При Петре Великом была учреждена полиция, организованная на европейский манер. В 1718 году в новой столице Петербурге был учрежден пост генерал-полицмейстера. Спустя три года аналогичная должность была учреждена в Москве. Там устроили особую  канцелярию полицмейстера, которому подчинялись выборные старосты, десятские и караульные. Для проведения облав и других операций по требованию полицмейстерской канцелярии привлекались воинские команды – главным образом отряды конных драгун – поскольку личный состав собственно полицейских сил был очень невелик.

Полицейская канцелярия была не единственным органом, боровшимся с преступностью и надзиравшим за порядком. При «земских комиссариатах», учреждениях занимавшихся финансовыми вопросами, находились по три служителя, которым поручалось розыск и поимка тех, кто занимался финансовыми аферами и мошенничествами. Эти «тройки» были чем-то вроде  отделов борьбы с экономическими преступлениями.

Кроме того при канцеляриях губернаторов приказано было содержать «тайных подсыльщиков», коих надлежало употреблять для секретного наблюдения за людьми, чтобы «меж ними не заводилось какой-либо шаталости». Руководили этой агентурой специальные чиновники губернаторской канцелярии.

Своими органами сыска, дознания и суда располагал Святейший Синод, ведению которого подлежал разбор дел и преступлений, связанных со специфическим религиозным аспектом.

 

Война двух знаменитых кланов

В Коломне должность полицмейстера и первая полицейская канцелярия появилось   в 1732 году. О тех давних временах осталось не так уж и много верных сведений, но по счастью кое-что о коломенской полиции XVIII столетия всё же известно. Ведь в нашем городе долгое время полицмейстерскую должность отправлял Иван Емельянович Шешковский, сынок которого, Степан Иванович, достиг в полицейской службе совершенно заоблачных высот.

В самом рассвете Екатерины Великой почтеннейший Степан Иванович Шешковский возглавлял Тайную Экспедицию правительствующего Сената. Так деликатно стали называть прежнюю Тайную Канцелярию, ведавшую политическим сыском, в которой господин Шешковский делал первые шаги своей незаурядной карьеры.

Трудно было найти при  дворе императрицы фигуру более влиятельную. Даже самые любимые фавориты Екатерины Алексеевны, государственные мужи вроде Потёмкина, держали себя с Шешковским почтительно. Знали: Фортуна склонна к коварным переменам, а кнуты, калёные щипцы и дыба у Степана Ивановича в застенке для всякого наготове в любой час. 

В Коломну семейство Шешковских попало в 1752 году. Прежде того папаша Стёпки, Иван Емельянович, изрядно послужил в разных местах, начав карьеру канцелярским копиистом, а закончив подьячим московской таможни. В 1751 году, после сорока лет беспорочной службы, будучи уже на седьмом десятке, Иван Емельянович подал прошение об отставке.

Прошение было удовлетворено «с награждением чином коллежского регистратора». Ранг этот был невелик: 14-й класс, низшая ступень в чиновничьей иерархии. Однако по законам Империи получивший чин любого класса автоматически причислялся к потомственному дворянству, что означало пропуск в привилегированное сословие.

Записавшись в дворяне, Иван Емельянович пожил в отставке около года, да стал снова проситься на службу, нацелившись на место  бухгалтера при таможне. Однако вожделенной должности при деньгах по стечению разных обстоятельств Ивану Шешковскому получить было не суждено. Вместо того, совсем нежданно, послали его в Коломну на должность полицмейстера. Произошло это главным образом потому, что срочно понадобился надежный и опытный человек, который заменил бы прежнего главу коломенской полицейской конторы Зверькова, отданного под суд за «предерзостные и непорядочные поступки».

Вместе с отцом в Коломне служил старший из трёх сыновей Шешковского, Тимофей Иванович, который стал комиссаром воеводской канцелярии. На этой должности он уже в 1755 году сравнялся с отцом чинами, став коллежским регистратором, и, учитывая специфику организации полицейской службы той поры, отец с сыном на пару осуществляли практически всю полицейскую власть в Коломенском уезде.

В их обязанности входили: «сыск и искоренение» в уезде воров и разбойников, незаконного винокурения и тайного корчемства. Так же полицейские силы осуществляли надзор за состоянием и ремонтом дорог, мостов, верстовых столбов и гатей, обеспечивая проход по дорогам уезда разных воинских команд.  Те же должностные лица надзирали за казёнными вотчинами и сбор с них казённых доходов.

Служба их и без того была куда как непроста, да вдобавок осложняли её скверные отношения с местным воеводой Орловым, что было довольно обычным  делом для той поры. Взаимное недоброжелательство порождали многочисленные пересечения компетенций разных властей – полицейские чины считались агентами центральной власти, а воевода был хозяином в уезде, считая его своей собственностью, данной ему «для управления и кормления». Характерный пример противостояния воеводы Ивана Орлова и полицмейстера Шешковского относится к 1769-му году. Изобидясь на что-то, Орлов пошёл  на местную полицию настоящей войной. Явившись с вооруженными всадниками к полицейской канцелярии, воевода приказал взять её в кольцо. Сам же, обвешанный несколькими пистолетами на перевязи и с двумя готовыми к стрельбе в руках, прошёл в канцелярский дом. Он  согнал выстрелами перепуганных чиновников в кучу, грозил им всякими карами, а потом ещё несколько раз выстрелил, лишь по счастью никого не убив. По свидетельству многих коломенцев,  в тот день воевода по своему обыкновению был сильно пьян. После удачного рейда на полицейскую контору Орлов в компании со своим задушевным приятелем, богатым помещиком Коломенского уезда, отставным капитаном Василием Дмитриевичем Крюковым предался новому развлечению. Они гоняли по коломенским улицам свору охотничьих собак Крюкова, с которой тот явился из имения в город. Чтобы было веселей, скача за собаками по тесным улицам в сопровождении челяди, удалой воевода и его дружок капитан, палили из пистолетов и ружей, пугая горожан. 

Столь дерзкое поведение Орлова тем более странно, что дело происходило ещё до восшествия на престол императрицы Екатерины, когда клан Орловых возвысился. В начале 60-х годов восемнадцатого века даже «те самые братья Орловы» были ещё обыкновенными офицерами гвардии, и на их заступничество рассчитывать не приходилось.

В то же время сын полицмейстера Шешковского, уже поминавшийся выше Степан Петрович, вполне мог бы составить внушительную протекцию своему папаше и братцу.  Он уже тогда служил в Тайной Канцелярии. А её возглавлял фаворит «дщери Петровой», императрицы Елизаветы Петровны, граф Шувалов, и занимал в этом учреждении с устрашающей репутацией немалые должности.

Тем не менее, воевода Орлов жил привольно, творя всякое-разное, и среди прочего умудрился запутать ученых академиков, пытавшихся составить российскую историю. На запрос в воеводскую канцелярию о времени построения города Коломны, поступивший из российской Академии Наук от господина Л. И. Бакмайстера, воевода Иван Орлов отвечал: «Оный город построен в 1525-м году, при жизни князя Василия Ивановича». Немецкий историк так и записал, и только позже академик Миллер, которому была представлена его работа,  счел, что с Бакмайстером случилось известное недоразумение, связанное с плохим знанием нюансов русского языка – ведь слово «город» в том числе означало и кремлёвские стены.

Сильнейшим ударом по карьере супротивника коломенской полиции был нанесен в 1763 году. Сенаторы Яков Шаховский, занимавшийся полицейскими делами,  и граф Мартын Карлович Скавронский, (родственник царицы Екатерины Первой), обер-гофмейстер, сенатор и дворянин Коломенского уезда, объявили в Сенате письмо, полученное от коломенского епископа Порфирия. Тот жаловался  на коломенского воеводу Ивана Орлова:

«Оный Орлов  день и ночь пьянствует, в канцелярию является редко, а если приходит, то непременно будучи пьян. Дела из-за застоя в делах не разбираются, и от того застоя в делах  колодников в коломенской тюрьме  собралось больше ста человек, а решений по их делам никаких не бывает. Воевода же Орлов, тем временем, вовсе оставив канцелярию и город, ничего никому не приказав, уехал в Москву на маскарад».

Чем это дело кончилось, история умалчивает, но судя по всему, верх взяли Шешковские. За многие хлопоты  в 1760 году Тимофей Шешковский получил чин подпоручика, а ещё семь лет спустя умер его батюшка, Степан Емельянович, и ему отошло наследство. Стало быть, к тому времени они оставались при своих должностях.

 

Полиция военной поры

Когда в 1775 году в Российской Империи ввели административное  разделение на губернии, руководство полицейской деятельностью передали гражданским губернаторам. В уезде полицией командовал Земский суд, состоявший из исправника и трёх заседателей, которым подчинялись чины уездной полиции. В городах полицейскую службу возглавили городничие.

Эта система оставалась неизменной не менее полувека,  и в военный 1812 год ей пришлось противостоять «вызову опасного времени». У войны с Наполеоном имеется ещё одна сторона, про которую говорить не принято. Во время военной неразберихи возросло число преступлений, главным образом за счёт разбоев и мародёрства, дезертиров из обеих армий. Отставшие от своих частей, легко раненные и просто дезертиры, стали сливаться в сбродные отряды.

Войдя в какой-нибудь городок или селение, они объявляли его жителям, что на них налагается «контрибуция», которую взимали продовольствием, не упуская случая пошарить в сундуках, и обобрать обывателей, часто срывая серёжки и кольца с женщин, а коли те не снимались, так отрезая пальцы и уши вместе с драгоценностями.  

