Валерий  Ярхо

Показания тайного свидетеля

 

Начала 1887 года культурная общественность России ждала с особым нетерпением — исполнялось 50 лет со дня смерти Александра Сергеевича Пушкина и терялось право частной собственности на право печатать его произведения. Откупивший права издатель давно разорился и, «по расстройству в денежных делах, не находил возможности издавать сочинения Пушкина». Казна же предпочитала дождаться момента, когда пройдёт установленное время. Так минуло полвека, и, хоть в это трудно поверить, но произведения Пушкина, его книги стали в России библиографической редкостью — за них приходилось платить тройную цену букинистам! Теперь же все ждали выхода первого посмертного собрания сочинений великого поэта России.

Ожидалось, что именно в этот день будет точно названо место, где произошла дуэль. Предполагалось, что это совершится после панихиды, которую служили на Чёрной речке, — к четырём часам дня там, в заснеженном поле, собралось до полутора тысяч человек. На панихиду прибыло всё губернское земство во главе с председателем губернской земской управы господином А.И. Горчаковым, директор Александровского лицея Гартман со старшими воспитанниками и, наконец, как самый почётный гость — сын поэта, генерал-майор свиты его величества Александр Александрович Пушкин.

Панихиду служило духовенство окрестных церквей, пели три хора: Исаакиевского собора, Ново-деревенской церкви и женский хор земской школы. Всё было очень чинно, прилично-торжественно и трогательно, но только одно каверзное обстоятельство портило дело: никто так и не смог точно сказать — на том ли месте служат панихиду! Земцы были вынуждены признать, что, производя розыски, они столкнулись с двумя мнениями. По указанию крестьян деревни Коломяги, поединок произошёл за Комендантской дачей, по левой стороне дороги. Член же земской управы Шакеев, основываясь на свидетельстве секунданта Пушкина, Данзаса, утверждал, что дуэль произошла по правой стороне дороги. Но где именно — установить в абсолютной точности не было никакой возможности. Ибо в 40-х годах проложили новую Коломяжскую дорогу, и местность претерпела значительные изменения.

Земцы клялись, что не пожалеют сил, чтобы установить точно, где же всё-таки находится место дуэли, добьются отчуждения этого участка и воздвигнут на нём памятник.

Попытка предпринималась уже не впервой. Ещё в 1880 году, при открытии памятника Пушкину в Москве, предполагалось установить его бюст и на месте дуэли. Но тогда было лишь установлено, что «место дуэли заброшено и даже точно не обозначено». Единственной зацепкой к определению места дуэли служил столбик, появившийся будто бы спустя несколько лет после смерти поэта, с прикреплённой чёрной доской, с надписью белыми буквами: «27-го января против сего места упал смертельно раненный на поединке А.С. Пушкин». Кто установил этот знак, никому не было известно. Он довольно скоро обветшал, и на смену ему появился другой, потом ещё. Но всё это, можно сказать, частная инициатива неизвестных лиц, которые и сами вряд ли располагали точными сведениями о месте дуэли. В самый разгар обсуждения российскими газетами различных версий событий полувековой давности в 31-м номере «Московских ведомостей» за 1887 год появилась статья, написанная бароном Эммануилом Штейнгелем. Барон указывал на прямого свидетеля этих событий, который так и остался неизвестен ни следствию, ни исследователям, ни родственникам поэта.

 