В это время Коломна была покинута всеми, кто смог уехать, но совсем без власти город не остался. На своём посту пребывал   Артемий Тимофеевич Кашаев. Начинал он как заседатель  Земского суда, а в военную пору отправлял должность коломенского земского исправника – то есть возглавлял уездную полицию. В сентябре 1812 года Кашаев доносил, что в Коломенском уезде были арестованы шестеро солдат неприятельской армии: Винцент Ибровинский, Вернер, Троунзер, Труйск, Данье и Дормаль. Судя по именам – польским, немецким и французским – это была одна из тех самых «сбродных шаек» о которых говорилось выше. При рапорте было прошение о присылке инструкций о том, как надлежит поступать с подобного рода арестованными, а так же денег на их содержание, и людей для конвоирования и охраны.

Последнее было совсем не лишне – пленные попавшие в руки простолюдинов, как правило, гибли «нехорошей смертью». Известен случай, когда в одной из деревень Зарайского уезда нескольких французов закопали живьём. В самой Коломне в начале сентября 1812 года  едва избежали расправы 40 иностранцев, высланных московским главнокомандующим Ростопчиным из Москвы.

Ознакомясь с бумагой Кашаева, рязанский губернатор Бухарин распорядился выслать ему 200 рублей для содержания пленных и отправил предписание коломенскому городничему (начальнику городской полиции) о выделении им людей для охраны и конвоирования.

Не меньшие беды приносили и русские дезертиры. После Бородинского сражения и при отступлении через Москву множество солдат в неразберихе сбежали, и продолжали бежать из своих частей при переходе на Калужскую дорогу. Беглецы скитались по лесам и деревням, тысячами шли вдоль Владимирской, Тульской, Рязанской, Владимирской и Калужских дорог, производя бесчинства и грабежи в сёлах и барских усадьбах, оставленных владельцами.

В бумагах главной квартиры армии сохранились свидетельств о том, что одна из таких шаек «отступая» на Рязань, прошли нашими местами, грабя крестьян и обывателей. Эту компанию отыскали только за городом Касимовым, и так как дезертиры пытались отбиваться, им дали целый бой, истребив почти всех, а захваченных живыми повесили, по приговору военного суда.

Кутузов, разослав всем губернаторам строжайшие приказы о захвате дезертиров, с использованием местных воинских команд. Оказывающих хоть малейшее сопротивление, надлежало убивать на месте. Однако исполнить этот приказ было не так-то просто: у мародеров было оружие. Командованию пришлось отрядить для борьбы с дезертирскими шайками регулярные части. Во время большой облавы, за один только день арестовали более четырёх тысяч дезертиров.

 

Господа полицмейстеры

В 1813 году в Коломну к месту службы прибыл новый полицмейстер,  Василий Яковлевич Губерти, которого отчислили из армии  после  тяжелого ранения, полученного при Бородине, когда майор Губерти командовал батальоном Виленского полка.  На поле боя его нашли среди множества тел на месте рукопашной схватки. У батальонного командира ружейная пуля, выпущенная практически в упор, насквозь пробила грудь.

В семействе Губерти многие годы как священную реликвию хранили атласный жилет, с двумя следами от той роковой пули. Раненый был так плох, что его поначалу сочли мёртвым и лишь потом нащупали слабенький пульс. К удивлению всех, Василий Яковлевич выздоровел, но в строй его не вернули. За боевые заслуги и в уважения тяжкой раны Василия Яковлевича наградили орденом св. Владимира 4-й степени и произвели в подполковники, определив на службу в полицию

Год спустя Василий Яковлевич просил руки дочери щуровского помещика Адриана Моисеевича Грибовского, Наталии Адриановны, и стал уж совсем своим для коломенских жителей. На восьмом году служения в полиции Василий Яковлевич получил повышение, став коломенским городничим и на этом посту прослужил он 22 года.  15-го июня 1843-го старая рана, полученная им в давней битве, неожиданно дала знать о себе, и Василий Яковлевич скоропостижно скончался.

На должность городничего вместо умершего Губерти из Богородска перевели Семёна Васильевича Гололобова, который так же как и прежний городничий стал полицейским офицером после тяжёлого ранения на войне.

Свою службу Семён Васильевич начал в Дворянском полку – так называлось военно-учебное заведение, созданное в 1804-м году при 2-м кадетском корпусе для ускоренной подготовки офицеров из семей малоимущих дворян старше 16-ти лет. Размещался Дворянский полк в казармах 2-го кадетского корпуса и подчинялся его директору. Обучение в полку занимало два года, выпуск производился дважды в год, по 500 человек, получавших чины армейских субалтернов, младшего офицерского состава – прапорщиков и подпоручиков.

По выпуску из Дворянского полка прапорщик Гололобов получил назначение в один из армейских пехотных полков и честно тянул лямку офицерской службы в захолустном приграничье целых пятнадцать лет. За это время он принял участие в двух военных кампаниях – сражался с турками и воевал в Польше, когда там восстали части армии, укомплектованные поляками.

За смелость и умение распорядиться на поле боя, за что был награжден боевыми орденами, и вышел ему чин капитана. Особенно капитан Гололобов отличился при штурме Варшавы. Во время атаки сильно укрепленной 54-й батареи варшавской цитадели он получил сквозную рану в плечо. Ранение было не смертельным, но болезненным, и рука заживало плохо, а потом двигалась уже не так свободно как прежде.

Медицинская комиссия признала капитана непригодным к строевой службе, и в 1832-м году Гололобов оставил военную службу «по болезни из-за полученного ранения». Других средств к существованию, кроме офицерского жалования у Семёна Васильевича не было. А он был уже человеком семейным, имел на руках жену и детей, а потому  стал искать новой службы и подал прошение в комитет Попечительства о раненых. Это был тот самый комитет, в который пытался обращаться гоголевский капитан Копейкин, но, в отличие от литературного персонажа, судьба Гололобова была куда как более удачнее. По ходатайству комитета попечительства в 1835 году капитан Гололобов был назначен городничим в Богородск (Ногинск), а через десять лет службы его перевели в Коломну.   

На новом месте городничий Гололобов зарекомендовал себя как требовательный начальник. Однако при этом он был человеком сердечным и внимательным к нуждам горожан. К нему приходили с разными делами, и всех он принимал, «во всякую нужду старался войти, чем заслужил всеобщую любовь». Не изменился капитан даже после того, как судьба нанесла ему жестокий удар. В 1851 году у Семёна Васильевича умерла жена, оставив ему двух малолетних детей, которых он стал воспитывать сам, не доверяя этого никому. И продолжал служить.

Несмотря на «большие возможности», которые перед ним открывала главная полицейская должность в городе, Семён Васильевич был редкостным бессребреником, и взяток не принимал. Выяснилось это когда  он внезапно заболел и, промучившись всего несколько часов, умер. 9 января 1853 года, в  его доме, как ни искали, не нашли никаких денег, кроме одного серебряного рубля, обнаруженного в потёртом кошельке, вытащенном из кармана мундира городничего.

Пришлось горожанам открыть подписку, чтобы достойно похоронить своего полицейского начальника, ветерана двух военных компаний и кавалера орденов.

В Коломне в те поры квартировала сводная гвардейская и гренадерская артиллерийская бригада, офицеры которой, во главе со своим командиром, приняли посильное участие в погребении  доблестного офицера. Рано утром 12 января 1853 года весь город собрался у дома городничего... На панихиде многие вполне искренне плакали, жалея не только умершего городничего, но и оставшихся круглыми сиротами его детей. Гроб с телом Гололобова по улицам Коломны несли на руках фейерверкеры гвардейской артиллерии, которые и опустили его в могилу  на городском кладбище, под звук ружейного салюта.

 

В наследство от тех времен остались нам несколько удивительных документов, открывающих всю сложность полицейской службы в  середине XIX века.

 

Заковыристые бумаги был мастер составлять господин  Беляев, служивший полицейским приставом в уездном городе Коломне! Судьба сыграла злую шутку с этим человеком. По талантам господина полицмейстера ему бы стать общественным деятелем, борцом за гуманизм, а обстоятельства повернулись так, что  пришлось пойти служить в полицию, да ещё и не на самые главные должности.

Но и на посту полицейского пристава гуманист Беляев сумел проявить себя, да так, что его имя попало в газеты, а мы вспоминаем о нём полтораста лет спустя. Цепь событий началась с ареста коломенской мещанки Марины Митрофановой, которую доблестный пристав заметил 30 июня 1867 года, идущей по улице, с двумя курицами в руках. Купленные на рынке птицы были связаны за ноги, а головы свешивались вниз Беспомощный вид курочек произвёл в душе пристава Беляева какие-то неведомые внешнему миру движения, в результате которых офицер счел необходимым вмешаться.

Остановив Митрофанову, господин пристав объявил ей, что согласно циркуляру московского губернатора от 8 мая того же года, за №2198, он арестовывает её за жесткое обращение с курами. Слова у решительного полицейского не расходились с делом. А потому, немедленно после объявления претензии, он отвёл мадам Митрофанову в камеру коломенского мирового судьи 1-го участка Рославлева «для поступления с нею по существующим законам».

Однако господин судья, рассмотрев обвинения, выдвинутые против арестованной, не нашёл в поступках Митрофановой никакого преступления, а потому распорядился немедленно отпустить подсудимую, о чём и уведомил пристава. Этим решением мировой судья ещё более усугубил душевную рану служилого человека! Не добившись успеха сразу, Беляев решил  достичь желаемого, как говорится «не мытьем так катанием». Вооружившись пером, пристав накатал в двух экземплярах  жалобу в съезд мировых судей – высшую инстанцию для этого судебного института.

Свое сочинение Беляев назвал «кассационным прошением», и писал в нем… Нет это пересказать нельзя, нужно только цитировать:

«Коломенская мещанка Марина Митрофанова, проходя по улице со своими живыми курами, обращалась с ними жестоко. Во имя науки, называемой политической экономией, во имя поддержания человеческих чувств в некоторых жителях города Коломны, а главным образом в видах неукоснительного исполнения приказания господина коломенского полицейского исправника и циркулярного предписания господина московского губернатора от 8 мая 1867 года за №2198, я отправил мещанку Митрофанову к г-ну мировому судье Рославлеву, для поступления с нею по существующим законам.

Известно, что под непосредственным покровительством его императорского высочества великого князя Николая Николаевича-старшего, существует российское «Общество покровительства животным». В уставе этого общества сказано, что с виновных в жестоком обращении с животными должно поступать по 311 статье Уложения о наказаниях. Несмотря на это, г-н мировой судья Рославлев на моё отношение о Митрофановой, уведомил меня официально, что всякий может распоряжаться своею собственностью по своей воле и желанию. На этом основании он освободил Митрофанову от всякой ответственности, указав в своём отношении, что не считает преступным то обращение с курами, которой было допущено Митрофановой.

Такому понятию о распоряжении своей собственностью отчасти придерживались Монтескье и Беккарий, которые проповедовали, что всякое преступление ограничивается только правонарушением. По русскому же современному законодательству, построенному на уважаемых всем миром римских законах, такое понятие немыслимо. По духу наших законов и по теориям юристов, пользующихся авторитетом, воля и желания индивидуума тогда только законны, когда воля и желание законны. Коль скоро воля преступает за черту закона, то она уже становится несвободной и коль скоро желание выходит за границы умеренности, сдержанности, тактичности и кротости, предписанных верховной законодательной властью, то желание становятся уже незаконным. Далее я обращаю внимание на слова г-на Рославлева: «жестокое обращение со своими живыми курами не составляет ни преступления, ни проступка». Действительно, в законе нет прямых указаний пальцем на то, чему должно подвергнуться такое обращение. Это происходит по весьма простой причине – невозможно каждый случай подвести под правило. Кодекс Наполеона Первого очень маленькая книга – тем не менее исполнители этого кодекса никогда не делали тех отговорок, которые встречаются у г-на Рославлева. Наши судебные уставы, а в особенности те, которые с комментариями, по своей общности понятий не уступают означенному кодексу. Стало быть, г-н Рославлев как судья и как человек с юридическим образованием, обязан был уловить мысль, чувство, желание законодателя. Когда судья проведет аналитическую черту по нашим законам, то неминуемо придет к тому, что жестокое обращение с живыми курами ради одной только жестокости, не должно быть оставлено без внимания.

Поэтому я имею честь почтительнейше просить коломенский съезд мировых судей, не разбирая дело по его существу, попросить г-на Рославлева поступить с Митрофановой за жестокое обращение с курами по существующим законам».

Какого бойца  потеряли «Гринпис», правозащитные организации и антиглобалисты! Пристав Беляев, себе и им на беду, родился веком раньше. Как это часто случается, современники его не поняли: мировой съезд даже не принял его жалобу к рассмотрению по 146 статье устава уголовных судов, сославшись на то, что она подана с нарушением  порядка. Вывернулись, одним словом.

 

Полиция «века пара и электричества»

В том виде, в каком российская полиция более или менее известна ныне живущим людям, она являлась плодом реформ рубежа 80-х и 90-х годов девятнадцатого века. Структурно полицейские силы в Коломенском уезде выглядели так: во главе уездной полиции находился  «полицейский исправник». Ему подчинялись «становые приставы» – полицейские начальники «станов», частей уезда, которые теперь называются «территориальными образованиями». Штат рядовых «стана» состоял из «урядников» и «стражников». Эти силы дополняли выборные от каждой крестьянской общины «сотские» и «десятские» – род «народной дружины» советской поры, только не добровольной, а числящейся на службе. Они не получали жалования, но имели определённые льготы внутри общины, и к тому же это было просто очень почетно.

В самой Коломне полицейскую службу возглавлял «городничий». Город был территориально разделён на участки. Во главе каждого местного полицейского подразделения стоял «участковый пристав», в распоряжении которого находились «околоточные надзиратели» (род нынешних участковых инспекторов) и «городовые», делились на группы по четыре человека – трое рядовых и один старший.

Личный состав формировался исходя из установленной нормы – не более 1 городового на 500 человек населения. Согласно оставленным заметкам о жизни нашего города в начале ХХ века, в городской полиции Коломне несли службу 46 полицейских разного чина. Все эти люди получили довольно скромное денежное содержание.

Самые главные полицейские начальники города и уезда – исправник и городничий – имели одинаковые оклады: по 1500 рублей в год; их заместители по 1000; становые и участковые приставы по 600 рублей. Рядовому составу полагалось и того меньше – урядникам и старшим городовым по 180, а стражникам и городовым по 150 целковых на год. Ну, к этому ещё ежегодно каждому полицейскому выдавали  по 25 рублей в год «на обмундирование». 

Отслужившему «беспорочно» пять лет кряду, оклад увеличивали на треть, а за 20 лет верной службы выплачивалась единовременная премия в 250 рублей. Городовому с тридцатилетней выслугой и «чистым формуляром», не имевшему серьёзных замечаний и взысканий, полагалась пенсия 90 рублей в год.

Суммы, прямо скажем, не гигантские. Заводские мастера, техники, инженеры и служащие конторы, получали много больше. Рабочие на заводе имели от 50 до 75 рублей в месяц (средне),  а то выходило и больше, смотря по срочности работ и расценкам. Характерный эпизод: по рассказам стариков, перед Пасхой, когда по итогам финансового года всем выдавали большие премиальные, «заводские аристократы» – техники и инженеры –  устраивали «аттракцион» особенного рода. Большой компанией они подходили к полицейскому стражнику, патрулировавшему Поповку (ныне улица Партизан), и по очереди, прежде выдав ему рубль, давали ему пощечины. Отвесив по оплеухе, шутники поздравляли постового с наступающим праздником, а тот, вытянувшись и отдавая честь, в ответ рявкал:

 – Покорнейше благодарю!

Для стражника уездной полиции (завод и село Боброво к городу тогда не относилось, считаясь частью уезда) эти рубли являлись родом премиальных. При его окладе это были совсем не лишние деньги, а господам шутникам нравилось «отвести душу» таким способом. Но так можно было «шутить» только раз в год; в остальные дни с тем же  полицейским почтительно раскланивались.

Образ рядового полицейского, стараниями кино и книг советского периода, сформировался давно и прочно: этакий полуграмотный толстый и неуклюжий увалень. На деле же, на полицейскую службу брали только отслуживших в армии молодых мужчин подходящего здоровья, ростом не менее 172 сантиметров, грамотных, без дефектов внешности и речи.

Признанных годными, зачисляли в так называемый «полицейский резерв» – учебное подразделение, в котором будущих городовых и околоточных надзирателей  тщательно готовили к несению службы. Полицейский должен был бегло читать, связно изъясняться устно и  письменно. Изучались также основы законодательства, разные инструкции и наставления.

Боевая подготовка предусматривала обучение стрельбе из револьвера и трехлинейной винтовки. Много времени занимали спортивные тренировки: ежедневные кроссы, занятия гимнастикой, тяжелой атлетикой. А в 1908 году  курсантам московского «полицейского резерва» в порядке эксперимента стали преподавать японскую борьбу «джиу-джитсу». В мае следующего года состоялись первые испытания городовых, обучавшихся этому виду единоборств, и на  экзамен в спортзал московского «полицейского резерва» съехались все городские полицмейстеры, во главе с градоначальником Владимиром Фёдоровичем Джунковским.

Как писали в тогдашнем газетном отчете: «Результаты испытаний превзошли все ожидания! Городовые быстро освоили этот способ и боролись между собой чрезвычайно ловко. Они демонстрировали защиту при нападении на них с огнестрельным и холодным оружием, с дубьем и при нападениях сзади. Господин градоначальник остался доволен достигнутыми результатами, признав занятия джиу-джитсу полезными при подготовке городовых, и решил ввести его в столичной московской полиции».

 

Дипломатия исправника Бабина

По размерам доходов полицейские попадали в ту же категорию государственных служащих, что и телеграфисты, педагоги казённых училищ, младшие офицеры армии. К примеру, учительница начальной  сельской школы получала 25-30 рублей в месяц, при бесплатной квартире, дровах и освещении от сельской общины. Жалование  армейского подпоручика составляло 42 р. 50 коп. в месяц.

Богатые люди со связями, а так же те, кто имел таланты и большую амбицию, на службу в полицию не шли, предпочитая иные поприща для делания карьеры. Полицейскими офицерами большей частью становились военные, рано вышедшие в отставку – выпускники юнкерских училищ, не имевшие больших состояний и особенных перспектив в гражданской жизни. Прожить одним только окладом они никак не могли, а потому, что греха таить, поступая в полицию, больше рассчитывали на «побочные доходы».