Господин барон писал, что отец его зимой 1851–1852 года купил у иностранного подданного Гольца только что отстроенную тем чернореченскую ферму, стоявшую на самом берегу Чёрной речки, за Старокомендантской дачей, по Коломяжской дороге. Самому Эммануилу Штейнгелю тогда было десять лет, и он учился в пансионе. Через несколько месяцев, когда стало теплее, он, живя на ферме, в поисках приключений стал совершать вылазки в окрестные леса и однажды пожелал осмотреть Комендантскую дачу, к высоченному забору которой вышел. Ворота были заперты, но для ловкого мальчика не составило труда перелезть через ограду и спрыгнуть во двор. На его счастье собак на даче не держали, и он, чувствуя себя настоящим разведчиком, обошёл двор и попытался пробраться в дом. Обнаружив, что двери и окна дачи заперты, юный Эммануил пошёл в комендантский сад. Вволю набегавшись, он присел на лавочку, на солнышке его разморило, и он заснул. Там, спящим на лавочке в саду, его и застал дворник Иван, отставной солдат лет пятидесяти от роду. Он разбудил мальчика и стал укорять за то, что тот забрался в чужой сад без спросу. «И что же это из вас, барин, выйдет, ежели вы, уже такой маленький, а законов не уважаете?» — корил Иван. На это юный Эммануил Штейнгель бойко ответил, что он уважает законы, ибо его как раз готовят к поступлению в училище правоведения, где этим самым законам учат. Также он сообщил, что по окончании училища он непременно станет судьёй, достигнет чина, уж по крайней мере не меньшего, чем у его дяди — коменданта крепости, а увенчает свою карьеру сенаторством. Выслушав ответ столь целеустремлённого ребёнка, дворник лишь закряхтел, а потом совсем неожиданно задал довольно-таки крамольный вопрос: «А вот скажи мне, барин, коли ты людей собираешься судить: отчего царь позволяет господам убийство, а чёрный народ за то же самое шлёт в каторгу?» «Как ни мал я был, — пишет барон, — а всё же уже знал, что всякое убийство наказывается, и это объяснил дворнику Ивану». Но тот позволил себе усомниться: «Я, барин, сам видал убийство, произошедшее вот возле этой самой дачи, и не слыхал, чтобы убийцу за него судили и наказали!» Теперь пришёл черёд не верить Эммануилу Штейнгелю, но Иван божился и рассказал, как, уже порядочно лет тому назад, однажды зимой, уж под вечер, он сидел в своей дворницкой и глядел в окошко. Темнело. И Иван уж собирался зажечь сальную свечу, когда заметил на Коломяжской дороге господские сани. Из них вышли господа и пошли влево, мимо окон его дворницкой, к лесу. Подивившись и не понимая, что в эту пору да в такую холодную погоду эти господа собирались делать в лесу, он смотрел им вслед, сколько было можно, через окно. Не успели они скрыться из виду, как подоспели другие сани, и из них тоже вышли господа, поспешившие по той же дороге, по которой пошли те, что приехали первыми.

Поразмыслив, Иван решил пойти посмотреть, что там происходит. Он боялся, что за недогляд за порядком ему попадёт. Надев шубу и шапку, он пошёл вслед за странными господами и подобрался довольно близко к тому месту, где был слышен их разговор. Дворник тихонечко встал за кустами и смотрел, вглядываясь сквозь уже сгущавшиеся сумерки в то, что происходило на поляне.

 

Приезжие господа стояли двумя кучками, «саженях в восьми друг от друга», и о чём-то говорили, но о чём именно, он не понял. Потом двое из них почти одновременно выстрелили, причём один из стрелявших, тот, что стоял у дорожной насыпи, упал. К нему подбежали, стали спрашивать; он отвечал, но слов Иван по-прежнему не разбирал. Один из подходивших вернулся к стоявшему отдельно человеку, по словам Ивана, «кажется, офицеру», что-то ему сказал, и оба они пошли прямо на него. Но, не заметив дворника, притаившегося в кустах, вышли на дорогу, сели в свои сани и уехали.

Иван был страшно напуган. Он сообразил, что стал свидетелем убийства, и как всякий русский человек опасался, что теперь его непременно «затаскают» как свидетеля судебные власти. А как с лица должностного взыщет начальство: «Зачем, каналья, допустил смертоубийство возле порученной тебе дачи!?». Так стоял он за кустами, ни жив ни мёртв, наблюдая, как раненого прислонили к насыпи, как на голову ему надели свалившуюся шапку. Когда его подняли на руки, понесли, Иван бросился к себе в дворницкую и всё боялся, что раненого принесут прямо к нему в дом, и тогда уж ему точно не отвертеться. Но он опасался напрасно — своего подстреленного товарища господа отнесли в сани, и скоро они проехали мимо окон дворницкой.