При соблюдении определённых приличий пользование тем, что «само плыло в руки»,  являлось как бы негласной «выгодой положения». Но в этом деле нужно было «знать меру». Тех, кто чувство меры утрачивал, с позором изгоняли со службы, а то и отдавали под суд.

Каково быть начальником полиции небольшого городка в начале ХХ века? Это видно из жизни коломенского полицейского исправника Бабина. Ему выпало служить в смутные годы первой русской революции.

Так уж сложилось, что «главный коломенский смутьян» Николай Сапожков, был принят в доме Бабиных. Знакомство исправника и революционера началось ещё в те времена, когда сын железнодорожника-машиниста Николай Сапожков, учась в старших классах коломенской гимназии, по обычаю той поры, подрабатывал частными уроками, и среди прочих его учеников были дети исправника.

Выйдя из гимназии Сапожков поступил в московский университет, где очень скоро связался с социал-демократическим кружком, был арестован и отсидев полгода в предварительном заключении, в середине 1904 года был выслан в Коломну под надзор полиции. Здесь, высланного и поднадзорного студента, ни разу не побеспокоили не то что обыском, но даже и обычной полицейской проверкой. Все «кому положено» знали, что Николай Осипович  «репетировал» детей коломенского исправника Бабина, флиртовал с его дочерью, и считался «своим человеком в доме», а потому без разрешения исправника к нему никто не решал сунуться.

Тем же летом 1904 года из Москвы на каникулы приехали товарищи Сапожкова по гимназии и кружку самообразования, студенты: Георгий Захарович Юмашев, Бронислав Викентьевич Старкевич и Пантелеимон Николаевич Сахаров. Вместе они  сняли квартиру во втором этаже дома владельца водочного заводика Журавлева, в самом начале Почтовой улицы, и зажили вскладчину, называясь «коммуной».

Памятуя об отношениях Сапожкова с начальством,  чины коломенской полиции «не желая связываться», смотрели на все дела «коммуны» сквозь пальцы. Пользуясь этим, молодые люди довольно быстро превратили «коммуну» в революционный центр. Установили связь с московской окружной организацией РСДРП, а в Коломенском уезде «коммунары» создали разветвлённую сеть нелегальных кружков.

В результате 11 октября 1905 года впервые забастовал весь завод Струве, и рабочие собрались у конторы на митинг. Спустя неделю, после опубликования 17 октября царского манифеста о даровании свобод печати, слова, собраний,  исповедания и прочих, повсюду происходили митинги и шествия представителей разных лагерей. Одни «одобряли и поддерживали», другие «решительно осуждали».

При неизбежном столкновении мнений летели искры ярости, грозящие пожаром побоищ и погромов. Исправник Бабин как мог, старался не допустить массовых драк приверженцев левых идей с дружинниками «Чёрной сотни».

Однако некоторые подчиненные Бабина, не желая мириться с новыми веяниями, проявляли собственную инициативу. 18-го октября помощники полицейского пристава Смородин и Фомин попытались разогнать митинг в мужской гимназии. Дело чуть не кончилось стрельбой – митинг охраняли вооруженные  дружинники РСДРП. Ситуацию снова спас Бабин, спешно прибывший на место. За эту «самодеятельность» Смородин и Фомин, по представлению исправника, вылетели со службы, но желающих «навести порядок собственными силами» в городе не убавилось.

В субботу 22 октября, в здании Земской управы собрался митинг, на который пришли люди самых разных убеждений, в том числе было немало и монархистов. Когда слово взял Николай Сапожков, его речь прервали: она потонула в криках возмущения. С улицы в окна Земской управы полетели камни, несколько из них попали в Сапожкова и бывшего с ним Старкевича. Возмущенные горожане грозили сжечь здание, публика в ужасе бежала с митинга, но около сотни «левых» забаррикадировались в зале Управы.

Многих из них пришли на митинг вооруженными, и оказавшись в осаде, они собирались прорываться с боем. В тот самый момент, когда казалось, уже ничто не может предотвратить бойню, исправник Бабин явился к Управе с сильным отрядом  казаков, и вступил в переговоры с противоборствующими сторонами. Он предложил засевшим в Управе гарантии безопасности и возможность уйти под конвоем казаков. Сидевшие в Управе социал-демократы, поверив исправнику, ушли в Боброво,  охраняемые нарядом казаков.

На следующий день после событий в Управе, горожане вышли на демонстрацию – ходили по городу с портретами царя и национальными флагами. Поднявшие народ братья Буткины, Александр Миляев и Яков Мельников в качестве депутатов от городского общества явились к исправнику Бабину, требуя чтобы тот, применив данную ему власть, убрал из города Сапожкова и Старкевича. В противном случае угрожали сжечь дом часовщика Кормера, в котором жил тогда Сапожков. Бабин отказался, и тогда толпа разгромила его собственный дом. Об этом сообщалось заметке петербургской газеты «Новое время»: «Сообщение из Коломны: огромная толпа народа разгромила дом местного исправника, за то, что он решительными мерами противодействовал избиению местной интеллигенции».

 

***

В самый разгар революционных событий в Москве, 11 декабря 1905 года, рабочие завода и примкнувшие к ним гимназисты-старшеклассники после митинга в заводском театре, выстроились в колонну. Подняв над головами красные флаги и транспаранты с антиправительственными лозунгами, они направились к городу. Часть демонстрантов была вооружена огнестрельным оружием, остальные шли так же «не с пустыми руками», припася самодельные кинжалы, кастеты, дубинки и кистени.

Власть в городе была парализована и бездействовала уже несколько недель, полиция фактически самоустранилась, лишь наблюдая за событиями, не имея никаких приказов. Четыре десятка полицейских не могли противодействовать нескольким сотням активистов-революционеров. Даже когда представители партийного комитета с вооруженными боевиками являлись к городским лавочникам, требуя, чтобы те отпускали товары бастующим «в долг», никто не посмел остановить этот прямой грабеж среди бела дня.

 Военные части гарнизона были распропагандированы и считались ненадёжными. Сопротивляться были готовы лишь несколько десятков горожан. Вооруженные дрекольем коломенские извозчики, огородники, мастеровые-кустари, трактирщики  и лавочники со своими «молодцами», собранные братьями Буткиными, ждали демонстрацию «левых» у Рязанской заставы города. Там же стояла сотня казаков – их революционеры объявили «злейшими врагами трудового народа» и в своих листовках призывали истреблять, «всеми доступными способами, без всякой пощады».

Накануне демонстрации между донцами и сапёрами, расквартированными в коломенских казармах, произошла драка: возвращавшиеся с митинга солдаты не отдали честь казачьему офицеру, сказав:

- Мы своим-то офицерам козыряем по праздникам!

Сотник приказал казачьему патрулю взять солдат под арест, и доставить в казармы, где передать саперов их командирам. Когда нарушителей дисциплины привели в казармы, на казаков напали солдаты, завязалась драка. Словом, казаки имели и свои личные счеты с революционерами, да вдобавок к тому, накануне к ним обратилась депутация коломенской Городской думы, просившая о помощи в деле защиты города.

Накануне на собрании городской общественности был устроен сбор в пользу казаков, принесший 500 рублей, поэтому обращение за подмогой было основательно подкреплено не только посулами наград, но и  обильным угощением, а так же подарками: каждому казаку поднесли карманные часы.

Шедшие в Коломну демонстранты и те, кто ждал их у заставы, были настроены решительно: ни о каких «мирных демонстрациях» и речи не было – они вышли биться или, как писали потом в своих мемуарах участники событий со стороны демонстрантов: «мы решили продемонстрировать свою силу».

Исправник пытался предотвратить  кровавую развязку событий. Он один, детый в парадную шинель, выехал в легких санках запряженных хорошими лошадьми навстречу шествию, и встретил его на полдороге от заводского поселка к городской заставе, (где-то в районе нынешней городской больницы).

Свидетели даже припоминают, что Бабин, высокий, стройный, подтянутый и румяный, облачённый в светлую шинель с блестящими пуговицами, подкатил к колонне на тройке гнедых коней. Когда он подъехал, колонна встала. Бабин улыбался, взял под козырек и вежливо произнес, обращаясь не конкретно к кому-либо из демонстрантов, а вообще ко всем шедшим в первых рядах:

 – Господа, я вынужден вас предупредить по долгу службы: население города настроено против вашей демонстрации. Во многих городах подобные шествия вызывали столкновения, оканчивавшиеся кровопролитием. Я должен предотвратить несчастные случаи, а потому, прошу вас вернуться назад и мирно разойтись по домам.

Сапожков возразил на это, что демонстрация мирная, и  манифест от 17 октября гарантирует свободу шествий.

 – Я должен выполнять распоряжения правительства – а его постановлением все демонстрации запрещены, – отвечал Бабин.

Сапожков упирал на то, что царский манифест гарантировал свободу шествий, и требовал освобождения  заключенных из местной тюрьмы.

 – Воля ваша, господа, вы можете предъявлять какие угодно требования. Но у меня нет распоряжения правительства  об освобождении преступников. Получу такой приказ – все будут немедленно освобождены. Ещё раз прошу вас господа, быть благоразумными и не ходить в город.

Однако Сапожков отказывался распускать демонстрацию, и исправник, ещё раз сказав, что он сделало всё что мог, сел в свои саночки  умчался в Коломну. Колонна демонстрантов двинулась дальше, и вскоре у городского кладбища сотни людей схлестнулись в короткой и жестокой драке. Помощник начальника московского губернского жандармского управления  полковник Бот так описал это событие в своем рапорте:

«11 декабря в 2 часа дня рабочие Коломенского завода, в количестве 600 человек вышли с означенного завода с красными флагами, и направились в г. Коломну. Подошедшая к заставе демонстрация была встречена сотней казаков. На предложение казаков разойтись, из толпы были сделаны несколько револьверных выстрелов, которыми были ранены два казака, а со стороны демонстрантов убит гимназист Марков и около 20 человек были избиты нагайками. Толпа не выдержала натиска казаков, и тотчас же разбежалась».

 

***

 

На следующее воскресенье намечался реванш: планировали собрать митинг в Голутвине, вооружиться покрепче, собрать народу побольше, и снова идти на город. Но руководству подполья стало известно о том, что к Коломне движется карательный отряд подполковника Римана, и сведения эти были получены из дома Бабина. Активный участник событий, кочегар заводской электростанции Хренков, в своем мемуаре сообщает:

«Носились слухи, что собираются приехать в Боброво солдаты. Предупрежденный об этом дочерью исправника, сочувствовавшей тогда социал-демократам, Совет отменил митинг, который назначался на утро в воскресенье 18 декабря».

Это свидетельство приоткрывает завесу тайны над многими событиями: дочь исправника Бабина могла узнать о прибытии отряда Римана из телеграмм, получаемых отцом из  штаба  московского военного округа.  Очень похоже на то, что ещё летом та же мадмуазель Бабина предупредила и о присылке в Коломну агентов московского охранного отделения, которым было поручено выявить ячейки  социал-демократического подполья на заводе. Тогда руководство подполья оказалось странным образом осведомлено об этом и строжайше запретило всем членам кружков разговаривать с незнакомыми людьми на любые политические темы. 

Сам Бабин, конечно же, никоим образом не сочувствовал революционерам, но, оказавшись «меж двух огней», он отчаянно «маневрировал», стараясь спасти и карьеру, и дочку, связавшуюся с «коммунарами». Он же прекрасно понимал, что, арестовав одних, нужно было брать и других, а среди этих самых «других» была родная дочь и её друзья, близкие ему люди. Ситуация, в которой оказался Бабин, была из тех, про которые говорят: «Куда не кинь, всюду клин». Какое-то время господину исправнику удавалось «выкручиваться», но как не крутился господин исправник, а всё-таки попался, из-за истории, которую сегодня назвали бы «рейдерским захватом».

 

***

После смерти главы обширного семейства озёрских текстильных фабрикантов  Моргуновых родственники разделились на два лагеря И те и другие претендовали на владение и управление делами «Товарищества мануфактур И. и М. Василия Моргунова сыновья», председателем правления которого был М.И. Моргунов, а директорами М.И. и И.С. Моргуновы. В конце ноября 1907 года состоялось собрание пайщиков, на котором вместо двух выбывающих по очереди Михаила и Ивана Моргуновых должны были избрать двух новых директоров правления.

На этом собрании мнения пайщиков разделились. Вышло так, что одна группа проголосовала за Михаила и Василия Моргуновых, а другая выбрала новое правление, в лице Ивана, Владимира и Александра Моргуновых. Эти самые новоизбранные директоры, сразу же после собрания выехали в Озёры, на фабрики товарищества. Между тем Михаил, Василий и Сергей Моргуновы, в свою очередь, командировали на ту же фабрику своих представителей: М.В. Дубинину-Моргунову и секретаря правления А.В. Степанова. Эти двое опередили конкурентов, и сейчас же объявили служащим об избрании правления в лице Михаила и Сергея Моргуновых, и нового директора Василия Ивановича Моргунова.

Чтобы не допустить захвата фабрики правлением, которое избрала другая группа пайщиков, Дубинина и Степанов распустили служащий главной конторы фабрики, собрали конторские книги в кабинет бухгалтера, заперли и опечатали, а ключи госпожа Дубинина забрала с собой.

Когда другое «новое правление» прибыло на фабрику, и обнаружило главную контору фабрики запертой, оно не растерялось, и обратилось прямо к местной полицейской власти в лице надзирателя Реценко с просьбой о содействии при приёмке фабрики под своё управление. Реценко как-то подозрительно сразу взял сторону Ивана, Владимира и Александра Моргуновых, и отправился на дом к мадам Дубининой, с просьбой выдать ключи от фабрики.

Получив категорический отказ, надзиратель вернулся к братьям-совладельцам, и, посовещавшись, они решили всё устроить очень запросто: Реценко привёл слесаря и велел ему отпереть фабричную контору. Тот исправно взломал замки входной двери и кабинета главного бухгалтера – на печати конкурентов «новое правление» внимание не обратило. Захватив бухгалтерские книги, «новое правление» выставило у ворот  городовых, которые не впустили на фабрику Михаила Ивановича Моргунова.

Дубинина и Михаил Моргунов по телеграфу связались с коломенским исправником, жалуясь на самоуправство, взлом замков и печатей, и просили приструнить надзирателя Реценко, отменить его приказы. Бабин отвечал, что ему известно об избрании 30 ноября 1907 года нового правления, и распорядился даже вывесить у ворот фабрики объявления об избрании в директоры Ивана Васильевича и Александра Моргуновы.

Прежнее правление подало в суд на конкурентов, и потянулся нескончаемый процесс по спору двух  групп владельцев акций... Юристы пострадавшей стороны добились начала следствия над чинами коломенской полиции, и на предварительном следствии Реценко показал, что он обо всем докладывал исправнику Бабину. А тот сообщил ему, что он лично беседовал с вице-губернатором Фёдоровым, и тот сказал ему, что он, как лицо должностное, признаёт  законным новое правление. Исправник же «предоставил ему свои полномочия», после чего Реценко и решился вскрыть контору фабрики с помощью взлома замков и нарушения печатей.

Такую крайнюю меру  оба полицейских чина оправдывали необходимостью предотвратить остановку фабрики и беспорядки: «Рабочие уже начали шуметь и волноваться, вследствие пререканий между Дубининой и новым правлением» – пояснил необходимость столь решительных действий Реценко.

Господин исправник показал, что о вскрытии дверей он узнал «постфактум». Виновным в бездействии он себя не признавал, ибо считал, что не имеет права отбирать фабрику у нового правления и предавать её Дубининой.

Судебная палата оправдала и Реценко и Бабина, отказав истцам, но этими своими словами и делами во время спора о моргуновской фабрике господин исправник нажил могущественных врагов в Коломенском уезде. Не иначе как с тайной подачи части клана Моргуновых, против него возникло новое, гораздо более серьезное обвинение, из-за которого Бабина сняли с должности и привлекли к уголовной ответственности: «за укрывательство целого ряда преступлений, в том числе  и экспроприаций».  К сожалению, о дальнейшей судьбе этого человека совершенно ничего неизвестно.

 

Идеальные сотрудники

Настоящий фурор среди российской публики произвели полицейские совершенно особого рода. В 1909 году состоялся первый выпуск в петербургском полицейском питомнике и на службу в русскую полицию стали поступать собаки-ищейки. Между прочим, блестящая карьера самого знаменитого пса-сыщика по кличке «Треф» начала складываться на коломенской земле.

Этот элитный доберман-пинчер отлично зарекомендовал себя на экзаменах в питомнике, и его с проводником отправили служить в Москву, приписав к сыскной полиции. Осенью того же года, работая на месте убийства в Бронницком уезде, «Треф» указал на верные следы преступников,  которые прежде не было никакой возможности обнаружить. А в декабре 1909-го собаку привезли в Коломну – искать  убийцу инженера Трофимова, застреленного прямо в локомотивном депо «Голутвин», которым он руководил. 

Взяв след на месте преступления, доберман привёл своего проводника и его коллег в Митяево, прямо к дому Павловых, сынок которых, Никитушка, был известнейшим на всю округу бандитом. Начинал-то он как член боевой дружины коломенской организации РСДРП в 1905 году, но после разгрома революционных сил, Никита Павлов был вынужден скрываться и уйдя в подполье связался с уголовниками. Вместе с братом и несколькими приятелями Павлов создал шайку, занимавшуюся вооруженными налетами в Коломенском, Богородском и Зарайском уездах.

С покойным инженером Трофимовым атамана не связывало ровным счетом ничего, но он старательно разыгрывал из себя, этакого революционного Робин Гуда, а потому согласился «попугать» Трофимова и заставить того принять обратно нескольких деповских рабочих, уволенных по его приказу. За эту услугу ему авансом уплатили 200 рублей, однако инженер не поддался на шантаж, и тогда Павлов, авторитет которого неожиданно пошатнулся, расправился с ним.

Когда «Треф» привел розыск к дому Павлова, история о существовании его шайки попала в газеты, полицейское начальство распорядилось «искоренить», в уезд бросили большие силы конной и пешей полиции. По всем дорогам установили подвижные засады, и переодетый женщиной Никита Павлов напоролся на одну из них, когда переходил из одного убежища в другое. Открыв огонь, он пытался бежать, но получив рану в ногу,  покончил с собой, застрелившись из того самого браунинга, из которого стрелял в инженера. 

После этой истории имя «Трефа» прогремело по всей Европе, а в Великобритании популярные  журналы его величали  «собачьим Шерлоком Холмсом». Эффектное раскрытие убийства Трофимова  произвело неизгладимое впечатление на коломенских полицейских, на которых пал отблеск славы знаменитого добермана.

Естественно  коломенским полициантам захотелось получить четвероного помощника, так сказать, на постоянной основе. По распоряжению господина исправника в уездной полиции завели собственную ищейку-добермана по кличке  «Роза», воспитанием и дрессировкой которой занимался урядник Шершов.