Всю ночь Иван проворочался, а утром, как стало совсем светло, прихватил со двора лопату, какой он снег на дворе чистил, и пошёл к тому месту, где давеча произошло «смертоубийство». Придя на то место, он увидел комки окровавленного снега — самой крови на снегу было не много набрызгано, но комки снега, видимо, прикладывали к ране, а напитавшиеся кровью отбрасывали. Иван собрал все их руками и ногами, сгрёб лопатой окровавленный снег в выемку насыпи, утрамбовал его там, натаскал в подоле шубы свежего снега, разбросал его. Срыл лопатой следы сапог, таскал ещё снег, ровнял лопатой и тогда только успокоился, когда не осталось никаких заметных следов вчерашнего происшествия.

Ни того, кто были эти господа, ни что между ними произошло, Иван не знал. Только спустя три недели, вызванный по какому-то делу к коменданту крепости, сидя в кухне его питерского дома, он услыхал о том, что на дуэли стрелялись двое господ, и один из них, «учёный писатель», был ранен и умер, а другой куда-то скрылся. К радости Ивана оказалось, что следствие по этому делу уже закончено и суда не будет, а стало быть, свидетели не нужны, и «таскать» его никто не собирается.

 

Дворник отвёл молодого барона к тому месту, где произошла дуэль, и в подробностях показал, где кто стоял, где упал раненый, куда его отнесли. «В то время, — писал далее Штейнгель, — я ещё не читал произведений Пушкина, но много слышал о нём и хотел видеть место знаменитой дуэли». Мальчик прибежал домой и рассказал обо всём своему отцу. Тот попросил сына показать, где ранили Александра Сергеевича. На месте Эммануил в лицах повторил рассказ Ивана, и барон Штейнгель-старший, выворотив кол из ближайшей изгороди, воткнул его там, где возле насыпи, по его мнению, лежал Пушкин, а сам мальчик связал из двух сучьев крест и положил его возле того кола. Место, где предположительно стоял Дантес, они пометили, положив булыжник.

По прошествии времени, уже учась в училище правоведения, Эммануил, приезжая со своими товарищами на каникулы в поместье отца, непременно водил их к тому месту возле Комендантской дачи и пересказывал слышанное от дворника Ивана.

По окончании Крымской войны старший барон Штейнгель продал свою ферму на Чёрной речке, пожелав вместо неё купить имение в чернозёмной полосе. В последнее лето Эммануил приехал на ферму погостить со своим кузеном Василием Николаевичем Белавиным-Ланским и товарищем по училищу Виктором Яковлевичем Кроневским. К тому времени они уже зачитывались Пушкиным, находя к тому любую возможность, хотя, как мы помним, это было совсем даже не просто. Придя в очередной раз к месту своего поклонения памяти поэта, сидя под насыпью Коломяжской дороги, они решили установить более заметный знак, нежели кол, воткнутый бароном Штейнгелем в мае 1852 года. Принесли с фермы отёсанный с четырёх сторон столбик — в сажень высотой и трёх вершков толщины. Его они врыли на том месте, где прежде был вбит кол, и с каждой из четырёх сторон написали строки из произведений Пушкина. Как припомнил Эммануил Штейнгель, сам он написал:

 

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,

К нему не зарастёт народная тропа...

 

По словам барона, эти строки пришли на ум, поскольку именно он и его товарищи были первыми россиянами, которые воздвигли подобие «рукотворного памятника» любимому поэту, в то время как (тогда им так казалось), всё русское образованное общество совсем забыло Александра Сергеевича Пушкина. «Нам, троим юношам, только что вышедшим из отроческого возраста, простительно было считать себя воздвигателями памятника незабвенному поэту, — писал барон Штейнгель, — и то, что мы гордились нашим сооружением в виде простого столба, тоже извинительно — достойный памятник должен быть поставлен на этом месте от всей России, а не тремя мальчишками». Далее господин барон предлагал свои услуги всякому, кто захочет принять на себя труд с установлением памятника, уверяя, что он, как никто другой, может точно указать место.