Громкий дебют «Розы» состоялся весной 1911 года, в деле о нападении на дом коломенского обывателя Хлебникова, жившего на окраине города, в районе Репинского оврага. Старик Хлебников слыл редким скупердяем – про него в городе поговаривали, что, дескать, он богат, да свихнулся от жадности, и потому живет в нищете, сидя на мешках с деньгами. Польстившись на эти слухи, трое грабителей, выломив оконную раму, забрались в его дом, избили и связали хозяина, потребовали у него денег. Хотя Хлебников побожился, что у него ничего нет, ему не поверили и стали методично обыскивать дом. В одном из потаённых уголков грабители отыскали 130 рублей, и вполне удовлетворившись этой добычей, удалились, беспечно бросив свою жертву валяться на полу. Через некоторое время пришедший в себя потерпевший стал звать на помощь, и его крики услыхал городовой, совершавший обход участка. Он освободил Хлебникова от пут, опросил, а потом дал знать о случившемся в участок.

Вскоре на место преступления прибыли полицейские, которые привели и «Розу». Собака сразу взяла след, и повела сыщиков за собой к дому Агафонова, стоявшего аккурат напротив дома Хлебникова.  Дом этот был у полиции на примете: Агафонова подозревали в содержании тайного шинка и притона.

Кроме самого Агафонова у него застали жильца Лилина. После недолгого запирательства оба рассказали, что у Агафонова «два дня без просыпу» пила лихая компания: известные воры Мартынов, Кустарев по кличке «Цыганок» и Калинин, известный как «Стёпка-разносчик». По словам шинкаря, они пили-пили, а потом куда-то ушли. Куда именно  доберман «Роза» разобралась играючи. От ворот дома Агафонова она  привела погоню прямо к одному из притонов, в котором арестовали «Цыганка» и «Стёпку-разносчика». Мартынов избежал в тот день ареста, поскольку напился, и не смог пойти с товарищами догуливать; они его где-то оставили, а где именно – вспомнить не смогли, или не захотели.

После этого дела было ещё несколько подобных расследований, и вскоре об умнице «Розе» уже взахлёб писали московские газеты. Осмотреть замечательную собачку пожелало высшее губернское начальство. Коломенский исправник лично ездил с «Розой» в Москву, демонстрируя дрессуру его превосходительству, московскому губернатору Владимиру Фёдоровичу Джунковскому, и за отличное воспитание ищейки получил благодарность.

Временами, когда ставший уже легендой русского сыска «Треф» был сильно занят в Москве, или вёл поиски где-то в провинции, «Розу» вызывали из Коломны «на гастроли» в другие уезды Московской губернии, где при расследовании запутанного дела требовались её чутье и розыскные навыки.

В этих собаках нечаянно воплотился идеал полицейской службы – они были сильны, неутомимы, совершенно неподвержены соблазнам, свирепы к врагам и послушны своему начальству, Смешно, но факт: служебным собакам верили больше, чем людям! На них всерьез рассчитывали, требуя непременно прислать «Трефа», «Розу», «Боя» или ещё кого-нибудь из собачьих знаменитостей сыска, надеясь, что они  помогут там, где бессилен человек.

 

Что было потом

После ликвидации царской полиции, примерно с лета 1917 года уголовная преступность в самой Коломне и уезде превратилась в настоящее бедствие. При голоде, слабости государственного аппарата и общем падении нравов, дерзкие и сильные старались урвать «свое» за счёт слабых.

Но далеко не все страдали от недоедания и нехваток: первая коломенская газета, эсеровская  «Русская правда»  с возмущением писала о кутежах «золотой молодежи» города: «Ежедневно, ближе к полуночи в Коломне можно наблюдать широкий разгул коломенской молодёжи. Со скоростью курьерского поезда носятся по улицам «лихачи» с целыми компаниями седоков, которые хриплыми, пьяными голосами выкрикивают обрывки вульгарных песен. Что это за молодежь, в такое время не стесняющаяся на глазах у всех показывать отвратительную сторону бесшабашного пьянства? Не имеет ли эта «веселящаяся молодежь непосредственной связи с участившимися в последнее время кражами и грабежами в Коломне и уезде? Весьма и весьма на это похоже. Не мешало бы в первую очередь обратить внимание на пресловутых лихачей, этих постоянных пособников и увеселителей преступного элемента».

На это в письме прислан был анонимный ответ от некоего молодого человека, который заверял, что ни к каким кражам веселящиеся отношения не имеют – просто они молоды, у них, а вернее, у их семей есть деньги, а потому они и веселятся, как умеют. Он даже описал как именно они «зажигают» но газета не сочла возможным поместить это описание «по соображениям литературной этики», а жаль – занятный был бы документ о быте и нравах города «у последней черты». Написавший в газету молодец раскаивался в своих поступках. Писал, что всё ему надоело, и что он желал бы заняться чем-нибудь полезным. Его сдержанно похвалили.

До октябрьского переворота оставалось совсем недолго, а город жил своей обыденной жизнью, озабоченный местными проблемами.  В это время в Коломне и по округе основательно «пошаливали» уголовники, которых выпустили из тюрем по большой амнистии, объявленной Временным правительством. «Птенцы Керенского», как называли «раскаявшихся и давших слово не грешить» уголовных преступников, взялись за старое. По измученной войной и голодом стране в момент крайнего ослабления власти прокатилось цунами уголовщины. Коломне в этом отношении относительно повезло: авторитетные блатари-«Иваны», «деловые  ребята» и прочая опасная публика осела в больших городах, а до уезда добрались не столь опасные мазурики, промышлявшие главным образом кражами.

«Русская правда» опубликовала подборку уголовной хроники, начав её сообщением о том, что бобровский аптекарь Кисин получил от неизвестных злоумышленников письмо, требовавших от него 750 рублей. Аптекарю велено было положить деньги в пакет, и 17 октября, в 11 часов вечера, проезжая в своей повозке по шоссе в сторону Коломны, выбросить пакет, как только услышит сигнальный свисток. В случае неисполнения ему грозили поджогом дома и убийством. Страшное письмецо было подписано: «Максималисты».

Кисин принес это послание к начальнику городской милиции, по приказанию которого вечером 17 октября  была устроена засада. В группу захвата вошли помощник начальника Т.Я. Слегин и старший милиционер В.С. Прилуцкий. Как было условленно, вечером 17 октября Кисин запряг лошадку и поехал по шоссе к Коломне.Он проехал до самой заставы, но никаких знаков ему подано не было. У Петропавловского кладбища аптекарь повернул обратно. Когда он проезжал мимо заводского театра, стоявшего между окраиной Боброва и первым рядом домов поселка  Новая стройка,  в темноте кто-то свистнул, и перепуганный Кисин швырнул на дорогу пакет, в котором была резаная газетная бумага.

Когда аптекарь отъехал подальше, к пакету подбежал  парень, и тут же на него бросился Прилуцкий, во тьме октябрьской ночи следовавший за повозкой Кисина. К месту схватки прибежало ещё несколько человек, набросившихся на Прилуцкого и Слегина – оказалось, это были представители Совета рабочих депутатов, которых по просьбе начальника милиции командировали для усиления засады. По неопытности и в потёмках, они приняли милиционеров, одетых в штатское, за преступников и хотели их скрутить.

В результате этой неразберихи один из преступников успел сбежать, и в руках милиции оказался только некто гражданин Бадиков, 22 лет, уроженец рязанской губернии.  Своего напарника он назвать отказался категорически.

Какое счастье, что эти люди, устроившие засаду, не нарвались настоящих бандитов; поубивали бы этих «охотников за ворами», да ещё, пожалуй, и Кисину перепало бы за донос. Но, Бог миловал, и можно сказать «захват почти удался».

На следующий день, 18 октября около 7 часов утра из деревни Хлопны на станцию «Голутвин» были доставлены  четверо воров, среди которых был мальчик лет двенадцати. Когда их вели по платформе, рабочие, приехавшие на работу, узнав от конвоя, что это пойманные с поличным на воровстве, набросились на арестованных.

Двоих они избили до полусмерти, один из воров воспользовавшись суматохой сбежал, а мальчика рабочие не тронули, его увели в управление милиции. Избитых мазуриков доставили в больницу, но откачать их не сумели и оба к вечеру померли от полученных побоев. Виновных в их смерти даже не искали. По тем временам подобные расправы были самым обычным делом: в газетах, что ни день, сообщалось о трёх-четырех подобных случаях.  

Эсеровская «Русская правда» после большевистского переворота вышла ещё разок. №12-й от 27 октября опубликовал на первой странице воззвание новой власти, но комментариями его не сопровождали. Из наиболее актуальных новостей было дано описание финала амурно-криминальной истории.

В октябре того революционного года молоденькая кассирша озёрковского потребительского общества Коновалова обнаружила крупную недостачу – у неё не хватало 5 100 рублей. Денежки эти она просадила вместе со своим любовником, грозным начальником озёрковской милиции гражданином Митрофановым, а потому кассирша бросилась за подмогой к другу-милиционеру.

Тот, видя, что в стране всё разваливается, предложил ей на некоторое время куда-нибудь скрыться, переждать, пока жизнь не примет более прочные формы. Коновалова колебалась – время действительно смутное, куда ей одной деваться? Но Митрофанов предложил бежать вместе. До того гражданин начальник считался образцовым милиционером, и в сентябре, при облаве на воров, проявил себя как герой, лично пристрелив одного из преступников.

Однако в октябре Митрофанов и сам решил бросить должность, чтобы  переждать в тихом месте, что будет дальше. Милиционер и кассирша забрали остаток денег из кассы потребительского общества, и вместе скрылись из Озёрок, но далеко решили не ехать. В 20 числах октября они,  добравшись до Коломны, сняли номер в лучшей городской гостинице, где предались утехам плотской любви. Увлекшись этим сладким делом, беглецы считали себя в полнейшей безопасности. А между тем из Озёрок о побеге дали знать начальнику коломенской милиции Циеву, в подчинении которого был десяток его земляков-ингушей – они стали главными силами поддержания хоть какого-то порядка в городе, после того как царская полиция была разоружена и разогнана.  Скорее для проформы, думая, что беглецы уже далеко, Циев и его милиционеры стали проводить проверку гостиничных номеров. И к, немалому своему изумлению, накрыли парочку с поличным буквально на следующий день, после того как из Петрограда пришло сообщение о низложении Временного правительства. В их гостиничном номере при обыске нашли 550 рублей – 150 у Коноваловой и 400 у Митрофанова, да ещё 400 рублей оказались засунуты под комод.

Вот уж кому на руку была революция! Денежки-то они уже того-с, растратили, а следствия и вообще расследования их поступка теперь уже и быть не могло. Перед новой властью они были чисты как первый снег,  да и какая она была та власть-то в октябре 17? Так, пар один, газетные лозунги и декларации. После ареста парочки несовершеннолетнюю Коновалову предали её отцу на поруки, а у Митрофанова отобрали документы и объявили ему, что он отставлен от должности. Тем всё и кончилось.

 

«Спецы», «легавые»  и «гепеуры»

После захвата власти большевиками сформированная заново коломенская милиция, даже усиленная отрядами Красной гвардии не обладала достаточными силами. В собранной «с бору по сосенке» новой организации, которой отводилась роль «охранительницы порядков», плохо понимали, что есть порядок. Писаных законов новая власть ещё не создала, а потому обходились последними постановлениями да «революционным чутьём».

При таком подходе к делу совершенно случайно подвернувшиеся люди становились жертвами произвола. А чтобы эффективно бороться с уголовниками у милиционеров того времени банально не хватало профессионализма. Обычно розыски ограничивались либо облавами, в расчете на удачу, либо случайными арестами на месте преступления. Но даже если и удавалось задержать опасных воров или бандитов, доказать их вину получалось далеко не всегда. 

Так городская газета «Голос коммуниста» в октябре 1920 года сообщала о ликвидации части шайки опасных бандитов, действовавших на территории Зарайского и Коломенского уездов. При аресте бандиты оказали вооруженное сопротивление, и задержать удалось не всех – несколько человек вырвались из облавы, в том числе и  главарь группы, который удрал на велосипеде. По словам арестованных, он увёз с собой запас оружия банды, целый арсенал: 6 револьверов и патроны к ним. В руках милиции оказались П. Кашинов, М. Титов, Иван Тюлькин по кличке «Клевач», С. Шпанович, И Желтов и Н. Чекмарев. Их отправили в коломенскую тюрьму, впрочем,  тогда это заведение называлось по иному. Слово «тюрьма» считалось старорежимным, которому нет места в новой жизни; былой уездный тюремный замок теперь нарекли «домом заключений» или сокращенно «домзак».

Однако успех красных сыщиков имел довольно вяленькое продолжение – из шести арестованных 18 октября 1920 года реальное обвинение было предъявлено лишь одному Шпановичу. Показания свидетелей и материалы расследования  уличали его в том, что он в Зарайске ограбил гражданина Шелкова, а в селе Озёры совершил крупную кражу. Остальные задержанные вскоре оказались на воле. Полгода спустя, в феврале 1921 года Иван Тюлькин-«Клевач» был снова арестован, в компании других воров-рецидивистов: Александрова по кличке «Балаган», Соломатина, Колесникова, Свирина и Семёнова.

Казалось «Угро» крепко зацепил «деловых»: воров взяли вместе со скупщиками краденого, у которых изъяли мануфактуру, кольца, броши, часы и другой «хабар», но и в этот раз доказать ничего не удалось.

Через городскую газету всех потерпевших от действий преступников приглашали явиться в отдел Угро, для опознания своих вещей и преступников, однако из этой затеи ничего не вышло. Опасаясь мести воров, коломенские обыватели совсем не спешили изобличать задержанных, и  большинство взятых под стражу через некоторое время снова были отпущены.

Оказавшись на воле, господа уголовнички вовсе не собирались сидеть, сложа руки. Гражданин Свирин вместе с надёжными дружками отбыл «на гастроли»  в снова ставшую столицей Москву. Но там коломенскую «хевру» ждало горькое разочарование. Среди сыщиков МУУРа (так называлась служба, именуемая теперь МУР) было немало «спецов» – работников ещё царской полиции.

С их помощью очень многие лихие люди  угодили «в места уготованные канальям». До родного города «гастролёров» докатилась лишь весть об их аресте, а потом в газете «Рабочая Москва» появилась заметка, в которой сообщалось о том, что чрезвычайная сессия Ревтрибунала  15 марта 1922 года рассматривала дело бандитской шайки, в которую входили: 

слесарь  Сергей Антонов – 24 лет, уроженец села Непецино, Коломенского уезда

ранее судимый слесарь Иван Свирин

житель деревни Негомож Пирочинской волости Иван Кондаков 25 лет двадцатилетний трактирщик Махоткин Василий из села Коробчеево Коломенского уезда

кучер коломенского военкома Фокин

граждане Бычков и Махоткин

супруги Козловы – Алексея 27 лет и Мария 20 лет, уроженцы Тамбовской губернии, из села Рассказова

Их обвиняли в многочисленных грабежах и убийствах. Среди прочего участникам шайки инкриминировали  обвинение в вооруженном ограблении  гражданина Баранова, произведенное в декабре 1921 года в деревне Молитвино Коломенского уезда. Трибунал счёл, что вина подсудимых «вполне доказана» и «принимая во внимание  постановление Моссовета о необходимости решительной борьбы с проявлениями бандитизма»,  революционный суд приговорил всех обвиняемых к расстрелу.

Исключение было сделано в отношении Фокина: кучер военкома не принимал участия в нападении и убийствах, а только нанимался перевозкой награбленного в Молитвино, за что от бандитов ему перепало 200 миллионов рублей. Суд пощадил его, приговорив к пяти годам заключения.

Через неделю, 21 марта 1922 года, приговор в отношении мужчин был приведён в исполнение, а Марию Козлову расстреливать не стали; «ввиду беременности» казнь отложили до того времени, пока бандитская маруха разрешится от бремени.

 

***

Ликвидация опасной банды налётчиков в Москве мало отразилась на ситуации в Коломне. Здесь «верх держала» шайка опытных рецидивистов, за несколько после революционных лет превратившая Коломенский уезд в свою вотчину. Даже дети, и те знали, кто такие: «Чекмарь», «Жигуля», «Урывай», Кошев-«Козёл», Смирнов-«Косой» и Иван Новичков по кличке «Невинный». У этой шайки «ходили на подхвате» хулиганистые подростки, митяевская шпана: «Рыжик», «Пирожок», Елисеев-«Сваток» и «Крохотка»». Главарем банды был житель Боброва, Дмитрий Ковырулин, по кличке «Ходя», пожилой уже человек, в «старое время» служивший на машиностроительном заводе конторщиком.

Хитрый и ловкий, он  руководил бандитами и ворами, наводил «на дело», скупал краденное, укрывал беглых и тех, кто был в розыске. Если остальные «знаменитые уголовные личности» нашего города славились своими загулами в притонах Черкасова, «Ершихи», в нелегальных борделях Беспаловой и Елизаветы Клоковой, куда милиция соваться побаивалась, то их предводитель «Ходя» жил совсем по-иному. Было в нем нечто, напоминавшего известного Александра Ивановича Корейко, с его правилами конспирации. Получая от страхкассы пенсию по инвалидности и пособие на ребёнка, Ковырулин стремился в своих расходах не выходить из рамок этих официальных прибытков.

Милиция, как и остальные жители города, зная всех местных бандитов и их главарей наперечёт, долго не могла найти подступы к уголовному подполью. Вот и когда 23 июня 1923 года произошло дерзкое нападение на кассира Карасёвских мастерских,  местные «пинкертоны» и «холмсы» оказались в крайнем затруднении.

В двух верстах от Карасёва бандиты устроили засаду, в которую попала мотодрезина кассира Орловского с деньгами для выдачи рабочим. Кроме кассира из Коломны с той же дрезиной ехали его родственница Свиридова, бывшая на восьмом месяце беременности, прислуга Орловского Иванова с десятимесячным ребенком Свиридовой на руках, рабочий карасёвских мастерских татарин Галлеев и управлявший дрезиной рабочий Евтушевский. Встав на пути дрезины, трое вооруженных грабителей выстрели в воздух, и крикнули:

- Руки вверх! Ни с места!

Струхнувший Евтушевский давить людей не стал и притормозил. Грабители знали на кого охотились – они потребовали портфель у кассира, но когда его брали, татарин Галеев бросился бежать, и у налетчиков сдали нервы. Один стал стрелять вслед убегавшему, а второй выстрели в голову кассиру, потом в Свиридову и Иванову. Ребенок из рук убитой няньки упал прямо в лужу крови, вытекшей из мёртвой матери. Моторист Евтушевский рухнул перед бандитами на колени, умоляя его не убивать, но его не стали щадить. Спасло  только чудо: две пули, попавшие в него, не убили, а только ранили. Упустившие Галева бандиты спешили уйти, не удостоверившись в том, что прикончили всех. 