 

Предложения барона не были услышаны, а его претензии на установку памятного знака и вовсе проигнорировали — до сих пор о столбике, установленном Эмманулом Штейнгелем и его товарищами, пишут, непременно прибавляя: «Кто установил этот столбик, по сей день является загадкой». Несмотря на всякие клятвы и уверения, земство не выполнило обещания, данного сыну Пушкина в день панихиды, в январе 1887 года. По прошествии нескольких лет, уже в начале 90-х годов, местность на Чёрной речке, занятую огородами, передали в ведомство императорского Скакового общества, которое немедленно приступило к постройке ипподрома со всеми необходимыми службами: трибунами, конюшнями, кузницами и сенными сараями. Собственно, именно то, что на месте дуэли Пушкина решили строить конюшни, взбудоражило общественное мнение, и это принудило Скаковое общество заняться благоустройством места дуэли. На деньги общества возвели кирпичный постамент, который оштукатурили и увенчали гипсовым бюстом Пушкина. Недолго простояв, бюст рассыпался, и его заменили новым. Всё это выглядело жалко и нелепо — памятник помещался на скаковом дворе, между забором и изгородями, рядом с конюшнями. Позже, в 1908 году, с началом эры воздушных полётов, ипподром превратили в Комендантский аэродром, и новым хозяевам, устремлённым помыслами в небо, также было не до памятника — к 1921 году он опять развалился. Эпопея с памятником имела продолжение. Но оставим эту тему, поскольку речь идёт не о памятнике, а о месте, на котором он установлен.

 

Итак, после заявления барона Штейнгеля можно с уверенностью утверждать, что памятный столбик, по которому наконец-таки была совершена «привязка к месту», изначально был установлен им и его товарищами. По крайней мере, никаких других претендентов на связное и аргументированное изложение версии с возникновением этого знака не имеется. Но стоит ли кричать «виват» по этому поводу? Кто поручится, что юные Штейнгель, Белавин-Ланской и Кроневский поставили этот столбик именно на месте дуэли Пушкина с Дантесом, а не какой-нибудь другой? Рассказ дворника Ивана ничегошеньки не удостоверяет. Даже если решить, что никакому на свете дворнику так ловко не придумать подобную историю, чтобы рассказать её спустя пятнадцать лет какому-то мальчишке, а посему допустить, что Иван видел чей-то поединок, то кто возьмётся утверждать, чей именно? Ни точной даты, ни даже года Иван не называет. Ни описания наружности, ни даже уверенности в том, что один из стрелявшихся — офицер, в его рассказе нет.

Бог с ним, с Иваном, — он рассказал, как умел, ни разу не назвав имени Пушкина. Самое большее, что он смог, так это упомянуть про «учёного писателя» — так называли умершего после дуэли человека, которого (опять же это предположение Ивана) ранили у него на глазах недалеко от Комендантской дачи. По малолетству Эммануил не знал, что местность в 40-х годах изменилась и проложили новую дорогу. В 1887 году земцы утверждали, что «место» находится меж двух дорог: старой и новой Коломяжских; Штейнгель уверенно показывает под откос насыпи дороги, не говоря, старая она или новая. Кто даст гарантию, что Иван рассказывал ему о событиях, относящихся к 1837 году, а не о более поздних, произошедших уже после построения новой дороги?

Впрочем, и опровергнуть рассказ Штейнгеля тоже некому. Памятный знак в виде столбика, врытого некогда бароном, указывал место, а другого никто назвать не мог (по нашему обычаю, решили, что тот, кто «застолбил», поди лучше нашего знает), и установили там памятник. Последовала череда возведения и разрушения вариантов памятников, но так получается, что до сегодняшнего дня никто точно не может сказать — вот именно здесь произошла дуэль Пушкина. Ткнув пальцем в землю, бесхитростный дворник Иван указал для него место, и в качестве утешительного рассуждения можно лишь привести латинское изречение, утверждающее, что глас народа — это глас Божий.

 


Hosted by uCoz