Захватив 250 тысяч рублей наличными, преступники скрылись, а раненый Евтушевский добравшись до Карасёва, поднял там тревогу. Это кровавое дело вызвало большой переполох, и на поиск преступников были брошены все имевшиеся силы, но уголовный  розыск с коломенским ОГПУ толком не знали где и кого искать. Действуя в своем обычном стиле – более наугад – в ночь с 27 на 28 июня красные сыщики устроили облаву в Боброво, арестовав «Ходю» и некоего «Юзика».

Под конвоем помощника начальника милиции, представителя ОГПУ и нескольких милиционеров арестованных повели в город. Путь их лежал мимо стройки ряда двухэтажных домов нового рабочего поселка, вытянувшегося от оврага почти до самого городского кладбища. В недостроенном крайнем доме притаились члены шайки, задумавшие отбить своих товарищей. Когда арестованные и конвой подошли поближе, бандиты открыли огонь. Милиционеры и чекист стали палить в ответ, и в этот момент «Ходя» и «Юзик» бросились бежать в сторону Петропавловского кладбища, до которого было уже рукой подать. Но  до стены кладбища они не добежали, сраженные пулями милиционеров. Увидев, как они упали, нападавшие,,  ещё немного постреляв, ушли. Милиционеры, не решившись преследовать их, остались на месте, дожидаясь подкрепления. Они осмотрели подстреленных при попытке к бегству. Оказалось, что «Юзик» был убит наповал, а «Ходя» тяжело ранен. Впоследствии выяснилось, что Ковырулин не был причастен к налету на карасёвского кассира, и его, подлечив, отпустили.

 

***

Главный секрет неудач на фронте борьбы  с уголовной преступностью заключался всё же вовсе не в отсутствии должных навыков у новичков сыскного дела. Все было банальнее и проще, упираясь в обыкновеннейшую коррупцию. Нет уверенности в том, что такое словечко тогда было известно милиционерам, но это вовсе не мешало им пользоваться положением, ничуть  не меньше чем их «старорежимным» предшественникам-полицейским.

 

***

Совершивших налёт на кассира возле Карасёва арестовали только через несколько месяцев: под Иваново-Вознесенском, в городе Рудники «Ударная группа МОТО ГПУ» выследила Александра Крылова, Ивана Колесникова по кличке «Цыган», его сожительницу Клавдию Морозову, известную как «Зеличиха» и Константина Григорьева отзывавшегося на  кличку «Хохол». После ограбления кассира возле Карасева эта шайка покинула Коломну, и отправилась в Иваново-Вознесенск, а по дроге ограбила гражданина Горохова. Пригрозив ему револьвером, и даже выстрелив несколько раз для острастки, бандиты отняли у Горохова корзину с вещами на 40 тысяч рублей (деньги тогда были дёшевы). Потом они наведались на хутор Чуличёвый, близ деревни Сенцово. Угрозой оружия загнали всех хуторян в сарай, и там заперли, а потом ограбили их хозяйство на 100 тысяч рублей и ушли. При аресте бандиты пытались оказать вооруженное сопротивление, но чекисты на этот раз сработали чисто, и всё обошлось без стрельбы.

Судили банду в Коломне в театре союза металлистов, но почему-то не в полном составе: 22 августа 1924 года на «чёрную скамью» сели Иван Колесников, Александр Крылов и Клавдия Морозова. Почему с ними не было Константина Григорьева, из отчетов о процессе не ясно.  Банда состояла из людей уже не раз судимых за разные преступления.

Самым опытным из них был Иван Колесников, который впервые судился ещё при «старом режиме» в возрасте 16-ти лет, а потом не раз «отдыхал у дедушки на даче». В свои 35 лет «Цыган» считался  «упорным вором». Под стать ему была подруга жизни – четырежды судимая Клавдия Морозова, ловкая, хитрая и коварная «Зеличиха». Их подельник Крылов был десятью годами моложе «Цыгана», однако и он тоже имел судимость за кражу. Все трое отказались признать себя виновными, и яростно отрицали свою причастность к разбойному нападению на кассира и пассажиров дрезины.  

Главная улика указывала на  Колесникова – у него нашли револьвер и 27 патронов. Экспертиза установила, что именно из этого оружия стреляли  в кассира Орловского,  но «Цыган» уверял, что «ствол» оказался у него случайно. Якобы на станции в «Голутвине» он  украл корзину с вещами, а в ней, среди прочего барахла, нашел револьвер и патроны. В качестве оправдания  подсудимый  уверял, что он  «честный вор» и никогда «на мокрое дело» не пошел бы. 

Крылов заявил, что 23 июня, в день ограбления, его вообще не было в Коломне – он будто бы ездил в Зарайск, чтобы там купить сандалии. ( В Зарайске работала отличная туфельная фабрика основанная немцами ещё при царе – обувь была недорогая, хорошего качества).

Морозова попросту «валяла дурочку», уверяя, что ничего не помнит. Её попробовали уличить показаниями, данными ею на предварительном следствии, когда она рассказала, что её сожитель Колесников-«Цыган» вместе со своим приятелем Григорьевым-«Хохлом» куда-то ушел 23, а вернулся только 25 июня, один и при хороших деньгах. Но Клавка отреклась от этих показаний, и упорно твердила, что ничего не знает.

В сущности все решили показания свидетелей – Галеева и Евтушевского – которые уверенно опознали Крылова и Колесникова, подробно рассказали, как и где они стояли, что говорили. Притворявшийся убитым на месте преступления Евтушевский даже припомнил, как их ругал третий участник шайки, говоривший, что его товарищи «завалили все дело». Основываясь на этих показаниях Колесникова и Крылова, приговорили к расстрелу, а их укрывательницу Морозову к трём годам заключения «со строгой изоляцией» – Это означало содержание в тюремной камере.

Крылов и Колесников выслушали приговор спокойно улыбаясь, а потом только спросили у конвоиров разрешения закурить. Такое поведение считалось проявлением высшего воровского шика. 

 

 ***

Очевидно, у местного Угро и ОГПУ совсем неважно  обстояли дела с агентурой, от которой можно было бы получать интересующие сведения. А потому они не придумали ничего лучшего, как обратиться к горожанам с призывом доносить. В № 32  коломенской газеты «Голос Труженика»  была опубликована статья «Ко всем гражданам города Коломны», в которой местная милиция просила сообщать «о скоплениях преступного элемента», притонах, скупщиках краденого. Рекомендовалось не стесняться ни временем, ни способом доноса – письменно или устно, можно было «стучать» даже ночью, обращаясь лично к начальнику управления милицией или его помощнику по уголовному розыску.

Нежелающим обнаруживать себя, предлагали  анонимность: письменный донос без подписи следовало запечатывать в чистый конверт без марок и адреса, и опускать в почтовые ящики. Такие письма с почты приносили «куда следует».

«Но ещё лучше – наставлял информаторов-любителей неизвестный автор воззвания – опускать такие письма в специально для этой цели приспособленный ящик при отделе уголовного розыска. В сообщении нужно обязательно  указывать название селения, улицы, номер дома и квартиры, а так же фамилии тех, у кого укрываются преступники, и где скупается краденое. Все сведения будут немедленно проверяться, а о лицах сообщивших эти сведения никакой огласки  не будет, и среди свидетелей они так же не будут фигурировать».

Призыв ли подействовал, а может красные сыщики просто научились работать, только через полгода после перестрелки у кладбища настал конец шайке «Ходи». В этот раз «легавые» и «гэпэуры» не спешили, и тщательно сбирали информацию о шайке и её притонах. «Легавыми» агентов уголовного розыска прозвали именно тогда – из-за значка общества охотников с собачкой, носившегося на лацкане. На тыльной стороне лацкана к охотничьему значку крепился знак уголовного розыска: при аресте агент поворачивал лацкан, предъявляя свои полномочия. Хотя значок носили только сотрудники МУРа, но «легавыми» стали звать всех сотрудников розыска. Этот жест с отворотом лацкана и кличка сохранились в народной памяти по сию пору, но об их происхождении мало кто знает. «Гэпэурами» сотрудников   ОГПУ называли в разговорной речи «между своими».

Операцию по ликвидации банды провели 5 и 6 января 1925 года, произведя в Коломне и некоторых сёлах уезда серию внезапных обысков и арестов. Под стражу взяли «Ходю»-Ковырулина и ещё 25 человек. 

 «Трудовая Коломна с радостью говорит: наконец-то избавились от проклятой жулебии!»  – рапортовала тогдашняя городская газета  «Смычка». Но чем в этот раз кончилось дело для «Ходи» и его ребят в точности неизвестно. Газеты тогда выходили с большими перерывами, далеко не все номера дошли до нашего времени, а потому отчет о суде над бандитами не сохранился.

Если «Ходе» и его ребятам не сумели «пришить политику», то вполне возможно, что они оказались на воле уже через несколько лет. Высшей мерой  по уголовным делам тогда были «десять лет со строгой изоляцией», а  амнистии и сокращения сроков для осуждённых по уголовным статьям в 20-х годах производились дважды в год – к «октябрьским» и «майским» праздникам.

 

Hosted by uCoz